Чез. Почти в тот же миг увидел его и Генри, узнал эту румяную, с ямочками, физиономию. Стоя за ограждением, Чез весело смеялся и что‑то время от времени выкрикивал. Увидев Генри, он ухмыльнулся, помахал ему рукой и вновь принялся орать бредущим мимо японцам.
На воротнике у Чеза белело что‑то, похожее издалека на значок. Генри спрыгнул с почтового ящика и стал протискиваться сквозь толпу, стараясь не потерять из поля зрения Чезов «ежик». Прокладывать курс помогал ему громкий смех недруга. «Он меня убьет, – думал Генри. – Точно убьет. И плевать теперь». В душе Генри закипала ярость.
Он поднырнул под заграждение и очутился лицом к лицу с Чезом. Тот широко ухмыльнулся.
– Так я и знал, что мы здесь встретимся, старина Генри. Как там поживает твой папочка?
– Что ты тут делаешь?
– То же, что и все, – провожаю. Решил прогуляться да глянуть, кто остается. Но похоже, все уматывают – скатертью дорожка! Присмотрю за их барахлом, пока их нет.
Чез снова расхохотался.
Генри слышал, что еще вчера вечером в японском квартале начали хозяйничать мародеры. Хозяева и выехать толком не успели, а грабители уже выносят лампы, мебель, все мало‑мальски ценное и не приколоченное гвоздями. А если и приколочено – не беда, наготове были гвоздодеры.
– После того как солдаты оцепили япошкин городок, развлечься стало негде. Вот я и пришел сказать саёнара [13]. А тут и тебя встретил!
Чез сгреб Генри за воротник. Генри попытался вырваться. Но Чез был выше на целую голову. Генри поискал в толпе хоть одно дружелюбное лицо, но никто его не замечал. Все смотрели за исходом японцев.
«Что я здесь делаю? Какая от меня польза?»
Взгляд Генри упал на значок, приколотый к рубашке Чеза. Тот самый, похищенный у него, у Генри. Охотничий трофей, орден за жестокость.
Генри сжал кулаки так яростно, что ногти врезались в ладони, отпечатавшись крохотными полумесяцами. Он размахнулся и ударил Чеза изо всей силы, даже заныло плечо. Генри целился в нос, но попал в скулу. Он снова замахнулся – и почувствовал, как летит на асфальт. Голова со стуком ударилась о тротуар, в глазах потемнело, он видел лишь, как мелькают перед лицом мощные кулаки.
Защищаясь от ударов, Генри вцепился в Чеза, и острая боль пронзила ладонь. Удар за ударом сыпались на него, но Генри уже ничего не чувствовал, кроме этой боли. Теперь только она имела значение.
Он пытался все‑таки уклоняться от ударов, закрывался руками, но тщетно. И вдруг Чез исчез, его словно уволокло куда‑то вверх и вбок. А толпа по‑прежнему не замечала, что творится у нее под ногами. Никому не было дела до китайчонка, которого мутузит белый мальчишка. Никому, кроме Шелдона, – это он оттащил прочь Чеза.
Чез вывернулся с отчаянным воплем:
– Убери от меня свои грязные лапы, черномазый!
Он встряхнулся – точь‑в‑точь кот, которого окунули в ледяную воду. Поискал глазами в толпе сочувствующих, но те немногие, кто смотрел на мальчишек, тут же отвернулись.
– Я и забыл, что ты водишь дружбу с черномазым, – буркнул Чез. Он едва не плакал. – Только попадись мне завтра, Генри, – убью!
– Ты цел, парень? – спросил Шелдон.
Кулем валявшийся на асфальте Генри перекатился на бок, с трудом приподнялся, рукавом размазал кровь по лицу. Один глаз стремительно заплывал, завтра будет здоровенный фингал. Генри провел языком по зубам – все ли на месте? Зубы были целы.
Генри разжал ладонь, в которую воткнулось острие булавки от значка. Улыбнулся и сказал по‑английски, старательно выговаривая слова:
– Все отлично, лучше не бывает.
Генри проталкивался сквозь толчею, не разбирая дороги. Он все еще надеялся отыскать Кейко, хотя и боялся, что стычка с Чезом лишила его последнего шанса увидеть ее. Он знал, в какую сторону бежать, но вот в каком именно из поездов искать? Генри вдруг вспомнились соседи, владельцы ресторана «Кхау Кхау», те, что спрятали вещи японской пары. Мама рассказала и о других китайцах, помогавших японцам, – значит, надежда есть всегда.
Не останавливаясь ни на миг, Генри пытался придумать, как ему уговорить родителей. Согласятся ли они приютить Кейко? Для них на первом месте собственная безопасность, на втором – китайская община. Но есть же способ их убедить. Что же тут непонятного? Отец – человек косный, но, наблюдая, как солдаты гонят в никуда тысячи людей, наверняка поменяет точку зрения. Разве можно сидеть сложа руки? Тем более что вслед за японцами может прийти черед китайцев.
Генри проскочил мимо пирамиды из чемоданов, сумок и саквояжей, почти достигавшей крыш серебристых автобусов, тащившихся по проезжей части. Возле горы багажа шел отчаянный спор о том, что можно и что нельзя брать с собой. Все лишнее отправлялось в кучу, и гора росла с каждой минутой. Рядом стоял грузовик с конфискованными радиоприемниками. Гигантские напольные приемники «Филко» и крошечные карманные «Зениты» с поломанными антеннами были свалены в кузов, как старые башмаки. А вот и вокзал, величественная громада из красного кирпича, с навесом на тяжелых железных цепях. Взгляд Генри метнулся к огромным часам. Девять пятнадцать. Не успеть!
Взлетев по мраморной лестнице вокзала. Генри принялся всматриваться в бурлящее людское море, где каждый старался не потерять родных и близких. Где‑то плакал заблудившийся ребенок, шли строем солдаты. Японцев, словно скот, партиями загоняли в четыре длинных пассажирских поезда, следовавших… куда? В Кристал‑Сити, Техас? В Виннемуку, Невада? Каких только слухов не ходило. Если верить последнему, интернированных отправляли в бывшую индейскую резервацию.
Внезапно Генри заметил знакомую шляпу. Наверняка одну из многих, но по походке, по осанке он узнал отца Кейко. Генри кубарем скатился вниз по лестнице, страшась, что один из солдат сцапает его, но тем было не до мальчишки. Загнать всех в поезда, вывезти, да побыстрее, – вот что занимало людей в форме.
Генри сновал туда‑сюда среди людей. Одни стояли, другие сидели на чемоданах, испуганные, растерянные. Священник, перебирая четки, читал молитву, совсем юная японка напряженно слушала. Кое‑кто фотографировался, растянув губы в вымученной улыбке, другие обнимались или обменивались чинными рукопожатиями.
Вот и он!
– Господин Окабэ!
На его отчаянные крики обернулся пышноусый старик с печальным лицом. И тут раздался звонок, столь неожиданный, что Генри не устоял на ногах. Без сил рухнул на колени, уставился в грязный кафельный пол.
Уехала… Уехала!
– Генри?
Он поднял голову. Перед ним стояла Кейко. А за ней – вся ее семья. Маленький брат все сжимал в руках свой самолет. Родители улыбались Генри, словно были рады встретить того, кто не ехал в никуда, того, кто оставался. У всех четверых на груди висели одинаковые бирки: «Семья № 10281».
Генри с трудом поднялся.
– Я думал, вы уже уехали. Это тебе. Надень – и тебя выпустят. – Генри вложил в руку Кейко значок, вырванный у Чеза, и перевел взгляд на господина Окабэ: – Пусть она останется, будет жить у нас или у моей тети. Я все устрою. И еще таких значков раздобуду. Для вас всех. Вот, возьмите мой. Берите, а я сбегаю, принесу еще.
Генри принялся отстегивать свой значок.
Господин Окабэ переглянулся с женой, тронул Генри за плечо. На миг показалось, что в их глазах вспыхнула надежда. Но если и вспыхнула, то тут же погасла. Они уедут. Вместе со всеми. Уедут.
– Ты подарил мне надежду, Генри. – Господин Окабэ пожал руку мальчика, заглянул ему в глаза. – А надежда помогает выдержать любые испытания.
Генри судорожно вздохнул, плечи его поникли, пальцы перестали теребить значок.
– Что с твоим лицом? – спросила госпожа Окабэ.
– Пустяки. – Генри с трудом припомнил недавнюю драку.
Господин Окабэ указал на бирку у себя на плаще:
– Что бы с нами ни случилось, Генри, мы были и останемся американцами. И мы должны держаться вместе, куда бы нас ни забросило. Но я тобой восхищаюсь. И твои родители наверняка тоже.
Генри взглянул на Кейко. Она взяла его за руку. Какая же у нее нежная, теплая ладошка. Она коснулась значка Генри, возле самого сердца. Улыбнулась.
– Спасибо! Можно мне оставить на память? – Кейко показала значок, что дал ей Генри.
Он кивнул.
– Куда вас отправляют?
Отец Кейко посмотрел на поезд, забитый почти до отказа.
– Мы знаем только, что нас везут во временный центр для переселенцев, называется он «Гармония». Это на ярмарочной площади в Пуйяллапе, в двух часах езды к югу от города. А оттуда… неизвестно, нам не сказали. Но война когда‑нибудь закончится.
Генри в это не очень‑то верилось. Ему с самого детства твердили, что война когда‑нибудь кончится.
Кейко обняла его, прошептала на ухо:
– Я никогда тебя не забуду.
Она отстранилась, быстро достала из сумки свой альбом, приколола значок к обложке изнутри и прижала альбом к груди.
– Я буду ждать.
Генри смотрел, как они садятся в поезд, присоединяясь к десяткам других семей. Под крики и мельтешение людей в форме двери закрылись. Генри долго стоял на платформе и махал рукой вслед уходящему поезду. А потом вытер слезы, и грусть его растворилась в грусти людей, ждавших следующего поезда.
Удаляясь от вокзала, Генри старался не встречаться взглядом с солдатами. Он размышлял, что и на каком языке скажет родителям. Пожалуй, если говорить «по‑американски», то можно ничего и не рассказывать.
Пустые улицы 1942
Генри шагал навстречу потоку японцев, продолжавших тянуться к вокзалу. Почти все шли пешком, некоторые катили тележки и тачки, доверху груженные багажом. Изредка проезжали грузовики и легковые машины. Сумки и баулы громоздились на капотах, багажниках, крышах – везде, где только можно, пристраивали скарб, направлявшийся в центр для переселенцев – лагерь «Гармония», как назвал его господин Окабэ.
Генри смотрел на бесконечную вереницу людей. Ему было все равно, куда идти, лишь бы подальше отсюда.
Куда угодно, только не в школу. Опоздать и терпеть насмешки одноклассников было бы столь же невыносимо, как и видеть их злорадство – торжество от того, что семью Кейко и весь японский квартал выдворяют из города. Всюду улыбки. Победители маленькой битвы с ненавистным врагом, пусть враг говорит на том же языке и еще в детском саду давал вместе с ними клятву на верность флагу.
По правде говоря, Генри сомневался, открыты ли сегодня школы. Суета на улицах города напоминала праздничную – дикий, чудовищный карнавал. Где‑то патефон надрывался патриотической песней, совершенно не вязавшейся с тихой печалью японцев.
Генри не боялся, что его как прогульщика поймают школьные инспектора, – слишком уж шумно и людно было на улицах. Фирмы закрывались, конторские служащие, бросив работу, выходили полюбоваться зрелищем. Одни торопились уехать домой, другие оставались поглазеть. Солдаты с каменными лицами то и дело рявкали на людей с бирками: «В очередь, в очередь!» – и свистели, чтобы привлечь внимание тех, кто не понимал по‑английски.
Мэйнард‑авеню привела Генри на окраину Нихонмати. Там, на скамейке, он с удивлением обнаружил Шелдона – тот пил из термоса кофе, а у его ног лежал футляр с саксофоном. Шелдон тоже заметил Генри, скользнул по нему взглядом и, покачав головой, опять принялся наблюдать, как последние жители покидают Нихонмати.
– Жаль, что так вышло, парень. – Шелдон подул на горячий кофе.
– Ты ни при чем, – отозвался Генри, устраиваясь рядом с другом.
– Все равно жаль. Ты тут ничего не мог поделать. И никто не мог. Ладно, они не пропадут. Война скоро закончится, и они вернутся, вот увидишь.
Генри даже не мог заставить себя кивнуть в знак согласия.
– А вдруг их отправят назад, в Японию? Кейко даже по‑японски не говорит. Что с ней там будет? Если здесь она враг, то там и подавно.
Шелдон протянул Генри термос с кофе, но тот покачал головой.
– Ничего про это не знаю, Генри. Ничего тебе не скажу. Знаю одно: все войны кончаются. Кончится и эта. И все встанет на свои места. – Шелдон завинтил на термосе крышку. – Хочешь, провожу тебя до школы?
Генри молчал.
– Пойдешь домой?
– Попозже, – сказал Генри.
Шелдон окинул взглядом улицу, будто ждал автобуса, который все никак не придет.
– Тогда двигай со мной.
Генри даже спрашивать не стал куда. Поднялся со скамьи и побрел следом за Шелдоном по Мэйнард‑авеню, вдоль белой разделительной полосы, в самое сердце японского квартала. Под ногами шуршали листки прокламации № 1, пестрели крохотные бумажные американские флажки, прилипшие к мокрому асфальту. На улицах – уже ни души. Генри посмотрел налево, потом направо – ни одной машины. На велосипедистов, ни разносчиков газет. Не продают фрукты, не покупают рыбу. Исчезли тележки с цветами и ларьки с лапшой. На улицах пусто, как и у него на душе.
Солдаты уже убрали заграждения с улиц, кроме тех, что вели к вокзалу. Все окна были заколочены листами фанеры, будто жители ждали тайфуна, а он обошел их стороной. Над парикмахерской «Сакода» и Восточной Торговой компанией по‑прежнему висели плакаты «Я американец». А рядом – таблички «Ликвидация».
На улицах было так тихо, что Генри слышал, как высоко в небе кричат чайки, как разливается трель кондукторского свистка на вокзале, в нескольких кварталах к югу. А еще слышал шорох своих шагов по мокрому сиэтлскому асфальту – пока все не заглушил рев армейского джипа, свернувшего на Мэйнард‑авеню. Генри и Шелдон отскочили к стене, глядя на солдат в машине, уставившихся прямо на них. Генри перепугался, что его примут за японца и тоже интернируют неведомо куда. Он опустил взгляд, тронул значок на куртке. А что, не так уж и плохо. Может, отправят в тот же лагерь, что и Кейко с семьей. Только вот родители будут скучать – даже отец. Но джип уже пронесся мимо. Солдаты не затормозили. Догадались, что он китаец? Или у них были дела поважнее, чем хватать мальчишку и чернокожего бродягу с саксофоном?
Генри и Шелдон дошли до театра «Ниппон‑Кан» и остановились у лестницы, ведущей вверх, к парку «Кобэ». Рядом нависала громада гостиницы «Астор», безмолвная, словно пустая гробница. Самый живописный уголок японского квартала, даже сейчас он был прекрасен. Вишни роняли лепестки на тротуар, и по улице распекался упоительный аромат.
– Что мы здесь делаем? – спросил Генри, когда Шелдон, открыв футляр, достал саксофон.
Шелдон поправил мундштук.
– Живем.
Генри оглядел пустые улицы, вспомнил прохожих, артистов, танцоров. Вспомнил, как здесь играли в карты старики, как носились дети. Как сидела на вершине холма Кейко и рисовала в своем альбоме, как смеялась и дразнила его. Ему вдруг стало тепло и уютно, пусть и на миг. Может, и вправду вся жизнь впереди.
Шелдон, набрав воздуху, заиграл протяжную мелодию. Грустную, щемящую – Генри ни разу не слышал ее ни на улице, ни в клубе. От этой музыки разрывалось сердце, но длилась она недолго. Шелдон тут же перескочил на веселый мотив – быстрый, ритмичный. Он играл ни для кого и в то же время для всех.
Генри послушал какое‑то время, потом помахал рукой Шелдону и двинулся прочь, а Шелдон продолжал дуть в саксофон.
На полпути к дому, уже в китайском квартале, вдали от вокзала и солдат, Генри снял значок и сунул в карман.
У цветочного ларька он остановился и купил маме гемантус.
Альбом 1986
В полутемном подвале отеля «Панама» Саманта сдула пыль с обложки книжицы:
– Взгляните!
Помощники из Саманты и Марти получились так себе. Они задерживались на каждой мелочи, во всем искали смысл – историческую ценность или хотя бы причину, почему та или иная вещь очутилась здесь, будь то какие‑то документы или засохший цветок.
Генри объяснил, что многое, чем дорожили японские семьи, было распродано за гроши в те суматошные дни перед всеобщим исходом. Хранить вещи было негде, и никто не мог поручиться за их безопасность. К тому же люди не знали, когда вернутся. Однако многие из находок представляли ценность – фотоальбомы, свидетельства о рождении и браке, машинописные копии въездных документов. Даже дипломы Вашингтонского университета в аккуратных рамках, в том числе несколько докторских.
В первый день поисков Генри изредка брался листать альбомы, но вещей было столько, что поневоле пришлось сосредоточиться на главном. Если отвлекаться по пустякам, на поиски уйдут недели.
– Вот это да! Взгляни на альбомы! – крикнул Марти из другого конца гулкого подвала. – Пап, иди сюда, посмотри!
Все трое уже два часа искали старые пластинки. Его несколько раз подзывали поахать над грудами безделушек, самурайским мечом, чудом избежавшим конфискации, и чемоданчиком старых латунных хирургических инструментов. Генри порядком устал от этих открытий.
– Что там – пластинка?
– Нет, альбом с рисунками. Да не один, а целая коробка, иди посмотри!
Генри отложил бамбуковый игрушечный пароходик, который достал из старого кофра, и, натыкаясь на ящики и баулы, поспешил к сыну:
– Дайте, дайте взглянуть…
– Не торопись, тут целые залежи, – рассмеялся Марти.
Генри взял в руки тоненький альбом – черная обложка покоробилась от времени. Внутри оказались наброски японского и китайского квартала. Волнорезы, уходившие в глубь залива Эллиот‑Бэй. Рабочие консервных заводов, паромы, цветы на рынке.
Наброски были сделаны на скорую руку, кое‑где стояли пометки – место, время. Подписи художника Генри нигде не нашел.
Марти и Саманта, устроившись на чемоданах в круге света от одинокой лампочки, тоже листали альбомы. Генри не сиделось на месте. Стоять спокойно он тоже не мог.
– Откуда это – из какой стопки?
Марти показал, и Генри стал шарить в ящике среди старых карт, холстов с набросками, принадлежностей для рисования. И тут Марти его окликнул.
Генри обернулся и поймал недоуменный взгляд сына. Марти смотрел то на рисунок перед собой, то на отца. Саманта тоже как будто растерялась.
– Папа! – Марти разглядывал отца, словно впервые увидел. – Это ты?
Марти протянул альбом. Карандашный набросок: мальчик, сидящий на ступенях здания, грустный, потерянный.
Генри будто столкнулся лицом к лицу с призраком. Он замер, глядя на рисунок.
Марти перевернул страницу. Еще два портрета, не столь подробные, но явно тот же мальчик. На последнем лицо крупным планом, совсем еще детское. И подпись внизу: «Генри».
– Это ведь ты? Я помню твои детские снимки.
Генри сглотнул. Провел по странице пальцами, чувствуя вдавленные штрихи. Перевернул страницу и обнаружил сухую веточку вишни с ломкими цветами – останки некогда живого.
Генри закрыл альбом и кивнул сыну.
– Смотрите, что я нашла! – вскрикнула Саманта, выныривая из коробки, в которой обнаружились альбомы. – Пластинка!
В пожелтевшем конверте лежала пластинка на семьдесят восемь оборотов. Саманта протянула конверт Генри. Пластинка оказалась вдвое тяжелее нынешних, но почему‑то прогнулась у него в руках. Даже не вынимая ее из конверта. Генри понял: разбита. Генри открыл конверт, и пластинка переломилась пополам – две половинки, скрепленные этикеткой. На дне конверта темнела мелкая виниловая крошка. Генри осторожно достал обломки пластинки – черный винил блестел как новый. Ни царапины на дорожках. Положил пластинку на ладонь. При свете лампы на краешке винила стали видны отпечатки пальцев. Маленькие, детские. Генри накрыл их ладонью, сравнил со своими, погладил этикетку. «Оскар Холден и Полуночники», «Прогулка бродячих котят».
С тихим вздохом он опустился на старый деревянный ящик. Как и многое в жизни, о чем он мечтал, пластинка досталась ему подпорченной, с изъяном. Как и его отец, и брак, и вся его жизнь. Но Генри был счастлив – он нашел то, что искал. Он надеялся, и надежды сбылись. И неважно, что пластинка разбита.
«Увадзимая» 1986
Генри стоял рядом с Марти, опершись о капот его «хонды», на автостоянке у продуктового магазина «Увадзимая». Саманта отправилась в магазин кое‑что купить: вызвалась приготовить им ужин‑ужин по‑китайски. Что она пыталась доказать, Генри не совсем понимал, да и неважно. Ему было все равно, что она приготовит, хоть хуэвос‑ранчерос[14], хоть петуха в вине по‑бургундски – он был бы одинаково доволен. За поисками в подвале отеля «Панама» он начисто забыл про обед. Теперь время шло к ужину, и Генри, усталый и счастливый, изрядно проголодался.
– Жаль, что твой священный Грааль оказался разбитым. – Марти как мог старался утешить отца, но тот, к его удивлению, пребывал в прекрасном расположении духа.
– Я ее нашел, это главное…
– Найти‑то нашел, но слушать нельзя. Плюс она ничего не стоит, коллекционной ценности не представляет.
Генри глянул на часы: когда же вернется Саманта?
– Цену определяет только рынок, но рынок не определит ее никогда, потому что я бы ни за что ее не продал, будь она хоть новенькая. Я мечтал ее найти много лет. Десятки лет. И наконец нашел. Уж лучше найти разбитую, чем потерять навсегда.
Марти неуверенно улыбнулся.
– «Но лучше потерять любовь…»
– «…чем жить, любви не зная», – закончил Генри. – Согласен, близко к тому.
Генри и Марти в тот день перерыли все чемоданы и коробки рядом с той, где нашлись альбомы и старая пластинка, но ни один чемодан не был помечен. Генри попалось несколько оторванных бирок с именами, в их числе бирка «Окабэ» поверх кипы журналов. Веревочки с бирок, видимо, давно похитила мышь или крыса. В ближайших коробках оказались в основном кисти и краски. Скорее всего, они принадлежали Кейко или ее матери. Завтра или через день он продолжит поиски. А на сегодня достаточно.
– Так что за коробку мы везем? – Марти указал на деревянный ящичек с альбомами на заднем сиденье «хонды‑аккорд».
Миссис Пэттисон разрешила Генри взять на время альбомы и рисунки, когда он показал портрет со своим именем, только попросила вернуть, чтобы их занесли в каталог, а историк сфотографировал. Старая виниловая пластинка Оскара Холдена тоже очутилась в коробке, незаметно для всех, – она же разбита, и цена ей грош, так? И все же Генри мучила совесть, несмотря на уверения Марти, что правила иногда стоит нарушать.
– Это альбомы моего лучшего друга, военной поры.
– Друга‑японца? – сказал Марти почти утвердительно.
Генри кивнул, перехватив понимающий взгляд сына. Но грусть, мелькнувшая в глазах Марти, осталась ему непонятна.
– Яй‑Яй, наверное, был вне себя, когда узнал?
Генри всегда восхищало умение Марти жить сразу в двух мирах – в мире китайских традиций и в современной Америке. Быть не просто современным, а передовым. Марти вел компьютерный журнал химического факультета – и до сих пор величал деда традиционным почетным титулом, Яй‑Яй (а бабушку – Инь‑Инь). Но опять же, бабушка, отправляя Марти письма в колледж, всегда писала: «Господину Мартину Ли»; формальности соблюдали оба.
– Твой дедушка был тогда занят, вел войну на двух фронтах – здесь, в Америке, и в Китае.
Ах да, ведь сын не знал и половины всего!
– Кем же был твой друг? Где вы познакомились?
– Не он, а она. Девочка. Звали ее Кейко. Нас было всего двое цветных ребят в частной школе для белых, вот мы и подружились. Родители стремились вырастить из нас американцев – и чем быстрей, тем лучше.
Генри улыбнулся про себя, глядя, как сын встрепенулся.
– Давай разберемся. Ты дружил с девочкой‑японкой – во времена дедушкиной домашней культурной революции? То есть… – Марти был явно озадачен, если не потрясен признанием отца. – Ты был… влюблен в нее? Понимаю, это не так просто обсуждать с сыном, но я должен знать. Ведь родители уже тогда подыскали тебе невесту… мне так казалось по рассказам о вашем с мамой знакомстве.
Генри окинул взглядом Саут‑Кинг. По бульвару прогуливалась самая разношерстная публика – люди всех слоев общества, всех цветов кожи. Китайцы и японцы, лаосцы, корейцы и, конечно, множество белых. А также всевозможные «хапа» – так называют на тихоокеанских островах полукровок. Людей, в ком всего понемногу.
– Мы были совсем детьми. И за девушками тогда ухаживали не так, как нынче.
– Значит, она была… больше чем друг…
Генри молчал. Он не знал, как объяснить сыну подоходчивей. Тем более после знакомства с Самантой. В дни его юности принято было знакомиться с родителями девушки, а уж потом ухаживать. Да и само ухаживание было куда официальнее…
– Мама знала?
Генри ощутил, как где‑то внутри потянуло холодом, – пустота, возникшая с уходом Этель, теперь была всегда с ним.
– Немного. Но после того, как мы с твоей мамой поженились, я не оглядывался назад.
– Отец, ты не перестаешь меня удивлять. Да не просто удивлять – я на тебя смотрю другими глазами. Я просто потрясен. Все эти поиски пластинки… Может, дело не в пластинке, ты искал что‑то на память о твоей Кейко?
Генри смутился от двух последних слов. Но ведь Марти прав, разве нет? Слишком много в свое время Кейко значила для него.
– Началось с пластинки, я всегда мечтал ее найти, – заговорил Генри, не вполне веря собственным словам. – Мечтал подарить кому‑нибудь. Давно потерянному брату. Я смутно помнил, что ее вещи хранились там, но был уверен, что их давно забрали. Даже не думал найти их здесь, под самым носом. Год за годом ходил мимо отеля и знать не знал. И вдруг эти вещи, словно возникшие из небытия… тот самый бамбуковый зонт… Я не представлял, к чему приведут мои поиски. Но рад, что мы нашли альбомы Кейко.
– Постой, – прервал его Марти, – во‑первых, ты единственный ребенок, так какой еще потерянный брат? А во‑вторых, ты же сказал, что никогда не расстался бы с пластинкой.
– Да, не расстался бы за деньги, но подарить – это совсем другое. Подарить, тем более старому другу…
– А вот и я. – К ним подошла Саманта, нагруженная покупками.
Генри и Марти забрали у нее пакеты.
– Вечером вас ждет сюрприз – мой фирменный краб с бобами. – Саманта достала из одного пакета солидный сверток, судя по размерам, там был целый калифорнийский краб. – А еще чой сум[15]с пряным устричным соусом.
Два любимых блюда Генри. Он был голоден – и приятно удивлен.
– Я даже купила мороженое с зеленым чаем на десерт.
Марти состроил вежливую мину. Генри улыбнулся, радуясь, что у него такая внимательная, заботливая будущая невестка, и неважно, что мороженое с зеленым чаем – японское блюдо. Он давно усвоил: не на совершенстве строится семейное счастье.
Лагерь «Гармония» 1942
Наутро Генри прикинулся больным, даже от еды отказался. Но маму не проведешь. Наверняка все поняла, но сделала вид, что верит его мнимым жалобам. А заодно объяснению, откуда синяк под глазом, подарочек от Чеза. Генри соврал, что налетел на кого‑то в толпе. В подробности он не вдавался. Хитрость сработает, только если мама с ним заодно, и Генри не стал искушать судьбу.
Итак, во вторник Генри решился на то, чего боялся всю неделю – стал собираться в школу, в шестой класс миссис Уокер. Один.
За завтраком мама не стала расспрашивать, как он себя чувствует. Она и так знала. А отец ел джук, читал газету и бушевал из‑за череды побед японцев на полуострове Батаан, в Бирме и на Соломоновых островах.
Генри сверлил его глазами, но не говорил ни слова. Даже если бы ему разрешали обращаться к отцу по‑кантонски, рта бы не раскрыл. В душе он винил отца за то, что Кейко с семьей выслали из города. Винил за бездействие, но если разобраться, в чем он виноват? В равнодушии? Как можно осуждать родного отца, если всем вокруг тоже все равно?
Отец, видимо, почувствовал пристальный взгляд Генри. Отложил газету, обернулся к сыну – тот смотрел на него не мигая.
– Вот, это тебе. – Отец достал из кармана рубашки значок. На нем красно‑бело‑синими печатными буквами было написано: «Я американец». Он протянул значок Генри, но тот не взял. Отец невозмутимо положил новый значок на стол.
– Твой отец хочет, чтобы ты это носил. Для безопасности, раз японцев эвакуируют из Сиэтла, – сказала мама, разливая густое, пресное варево и ставя перед Генри дымящуюся миску.
Ну вот, опять это слово! «Эвакуируют»! Даже в маминых устах, по‑кантонски, оно прозвучало бессмыслицей. Что значит эвакуируют? У него отняли Кейко!
Зажав в кулаке значок, Генри схватил сумку с книгами и выбежал вон. Нетронутый суп на столе исходил парком. С родителями Генри даже не попрощался.
На этот раз китайские мальчишки, шагавшие навстречу Генри в китайскую школу, не дразнили его. Видимо, учуяли исходящую от него угрозу. Или их утихомирили пустые улицы и заколоченные дома Нихонмати – всего в нескольких кварталах.
Немного отойдя от дома, Генри швырнул новый значок в ближайшую урну, поверх битых бутылок и самодельных плакатов, которыми два дня назад размахивали сторонники высылки японцев.
В тот день миссис Уокер замещал другой учитель, мистер Диконс. Класс, похоже, вознамерился испытать нового наставника, и тот продирался сквозь урок, совершенно не замечая Генри, сидевшего за задней партой. Генри будто стал невидимкой. К нему никто не обращался. Никто не сказал ему ни слова – вот и хорошо.
Иное дело школьная столовая. Миссис Битти всерьез огорчилась, что Кейко исчезла. То ли возмущалась несправедливостью ее внезапного отъезда, то ли просто была недовольна, что теперь ей самой придется мыть посуду. Миссис Битти что‑то ворчала себе под нос, ставя на прилавок последний противень с горячим блюдом, которое она именовала «кукарекуцу». Генри никогда о таком не слыхал, но на вид – чем не блюдо японской кухни? Или японо‑американской. Куриные котлетки в сухарях, под бурым соусом, очень даже аппетитные. И пахнут вкусно.