— Пошли жалобу в Гаагу, — зло смеётся Арнольд. Идём назад. За нашими спинами ещё шуршат пули между камнями. Иногда, останавливаемся и смотрим на Клару. Нам кажется, что, если бы сию секунду нам велели идти туда, мы пошли бы не задумываясь, поймали бы этого стрелка и всыпали бы ему как следует. Мы не на шутку рассержены.
Возвращаемся подавленные и угрюмые. Кругом мёртвая тишина, но в тишине чувствуется напряжённость. От трупов, лежащих в межокопном пространстве, идёт тошнотворный густой запах. Окопы почти пусты, на поверхности только наблюдатели и мои сапёры, остальные стараются укрыться в прохладных местах.
Часть моего отряда во главе с Гаалом ремонтирует брустверы. В одном месте рядом с мешками вываливается полуистлевший труп. Пытаемся установить, кто это — итальянец или наш. В другом, на уровне человеческого плеча, в тени бруствера блестит кольцо. Что такое? Конец дула винтовки. Во время боя не разбирают, из чего возвести бруствер, швыряют все, что попадается под руку: бревна, винтовки, ящики, одеяла. Все это сейчас лежит у наших ног. Разбирая свалившийся бруствер, извлекаем сотни вещей военного обихода и несколько человеческих тел.
У Вермежлиано наши окопы идут выше неприятельских, итальянцы только местами добираются до нашего уровня, поэтому они очень беспокойны и стараются подкопаться под наши позиции. На этот счёт они большие мастера. В течение одной ночи они могут вывести из своих окопов маленькое ответвление. Эти ответвления называются на Добердо кишкой или аппендиксом. Такой аппендикс может незаметно добраться до наших проволочных заграждений и причинить серьёзные неприятности. Сегодня ночью Шпиц с половиной нашего взвода будет работать над сооружением контраппендикса. Наш аппендикс должен будет где-нибудь в середине междуокопного пространства настичь аппендикс итальянцев.
— Окопы дерутся, а не люди, — говорит Шпиц, и его бездумное юношеское лицо сияет от гордости. Мой помощник ещё всей душой делает войну.
По сравнению с Вермежлиано высота 121 действительно кажется мне сана-торием.
Возвращаясь к себе, ещё издали вижу Новака, нерешительно топчущегося перед моей каверной. Новак — широкоплечий и, видно, очень сильный человек, но в нем есть странное уродство: кажется, что он родился нормальным высоким человеком, а потом какая-то сила природы сплющила его и придавила к земле. Новак грубый казарменный унтер, солдаты его не любят, но он, говорят, их не боится. Война для него — это устав, полевая служба и казарма. Заметив меня, он смущённо улыбается и с подчёркнутым уважением козыряет.
— Новак!
— Так точно, господин лейтенант.
Я несколько секунд думаю, что ему сказать. Ну, да с ним можно говорить только на языке устава, и на этом же языке нужно его хорошенько проучить.
— Фельдфебель Новак, вам известно, что устав не предписывает мордобоя?
— Точно так.
— На каком же основании вы ударили сапёра Кирая?
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, для его же пользы.
— То есть как для его пользы?
— Ну, если, к примеру, дитя балуется, так отец должен его слегка наказать.
— Кирай не дитя, а солдат, фельдфебель не отец, а начальник. Согласно уставу — это так.
Новак в тупике, он не ожидал такого точного определения. Ведь на телесные наказания в армии смотрят сквозь пальцы, и, очевидно, я, защищая устав в этом пункте, являюсь исключением. Новак смущённо мнётся.
— Фельдфебель Новак, — говорю я решительно, — обо всей этой истории вы должны подать рапорт командиру вашей роты. Можете идти.
Новак козыряет и поворачивается по уставу. На камне гулко отдаются его тяжёлые шаги. За поворотом окопа я вижу сияющее лицо Гаала. Делаю вид, что не замечаю его, и, войдя в каверну, сердито захлопываю дощатую дверь.
В каверне пусто. Хомок куда-то ушёл. Я стою в маленькой прихожей и электри-ческим фонарём освещаю вход в своё убежище. Это настоящая офицерская каверна. Глубоко врытая под камень, она кажется неприступной крепостью. Зажигаю свечу, сбрасываю ремни, и в эту секунду со стороны окопов доносится грохот взрыва. Свеча тухнет, я остаюсь в полной темноте. В поисках электрического фонаря сильно ударяюсь головой обо что-то твёрдое и острое, из глаз сыплются искры. В окопах слышатся крики, топот ног. Кто-то, тяжело дыша, останавливается перед каверной и открывает дверь. В полусвете я вижу, что наткнулся на каменную стену, думая, что это выход. В открытых дверях каверны стоит батальонный вестовой. Он передаёт мне книгу приказов. Беру книгу, иду в каверну и, зажигая свету, спрашиваю:
— Что там случилось, Шуба?
— Итальянцы опять бросают «кошек», господин лейтенант. Во второй роте двое раненых.
Поправляю свечу и читаю приказ, на сегодняшнюю ночь я назначен дежурным по батальону. В книге приказов я должен указать место своего пребывания. Конечно, буду у Арнольда, ведь там телефон. Пропуск, пароль... Сколько формальностей!
— Шуба, заходите в каверну, ведь «кошки» летают, — кричу я вестовому.
Он не отвечает, наверное, не слышит. Ну, пусть немножко отдышится, — ведь ему, бедняге, пришлось бежать.
«Кошками» наши солдаты называют мины, которыми и мы, и итальянцы порядком досаждаем друг другу. В нашей позиционной войне окопы обеих сторон точно пристреляны, и надо постоянно быть начеку. Эти мины издают в полете особый, мяукающий и шипящий звук, поэтому их и называют «кошками».
Ищу в книге приказов страницу, где говорится об обстреле Адриа-Верке и упоминается о неизвестных гонведских офицерах. Даже батальонное начальство не очень сочувственно отнеслось к этому делу, Улыбаясь, захлопываю книгу и встаю. И вдруг словно чья-то сильная рука ударяет меня в грудь. Я падаю навзничь. Свеча тухнет, но через полуоткрытую дверь проникает свет. Чувствую, что я цел, это удар от сотрясения воздуха. Решительно выбегаю в окопы.
— Шуба! Где вы, Шуба?
У поперечного поворота, в пяти шагах от каверны, разорвалась мина. В солнечных лучах тает дым, смешанный с каменной пылью, и чувствуется едкий запах взрыва. Кругом никого нет, но на земле у входа в каверну лежит деревянная трубка ординарца. Трубка дымит, и мундштук ещё влажен. Подымаю, смотрю.
— Шуба! — кричу я нетерпеливо.
Из-за поворота выбегает капрал Хусар и мчится прямо на меня.
— Не видели ли вы Шубу, ординарца? — спрашиваю я.
Хусар изумлённо смотрит на меня, потом переводит взгляд на скалу, под которой, расположена моя каверна. Не понимаю, чем объяснить оторопь капрала. Вдруг на руку мне капнуло что-то тёплое. Кровь. Отскакиваю в сторону и вижу: на скале головой вниз лежит Шуба, из его расколотого черепа льётся кровь, тело медленно сползает вниз и, прежде чем мы успеваем что-нибудь предпринять, грохается перед входом в каверну.
Со всех сторон сбегаются люди: Хомок, Гаал, солдаты из взвода. Шуба убит. Его тело на глазах начинает чернеть. Солдаты уносят труп и густо посыпают известью лужу крови, чтобы на неё не насели тучи мух. Я беспомощно держу в руках трубку и книгу приказов.
Сегодня ночью буду дежурить. Надо сидеть у телефона и каждые полчаса давать стереотипные сведения штабу батальона. Пароль, пропуск...
Передаю Хомоку книгу приказов и трубку, прошу сдать в роту для отправки в батальон. Предупреждаю его, чтобы остерегался «кошек». Хомок сует трубку в карман и входит в каверну. Я слаб и сухо кашляю, чувствую в лёгких страшную силу воздушного удара. Перед уходом дядя Андраш открывает бутылку вина, чего никогда раньше не делал без спроса, наполняет стакан и ставит на стол.
— Эх, господин лейтенант, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да если бы и было две смерти, так нас два раза заставили бы умереть, — философствует старик.
От контузии учащённо бьётся сердце. Выпиваю вино залпом. Действует хорошо. Хомок ушёл. Слышу, как кто-то тщательно счищает перед каверной кровь Шубы. Распоряжается Гаал.
Одна смерть, две смерти... Кто бы мог заставить его умереть два раза? Кто?
Чувствую себя скверно. Но к двенадцати часам надо вступать в дежурство; это связано с рядом церемоний. Прежде всего я должен навестить своего предшественника по дежурству. Это временный командир третьей роты, лейтенант с золотыми зубами. Его фамилия Дротенберг, или Дортенберг, я все путаю и поэтому избегаю с ним разговаривать. Он очень любезный человек: без всяких фокусов отпустил ко мне капрала Хусара. Дортенберг — старый лейтенант, он давно должен быть произведён в обер-лейтенанты, но это дело почему-то тянут. Говорят, что в начале войны он был замешан в какую-то панаму в связи с поставками в армию. Он очень богат.
Перед тем как отправиться к Дортенбергу, я должен повидать Шпица и категорически запретить ему на этот раз участвовать в разработке аппендикса.
Где-то недалеко опять рвутся «кошки», но по звуку разрывов устанавливаю, что это не ближе чем в двухстах шагах. Но где же наши бомбомётчики, почему они молчат?
Мимо каверны идут санитары, я слышу их тяжёлые шаги. Кто-то громко стонет. Несут раненого.
Выхожу в окопы. На бруствере рядом с наблюдателем стоит маленький Торма и, глядя в перископ, следит за происходящим в междуокопном пространстве.
— Ну, что ты там видишь? — спрашиваю я, поощрительно улыбаясь.
— Ого, господин лейтенант, наши бомбомётчики задали им, — шепчет он, блестя глазами. — Я сейчас видел, как один итальянец летел вверх тормашками и барахтался в воздухе.
У Тормы сверкают глаза от удовольствия, ему нравится эта игра. Я тоже успокаи-ваюсь и с удовлетворением принимаю к сведению успехи наших бомбомётчиков. Значит, наши тоже не спят. Еле успеваю сделать два шага, как вдруг наблюдатель кричит:
— Берегись! Мина!
Стремительно укрываюсь под шрапнельным навесом. В мозгу мелькает мысль, что от мин это ничтожное прикрытие не спасёт, но уже поздно. Мина оглушительно рвётся, но, к счастью, за расположением наших окопов, где-то между камнями. Летят доски, щебень, осколки мины. Тут уже годится и шрапнельный навес.
Шпиц ещё спит, очевидно, всю ночь бодрствовал. Над головой прапорщика горит слабая керосиновая лампочка. В помещении моего помощника густой, тяжёлый воздух, но Мартов спит так сладко, что я не решаюсь разбудить его. Поговорим, когда вернусь.
Солдаты местами выползли из своих нор: их интересует работа наших бомбо-мётчиков. Они спорят — можно ли увидеть мину во время полёта. Наблюдатели, боясь, что эти разговоры навлекут несчастье, сердито шикают на стрелков и гонят их обратно в каверны. Но солдаты не слушают, они непременно хотят увидеть мину. А наши мины шуршат и улюлюкают в воздухе, увидеть их невозможно.
В свете ослепительного солнечного дня видно, как истрёпаны наши солдаты. По возрасту они неодинаковы, есть совсем молодые, а есть и почти старики. Но в одном все схожи: бледные, серые лица, как у людей после бессонной ночи, вялые движения, лихорадочно-беспокойные взгляды. Встречаются и безразличные, тупые, а порой даже довольные физиономии.
Солдаты здороваются со мной по-домашнему, без казарменной подтянутости, но я замечаю, что несколько человек уклоняются от приветствия, прячась из приличия за остальными. Я понимаю, что эта враждебность направлена не против меня лично, а против моего чина, против господина офицера. А мы, господа офицеры, ещё подчёрки-ваем и с каждым часом углубляем наш разрыв с солдатами. Это наполняет меня глубок-им беспокойством.
Дортенберга встречаю в окопах. В расположении второй роты сегодня ночью взорвался ящик ручных гранат. Услышав взрыв, итальянцы начали бешеный обстрел.
«Они боятся, а мы ещё больше. Вот дух нашей войны», — думаю я.
Лейтенант приглашает меня к себе. Он — гурман, и нас ждёт накрытый стол.
В этой роте очень строгая дисциплина. Лейтенант придирчив и требователен, перед ним все тянутся, ходят на носках. Когда такой подтянутый солдат стоит перед тобой, отдавая честь, в его отупевших глазах нет ни искорки мысли. Может быть, как раз в этом и заключается смысл дисциплины.
Ротный писарь приносит переписанный рапорт о сданном дежурстве лейтенан-та. Из батальона выбыло свыше двадцати человек, из них семь человек убитых и один исчез. Исчез Антон Моравек.
— Куда он делся? — спрашиваю я лейтенанта. Дортенберг пожимает плечами и с возмущением смотрит на стоящего перед ним писаря.
— Вы что, с ума сошли, Берталан? Разве слово «касательно» пишется через два «с»? Вы хотите, чтобы я отправил вас в роту?
Писаря бросает в жар и холод.
— Виноват, я очень спешил, господин лейтенант, — лепечет он и убегает с листом, чтобы скорее исправить недопустимую ошибку.
— Ты спрашиваешь, куда он делся, — говорит лейтенант. — Возможно, что он находился в том помещении, где разорвались гранаты, а может быть, просто-напросто дал драпу. Думаешь, мало таких? Да, если бы не держали их в ежовых рукавицах, они бы нам показали.
Дортенберг глубоко убеждён в том, что солдаты должны быть под железной пятой. Он говорит об этом так, как будто это само собой разумеется, и не понимает, что его слова являются уничтожающей критикой духа армии. Золотозубый смотрит на войну оптимистически. Он считает, что эта война была неизбежна и нужна. Дортен-берг — барин, хотя нет, не барин, а просто очень богатый человек. А богатство делает человека барином, и это барство выражается у богача ярче, чем у представителя какой-нибудь благородной обедневшей фамилии.
Снова робко входит писарь и подаёт исправленный рапорт.
— Семь солдат выбыло. Чертовски дорогое удовольствие, — говорит лейтенант, пробегая рапорт.
— Дорогое? А что именно дорого? — спрашивая я.
— Да все дорого: амуниция, обучение, транспорт сюда, ежедневный рацион. Это же стоит денег. И вот какой-то дурацкий взрыв все уничтожает.
Во мне закипает возмущение, с губ готовы сорваться гневные слова, но вместо этого — осторожный взгляд на писаря.
— Да, предприятие нерентабельно, — говорю я иронически.
Золотозубый громко смеётся, видимо, моя ирония не дошла до его сознания.
— Ба-ба-ба, — говорит он с набитым ртом, — но дирекция не останавливается ни перед какими затратами.
— Жаль, что мёртвых нельзя утилизировать, — продолжаю я в том же тоне.
Лейтенант наконец понял, что я не разделяю его взглядов, и умолк. Когда мы встали из-за стола, он подписал каллиграфически переписанный рапорт, и мы отправ-ляемся в штаб батальона.
По дороге Дортенберг обстоятельно рассказывает мне, что необходимо делать во время дежурства, предупреждает о капризах начальника штаба батальона, требующего донесений каждые полчаса. Правда, это можно делать только до полуночи, пока он не ляжет спать. Но, конечно, если случится что-нибудь экстраординарное, батальон надо известить немедленно.
Ход сообщения, но которому мы идём, настолько глубок, что его стены тянутся выше головы. Мне кажется, что мы идём по серой улице восточного города. Ходы сообщения ведут к естественным углублениям, которые очень часто встречаются на этом участке добердовского плато. Эти круглые ямы похожи на потухшие кратеры, но ясно, что они не вулканического происхождения, их вымыли дожди тысячелетий.
В первой воронке разместились в мирном сожительстве склад боеприпасов и перевязочный пункт. Дальше стены хода сообщения со стороны Бузи уже защищены мешками со щебнем. Дортенберга Клара не интересует, а я то и дело останавливаюсь и, взобравшись на гребень стены, пристально вглядываюсь в тёмную массу камней. Штаб батальона находится в нескольких воронках. Здесь воронки весьма благоустроенны, каверны хорошо пробетонированы, и на плодородной земле растут цветы. Цветники окаймлены изгородью из громадных осколков гранат, а местами и целыми неразорва-вшимися гранатами. Эстетика войны.
— По-барски живут в батальоне, — говорит Дортенберг с нескрываемой завистью.
Лейтенанта Кенеза в штабе нет. Приходится ждать. Мы удобно устраиваемся в тени шрапнельного навеса и наблюдаем за этим новым, таким не похожим на наш, миром. Это мир штаба. Всего только полкилометра в тыл — и уже совсем другая жизнь. Даже рядовые одеты не так, как наши, их форма новее, опрятнее; видно, что люди устроены. Это те из солдат, которым удалось своими сильными локтями проложить дорогу к тёплому местечку.
Это фронт — и все-таки не фронт. Сюда мины уже не долетят; гранаты ещё могут, но штыковые атаки, пулемётный и ураганный огонь вовсе не беспокоят штаб. И все-таки фронт.
Лейтенант Кенез появляется в ходе сообщения, соединяющем первую воронку со второй, в которой для командира батальона выстроена настоящая подземная вилла. Лейтенант Кенез приглашает нас к себе. Его кабинет свежевыбелен, и свет он получает из окна. Под тем предлогом, что должен ознакомиться с расположением батальона, я прощаюсь с Дортенбергом и иду обратно на передовую.
* * *
Сегодня я — дежурный по батальону.
По ходу сообщения гуськом двигается смена батальонных вестовых и ординар-цев. Один из вестовых (он видит меня, это ясно) рассказывает остальным историю Шубы, которого застигла смерть перед моей каверной.
— Ну, этот лейтенант весело начинает своё дежурство.
— Шуба сам виноват, ведь господин лейтенант приглашал его в каверну, — говорит другой, тот, что поближе. Потом он обращается ко мне: — Вот Шубу оплакива-ем, господин лейтенант.
— Да, ему шуба больше не понадобится, — шутит кто-то из ординарцев.
Я не отвечаю, и солдаты идут некоторое время молча, как провинившиеся дети. Сейчас я не чувствую к ним ни жалости, ни сострадания. Народ — как море. Волны выбрасывают на скалистый берег брызги пены, и не успеет солнце выпить эту влагу, как море уже забыло о ней.
Я замечаю, что начинаю освобождаться от депрессии, которая охватила меня в первое время. Арнольд прав, сейчас не время философствовать. Над нашими головами меч, и мы прежде всего должны парировать его удар. Вот — война. Но эти твёрдые, уверенные слова проваливаются в моём сознании, как грош в дырявом кармане нищего. Я ещё не могу смотреть на растерзанное тело солдата с таким равнодушием, с каким смотрят на только что зарезанного телёнка.
— Ты знаешь, сколько стоит обучение солдат, обмундирование и вооружение?
«Кому? А этому солдату сколько стоит?» — хотел спросить я золотозубого.
Я вхожу в тупичок. Здесь ход сообщения настолько узок, что может идти только один человек, и тупики служат для обхода встречных. Карабкаюсь на стену тупика, обложенную серыми карсскими камнями, и смотрю на открывшуюся передо мной картину. Голая, лишённая растительности, каменная пустыня. Над моей головой с пугающим шумом проносится стая быстрых птиц. Небо безоблачно, только около Косича клубится какой-то бурый туман, но он скорее похож на дым, чем на облака. Из Сельца доносятся частые небольшие взрывы; очевидно, рвут камень для новых окопов, а может быть, это мелкие мины.
Долго смотрю на мёртвую верхушку Клары. Никакой жизни. Когда созерцание Монте-Клары надоедает, перехожу на другую сторону окопчика. Здесь тот же безотрад-ный пейзаж, но дальше синеют отроги романтических, зовущих Тирольских гор. И там, среди этих гор, тоже война. И на Ортлере, у Толмейна, на Капоретто, Трентино и перед чарующей долиной горного Эчча — то же самое. Я поднял голову, и захотелось мне вспомнить синеву итальянского неба. Да ведь это и есть итальянское небо.
Как заманчивы, как пленительны и далеки Тирольские горы! Обратно из Италии мы ехали через Швейцарию, Лозанну и Франценсфесте. И никогда я не видел такой зеле-ни лугов.
От стены отскочил небольшой камень и упал к моим ногам. Я спрыгнул и с сильно бьющимся сердцем прислушался. Ничего. Показалось. «Война, господин лейте-нант, надо быть осторожнее».
На следующий день пишу в штаб батальона рапорт о своём дежурстве.
Когда, приняв дежурство от Дортенберга, я вернулся на передовые позиции, меня уже разыскивал Шпрингер, дежурный левофланговой роты. С Полазо из соседнего батальона к нам пришли два германских офицера с просьбой разрешить им корректиро-вать отсюда пристрелку своей артиллерии, Я сообщил об этом по телефону Кенезу, и лейтенант сейчас же прикатил к нам. Мы очень предупредительны по отношению к нашим союзникам, они же холодны и корректны; очевидно, их утомляет эта чрезмерная любезность. Лейтенант Кенез пробыл с нами недолго. Прощаясь, он несколько раз повторяет мне, что с гостями надо быть очень внимательным.
Я отвечаю с деланным простодушием:
— Не волнуйтесь, все будет в порядке, если только какая-нибудь «кошка» не попадёт в них.
Кенез на секунду снимает пенсне и становится до смешного похожим на разнуз-данную лошадь.
— Мины? — спрашивает он удивлённо.
— Да, — говорю я уже серьёзно. — За это я не могу принять на себя ответствен-ности.
Кенез улыбается и крепко жмёт мою руку.
— Я пришлю тебе табаку и закусок для гостей, может быть, они проголодаются. Куда это направить?
Указываю каверну Арнольда. Кенез важно козыряет и уходит. Я остаюсь с немцами. Упорно молчу. Старший из них — тучный запасный обер-лейтенант с отвис-шими усами, другой — небольшого роста, тоненький, бледный лейтенант из молодых. Они тихо совещаются, разглядывая позиции через великолепные перископы. Их интересует Клара. С офицерами пришли четыре солдата. Наши стрелки смотрят на них без враждебности. Гонведы лихо поплёвывают и, не выпуская изо рта трубок, сдержан-но обмениваются впечатлениями о немецких кумовьях. Я подхожу к офицерам, они обрывают разговор. Сообщаю им, где я буду, заверяю, что всегда готов к их услугам, и, оставив за себя Шпрингера, ухожу к Арнольду.
Первые три часа моего дежурства проходят в абсолютной тишине. Арнольд сего-дня неразговорчив, и я решаю не беспокоить его упрёками, хотя многое хотел бы сказать относительно его пессимизма.
Лейтенант Кенез присылает целую корзину разной снеди. Когда вестовой вы-кладывает её содержимое на стол, я не могу удержаться при виде шоколадных конфет и начинаю с жадностью поглощать их. Арнольд улыбается.
— Сколько в тебе ещё ребячества!
— Угу, — мычу я с полным ртом.
В этот момент открывается дверь и врывается взволнованный, запыхавшийся вестовой.
— Господин лейтенант, господин обер-лейтенант, скорей!
— Что случилось?
— Немцы под Кларой. Господин фенрих Шпрингер заметил их.
Мы хватаем бинокли и мчимся сломя голову. В окопах натыкаемся на Бачо, наблюдающего в перископ за немцами.
Я отдаю на ходу распоряжение:
— Солдат загнать в каверны!
— Что случилось, Бела?
Бачо подаёт мне перископ. У подножья Монте-дей-Сэй-Бузи, приблизительно в двухстах шагах от зигзагов наших окопов, по совершенно открытой местности движет-ся, как на учебном плацу, двойная цепь наступающих немцев.
Я рассылаю по всем направлениям ординарцев, приказываю сообщить о про-исходящем штабу батальона и отдаю распоряжение привести роты в боевую готовность.
Но где немецкие офицеры?
— Господин фенрих Шпрингер ушёл с ними в ход сообщения. Они находятся у третьего тупика.
Все трое — Бачо, Арнольд и я — спешим туда. Пулемётчики заготавливают воду, стрелки покорно уходят в каверны. Усиливаю наблюдательные пункты. Солдаты взволнованно смотрят нам вслед.
Шпрингера и немцев быстро находим. Мы устраиваем около тупика помост из досок и можем наблюдать за событиями, как из театральной ложи.
Цепь немцев уже в двадцати шагах от наших основных линий. Они идут тремя уступами. Немецкие офицеры следят за ними с непоколебимым спокойствием. У Арнольда расширены зрачки, Бачо покусывает ногти, Шпрингер тяжело дышит. Вдруг перед нашими окопами, там, где тянется тёмная линия проволочных заграждений, подымается густое дымовое облако и доносятся тяжёлые разрывы: два, пять, десять.
«Ага, это, наверное, взрывающие трубки Лантоша», — думаю я.
Тишина. Немцы подшили уже вплотную к нашим позициям и побежали. Мы слышим их ослабленный расстоянием боевой клич.
Сейчас их не видно, все затянуто дымовой завесой. Я смотрю на Бузи. Что теперь будет? Но Клара молчит, и в этой тишине чувствуется страшная угроза. Отдельные атакующие карабкаются на первую террасу. Дым расстилается всё дальше и дальше, и вдруг Клара выбрасывает несколько длинных огненных языков.
— Die Schweine haben Flammenwerfer! {21} — воскликнул немецкий лейтенант и растерянно заморгал.
Атакующие снова закричали, и мы отчётливо видим несколько фигур, выброси-вшихся из огня и дыма вперёд. Огненные языки увеличиваются, и вдруг вся гора, как будто обвитая гигантской гремучей змеёй, загрохотала. Отрывисто стучат винтовки, их выстрелы подхватывают бешеные пулемёты; с сухим треском, как будто ломаются громадные доски, рвутся мины; с лаем и ржаньем выбрасывают огонь скорострельные окопные пушки. И все это длится не более пяти страшных минут.
Мы должны покинуть свой наблюдательный пункт и укрыться на передовых позициях, чтобы не стать жертвами гудящих вокруг наших голов косых рикошетов. Уже стреляют и итальянцы, стоящие против наших окопов, перестрелка постепенно ширится до самого Полазо. Во многих местах, наверное, даже не знают, в чем дело, но стреляют в безумном страхе. С Полазо и Редигулы не видно Клары, но все же и там трещит перестрелка. Мы заставили наших стрелков остаться в кавернах, и на поверх-ности нет никого, кроме наблюдателей и пулемётчиков. Со стороны итальянцев льётся бешеный винтовочный огонь.
Мы бегом пробираемся к каверне, с нами все немцы. Тяжеловесный обер-лейте-нант некоторое время пытается сохранить хладнокровие, но вскоре не выдерживает и вприпрыжку мчится вместе с нами. Когда добегаем до каверны, огонь кое-где начинает утихать. Немцы немедленно изъявляют желание вернуться и продолжать наблюдение. Они заметно нервничают. Мы находим другой наблюдательный пункт и выставляем свои перископы. Из батальона звонят каждую минуту. Я даю Фридману образец стерео-типного ответа: «На нашем участке без перемен».
Клара дымит, как раскалённый паровоз. Дым расстилается по серой почве и сливается с камнем.
— Ад, — говорит Арнольд, не отрываясь от бинокля. Бачо молчит, только глубо-ко затягивается сигаретой и, по фронтовой привычке, пропускает дым между колен. Немецкий обер-лейтенант отдаёт энергичные приказания своим солдатам. Они быстро налаживают телефонную связь. С Клары доносятся одиночные, редкие выстрелы.
— За ранеными охотятся. В этом отношении итальянцы непонятно жестоки, — говорит Бачо.
Обер-лейтенант коротко сообщает по телефону обо всем, что мы видели. Он сухо излагает события, не разукрашивая их и не преувеличивая. Потом обращается к нам и спрашивает, как называется эта местность. Показываю по карте.
— Фермешлиано?
— Нет, Вермежлиано, господин обер-лейтенант.
— Не играет роли. Если вы ничего не будете иметь против, господа, мы слегка обстреляем Монте-дей-Сей-Бусси.
— Пожалуйста, — отвечаем мы хором. Телефонную трубку взял лейтенант, и через минуту за склоном Дебеллы заговорили пушки. Террасы Монте-Клары сплошь окутаны жёлтыми, красными и фиолетовыми языками разрывов. Обстрел переходит в ураганный огонь, но макушка горы остаётся невредимой.
— Будьте любезны, господин обер-лейтенант, сообщите вашей артиллерии, что до сих пор она успешно била по нашим позициям, а на верхушку, где идут линии итальянцев, не упал ещё ни один снаряд.
— Как? — удивлённо спрашивает немец.
— Как слышите, господин обер-лейтенант. Ведь итальянские окопы не на террасах, а на самой горе.
Обер-лейтенант хватает телефонную трубку и диктует несколько новых цифр. После небольшого перерыва обстрел возобновляется, но теперь все снаряды летят через Клару и падают за обрывом. Остальные батареи по-прежнему бьют по террасам. Несколько раз ещё пытаемся направить огонь, но почти безуспешно. Один снаряд ударяет в окопы итальянцев, но дым от остальных разрывов мешает проследить за результатами. И вдруг сразу, как по мановению руки, обстрел прекращается. Клару опоясывает стелющийся дым последних разрывов.
— Ну?
Мы напрасно ищем линию атакующих и вдруг видим их на террасах Клары около наших окопов, через которые они перепрыгивают. Бачо стискивает зубы.
— Ну, смотри теперь. Теперь смотри.
Верхушка Клары, где видна небольшая выемка итальянских окопов, оживает бешеным огнём. Атакующие уже не кричат, все исчезло, только одинокие фигуры, ковыляя, бегут назад.
— Кончено, — вздохнул Арнольд.
— Это не так легко, как некоторым кажется, — говорит по-немецки Шпрингер, и в его тоне звучит нотка удовлетворённости.
— Нет в них азарта. Двигались медленно, как-то бессильно, и кричали без злобы, — задумчиво произнёс Бачо.
Обер-лейтенант бросает солдатам короткое «Fertig!» {22} — и телефонисты отцеп-ляют аппараты, оставляя проволоку. Мы прячем свои бинокли. Четыре часа двадцать минут.
— Может быть, господа проголодались, — обращаюсь я к немцам, разыгрывая хозяина, но без особой настойчивости.
К моему удивлению, гости охотно отзываются на приглашение, и мы отправля-емся к Арнольду. В окопах к нам присоединяются Сексарди и золотозубый.
В каверне уже хлопочут Чутора и Хомок. Я вызываю батальон, но Кенез уже все знает.
Завтрак проходит в полном безмолвии, и мне начинает казаться, что мы сидим на поминках. Я поглядываю на Арнольда, зная его искусство завязывать беседу, но он упорно молчит.
— Тяжёлый фронт, — произносит немецкий обер-лейтенант.
— Пять рот легло в сегодняшней атаке, — добавляет лейтенант.
— Пардон, — шепчет Сексарди Арнольду, — спроси их, пожалуйста, сколько штыков у них в роте.
Арнольд пожимает плечами, но немец уже справляется, что интересует господи-на обер-лейтенанта. Сексарди с трудом выдавливает исковерканную немецкую фразу. Обер-лейтенант без всякой задней мысли охотно отвечает: