– Спасибо, что беспокоишься о моей учебе, Генри.
От Генри не укрылось разочарование в ее взгляде, точь‑в‑точь как накануне вечером, после арестов в клубе «Черный лось».
– Я не об учебе беспокоюсь, – пробормотал он. – Не в этом дело. Я боялся, что…
– Ничего, Генри. Я не хочу доставлять тебе неприятностей. Ни в школе, ни дома с отцом.
– Я не за себя боюсь…
Кейко вздохнула, помолчала, словно собираясь с духом.
– Вот и хорошо, потому что мне нужна помощь. Генри. Дело важное. Пойдем.
Кейко повела его вниз по склону холма к скамейке, позади которой была спрятана небольшая красная тележка.
– Это наши семейные снимки, – объяснила Кейко, указывая на альбомы и какую‑то коробку. – Мама велела мне отнести их в переулок и сжечь. Сама она не смогла. Ее дедушка служил в японском флоте. Она просила меня сжечь все старые фотографии из Японии. – Кейко печально смотрела на Генри. – Я не могу сжечь, Генри. И прошу тебя спрятать. На время. Ты можешь?
Перед глазами Генри стояла вчерашняя дикая картина: переулок в японском квартале, весь в дыму, фотограф из студии «Оти» – потрясенный, но полный решимости.
– Спрячу, у себя в комнате спрячу. Здесь все?
– Это самые важные. Мамин архив. Мои детские фотографии, думаю, можно оставить. А еще наши соседи по кварталу ищут место, где спрятать кое‑что посущественней. И мы туда отнесем наши вещи, если надо.
– Я их сохраню, обещаю.
Кейко обняла Генри коротко, порывисто. Он прижал ее к себе. Рука коснулась ее волос. Он и не думал, что у нее такие мягкие волосы.
– Пойду, пока меня не хватились, – сказала Кейко. – До завтра, увидимся в школе!
Генри кивнул, взялся за ручку красной тележки и двинулся к дому вдоль темных, пустых улиц японского квартала. Он шагал и тащил за собой целый ворох воспоминаний. Тайну, которую надо сберечь.
Под гору 1942
Генри сразу придумал, где спрятать альбомы дома, на Кантонском бульваре. – в щель между нижним ящиком комода и полом. Там как раз уместятся все драгоценные семейные фотографии Кейко, если их разложить как следует.
Надо влезть наверх по пожарной лестнице и спуститься вниз с наволочкой. Скорее всего, удастся все перетащить в два приема – ничего сложного. Отец храпит, да и мама спит крепко, так что, если не шуметь, все пройдет как по маслу.
Стараясь не выходить на свет, петляя по темным переулкам, Генри пробирался в сторону китайского квартала. На шатающегося в одиночку по вечерним улицам подростка в другое время не обратили бы внимания, но сейчас, при затемнении, да еще в комендантский час для японцев, его схватит любой полицейский.
Генри катил красную тележку с грузом по Мэйнард‑авеню – тем же путем, каким пришел сюда. Улицы японского квартала были безлюдны, полицейские патрули почти не встречались. Пусто, зато спокойно. Колеса тележки поскрипывали, нарушая вечернюю тишину. Еще квартал‑другой – и можно сворачивать к северу, под гору, в глубь китайского квартала, к дому.
Не переставая думать о Кейко, Генри миновал издательство «Родо‑Са», дамское ателье «Яда» с огромными, на американский лад, манекенами в витрине. Затем – стоматологическую клинику «Эврика», над дверью которой висел исполинский зуб, белесый, почти прозрачный в лунном свете. Если не считать американских флагов и лозунгов в каждом окне и в каждой витрине, – точь‑в‑точь китайский квартал, только побольше. Более современный.
Японский квартал позади. Генри свернул на Саут‑Кинг и направился к северу, в сторону дома. Внезапно впереди он заметил одинокую фигуру – по виду, мальчишка. В неверном свете луны и жужжащих фонарей, вокруг которых вилась мошкара, он казался едва заметной тенью. Генри пригляделся: мальчишка что‑то малевал на американском флаге в витрине продуктового магазина «Янаги». Стеклянная дверь закрыта куском фанеры, но большие витринные окна – нет. Наверное, стекла недавно вставили, подумал Генри, и оклеили флагами, для безопасности.
Но что там рисует этот мальчишка? Да еще ночью? Поняв, что это его сверстник, Генри чуть успокоился.
Заслышав скрип тележки, мальчишка замер. Прекратив орудовать кистью, вышел на свет, и Генри споткнулся.
Дэнни Браун.
С кисти в его руке стекала красная краска, оставляя на тротуаре следы, похожие на кровь.
– Ты что тут делаешь? – спросил Дэнни.
Лицо у него было испуганное. Похоже, его застигли на месте преступления. И вдруг изумленно раскрытые глаза злорадно сузились. Генри совсем один, кругом ни души. И Дэнни двинулся на Генри, а тот застыл как вкопанный, стиснув ручку красной тележки.
– Сам‑то что тут делаешь? – Генри знал ответ, но пусть Дэнни скажет.
Он знал, что тот тут делает, но не понимал – почему. Страх, ненависть или обычная скука привели Дэнни в японский квартал, где люди скрываются за запертыми дверьми, прячут самое дорогое, боятся ареста? А Дэнни малюет «Япошки, вон!» прямо на американских флагах, расклеенных на окнах магазина.
– Говорил я, он в душе япошка!
Генри узнал голос. Оглянувшись, он увидел Чеза. В одной руке лом, в другой – скомканный плакат с флагом. Тоже мне флагоносец, подумал Генри. На деревянной двери, на месте содранного плаката, остались длинные полосы. За спиной у Чеза стоял Карл Паркс, еще один школьный громила. Троица обступила Генри.
Генри быстро глянул по сторонам – никого. Ни единого огонька в окнах окрестных домов.
Чез ухмыльнулся.
– Тележку выгуливаешь, Генри? Что у тебя там? Японские газеты? Или шпионская пропаганда?
Генри посмотрел на вещи Кейко. Фотографии. Свадебный альбом. Он обещал их сохранить. С одним еще можно тягаться, но с тремя – уже нет. Недолго думая, Генри толкнул тележку вперед и рванул со всех ног. Он бежал, налегая на тележку всем телом, сначала в гору, потом под гору – вдоль Саут‑Кинг.
– Держи его! Не уйдешь, японская харя! – вопил сзади Чез.
– Не уйдешь, гад! – орал Дэнни.
Генри не оглядывался.
Тележка неслась вниз с крутого склона, набирая скорость, – Генри боялся, что не поспеет за ней, упадет и упустит ее, и тогда он с силой оттолкнулся от асфальта и запрыгнул в тележку. Как при игре в чехарду – растопырив в стороны ноги, плюхнулся ровно в центр тележки, на груду фотоальбомов, и полетел вперед, вцепившись в красные борта. Тележка мчалась вниз по Саут‑Кинг, подскакивая на выбоинах в асфальте. Но и преследователи не отставали. Генри слышал топот и торжествующие крики уже совсем близко, за спиной. Вот чья‑то рука схватила его за воротник, Генри дернулся, выворачиваясь. Тележка набрала нешуточную скорость, колеса уже не скрипели, а тихонько жужжали.
– Прочь с дороги! Дорогу! – заорал Генри, осознав, что вот‑вот вылетит на участок, залитый светом вывесок и полный народу.
Он едва не сбил прохожего, рабочего в спецовке, но крики и странное зрелище привлекли внимание праздной публики, и люди расступались, отскакивали в стороны. Одна женщина, не успевая отскочить, нырнула в открытое окно стоявшей у обочины машины, Генри пригнулся, чуть не врезавшись в болтающиеся ноги в чулках.
Сзади раздался крик, Генри оглянулся. Чез с Карлом отстали, а Дэнни так и вовсе упал, впечатавшись лицом в тротуар. Они были уже далеко позади и явно больше не гнались за ним.
Генри обрадованно перевел дух, но в следующий миг едва увернулся от парковочного счетчика и тут же вылетел на перекресток Саут‑Кинг и Седьмой авеню. Потеряв равновесие, тележка накренилась и задела колесо машины, притормозившей на перекрестке. Колесо полицейской машины. Царапнув черный лак заднего крыла, тележка помчалась дальше.
Башмаки Генри оставили на тротуаре два черных следа – он отчаянно пытался затормозить, уперев ноги в асфальт. Но ноги вдруг подогнулись, как две сломавшиеся пружины, и Генри полетел на землю, а тележка накренилась и проехала на боку еще несколько метров, вываливая содержимое точно под колеса черного автомобиля – фотографии, альбомы, отдельные страницы.
Генри с ужасом глядел, как на него надвигается огромное черное колесо. Он слышал визг покрышек и гул мотора. Асфальт был холодный и жесткий. Все тело пульсировало от боли.
Внезапно со всех сторон раздались крики, улюлюканье. Генри повернул голову – подвыпившие гуляки, похоже, были в полном восторге от зрелища, которое он устроил. Генри встал на четвереньки, оглянулся – преследователей и след простыл. Скуля и постанывая от боли, он принялся сгребать фотографии в кучу. И только тут вспомнил про машину. Поднял глаза, и взгляд его уткнулся в звезду на черном фоне. Он поднял взгляд повыше и обнаружил перед собой патрульного.
– Ну, парень, ты даешь! Если ночами такие трюки откалывать, недолго и шею сломать. Будь в твоей колымаге побольше лошадей, угодил бы прямиком под колеса.
Полицейский выглядел скорее напуганным, чем разъяренным.
«Но если б я хоть чуть отстал, мне точно не выжить», – думал Генри, торопливо пихая в тележку альбомы. Он рискнул снова посмотреть на машину. Насколько можно было разглядеть в полутьме, она не пострадала. В отличие от Генри. Наверняка все его тело теперь – один большой сплошной синяк. Да ладно, заживет.
– Простите, я шел домой…
Полицейский выудил из‑под машины фотографию, направил на нее луч фонарика, показал Генри – замусоленный снимок японского офицера, с мечом на боку, под белым флагом с кругом в центре.
– «Домой» – это куда? Ты знаешь, что можешь угодить за решетку за то, что гуляешь после комендантского часа?
Генри, нашарив на рубашке значок, показал полицейскому:
– Я китаец, это одна девочка в школе попросила… – Не знаешь, что сказать, – скажи правду. – Моя подружка, попросила оставить у себя. Она японка, но родилась в Америке.
Шпионы и предатели бывают всякие, только не шестиклассники с тележкой, полной семейных фотокарточек.
Полицейский пошарил в груде фотографий, полистал альбомы. Ни секретных снимков ангаров, ни судоверфей крупным планом. Свадьбы, увеселительные поездки, разве что кое‑где люди одеты в кимоно, только и всего.
Генри зажмурился, ослепленный лучом фонарика: патрульный посветил сперва на значок, потом – ему в лицо. Самого патрульного было не разглядеть, лишь черный силуэт с серебряной эмблемой.
– Где ты живешь?
Генри указал в сторону китайского квартала:
– На Саут‑Кинг.
Если отец увидит его в сопровождении полицейского, с тележкой японских фотографий, это страшнее тюрьмы. Лучше уж сразу в тюрьму.
Полицейский что‑то недовольно буркнул. Ночь и так выдалась беспокойная, работы по горло – не хватало еще возиться с китайчонком, превысившим скорость на тележке!
– Ладно, иди домой, парень, барахло свое не забудь. И только попадись мне еще ночью!
Кивнув. Генри поковылял прочь, толкая перед собой тележку. До дома всего квартал. Не оглядываясь, он шел все быстрей и быстрей, сердце, казалось, вот‑вот выскочит из груди.
Через четверть часа Генри уже был у себя в комнате и задвигал нижние ящики комода. Семейные альбомы Окабэ в надежном месте. Выпавшие фотографии он сунул в альбомы, потом разложит по порядку. Тележка Кейко нашла приют под пожарной лестницей в переулке за домом Генри.
Генри залез в постель. Потер шишку на лбу – с гусиное яйцо, наверное. Разгоряченный после пережитого, Генри оставил окно спальни открытым. Пахло дождем, из порта доносились гудки и звонки паромов, совершавших последние рейсы. Откуда‑то издалека несся свинг – может, даже из клуба «Черный лось».
Чай 1986
Генри оторвал взгляд от газеты и улыбнулся, увидев в окно Марти с невестой. Они зашли в крохотное кафе на первом этаже отеля «Панама», где над входом висели японские колокольчики.
– С каких это пор ты стал захаживать в японские кафешки? – спросил Марти, пододвинув Саманте черный плетеный стул.
Генри невозмутимо свернул газету.
– Я тут завсегдатай.
– Давно ли? – изумился Марти.
– С прошлой недели.
– Начинаешь жизнь с чистого чайного листа? Хорошая новость! – Марти повернулся к Саманте: – Раньше папу сюда было не заманить. Он терпеть не мог ходить в этот район – отсюда до парка «Кобэ», рядом с тем новым театром, «Ниппо‑Кон»…
– «Ниппон‑Кан», – поправил Генри.
– Да, точно. Я даже дразнил папу японофобом – он как огня боялся всего японского. – Марти в притворном ужасе замахал руками.
– Почему? – спросила Саманта.
Официантка принесла свежезаваренный чай, и Марти наполнил две чашки – для Генри и Саманты. Генри, в свой черед, подлил чаю Марти. Генри следовал обычаю: наполняй не свою чашку, а чужие, и тебе ответят любезностью на любезность.
– Папин отец, мой дедушка, был ярый консерватор. Вроде китайского Фаррахана[9]. Местная знаменитость. Собирал деньги на войну с Японией. С начала до конца войны на Тихом океане помогал Северному Китаю. В те годы все только о войне и твердили – да, пап?
– Это. Еще. Мягко. Сказано… – ответил Генри, прихлебывая чай из маленькой чашечки, которую держал обеими руками.
– В детстве папу не пускали в японский квартал. Ни под каким видом. Заявись он домой, попахивая васаби, его выставили бы за дверь. Или что‑нибудь в этом духе.
Саманта явно заинтересовалась:
– Так вот почему вы не ходили в японский квартал – из‑за отца?
Генри кивнул:
– Времена были другие. Году в 1890‑м конгресс издал закон об иммиграции – китайцам запретили въезжать в страну. В те времена найти работу было тяжело. Китайцы, как мой отец, привыкли работать много и за гроши, а когда на здешних рыбозаводах появились консервные автоматы, их окрестили «железными китайцами». И все равно местным предприятиям нужна была дешевая рабочая сила, поэтому они обходили закон – приглашали японских эмигрантов. И не только рабочих, но и молодых девушек. Японский квартал процветал, а в китайской общине наступил застой. Отец возмущался. А когда Япония вторглась в Китай…
– Ну а потом? Когда вы выросли… а вашего отца не стало? Не казалось ли вам, что все, никаких запретов больше нет, делай что хочешь? Мне бы на вашем месте, ей‑богу, казалось. Я от одного слова «нельзя» с ума схожу, даже если мне на самом деле не нужно запретное.
Генри посмотрел на сына – тот ждал ответа на вопрос, который сам никогда не решался задать.
– В моем детстве большую часть Международного района занимал японский квартал – по‑тогдашнему, Нихонмати. Огромный квартал, куда отец меня не пускал. Место это… – Генри задумался, подбирая слова, – место это было овеяно тайной. Но за годы многое изменилось. В те времена было запрещено продавать дома эмигрантам – везде, кроме отдельных районов. Вот и появились целые кварталы итальянцев, евреев, чернокожих – так повелось. А когда выслали японцев, на их место хлынули эти люди. Вот так мечтаешь пропустить стаканчик в каком‑нибудь баре, а как стукнуло тебе двадцать один – бар превратили в цветочный магазин. Все уже не то.
– И тебе расхотелось? – спросил Марти. – Столько лет запрещали, а потом уже самому стало не надо? Неужели так и не тянуло заглянуть туда?
Генри подлил еще чаю Саманте, нахмурился.
– Нет, не совсем так.
– Но ты сам говоришь, там все уже не то…
– Верно. И все‑таки меня тянуло туда.
– Так что ж вы не ходили? Почему откладывали? – допытывалась Саманта.
Генри, отодвинув чашку, побарабанил пальцами по стеклянной столешнице. Тяжело вздохнул. И будто раздвинулся занавес и стала понемногу оживать тускло освещенная сцена.
– Я не ходил потому, что было… слишком больно.
Глаза Генри заволокло… нет, не слезами, туманом воспоминаний.
С минуту все молчали. Вышел из кафе очередной посетитель, звякнули японские колокольчики, нарушив напряженную тишину.
– Ничего не понимаю. Вы не ходили в японский район, потому что вас отец не пускал, – так почему же больно? – опередила Марти Саманта.
Генри взглянул на них. Такие юные. Такая красивая пара. И так многого не знают…
– Да, отец не пускал. – Генри с печалью оглядел стены с фотографиями Нихонмати. – Он ненавидел все японское. Еще до Перл‑Харбора Япония почти десять лет воевала с Китаем. И если бы его сын повадился ходить в японский квартал, это стало бы позором… но я ходил, все равно ходил. Ему назло. Забредал в самое сердце Нихонмати. Мы с вами сидим в бывшем японском квартале. Я здесь часто бывал и чего только не насмотрелся. Можно сказать, самое лучшее и самое худшее время жизни я провел здесь, на этой улице.
В глазах сына Генри прочел изумление, почти испуг. Марти вырос, считая своего отца закоснелым фанатиком, до сих пор живущим принципами военной поры, питавшим вражду к соседям, особенно японцам, – копией деда. Откуда ему знать, что отцовская любовь к старине, нарочитая старомодность имеют совсем другие корни?
– Так вот зачем ты зазвал нас сюда на чай? – спросил Марти. – Чтобы рассказать про японский квартал?
Генри кивнул, но тут же отрицательно качнул головой.
– Вообще‑то я рад, что Саманта спросила, – легче будет объяснить остальное.
– Что именно?
Напряженный взгляд Марти напомнил Генри те давние разговоры, что он вел со своим отцом, – неловкие, полные недосказанностей.
– Мне бы пригодилась ваша помощь – в подвале.
Генри встал, вынул бумажник. Положил на стол десять долларов за чай и двинулся вверх по лестнице в вестибюль отеля, где ремонт уже изрядно продвинулся.
– Идем?
– Да куда? – спросил Марти.
Саманта, в радостном нетерпении, оттенявшем его смущение, потянула Марти за собой.
– Там расскажу, – загадочно улыбнулся Генри.
Они прошли через матовые стеклянные двери в стиле ар деко в полный солнца вестибюль отеля «Панама». Пахло сыростью, но все уже дышало новизной, – Генри думал об этом, дотрагиваясь до свежеоштукатуренной стены. Все чисто выметено, вымыто и снова выметено. Как в детстве, когда Генри заглядывал в нарядное окно. Отель вновь стал таким, как прежде, будто ничего и не изменилось. Может, и сам Генри почти не изменился.
Проходя мимо временного офиса, Генри, Марти и Саманта помахали миссис Пэттисон, говорившей по телефону, – наверное, со строительной фирмой или подрядчиком. Разложив на столе чертежи, она обсуждала ремонт. Говорила, что не желает ничего менять, хочет восстановить отель в первозданном виде. Судя по всему, подобные здания обычно сносили или превращали в дорогостоящее жилье.
Из нескольких бесед с миссис Пэттисон Генри понял, что она и слышать не желает ни о чем подобном. Она мечтала вернуть отелю «Панама» былое великолепие. Насколько возможно, воссоздать первоначальный облик. Мраморные бани‑сэнто. Простые, без излишеств, комнаты. В том же стиле она восстановила кафе.
Генри шепнул:
– Мы спустимся в подвал. Я сегодня не один, с помощниками… – Он указал на сына и будущую невестку.
Миссис Пэттисон кивнула и махнула им, не прекращая говорить в трубку.
Спускаясь по обшарпанной лестнице, Марти вновь забеспокоился:
– Куда мы все‑таки идем, пап?
Но Генри был непреклонен: погоди, скоро увидишь.
Открыв тяжелую дверь на ржавых петлях, Генри провел их в подвал. Щелкнул выключателем – вспыхнула самодельная гирлянда из лампочек.
– Куда вы нас привели? – Саманта трогала пыльные коробки и чемоданы.
– Можно сказать, в музей. Никому пока не известный музей. Островок прошлого, уцелевший со времен, когда вас еще не было на свете. Во время войны всю здешнюю японскую общину эвакуировали, якобы для их же безопасности. Их предупредили всего за несколько дней и выслали в глубь страны, в лагеря для интернированных. Тогдашний сенатор – кажется, из Айдахо – называл их концлагерями. Условия там были не самые плохие, но жизнь многих перевернулась. Люди бросали все свое добро, каждому разрешено было взять лишь два чемодана и вещмешок, вот такой. – Генри показал руками размер. – И самое ценное прятали – в каких‑нибудь тайниках, в подвалах церквей или у друзей. То, что осталось в домах, к их возвращению не уцелело – разграбили мародеры. Да и мало кто вернулся.
– И ты сам все это видел… в детстве? – спросил Марти.
– Не просто видел – пережил, – ответил Генри. – Отец ратовал за эвакуацию. День эвакуации стал для него праздником – как и для многих. Я не все тогда понимал, но оказался в гуще событий. Все происходило на моих глазах.
– И ты больше не заглядывал в японский квартал – слишком много грустных воспоминаний?
– Можно сказать и так. Да и заглядывать было некуда. Ничего не осталось.
– Почему тогда вещи здесь до сих пор? – удивилась Саманта.
– Отель закрыли вместе со всем кварталом. Хозяина выслали. Закрылись японские банки. Почти никто не вернулся. У отеля сменилось несколько хозяев, но все эти годы – да что там, десятки лет – он простоял заколоченный. А недавно его купила миссис Пэттисон и нашла все это. Невостребованное. Она ищет владельцев. По‑моему, здесь вещи тридцати‑сорока семей. Она ждет, когда объявятся хозяева, но пока никаких откликов.
– Никого нет в живых?
– Сорок лет – срок немалый. Жизнь продолжается… а для кого‑то заканчивается.
Они молча смотрели на груды чемоданов. Саманта провела пальцем по войлочному слою пыли на растресканном кожаном кофре.
– Очень интересно, пап, но зачем ты нам все это показываешь? – Марти все еще не пришел в себя. – Ты привел нас сюда, чтобы просто показать это?
Генри предстояло раскрыть сыну неизвестные страницы своего прошлого – Марти будто наткнулся на запертую комнату в доме своего детства.
– Ну… я вас привел, чтобы вы мне помогли искать.
– Дай‑ка угадаю. Забытую пластинку Оскара Холдена? Якобы не дошедшую до нас? Мечтаешь ее разыскать среди хлама, который здесь лежит… без малого сорок пять лет?
– Может быть.
– Оскар Холден записал альбом? Я и не знала! – удивилась Саманта.
– Это папин священный Грааль. По слухам, альбом выпустили в сороковых годах крохотным тиражом, и ни одна пластинка до нас не дошла. Многие даже не верят, что альбом вообще существовал. Оскар умер глубоким стариком, он и сам забыл, что записал его, помнят только товарищи по группе – ну и папа, конечно…
– Я видел пластинку своими глазами. Более того, я ее купил, – перебил Генри. – Но на стареньком родительском граммофоне пластинка не проигрывалась.
– И где она? – Саманта сняла крышку со шляпной коробки, сморщилась от затхлого духа.
– Подарил. Давным‑давно. Даже сам не успел послушать.
– Жаль, – вздохнула Саманта.
Генри пожал плечами.
– И вы думаете, одна из них может быть здесь?
В одной из коробок? Уцелела после стольких лет?
– Вот это я и хочу узнать.
– И если да, то кто ее хозяин? – вмешался Марти. – Твой знакомый, папа? Из запретной части города, с кем отец тебе не разрешал водиться?
– Может быть. Найдете, тогда расскажу.
Марти перевел взгляд с отца на горы коробок, ящиков, чемоданов. Саманта улыбнулась, стиснула руку Марти:
– Тогда за дело!
Пластинки
Когда Генри рассказал Кейко о своем лихом спуске по Саут‑Кинг, та смеялась до слез. Заметив в очереди в столовой Дэнни Брауна, она так и прыснула. Жалкий, сердитый – точь‑в‑точь побитый щенок. Нос и щеки в ссадинах – нешуточно проехался физиономией по тротуару.
Дэнни затерялся в голодной толпе. Ребята шли чередой, корчили всегдашние страшные рожи, а Генри и Кейко раскладывали по тарелкам серое месиво – миссис Битти гордо именовала его «рагу по‑королевски». Пенистый, с зеленцой соус отливал металлом, как рыбий глаз.
После обеда Генри и Кейко вывалили объедки с подносов в мусорное ведро. Миссис Битти не считала нужным приберегать остатки еды. Обычно Генри и Кейко собирали объедки в особые ведра, для здешних фермеров – те скармливали их свиньям. На этот раз, однако, до фермеров объедки так и не дошли, а отправились прямиком в помойку. До такого не снизойдут даже свиньи.
Сидя в чулане на ящиках из‑под молока и перекусывая персиками из банки, Генри и Кейко обсуждали недавние события: аресты в клубе «Черный лось», комендантский час. Газеты о многом умалчивали. Краткие сообщения об арестах затмила главная новость недели: президент Рузвельт отозвал генерала Макартура с Филиппин. Под передовицей была втиснута крохотная статейка об арестах «предполагаемых вражеских агентов». Вот о чем говорил отец Генри. Война, казавшаяся такой далекой, на деле совсем рядом.
Вдобавок школьная шпана – Чез, Карл Паркс, Дэнни Браун и компания – что ни день играла в войну на школьной площадке. Быть япошкой или фрицем никому не хотелось, и они заставляли малышню изображать врага и гоняли ее немилосердно. Издеваться над малолетками им никогда не надоедало. А здесь, в тесном чулане, уютно и не одиноко.
Кейко улыбнулась Генри:
– Я тебе приготовила сюрприз.
Генри, метнув на нее нетерпеливый взгляд, уступил ей последний персик, а густой сладкий сироп допили вместе.
– Но покажу только после уроков.
До дня рождения далеко, Рождество давным‑давно прошло, а все‑таки сюрприз есть сюрприз.
– За то, что я спрятал твои фотографии? Если да, то не надо, я ведь так…
Кейко перебила его:
– Нет, за то, что ты сводил меня в «Черный лось».
– Где нас чуть не сцапали.
Кейко поджала губы, призадумалась, но тут же успокоила Генри лучезарной улыбкой:
– Оно того стоило.
Стук в приоткрытую дверь прервал их легкое, приятное молчание. Время летит слишком быстро – вот вам и доказательство.
– Кыш, кыш! – Так миссис Битти всякий раз торопила их: пора на урок. Пообедав, она врывалась в кухню, ковыряя в зубах зубочисткой, а в руке держала свернутый номер журнала «Лайф» наперевес, как полицейскую дубинку или бейсбольную биту. Трубка журнала служила мухобойкой, а расплющенных мух миссис Битти оставляла где попало.
Генри распахнул дверь перед Кейко, и та побежала в свой класс. Генри оглянулся: миссис Битти устроилась на кухне с журналом. «Лайф» был месячной давности, с заголовком на обложке: «Модные купальники».
После уроков Генри и Кейко протирали парты и мыли полы в туалетах. Генри без конца спрашивал про сюрприз. Кейко уклончиво отвечала: «Покажу по дороге домой».
На этот раз она повела Генри не обычной дорогой, в Нихонмати, а в самое сердце делового Сиэтла. Когда Генри допытывался: «Куда мы идем?» – Кейко лишь молча указывала в сторону универмага «Родс» на Второй авеню. Генри был там считанные разы, с родителями, – по особым случаям, когда делали важные покупки или искали то, чего не найти в китайском квартале.
«Родс» был местной достопримечательностью. Внушительное шестиэтажное здание, бродить по нему – все равно что по ожившим страницам каталога товаров. Особенно славился тамошний орган – на нем играли в обеденные часы, давали концерты в пользу голодающих, – но несколько месяцев назад орган перевезли по частям на новую ледовую арену на острове Мерсер.
Кейко повела Генри на второй этаж, в отдел электроники, где продавались кабинетные радиоприемники и фонографы. В одном из проходов на длинных полках из кедра были выставлены виниловые пластинки – такие легкие, хрупкие в сравнении с шеллачными. Шеллак стал редкостью – он был тоже «призван» в армию, и самая модная музыка – скажем, «Нитка жемчуга» Гленна Миллера или «Звездная пыль» Арти Шоу – записывалась на виниле. Генри любил музыку. Но у родителей допотопный граммофон, вряд ли на нем можно слушать новые пластинки.
Кейко остановилась у одного из рядов.
– Закрой глаза, – велела она.
Генри, сперва оглядевшись по сторонам, повиновался; стоять посреди прохода с закрытыми глазами было слегка неловко. Слышно было, как Кейко шуршит пластинками, и Генри не удержался, подсмотрел сквозь пальцы, а когда Кейко обернулась, снова зажмурился.
– Открывай!
Генри увидел сияющую виниловую пластинку в белом бумажном конверте, с простой, строгой этикеткой: «Оскар Холден и Полуночники», «Прогулка бродячих котят».
Генри от изумления потерял дар речи. Так и стоял разинув рот, не в силах вымолвить ни слова.
– Представляешь?! Это наша мелодия, он играл ее для нас!
Генри держал пластинку в руках и не верил. Он не был знаком ни с одним музыкантом, который бы записывал пластинки. За всю жизнь Генри видел только одну знаменитость – Леонарда Котсворта, который последним сошел с Такомского моста перед крушением[10]. В киножурналах показывали, как он шагает по перекошенному мосту. Как‑то раз на ярмарке он проезжал мимо Генри на машине – на вид дурак дураком. Куда ему до музыкантов вроде Оскара Холдена!
Оскар и прежде был знаменит на Саут‑Джексон, но это уже настоящая слава, осязаемая. Генри вертел в руках новенькую пластинку и, глядя на дорожки, пытался вспомнить музыку, мелодию духовых, партию Шелдона на саксофоне.
– Вот это да! – выдохнул Генри.
– Новенькая, совсем недавно вышла. Я скопила денег, чтобы купить. Для тебя.
– Для нас, – поправил Генри. – Я даже послушать не смогу, у нас нет проигрывателя.
– Тогда приходи ко мне. Мои родители давно хотят с тобой познакомиться.
Генри был польщен и напуган – как боксер‑любитель, которому выпала честь выступить на турнире профессионалов. Радость, волнение, страх. Его отец и мать наверняка не пожелали бы знаться с Кейко, японкой. Неужели ее родители – настолько иные люди? Интересно, что они думают о нем?