Генри обомлел. Японка! Теперь, когда она откинула с лица волосы, стало видно. И она явно сконфузилась. Как же она сюда попала?
Знакомых японцев у Генри было круглое число – ноль. Отец не разрешал водиться с японцами. Отец в свое время, по рассказам мамы, был в первых рядах борцов за свободу Китая. Когда он был подростком, его семья принимала у себя прославленного революционера Сунь Ятсена, приезжавшего в Сиэтл собирать средства для молодой армии Гоминьдана, сражавшейся в Маньчжурии. Сначала – военными облигациями, потом – через представительство. Подумать только, представительство китайской армии – по соседству с их домом! Там отец Генри собирал тысячи долларов для освобождения родины от японцев. «Его родины, не моей», – думал Генри. Нападение на Перл‑Харбор, жестокое, вероломное, меркло в сравнении с бомбардировками Шанхая или разграблением Нанкина – так говорил отец. А Генри не мог даже отыскать Нанкин на карте.
Как бы там ни было, ни с кем из японских мальчишек Генри так и не сдружился, хотя их в городе было вдвое больше, чем китайских, и жили они совсем рядом. Генри поймал себя на том, что смотрит на Кейко, чьи беспокойные глаза будто видели его насквозь.
– Я американка, – добавила она словно в оправдание.
Генри, не зная, что ответить, окинул взглядом полчища голодных школьников, которые все прибывали.
– Ну, за дело.
Они сняли крышки с пароварок и переглянулись, скривившись от вони. Бурое месиво мало напоминало спагетти. У Кейко был такой вид, будто ее вот‑вот стошнит. Генри же, привыкший к кухонному смраду, и глазом не моргнул. Он показал Кейко, как орудовать старым половником, а конопатые, стриженные ежиком мальчишки, даже совсем мелюзга, завели: «Смотрите‑ка, китаеза подружку привел!» и «Еще рагу по‑китайски, пожалуйста!»
Те, кто понахальней, выкрикивали прямо в лицо, остальные лишь ухмылялись да поглядывали исподлобья. Генри было стыдно и обидно, как всегда, но он молчал, как будто не понимал по‑английски. Если бы и вправду не понимал, было бы проще. Молчала и Кейко, следуя его примеру. Полчаса они работали бок о бок и то и дело с усмешкой переглядывались, нарочно наваливая побольше склизкого варева особо зарвавшимся, например рыжей девчонке, которая, скорчив препротивную рожу, взвизгнула:
– Да они по‑английски ни бум‑бум!
Так, улыбаясь друг другу, они обслужили всех, перемыли и убрали подносы и кастрюли. Потом вместе перекусили в чулане банкой груш.
Груши показались Генри необыкновенно вкусными.
Дорога домой 1942
И недели не прошло после появления Кейко, а Генри уже совсем привык к новому распорядку. Они вместе обедали, а после уроков встречались возле каморки сторожа и снова брались за работу: мыли школьные доски, выносили мусор, выбивали тряпки о старый пень за школой. Генри был доволен. Работы вдвое убавилось, и компания была приятная – ну и пусть японка. К тому же, когда они заканчивали, на школьном дворе никого не было – его обидчики, сев кто на велосипед, кто в автобус, успевали разъехаться по домам.
Так бывало обычно.
Но однажды, пропуская в дверях Кейко, у подножия школьного крыльца Генри увидел Чеза. На автобус опоздал, решил Генри. Или учуял волну счастья, что принесла Кейко. Перехватил случайный взгляд, улыбку. «Даже если он пришел мне врезать, – подумал Генри, – плевать, лишь бы ее не тронул».
Загородив собой Кейко, Генри двинулся вниз по ступенькам. Проходя мимо Чеза, он едва не поежился: этот тип ведь на голову выше.
– Эй, куда собрался?
Чез сидел в шестом уже третий год. Генри давно подозревал, что он нарочно заваливал экзамены: лучше быть королем над малышней, чем нулем среди старшеклассников.
– Куда прешь, япошкин прихвостень?
Кейко открыла рот, но Генри взглядом велел ей молчать.
Чез загородил им дорогу:
– Хватит придуриваться, ты понимаешь каждое мое слово. Я слышал, как вы болтали после уроков.
– И что?
– А вот что. – Чез схватил Генри за ворот и притянул к себе, дыша в лицо луком и порошковым молоком. – Я тебя навсегда отучу болтать, хочешь?
– Хватит! – закричала Кейко. – Пусти его!
– Не трожь его, Чарли, – вмешалась миссис Битти, появляясь на крыльце с сигаретой. Судя по будничному голосу, выходки Чеза были для нее не новость.
– Я вам не Чарли, а Чез.
– Ну так вот, Чез, еще раз тронешь его – займешь его место на кухне, понял? – Слова поварихи прозвучали почти сочувственно. Почти. Суровый взгляд не вязался с участливым тоном.
Чез, повалив Генри на землю, двинулся прочь, но все‑таки успел сорвать с его рубашки значок «Я китаец», оставив на его месте дырку. Пришпилив значок себе на воротник, Чез ухмыльнулся и ретировался.
Кейко помогла Генри подняться, собрать книги. Генри хотел поблагодарить миссис Битти, но та уже исчезла. Даже не попрощалась. Все равно спасибо. Окажись на месте Генри кто‑то другой, стала бы она его защищать? Неизвестно. Генри отряхнулся, отогнал прочь тягостные мысли.
Проработав неделю бок о бок с Кейко, Генри думал, что навсегда избавился от смущения, – нет, не избавился. Но если после стычки с Чезом он упал в глазах Кейко, виду она не показала. Даже мимоходом коснулась его руки, но Генри притворился, будто не заметил. При девчонках он обычно не робел, но японки были под запретом. Для отца они как красная тряпка для быка, – точнее, белая, с огромным красным солнцем. «Отец меня убьет, если узнает, – подумал Генри. – А в городе нас непременно кто‑нибудь да увидит вместе».
– Ты здесь учишься с первого класса? – спросила Кейко.
До чего спокойный у нее голос! Чистый, звонкий. И по‑английски она говорит так хорошо, как и не снилось знакомым девчонкам‑китаянкам!
Генри мотнул головой:
– Нет, только с сентября. Родители хотят, чтобы я получил западное образование – поступил в университет, а не ехал доучиваться в Кантон, как все соседские ребята.
– Почему?
Генри не знал, как ей объяснить.
– Из‑за вас.
Слова сами собой слетели с языка, и Генри тут же устыдился. Но ведь это отчасти правда, разве нет? Генри искоса наблюдал, как Кейко развязывает ленту. Длинные черные пряди упали на лицо, карие глаза спрятались под челкой.
– Прости. Ты тут ни при чем. Все из‑за того, что японская армия заняла северо‑восточные провинции. Кантон в глубоком тылу, но меня все равно не пускают. Почти все соседские ребята ходят в китайские школы, а потом едут доучиваться в Китай. Отец и для меня всегда хотел того же. Вернее, хотел до прошлой осени.
– Так ты родился не в Китае?
Генри снова мотнул головой и указал на Бикон‑Хилл, в сторону больницы имени Колумба на окраине китайского квартала:
– Вон там я родился.
Кейко улыбнулась:
– Я тоже. Я японка, но прежде всего американка.
– Это тебя родители научили так говорить? – Генри прикусил язык, испугавшись, что снова обидел Кейко. Но, как ни крути, и его родители научили говорить так же.
– Да, они. Мой дедушка приехал сюда сразу после Великого пожара 1889 года[5]. Я – второе поколение.
– Потому тебя и отправили в Рейнир?
Генри и Кейко прошли мимо чугунных арок китайского квартала до самого Нихонмати. Генри жил неподалеку, но был здесь всего однажды, с отцом, когда тот с кем‑то обедал в отеле «Нортерн Пасифик» рядом с японским рынком. Да и то отец уговорил всех уйти, едва узнал, что отель построил Нироку Фрэнк Ситамэ, местный предприниматель‑японец. Они сбежали, так и не дождавшись, когда принесут еду.
– Нет, – покачала головой Кейко. Остановилась, посмотрела вокруг: – Вот почему меня отправили.
Всюду, куда ни глянь, пестрели американские флаги – в каждой витрине, на каждой двери. Между тем многие магазины стояли с выбитыми окнами, некоторые и вовсе были заколочены. Прямо перед ними тротуар перегородил оранжевый автопогрузчик с надписью «Благоустройство города». Бородатый рабочий в люльке, сняв табличку «Микадо‑стрит», вешал на ее место другую, «Дирборн‑авеню».
Генри, вспомнив про отцовский значок, провел рукой по порванной рубашке. И перевел взгляд на Кейко. Впервые за день, за всю неделю в глазах ее мелькнул страх.
Нихонмати 1942
Суббота была для Генри особым днем. Когда его сверстники слушали по радио «Приключения Супермена», Генри, торопливо покончив с домашними делами, мчался на перекресток улиц Джексон и Кинг. Стального Человека он, конечно же, любил – какой двенадцатилетний мальчишка не любит? Только в годы войны его приключения стали, мягко говоря, не особо увлекательными. Вместо того чтобы крушить инопланетных роботов, сын Криптона разыскивал агентов пятой колонны и японских шпионов, а Генри это не очень‑то интересовало.
Впрочем, о самом Супермене он много думал. В 1942 году никто не знал, что за актер его озвучивает. Никто. И все мальчишки мечтали разгадать тайну. И Генри, несясь по улице, поглядывал на всех респектабельных мужчин, похожих на Кларка Кента, в костюмах и очках, – вдруг кто‑то из них озвучивает Супермена? Смотрел даже на китайцев и японцев – на всякий случай.
Интересно, слушает Кейко по субботам «Супермена»? Сходить бы как‑нибудь в Нихонмати – так, побродить. Встретить бы ее там. Интересно, большой он. Нихонмати?
Вдруг издалека донеслась музыка, и Генри направился в ту сторону.
Лишь по субботам Генри удавалось послушать Шелдона. По будням, когда Генри приходил после уроков, в футляре у Шелдона лежало доллара два‑три мелочью, и он обычно уже собирался домой. Другое дело суббота. Впечатлительные туристы, моряки, толпы горожан, прогуливавшихся по Джексон‑стрит. – «день получки», говаривал Шелдон.
В то утро вокруг друга собралась настоящая толпа, человек двадцать; все улыбались и покачивались в такт плавной джазовой мелодии. Генри протиснулся вперед и сел на тротуар, так приятно было погреться на солнышке – день выдался необычайно погожий. Шелдон, увидев его, подмигнул, ничуточки даже не сбившись.
Когда Шелдон кончил играть, прокатилась волна аплодисментов, и зрители медленно разошлись, оставив в футляре почти три доллара мелочью. Шелдон поставил рядом с футляром табличку «Продолжение через 15 минут» и вдохнул всей могучей грудью, будто испытывая на прочность атласный жилет, на котором уже не хватало нижней пуговицы.
– Ничего себе толпа! – одобрил Генри.
– Недурно, весьма недурно. Но ты подумай, сколько сейчас клубов. – Шелдон махнул саксофоном в сторону Джексон‑стрит – вдоль улицы пестрели вывески и рекламные щиты, зазывавшие в ночные клубы. – Конкуренция жесткая.
Генри прошелся как‑то по району и насчитал целых тридцать четыре клуба, в их числе «Черное и белое», «Кресло‑качалка», «Убанги», «Колония», «Храм в джунглях». Это одних только официальных клубов, с сияющими неоновыми вывесками всем напоказ. А уж подпольных заведений, ютившихся в подвалах и задних комнатах, и вовсе было не счесть. Отец вечно ворчал, что от них много шуму.
Субботними вечерами Генри любил смотреть из окна на бесконечно меняющийся людской поток. Днем китайцы и японцы встречались повсюду. А к вечеру народу становилось вдвое больше – в основном белые, разряженные в пух и прах, шли слушать джаз и танцевать ночь напролет. Иногда по субботам до Генри долетала еле слышная музыка, но мама не разрешала спать с открытым окном, боясь, что он схватит воспаление легких.
– Как твои пробы? – спросил Генри, зная, что Шелдон пробуется на постоянную работу в ночном клубе.
Шелдон протянул карточку. На ней было написано: «Профсоюз чернокожих, билет № 493».
– Что это?
– Ты не поверишь, я вступил в профсоюз! Белые музыканты создали профсоюз, чтоб легче было искать работу, ну и черные объединились, и теперь от предложений нет отбоя.
Генри не совсем понимал, что такое профсоюз, но раз Шелдон так рад, значит, хорошая штука.
– Меня даже пригласили на замену в «Черный лось» – сегодня вечером. Тамошнего саксофониста за что‑то посадили, вот они и позвонили в профсоюз, а профсоюз – не кому‑нибудь, а мне! Представляешь! Чтобы я играл в «Черном лосе»…
– С Оскаром Холденом! – закончил Генри. Оскара Холдена он ни разу не слышал, зато видел афиши по всему городу, а Шелдон всегда отзывался о нем с трепетом, как принято говорить о героях и живых легендах.
– С Оскаром Холденом, – кивнул Шелдон и взял пару веселых нот на саксофоне. – Всего на один вечер, зато, ей‑богу, прекрасный концерт с прекрасным музыкантом.
– Здорово! – улыбнулся во весь рот Генри. – Вот так новость!
– Кстати, о новостях: что за девчушку ты провожал до дома? Есть тебе что рассказать?
Кровь бросилась Генри в лицо.
– Да так… из нашей школы.
– Хм… Подружка?
Генри тут же стал оправдываться:
– Нет, она японка, родители узнают – убьют. – Генри указал на новый значок, что дал ему отец взамен сорванного Чезом.
– Я китаец. Я малаец. Я шоколадный заяц. – Шелдон только головой покачал. – Вот что, увидишь свою подружку‑японку, скажи ей: «Оай дэки тэ урэси дэс».
– О аи дэки тэ у рэ си дэс, – повторил Генри.
– Почти правильно. Это по‑японски, комплимент, переводится «Как дела, красотка?».
– Не могу… – пробормотал Генри.
– Смелей, она оценит. Проверено на всех здешних гейшах. Она обрадуется, услышав родной язык. Весьма изощренно. Таинственно.
Генри несколько раз повторил вслух и еще раз‑другой – про себя. Оай дэки тэ урэси дэс.
– Вот что, шагай‑ка в японский квартал да попробуй. Мне все равно пора закругляться. Еще номер – и надо поберечь силы для представления века с Оскаром.
Вот бы увидеть и услышать, как Шелдон играет вместе с прославленным джазовым пианистом! Хоть разок побывать в настоящем джаз‑клубе! Шелдон рассказывал, что в клубах обычно бывают танцы, но когда играет Оскар, то все просто слушают, так он здорово играет. Генри представлял полутемный зал, где зрители в нарядных костюмах и вечерних платьях тихонько сидят с бокалами в руках, а с освещенной прожекторами сцены плывет музыка, разливается прохладным туманом над черной водой.
– Все у тебя получится! – сказал Генри, сворачивая не к дому, а в сторону японского квартала.
Шелдон улыбнулся, сверкнув золотым зубом: «Спасибо, сэр, удачного дня!» – и заиграл следующую композицию.
Генри повторял японскую фразу, твердил ее снова и снова, лавируя в потоке прохожих – черных, белых и, под конец, японцев.
Генри не думал, что японский квартал столь огромен – вчетверо больше китайского; он углублялся в лабиринт людных улиц, и надежды разыскать Кейко таяли. Он, разумеется, провожал ее после уроков, но лишь до окраины района, до школы танцев «Хацунэкай», и, простившись, глядел ей вслед, в сторону гостиницы «Фудзи». Оттуда – короткой дорогой на Джексон‑стрит и через Саут‑Кинг домой. А сейчас Мэйнард‑авеню привела его в другой мир. Японские банки, парикмахерские, ателье, даже зубные кабинеты и редакции газет. Неоновые вывески светились, хоть на дворе день, над каждым подъездом висели бумажные фонарики, а рядом галдели мальчишки, обмениваясь карточками любимых японских бейсболистов.
Генри нашел свободную скамейку и стал читать вчерашний номер «Джапаниз Дейли ньюс», как ни странно, почти целиком на английском. Книжный магазин «Тайсёдо» закрывается, у ювелирной лавки Накамура сменился владелец. Генри огляделся вокруг: на одних заведениях – таблички «Продается», другие просто закрыты. Ясно почему: во многих статьях в газете говорилось о тяжелых временах в Нихонмати. Торговля здесь явно шла плохо, и началось все еще до Перл‑Харбора – в 1931 году, когда японцы захватили Маньчжурию. Генри лишь потому помнил год, что отец без конца твердил о войне в Китае. В одной из статей писали, что общество взаимопомощи «Чун Ва» объявило бойкот всей японской общине. Генри лишь смутно представлял, что такое «Чун Ва», – какой‑то китайский комитет, вроде общества «Пин Кхун», к которому принадлежали его родители, только крупнее и более политизированный. Он представляет интересы не только китайского квартала, но и всего региона и тан – группировок, отчасти схожих с бандами. В «Чун Ва» входил и отец.
Вокруг было так оживленно, что не верилось в тяжелые времена, бойкоты и заколоченные витрины с флагами. На Генри почти не обращали внимания, лишь иногда японские ребятишки показывали пальцами и шушукались, но родители шептали им: «Тсс!» Изредка в толпе мелькали чернокожие; ни одного белого не встретилось.
И вдруг Генри увидел лицо Кейко. Точнее, фотографию в витрине фотостудии «Оти»: нарядная девочка утопает в огромном кожаном кресле, в руках – пестрый бамбуковый японский зонтик с оранжевым карпом кои.
– Коннитива, – поприветствовал Генри в дверях фотограф‑японец, совсем еще молодой. – Коннитива Отото‑сан.
Генри, не знавший японского, смутился, распахнул куртку и указал на значок «Я китаец».
Молодой фотограф улыбнулся:
– По‑китайски я не говорю, но чем могу помочь? Хочешь сфотографироваться? Попозировать? Или ищешь кого‑то?
Настал черед Генри удивляться. Молодой фотограф владел английским блестяще, самому Генри было до него далеко.
– Вот эту девочку, мы вместе учимся.
– Дочку Окабэ? Ее отдали в китайскую школу?
Генри покачал головой, махнул рукой.
– Да, Кейко Окабэ, мы с ней учимся в начальной школе Рейнир – для белых, на Йеслер‑авеню.
Оба молчали. Вокруг гудели машины, рычали моторы. Генри смотрел на фотографа, а тот – на портрет Кейко.
– Видимо, вы оба – особенные ученики.
С каких это пор быть особенным стало так тяжело? Не просто тяжело – сплошная мука. Подумаешь, «студент» в Рейнир – что тут такого? Ровным счетом ничего. Но опять же, он ведь ищет Кейко. Может, она‑то и есть особенная?
– Вы не знаете, где она живет?
– Нет. К сожалению. Но я часто вижу ее с родителями возле театра «Ниппон‑Кан». Рядом есть парк, поищи ее там.
– Домо, – поблагодарил Генри. По‑японски он знал всего одно слово, не считая фразы, которой научил его Шелдон.
– Не за что. Приходи еще, сфотографирую! – крикнул ему вслед хозяин студии.
Генри уже мчался по улице.
По дороге из школы Генри и Кейко каждый день проходили через парк Кобэ. Вот и знакомый косогор, дорожки, обсаженные по обе стороны вишнями. Через улицу «Ниппон‑Кан», театр кабуки, пестревший афишами спектаклей, которых Генри ни разу не видел, с необычными названиями:
«О сомэ хисамацу», «Юко‑но ития» – на японском и английском. Как и китайский квартал, улицы близ «Ниппон‑Кан» по субботам оживали. Генри устремился вслед за толпой и музыкой. У входа в «Ниппон‑Кан» уличные артисты в традиционных костюмах бились на мечах; мечи сверкали и гнулись, рассекая воздух. Позади них музыканты играли на диковинных инструментах, вроде трехструнных гитар. Совсем не то что чжун ху, или гао ху, двухструнные скрипки, под звуки которых в пекинской опере разыгрывают сражения.
Из‑за музыки и танцев Генри совсем позабыл, зачем сюда пришел, и лишь иногда шептал слова, которым научил его Шелдон: Оай дэки тэ урэси дэс – машинально, от волнения.
– Генри!
Даже сквозь музыку он узнал ее голос. Огляделся, ища ее в толпе, и увидел – на вершине холма, на самой высокой точке парка Кобэ: она сидела, глядя на уличных артистов, и махала рукой. Генри вскарабкался на холм, ладони стали влажными. «Оай дэки тэ урэси дэс. Оай дэки тэ урэси дэс».
Кейко, отложив небольшой блокнот, с улыбкой смотрела на него.
– Генри? Что ты здесь делаешь?
– О‑ай‑дэки‑тэ… – выговорил он тяжело – будто грузовик проехал. Лоб покрылся испариной. Как там дальше? Как дальше? – У‑рэ‑си… дэс.
Кейко широко раскрыла глаза, на лице застыла изумленная улыбка.
– Что ты сказал?
Вдохни глубже, Генри. Глубже. Еще разок.
– Оай дэки тэ урэси дэс! – Без запинки! Ура!
Молчание.
– Генри, я не понимаю по‑японски.
– Что?..
– Я. Не. Понимаю. По. Японски. – Кейко залилась смехом. – Даже в японской школе японскому больше не учат. С прошлой осени. Мама с папой говорят по‑японски, но меня учили только английскому. По‑японски я знаю всего одно слово, вакаримасэн.
Генри сел рядом с ней на траву, устремил взгляд на уличных артистов.
– Как это переводится?
Она коснулась его руки.
– Это значит «я не понимаю».
Генри растянулся на прохладной траве. Пахло крохотными японскими розочками, что усеивали склон россыпью желтых звезд.
– Неважно, что ты сказал, Генри, но получилось красиво. Как это перевести?
– Никак. Это значит «который час?».
Генри смущенно глянул на Кейко. В глазах ее мелькнуло сомнение.
– Ты шел в такую даль, чтобы спросить, который час?
Генри пожал плечами:
– Меня друг научил, хотелось тебя порадовать – и не получилось… Что это за блокнот?
– Альбом для этюдов. А порадовать ты меня порадовал уже тем, что сюда пришел. Твой отец разозлился бы, если б узнал. Или знает?
Генри мотнул головой. Отец ни за что бы не догадался, что он здесь. По субботам Генри обычно слонялся в порту с мальчишками из китайской школы – захаживали в лавку древностей, глазели на настоящие мумии и сушеные головы, трогали их на спор. Но с тех пор как Генри перешел в Рейнир, к нему стали относиться иначе. Он ничуть не изменился, но в глазах прежних товарищей стал другим. Чужим. Особенным, как Кейко.
– Пустяки. Я здесь так, мимоходом.
– Вот как? И кто же мимоходом научил тебя японскому?
– Шелдон, саксофонист с Саут‑Кинг. Можно посмотреть?
Кейко протянула небольшой альбом в черной обложке. В нем оказались карандашные зарисовки – цветы, растения, кое‑где – танцоры. Последняя – беглый набросок толпы, а внизу – профиль Генри среди зрителей.
– Это же я! И долго ты на меня смотрела? Что ж не позвала?
Кейко притворилась, будто не понимает.
– Вакаримасэн? Простите, я не говорю по‑английски. – Она со смехом забрала альбом. – До понедельника, Генри!
Музыкальный магазинчик Бада 1986
Генри закрыл школьный альбом и переложил с коленей на резной кофейный столик вишневого дерева, рядом с фотографией в рамке – они с Этель в тридцатую годовщину свадьбы. Лицо у Этель изможденное, улыбка грустная.
На снимке она в начале ремиссии, но волосы еще не отросли после лучевой терапии. Выпадали они не разом, как в кино, а клочьями, оставляя проплешины. Этель попросила Генри остричь ее под машинку, и он скрепя сердце повиновался. Начиналась длинная череда печальных эпизодов – бессрочный отпуск, посвященный уходу за Этель, соприкосновение со смертью. Генри делал все, что в его силах. И все же заботиться об Этель было все равно что вести самолет прямиком на скалы, но бережно. Крушение неминуемо; главное – каким будет оставшееся до него время.
Надо жить дальше, но с чего начать? И Генри поспешил туда, куда еще мальчишкой приходил за новыми впечатлениями – и где всегда отдыхал душой. Схватил шляпу и пиджак – и вот он уже прохаживается по узким рядам музыкального магазинчика Бада.
Магазин Бада располагался на Саут‑Джексон, возле площади Пионеров, с незапамятных времен. Разумеется, тому самому Баду Лонгу он давно уже не принадлежал. Зато новый продавец, седой, с обвисшими бульдожьими щеками, похожий на сдутого Диззи Гиллеспи, как нельзя лучше подходил на роль хозяина. Стоя за прилавком, он охотно откликался на имя Бад.
– Давно вас не видно, Генри.
– Да вот, мимо проходил, – ответил Генри, роясь в старых пластинках в надежде отыскать запись Оскара Холдена – священный Грааль для знатоков джаза в Сиэтле. По легенде, Оскар еще в тридцатых годах записался на студии, на виниле вместо фонографа. Но из трехсот пластинок не сохранилось ни одной. А если хоть одна и уцелела, то никто об этом не знал. Но опять же, почти никто не знал, кто такой Оскар Холден. Знаменитые выходцы из Сиэтла, скажем, Рэй Чарльз или Куинси Джонс, снискали славу и богатство вдали от родного города. Несмотря ни на что, Генри лелеял мечту когда‑нибудь наткнуться на виниловую пластинку. Тем более что компакт‑диски расходятся лучше винила, и пыльные полки у Бада ломятся от подержанных пластинок.
Ведь если хоть одна все‑таки сохранилась, ее обязательно кто‑нибудь да выбросит или сдаст в магазин, не ведая, какая это ценность для заядлых коллекционеров, как Генри. Подумаешь, какой‑то Оскар…
Бад приглушил музыку.
– Если б вы мимо проходили, я бы вас увидел.
Играл кто‑то из современных исполнителей – Овертон Берри, угадал Генри по неизбывной печали в звуках фортепиано. Чем же объяснить свое долгое отсутствие? Всю свою жизнь, с юности, он был здесь завсегдатаем.
– У меня был сломан проигрыватель. – Так и есть, Генри не соврал. Да и ни к чему говорить, что полгода назад у него умерла жена, – здесь магазин джазовых пластинок, а не траурной музыки.
– Слыхали про отель «Панама»? – спросил старик‑хозяин.
Генри кивнул, перебирая пластинки; от пыли хотелось чихнуть.
– Я там был, когда начали выносить вещи.
– Вот как? – Бад потер лысую черную макушку. – Я знаю, что вы здесь каждый раз ищете. Ох, да я сам давно отчаялся найти Оскара. Но тут поневоле задумаешься, верно? Отель стоит заколоченный… сколько уже – с пятидесятого года? Новая хозяйка его покупает, идет осматривать, а там – все это добро, столько лет пылилось. В газетах пишут, ничего ценного не нашли. Ни золотых слитков, ничего. И все‑таки есть над чем поразмыслить…
Генри размышлял без перерыва с тех самых пор, как на его глазах вынесли первый пароходный кофр. С той самой минуты, как хозяйка раскрыла японский зонт.
Генри выудил пластинку джазового ударника из Сиэтла, Уэбба Коулмена, и положил на прилавок:
– На мой вкус, то, что надо.
Бад сунул старую пластинку в потрепанный продуктовый пакет, поднял глаза, видевшие за долгую жизнь немало горя, и протянул пакет Генри:
– За мой счет, Генри, – соболезную. Этель – замечательная женщина. Вы были прекрасной парой.
Генри слабо улыбнулся, поблагодарил. Даже в огромном Сиэтле кое‑кто читает некрологи каждый день, а Международный район – и вовсе большая деревня. Здесь каждый знает все обо всех. И, как в любой деревне, если кто‑то ее покидает, то навсегда.
Дим сум [6] 1986
В выходные Генри решил прогуляться мимо старого театра «Ниппон‑Кан». Под ногами хрустело битое стекло. Расписной шатер, некогда светившийся среди темных улиц, – теплый свет его детства, свет надежды – пришел в полное запустение, был завален патронами от лампочек и всякой рухлядью. Восстановят его или снесут? Неизвестно еще, в чем больше смысла. «Ниппон‑Кан» пустовал уже не один десяток лет, как и отель «Панама». И, как отель, его тоже купили несколько лет назад и теперь перестраивали. Ходили слухи, что бывшее сердце японского квартала скоро превратят в автовокзал.
За все эти годы Генри так ни разу и не побывал внутри, даже не решился спустя сорок лет взглянуть, как открывают заколоченный кинотеатр.
Генри задумчиво смотрел, как рабочие выбрасывают из окна в мусорный контейнер мягкие сиреневые кресла. Наверное, с балкона. Не так уж много осталось, так что сейчас, пожалуй, последняя возможность пройти мимо кассы и увидеть старый театр кабуки в первоначальном виде. Что ни говори, заманчиво. Но пора идти в ресторан «Си Форчун», обедать с Марти, а опаздывать Генри не любил.
Этот старомодный ресторан Генри считал лучшим в китайском квартале. Он пристрастился сюда ходить много лет назад – здесь он словно возвращался в детство. И неважно, что, когда он пришел сюда впервые, здесь подавали японскую лапшу. Затем последовала круговерть хозяев‑китайцев, и всем хватало ума не менять поваров – а значит, не менялась и кухня. «Постоянство, – думал Генри, – вот ключ к успеху в любом деле».
Марти же был далеко не любитель здешнего дим сум. «Слишком уж по старинке, – ворчал он, – остроты не хватает». Ему были больше по вкусу новые рестораны, к примеру «Хаус оф Хэг» или «Топ Ган». Сам Генри не жаловал эти модные заведения, где вопреки традициям дим сум подавали далеко за полночь – шумной молодежи. Не по душе была ему и новомодная евразийская кухня – копченому лососю или жареным бананам не место в меню рядом с дим сум.
Едва отец с сыном уселись на потертые красные подушки из искусственной кожи, Генри откинул крышку чайника, понюхал, словно готовясь дегустировать марочное вино. Чай был несвежий. Буроватая водица, почти без аромата. Генри, не закрывая крышку, отодвинул чайник и знаком подозвал древнюю старушку‑официантку с тележкой клецек.
Указав на клецки с креветками, яичные пирожки и паровые пампушки хум бау, Генри кивнул, даже не спросив Марти, – он и так знал его вкусы.
– Почему мне кажется, будто тебя что‑то гнетет? – спросил Марти.
– Из‑за чая?
– Нет, чай – пустяки, ты просто мнишь себя знатоком сушеных листьев в пакетиках. Но в последнее время ты на себя не похож. Может, расскажешь, в чем дело, пап?