— Да, чтобы половина из них сейчас же начала заявлять о болезнях, — возразил батальонный врач.
— Но ведь на то ты и доктор, чтобы установить — болен человек или нет, — рез-ко сказал Арнольд (это был один из редких случаев, когда он вмешался в общий раз-говор).
Майор нахмурился.
— Оставим эти вопросы, господа. Дело солдата — маршировать, стрелять, окапы-ваться и служить.
— Господин майор полагает, что солдат — это скот? — едко спросил Сексарди.
— Солдат не имеет никакого отношения к высшим соображениям, — ответил Дортенберг.
Поднялся шум, и дело, очевидно, дошло бы до ссоры, если бы не вмешался майор.
— Господа, не будем спорить об азбучных истинах. Где это слыхано, чтобы войску перед боем объявляли о предстоящих событиях? Это решительно противоречит духу армии. А вот не мешало бы вам после обеда проверить запасное снаряжение. Под Бузи может быть так, что два дня не будет обеда, в особенности в случае каких-нибудь осложнений.
(Ну, вас это не коснётся, господин майор, это будем переживать мы там, впереди.)
— Не мешало бы испытать и газовые маски, проделать ряд упражнений и по-смотреть, все ли умеют пользоваться противогазами. Я допускаю, что даже не все унтер-офицеры знакомы с этим делом, — наставительно сказал майор.
Когда после обеда я приказал выстроить свой отряд, я убедился, что все солдаты уже знают, куда мы идём. Гаал говорил об этом тоном, не допускающим возражений. Консервы были в порядке, упражнения с противогазами шли весьма успешно. В этом был смысл, и люди с примерным усердием делали все, что надо. Некоторые обследовали свои маски со всех сторон и, обнаружив малейший дефект, немедленно приступали к ремонту. У банок с резиновым клеем стояла целая очередь.
Откуда они знают, как могли узнать — это меня не занимало, и никому из офицеров не приходило в голову допытываться. У солдат своя агентура: вестовые, теле-фонисты, ординарцы, свой солдатский штаб, и не удивительно, что они иногда узнают кое о чём раньше, чем их непосредственные начальники.
Смена под Кларой происходила немного иначе, чем обычно: сменялись повзвод-но и поротно. Мне, как начальнику сапёрного отряда, пришлось присутствовать почти везде.
Позиции тут сложные, многоярусные, они идут капризными зигзагами — то параллелями, то расходясь в стороны, то упираясь в тупики. Есть три совершенно самостоятельных окопа, куда даже не ведёт ход сообщения. Передовой гарнизон входит в эти окопы ночью и остаётся до следующей смены. В третьей, самой задней линии находятся замечательные каверны, я таких до сих пор не видел. Это огромные подземные лабиринты с хорошим притоком воздуха. В некоторых может поместиться целая рота.
Выше у террасы, где начинается подъем, окопы ужасные, примитивные.
Когда мы в настороженной тишине сменяли седьмой батальон, мои нервы были натянуты, и я не мог себе ясно представить картину позиций. Крадучись, избегая малей-шего шороха, мы заняли место сменяемых, их наблюдательные пункты, повторяли их указания и были готовы дать отпор любому нападению.
Я старался разглядеть потонувшую в темноте Клару, но ничего не видел, кроме густого мрака, и только чувствовал, что над нами висит что-то грозное и неприступное. Итальянцы молчали. Непривычно было отсутствие ракет. Это характерная особенность позиций Клары. Ведь неприятельские ракеты все равно перелетали бы через наши линии, а наши ракеты освещали бы только нас самих.
Ночь здесь была настоящей южной чёрной ночью. С нетерпением ждали мы утра, и нам казалось, что оно опаздывает. Наконец рассвело, и мы по-настоящему приняли эти крутые позиции.
Да, здесь наше положение было трудное. Мы бессильно бились внизу, проби-раясь лишь на невысокие террасы, а итальянцы сидели наверху. Стоило им только кинуть большой камень, и десятки наших солдат были бы уничтожены, а если бы они вздумали бросить ручную гранату... Но нет, всё-таки дело обстояло не совсем так. Голь на выдумки хитра. Постоянная необходимость защищаться сделала людей дьявольски изобретательными. Ознакомившись поближе с положением, мы увидели, что наши позиции на Кларе превосходны. Много приложил тут стараний и труда начальник сапёрно-подрывного отряда дивизии полковник Хруна. Он снабдил наши низкие позиции изумительно простыми сетями против ручных гранат. Это были проволочные сети, из которых в мирное время делали садовые изгороди. Их натягивали на специальные рамы и расставляли с таким расчётом, чтобы все падающие сверху предметы скатывались по ним над головами солдат.
Начальник подрывного отряда седьмого батальона, капитан, инженер по профессии, с настоящим восхищением говорил о старике Хруне. После смены капитан остался со мной ещё на день, чтобы окончательно передать эти сложные позиции.
В порядке смены рота Арнольда попала на правый фланг батальона, в середине позиций стала рота Сексарди, из этой же роты вышли два взвода, образовавшие передовые гарнизоны. Там, где стоял взвод Бачо, тянулся длинный незаконченный аппендикс, приближающийся крутым поворотом к краю верхней террасы. Бачо занял аппендикс, хотя это было и необязательно. Половина роты Дортенберга попала в резерв. Влево от нас, ближе к Сельцу, стоял четвёртый батальон, а вправо, в направ-лении Вермежлиано — Редигулы, держал линию батальон егерей.
На наших позициях был виден многомесячный труд тысяч людей — массивные окопы, фланговые защиты из сотен мешков с землёй и щебнем, и везде и всюду следы изобретательности, энергии и внимания. Бойницы сплошь стальные, местами они буквально обращены к небу, но когда выглянешь, видишь, что выстрелы винтовок точно направлены на бруствер неприятеля.
Капитан, мой коллега, горячо рекомендовал мне связаться с полковником Хруной, который уделяет этим позициям особое внимание.
— А капитан Лантош? — спросил я. — Ведь он наш непосредственный началь-ник.
Коллега снисходительно улыбнулся и махнул рукой. Когда мы с ним простились, уже вечерело. Прошёл первый день.
Мы со Шпицем решили на следующий же день снять точную карту позиций и послать полковнику Хруне и Лантошу.
Первый день прошёл в абсолютной тишине. Итальянцы, казалось, спали. Наши солдаты вылезли из своих нор, готовые ко всему, пробирались осторожно по стенам. Смены часовых происходили в мёртвой тишине. Над нами, как громадный кулак, висела Бузи. Но обед прибыл вовремя, как только стемнело, и выяснилось, что на Кларе пола-гаются усиленные порции вина. Люди развеселились и начали уже снисходительно поговаривать о новых позициях. Из штаба батальона вначале звонили каждые пятнад-цать минут, потом тоже успокоились.
Но днём пространство перед нашими окопами и проволочные заграждения представляли ужасную картину. Обуглившиеся трупы немцев и лохмотья убитых, висящих на проволоках, делали ландшафт нестерпимым. То тут, то там белели пятна хлорных дезинфекций, но это мало помогало. После атаки немцев прошёл месяц. Большинство трупов уже совсем сгнило, но все-таки в полдень, когда солнце бросало снопы лучей прямо на наши позиции, в неподвижном воздухе стояло густое зловоние. Вот какова была Монте-Клара, квинтэссенция добердовского фронта.
На следующий день после полудня меня вызвал к телефону лейтенант Кенез. Кто-то называет мою фамилию, но это голос не Кенеза. Мой собеседник говорит по-немецки, и по его певучему акценту я узнаю полковника Хруну. Он направляется к нам. Мы встречаемся в устье главного хода сообщения. Старик в сопровождении своего длинного адъютанта быстро переходит от одного прикрытия к другому, хитро улыбает-ся, шутит, предостерегает нас от итальянских стрелков, которые могут попасть даже в замочную скважину. Хруна прекрасно знает наши позиции. Его интересует правый фланг, он хочет пробраться через нас на 34-й участок, чтобы установить какие-то нужные ему данные.
Полковник держится настолько просто, что я решаюсь пригласить его к себе в каверну. Он принимает приглашение. Старик очень разговорчивый и приятный собеседник.
— Я уже предлагал нашему главному командованию великолепный способ атаковать Бузи. Атака должна быть произведена исключительно сапёрным методом. Надо сделать так, чтобы наступали не люди, а окопы. Для этого необходимо собрать достаточное количество строительного материала — мешки, щебень, цемент, бревна, выстроить рядом с Бузи, вернее, вплотную, такую же возвышенность и оттуда прыгнуть на итальянцев. Такую гору можно сделать очень быстро, но Лантош все настаивает на том, чтобы минировать Бузи.
Я не могу понять — шутит он или говорит серьёзно. В его глазах миллион улыбок:
— А между тем, без шуток, движущиеся позиции — это не такая глупая вещь, как кажется. Они могли бы сделать очень интересной нашу прозаическую позиционную войну. Ну да ладно, все это мечты. — Полковник быстро опрокидывает рюмку коньяку и потом прибавляет: — Во всяком случае, это более реально, чем все фронтальные удары против Бузи, стоящие тысяч и тысяч людей, в то время как для защиты возвышенности требуется не более двух хорошо расставленных пулемётов.
Я слушаю старика, смотрю на его золочёный воротник и думаю: «И у него есть свой конёк».
Полковник прощается. Я иду провожать его. В районе взвода Бачо Хруна останавливается и говорит:
— А этот аппендикс не мешало бы удлинить, кое к чему он, может быть, и приведёт.
Старик со своим адъютантом уходит в направлении Вермежлиано.
Тихо. Только где-то вдали, у Сан-Михеле, как далёкий гром, ухает артиллерия. В таких случаях выстрелы не слышны, а долетают только звуки разрывов.
«Да, это далеко, — думаю я. — И не твоя беда, когда не над тобой рвётся шрап-нель и ударяет граната».
Из своей каверны выходит Бачо. Он слышал последние слова полковника об аппендиксе и придирчиво говорит мне:
— А ну-ка, чтобы завтра твои сапёры вместе с моими людьми принялись за дело.
Я вяло возражаю, но тут же, откуда ни возьмись, вырастает мой круглолицый помощник. Он уже знает, о чем мы говорим, и немедленно вступает в спор со своим вечным оппонентом.
— Сапёры не обязаны занимать позиций. Это дело пехоты. Мы только работаем над позициями, прошу хорошенько заметить.
Бачо возражает мягко, по-товарищески, как и полагается старшему, но Шпиц горячится ещё больше и спорит, желая доказать свою правоту.
— Знаете что, ребята, давайте-ка зайдём туда, в этот окопчик. Мой капрал сегодня доложил мне, что там превосходно слышно каждое слово из итальянских окопов. По его мнению, неприятель от нас не дальше, чем в десяти шагах, — говорит Бачо.
— Да, конечно, по прямой, по воздуху, — возражает Шпиц.
— Ошибаешься, не по воздуху, а по земле. Не будем спорить, там есть превосход-ные перископы, и можно убедиться на месте. Ну, кто со мной?
Бачо так повернул дело, что уклониться неловко, и мы все без всяких разговоров двигаемся к аппендиксу. Идём гуськом, пробираясь от одного выступа к другому. Чем дальше мы углубляемся в окопчик, тем больше он кажется нам ненужной и даже вредной затеей. Аппендикс вначале неуверенно извивается по плоскому месту, а потом каким-то змеиным поворотом забирается на верхнюю террасу. Вот тут, в расширенном конце окопа, и сидели люди из взвода Бачо.
Мы подошли к перископу. Действительно, невероятная близость: за путаными проволоками видны стальные щиты итальянского бруствера, мешки, камни.
— Что это, контраппепдикс?
— Нет, основные позиции итальянцев.
— Не может быть, это какой-нибудь выдвинутый гарнизон.
— Нет, господин лейтенант, самые настоящие позиции. Здесь как раз кончается спуск с Клары, это и есть самый стык.
Мы долго рассматриваем позиции неприятеля. Десять, максимум пятнадцать шагов. Невозможно.
— Восемь, — объявил Шпиц тоном, не допускающим возражений.
— Действительно, очень близко, — признал и Бачо. — Но близок к человеку и его локоть, а попробуй укуси.
— Да ведь это их локоть, — отпарировал Шпиц.
— Правильно, — заметил Бачо. — А ну-ка, Шпиц, укуси их локоть, если он, по-твоему, так близок.
Капрал взвода Бачо рассказывает нам, что среди итальянцев есть много солдат, хорошо знающих венгерский язык.
— Вот и вчера один из них крикнул нам: «Гэй, мадьяры, здравствуйте!» Но мы не ответили. В приказе сказано, что нельзя отвечать.
— Почему нельзя? — спросил я удивлённо.
— Узнают, что мы тут сидим.
— А вы думаете, что они и так не знают?
— Думаю, что знают, господин лейтенант.
— Не надо им отвечать, — мрачно говорит Бачо. — Чёрт их знает, что им нужно.
В это время в окопе появился Гаал.
— Как вы думаете, Гаал, стоит удлинять окопчик?
Гаал долго рассматривает в перископ окрестности, и в тот момент, когда собирается ответить, раздаётся выстрел, и перископ дёргается в руках взводного.
— Вот видите, господин лейтенант, — говорил Гаал вместо ответа.
— Смотри-ка, выстрел горизонтальный, — задумчиво произнёс Бачо.
Мы быстро покинули аппендикс и вышли в окопы.
«Нет, в данном случае Хруна не прав. Надо бросить этот окопчик, — подумал я, — в нём каждый сантиметр пристрелян».
Я простился с Бачо и ушёл в свою нору. Шпиц тоже вскоре вернулся. Мы сейчас живём в одной каверне.
— Я не хотел говорить при Бачо, — начинает Мартон, — но если бы мы поверну-ли этот окопчик влево и под защитой отвесной стены террасы продвинули бы его дальше на двадцать - двадцать пять метров, можно было бы большие дела делать.
— В стратегию ударился, Марци, — шучу я.
Мне нравится темперамент моего помощника.
— Нет, какова мысль, по-твоему? — допытывается он, устремив на меня свои большие светло-синие глаза.
— Что же, если бы можно было сделать такое колено по методу Хусара, это, пожалуй, имело бы смысл. Но нужно слишком много материала, а тут очень трудное положение.
Мартов заметно доволен, что я не высмеял его план.
— Знаешь, лейтенант Бачо прекрасный малый, но он очень любит разыгрывать младших, и при нём невозможно вести серьёзный разговор, — пожаловался он.
— Скажи-ка, Мартон, — внезапно сказал я, — как ты чувствуешь себя здесь, на фронте?
Шпиц удивлённо взглянул на меня и смущённо заморгал. Прямота вопроса поразила его.
— Как тебе сказать, господин лейтенант... Я ведь здесь только третий месяц, и вообще я солдат молодой. Три с половиной месяца обучения, чудесные мишкольцкие дни... Я прямо из школы попал в казарму; и, знаешь, ни казарма, ни офицерские курсы не показались мне трудными. Да и фронт я воспринимаю не так трагично. Я ведь жизни ещё не знаю, а это хорошая добавочная школа.
— Это верно, — согласился я. — А скажи, ты никогда не думал о войне, о солдатском быте?
— Как же, конечно, думал. Думал о том, каков будет мир. Вот я представляю себе: мы победили, возвращаемся откуда-нибудь из завоёванной Венеции, демобилизуемся. Видишь ли, когда человек имеет пару отличий и был фронтовым офицером... Я знаю, что в университете вначале будет очень трудно.
— А почему, Марци?
— Да, знаешь ли, тут на фронте человек ко многому привыкает. Тут он большой господин: денщик, отряд, подчинение многих людей, людей старше тебя по возрасту, пожилых. В сущности говоря, мы — большие господа и вряд ли будем такими же в штатской жизни....
— Словом, тебе нравится все это?
— Да, иногда, признаюсь, нравится, но большей частью нет. Вот возьмём, например, Гаала, — Шпиц понизил голос. — Ведь Гаал хороший знакомый, даже, можно сказать, друг моего отца. Он, видишь ли, шахтёр и уже старший рабочий, штейгер. Живёт на нашей улице через несколько домов от нас. Да тут не только он один, много таких, но я их не так хорошо знаю, как Гаала. И вот, когда становишься перед отрядом, отдаёшь команду или когда приходится говорить: «А ну-ка, взводный Гаал, идите сюда, идите туда» — и ещё бываешь вынужден добавить: «А ну-ка, быстрее», — тогда порой бывает очень неприятно.
Слушая взволнованную речь Мартона, я видел, что затронул очень нежные и живые струны.
— Ну и, кроме того, тут нельзя рассчитывать на завтрашний день. Я только одного боюсь, чтобы меня не изуродовала какая-нибудь пуля или осколок гранаты. В плечо, в ногу, руку — это пустяки, только бы не в лицо. А ты видел, как эти черти итальянцы махали огнемётом? Но, говорят, они за это поплатились: у них взорвалась одна камера и погибло много народа.
— Словом, ты боишься ранения в лицо, Марци?
— Да, знаешь, это было бы очень неприятно — вернуться домой изуродованным. Ведь мне ещё предстоит жениться.
В окопах слышен шум, движение, беготня. Хватаем газовые маски, отстёгиваем кобуры револьверов и выскакиваем из каверны.
Влево от нас какое-то оживление. Туда устремляется несколько человек. Это наряд, вызываемый по тревоге. Запасные постовые вскарабкиваются на бруствер и вставляют винтовки в отверстия стальных щитов.
Спрашиваем встречного, что случилось.
— В районе второй роты, господин лейтенант, там, где стоит передовой гарни-зон, что-то рухнуло, но взрыва не слышно. Итальянцы что-то сбросили туда. Наши постреливали, а сейчас умолкли.
Пробираемся дальше. Двигаться приходится осторожно, всё чаще и чаще щелкают фланговые выстрелы. Вскоре сталкиваемся с двумя сапёрами из нашего отряда. Шпиц набрасывается на них:
— Что там произошло?
— Простите, господин прапорщик, мы сами толком не знаем. Говорят, что итальянцы насвинячили во второй роте.
— Как насвинячили? Говорите яснее, — сержусь я.
— Да они там, господин лейтенант, выпустили на наших сверху какую-то дрянь, — говорит солдат в замешательстве, явно не желая назвать что-то своим именем.
Мы пошли дальше, и чем больше продвигались к месту происшествия, тем меньше требовалось объяснений. Итальянцы сыграли плохую шутку с нашим передо-вым гарнизоном, находящимся в непосредственной близости с террасой: они спустили в этот круглый окоп своё отхожее место. Ужасная жидкость, которую итальянцы, видимо, долго и тщательно собирали, удушливым водопадом обрушилась на голову бедного гарнизона. В этом комическом положении была большая доля трагизма. По телефону из гарнизона жаловались, что они буквально задыхаются, но делать было нечего: до наступления темноты из окопа выйти нельзя. Некоторые смеялись над происшествием, но многие были возмущены.
— Итальянцы начинают воевать своим национальным оружием, — съязвил Арнольд. — Но не знаю, не поступили бы мы точно так же, если бы были наверху, — добавил он задумчиво. — Всякая война вырабатывает свой образ действий.
Майор Мадараши вызвал Арнольда к телефону:
— Пожалуйста, не шумите там по поводу этой истории. Надо растолковать солдатам, чтобы они поменьше болтали, а то к нам может прилипнуть какая-нибудь позорная кличка.
Арнольд немедленно передал желание майора присутствующим офицерам.
— Положение ясное, — сказал Сексарди, — мы находимся во власти любых пако-стей неприятеля. — И обер-лейтенант, сверкая глазами, обвёл взглядом собеседников.
— Не надо принимать так близко к сердцу этот клозет, — успокоил его Бачо.
Посыпались шутки, анекдоты, и в конце концов на происшествие стали смотреть только с юмористической точки зрения.
Вечером с итальянских позиций до нас доносились весёлые песни, смех. На самой верхушке Клары задорно бренчала мандолина.
— Наверное, у них произошла смена, — предполагали многие из нас. — Ведь вчера они вели себя очень тихо.
Где-то на левом фланге наши солдаты начали распевать ответные песенки, пародируя итальянцев:
Дель Триесте
Илло фесто
Илло серо
Илло над
Эль мори, мори, мори,
Эль мори сафалад.
Ночь прошла тихо. Хусар, Гаал и Шпиц основательно поработали над аппендикс-ом и хвастали, что углубили его за одну ночь на полтора метра.
Утром я навестил их, вернулся домой и прилёг. Было около восьми часов. Вправо от моей каверны послышался сухой треск взрыва.
«Ручная граната! — подумал я.
Хомок выскочил посмотреть, в чем дело, и сразу вернулся.
— Наших взорвали. Господин Шпиц, капрал Хусар и ещё пять человек остались на месте.
Я выбежал. В окопах уже все знали и чувствовалось волнение. Навстречу мне с револьвером в руках шёл Бачо. Его сопровождало человек двадцать из дежурного наряда. Бачо и его люди взволнованы, лица их бледны, глаза смотрят свирепо. Винтовки есть не у всех, но многие на ходу подвешивают к поясу ручные гранаты и поправляют штурмовые ножи. Бачо мимоходом кивает мне и проходит со своими солдатами к аппендиксу.
Меня остановили сапёры. На носилках лежит Шпиц. Лицо у него лимонно-жёлтое, раскинутые руки болтаются, левый глаз закрыт, а правый неподвижно смотрит вперёд.
— Что с ним?
— Рана в затылок. Он готов, — говорит санитар. — А кто ещё?
Несут нескольких тяжело раненных. Один идёт сам, его правая рука наскоро забинтована, и через бинт просачивается кровь. Бежит Гаал.
— Из нашего отряда пострадало семь человек, господин лейтенант. Бедный пра-порщик Шпиц, царство ему небесное. Хусар ранен, но легко, его сейчас перевязывают. В роте четверо убитых, много раненых.
Я рванулся к аппендиксу — не пускают: люди из взвода Бачо запрудили дорогу.
— Отойдите, господин лейтенант, итальянцы сейчас будут стрелять.
Энергично отстраняя солдат, пробиваюсь вперёд. Легко раненный в лицо гонвед рассказывает Бачо, как все случилось.
— Сапёры работали, господин лейтенант. Они сняли сетку для ручных гранат и отодвинули назад. Так приказал господин прапорщик, которого убили. И вдруг совсем близко от нас, как будто в двух шагах, со стороны итальянцев кто-то закричал по-венгерски: «Эй, мадьяры!» «Ну что?» — спросил господин прапорщик. — «Хотите сигарет?» Господин прапорщик промолчал и шепнул нам, чтобы мы не отвечали, но кто-то из наших закричал: «Давайте, но только тунисские или египетские». — «Держите, — говорит итальянец, — бросаю». И действительно, из итальянских окопов полетела к нам жестяная коробка с сигаретами. Там было не меньше сотни. Все с золотыми мунд-штуками, настоящие тунисские, с арабом на крышке. Ну, мы, конечно, набросились на сигареты, стали разбирать. Одну половину разобрали, а другую поднесли господину прапорщику. Вдруг итальянец опять кричит: «Эй, мадьяры!» «Чего ещё?» — спрашиваем мы. Признаюсь, и я спросил. «Хотите ветроупорных спичек?» «Ну давай», — кричим мы. «Бросаю», — говорит, и вижу я, летит на нас что-то чёрное. «Беда!» — подумал я сразу и закричал: «Ложись!» — а сам бросился за мешок со щебнем, но в эту минуту гранаты уже взорвались. Пять штук было в связке. Вот как было дело.
Бачо стоял среди своих солдат. Глаза его буквально светились, он тяжело дышал, сжимая в руке револьвер.
— Это все? — спросил он, когда раненый замолчал.
— Так точно, господни лейтенант.
— Ну, не совсем, — сказал Бачо и поднял голову. Лицо его раскраснелось, в глазах пылал сумасшедший огонь. — Ребята, — обратился он к солдатам, — неужто стерпим?
— Что ты хочешь делать, Бачо? — спросил я, прорываясь к нему.
— Ага, Матраи, слушай: сейчас мы отомстим за это дело. Если скоро не вернёмся, сообщи моему ротному. Прощай.
В окопах уже столпилось не меньше пятидесяти человек. Тут был в полном составе взвод Бачо, несколько человек из других взводов и часть моих сапёров. Солдаты были взволнованы и готовы на все.
— Ну, — крикнул Бачо, — кто хочет бить, за мной!
Я не успел раскрыть рта, как люди двинулись стеной и, сгибаясь у выхода, один за другим исчезли в аппендиксе. Несколько секунд ничего не было слышно, только сыпались камни. Вдруг кто-то крикнул:
— Наши прорвали проволоку! Выходят!
Стоящие в окопах солдаты ринулись к выходу. Мне казалось, что тишина застывает, ни одного звука, только быстрое шарканье подкованных бутс. Я вынул револьвер и почувствовал спазмы в горле.
«Эх, да что я, в первый раз иду врукопашную?» — с досадой подумал я и крикнул:
— Гаал! Сообщите обер-лейтенанту. Два взвода сюда, быстро! — и прыгнул в окопчик.
Аппендикс был битком набит людьми, но они не стояли, а двигали друг друга вперёд. Никто не знал, что случилось впереди, но вдруг все побежали, и я вместе с ними. Ноги спотыкались о какие-то камни, потом обо что-то скользкое и мягкое, но не было времени взглянуть на землю. Перед лицом качнулась проволока. Секунда — и мог бы остаться без глаз. Раня руки, хватаю проволоку и отстраняю с дороги. Оглядываюсь, желая предупредить следующего, и, к своему удивлению, вижу, что за мной идёт Гаал. Лицо его сосредоточенно, в руках держит короткую шанцевую лопатку.
Впереди слышны взволнованные крики, потом залпом рвутся ручные гранаты.
— Вейте... в бога!.. — слышу пронзительный голос Бачо, и мы бежим вперёд.
«Наши ворвались в итальянские окопы», — мелькает в моем мозгу.
Сзади напирают.
— Вперёд, вперёд!
Кто-то, прижавшись ко мне, дышит прямо в лицо, меня обдает тяжелый запах несвежего рта, но вот я освобождаюсь из тисков людей и мчусь дальше. Все устремляют-ся влево, наверх, наверх на макушку, а я чувствую, что необходимо было бы некоторым повернуть и вправо, но тут же замечаю, что из наших окопов идут люди и цепью атакуют итальянцев, а дальше у Вермежлиано началась бешеная перестрелка с обеих сторон. До этого все происходило в полном молчании, но когда до нас докатилась орудийная стрельба, атакующие разгорячились и везде послышались неудержимые крики: «Райта! Ура! Райта!»
Я тоже кричу самозабвенно, до хрипоты:
— Вперёд, вперёд! Резервы, вперёд!
Под моими ногами итальянец. Он подымает руки, я машу ему револьвером.
— Марш назад!
Он ползёт, не опуская рук. Один из наших солдат подскакивает к нему и ударяет штыком. Итальянец ловко уклоняется от удара и бросается на спину, как испуганная собачонка.
Устремляемся выше и выше. Вот мы уже в итальянских окопах. Перед нами вход в глубокую каверну.
— А ну-ка, ребята, ручную гранатку!
Я подхожу к каверне и, сам не знаю почему, кричу по-немецки:
— Heraus! {23}
Гулким эхом отдаётся в глубине мой голос, но никто не отвечает. Швыряем в чёрную яму входа ручную гранату и двигаемся дальше.
До самой верхушки уже осталось несколько шагов. Передовые части атакующих теперь устремились вниз. На одну секунду передо мной открывается вся картина атаки, но некогда разглядывать.
Наши люди рыщут, как тигры, заглядывают во все щели и малейшее сопротив-ление оплачивают смертью. Везде попадаются пленные, и солдат приходится уговари-вать, чтобы они их не трогали, что это уже пленные. Итальянцы бледны, их лица пере-пуганы, руки смешно подняты кверху.
— Ага, это вы на нас вчера дерьмо опрокинули? — кричит маленький Торма, размахивая карабином перед носом высокого итальянца.
Я оглядываюсь. Вся первая рота тут, но и моих сапёров порядочно. С левого флан-га на соединение с нами движутся вторая и третья роты. Мы наверху, мы можем вылезть из окопов и посмотреть вниз.
По пологим террасам Клары бежит рассыпавшаяся в цепь вторая рота. Впереди мчится обер-лейтенант Сексарди с длинной шашкой в руке. Откуда он взял эту шашку? Кругом дикие, но гордые победой лица. Лицо Арнольда красное, воспалённое, рот пере-кошен. Он кричит и машет. Что он кричит?
— Ложись! Огонь по отступающим! Пулемёт!
У многих нет даже винтовок, только ручные гранаты. Итальянцы, не сдавшиеся в плен, сброшены вниз под скалу.
Что с Бачо? Бачо — настоящий герой. Бачо, Бачо...
Арнольд преследует огнём отступающих, но уже внизу. Несколько человек отсю-да, с края отвесной скалы, швыряют вниз ручные гранаты. Заговорили винтовки. Солдаты, израсходовавшие свои гранаты, бросают вниз камни и всё, что попадётся под руки.
А что там внизу? На правом фланге атакуют егеря. Они вышли из своих окопов и валом катятся к проволокам. Застрочил пулемёт. Егеря залегли. Некоторые из них уже бегут назад, потом ползут, отступают остальные. Надо бить итальянцев из пулемёта отсюда, сверху; уже ставят пулемёты, но поздно, потому что егеря не идут во второй раз в атаку.
— Вперёд к окопам! Выбить, выбить!
Бешеные крики, никто не обращает внимания на пули, даже гранаты не произво-дят впечатления. Впрочем, гранаты летят через наши головы. Слышно, как они шуршат и рвутся за нашими спинами, где-то внизу. Над нами лопаются шрапнели. Черт с ними, ничего не значит. Двое раненых. Не важно. Клара наша! Ура! Райта!
Как же это случилось?
К одиннадцати часам положение определяется. Мы овладели высотой Монте-дей-Сэй-Бузи, в наших руках вся возвышенность. Потери с нашей стороны ничтожны.
Заградительный обстрел итальянцев гремит бешеным огнём, но нас он мало беспокоит. На левом фланге четвёртый батальон тоже ворвался в итальянские окопы, там идёт бой. Итальянцы в четвёртый раз идут в атаку. Теперь заградительный огонь сметает обе стороны. Страшная перестрелка на линии егерей. Егеря снова пошли в штыковую, их левый фланг врезается в неприятельские окопы. Рота Сексарди спешит вниз на подмогу егерям. Итальянцы отступают во вторую линию окопов. Загради-тельный огонь настигает егерей. Летят щепки, люди, мешки. На левом фланге у самого подножья итальянцы атакуют роту Дортенберга, но в их наступлении нет темперамента и быстроты. Они ползут. Мы ждём, когда они станут на ноги, и осыпаем их отсюда из пулемётов. Многих пригвождаем на месте. Вот преимущество высоты Монте-Клары, которая к тому же является мёртвым пространством для артиллерии.
Что случилось и как это случилось? Все об этом говорят, спрашивают, все взвол-нованы — солдаты, офицеры, штабы. В штаб батальона уже звонил полковник Коша.
По телефону сыпались восхищённые поздравления. Я думаю!
Эту атаку не вёл никто. Эту атаку вёл проснувшийся от спячки дух войны. Людей толкали вперёд оскорблённое самолюбие и неудержимая жажда мести. Атакующих не встретил ни винтовочный, ни пулемётный огонь, ни пламя огнемётов. Огнемёты мы нашли нетронутыми в цементных кабинках. Там и сейчас стоят четыре страшных баллона. Эти огнемёты месяц тому назад погубили тысячи людей. Солдаты и офицеры огнемётчики разбежались. Один из оставшихся офицеров на моих глазах застрелился.