– Я все соберу. Я обещал их хранить – до ее возвращения. И слово сдержу.
Только теперь отец взглянул на него.
– Если ты выйдешь… если ты сейчас выйдешь – ты закроешь себе дорогу в семью. Ты больше не китаец. Ты нам чужой. Ты мне не сын.
Генри ни минуты не колебался. Он взялся за ручку двери, ощутил под пальцами холод меди. Обернулся и сказал по‑кантонски, старательно выговаривая слова:
– Я тот, кем ты меня воспитал, отец. – Генри открыл тяжелую дверь. – Я… я американец.
Все равно в лагерь 1942
Генри сумел спасти почти все фотографии Кейко. Рукавом куртки стер грязь и спрятал в старое корыто под лестницей, чтобы потом отдать на хранение Шелдону. Но с этого дня он будто стал в доме призраком. Родители с ним не разговаривали, даже не замечали его. Они обращались друг к другу, словно не видя Генри, а если смотрели в его сторону, то будто сквозь него. Генри от души надеялся, что это притворство, игра.
Вначале он все равно заговаривал с ними – болтал о пустяках по‑английски, просил понять его по‑китайски. Ничего не помогало. Великая китайская стена молчания была несокрушима. Замолчал и Генри. И поскольку обычно разговоры родителей в основном касались учебы Генри, его отметок, его будущего, в доме постепенно воцарилось молчание. Квартира погрузилась в тишину, которую нарушали лишь шорох отцовских газет да треск радиоприемника, передававшего военные сводки и местные новости о карточной системе и учениях гражданского авиапатруля. О японцах, высланных из Нихонмати, по радио не упоминали ни словом – будто их и не существовало никогда.
На следующее утро после случившегося мать обратила на Генри внимание, на свой лад: постирала ему белье и уложила завтрак, но без церемоний, – видимо, чтобы не идти против воли отца, отрекшегося от Генри.
– Спасибо, – сказал Генри вечером, когда мама поставила на стол большую миску с рисом и три тарелки. Разложила три пары палочек для еды.
– У нас к ужину гость? – вскинулся отец, положив на стол газету. – Отвечай!
Бросив на мужа виноватый взгляд, она молча убрала одну тарелку, стараясь не смотреть в глаза сыну.
С того дня Генри сам брал тарелку, сам накладывал себе еду. И ел молча, лишь палочки постукивали о фарфор.
Зловещая тишина окружала Генри и в школе. Он подумывал, а не вернуться ли в китайскую школу, к старым приятелям, а то и перевестись в Бэйли‑Гатцерт, смешанную школу, где учились многие дети из состоятельных семей. Но опять же, в новую школу нужно записаться, а без помощи родителей тут не обойтись. Может, когда закончится учебный год, он уговорит маму перевести его. Нет, слишком уж гордится отец сыном‑«студентом». Мама ни за что не согласится.
И Генри смирился, что до конца шестого класса (то есть еще две недели) ему предстоит учиться в той же школе. Да и не мог он все бросить. Если по будням он не будет работать на школьной кухне, то и субботние поездки к Кейко окажутся под угрозой.
К субботе Генри уже не терпелось поговорить хоть с кем‑нибудь, неважно с кем. Всю неделю он разыскивал Шелдона, но перед школой застать его никак не мог, а после школы Шелдон каждый день играл в клубе «Черный лось», который наконец открылся.
Так что единственным человеком, с кем Генри мог поговорить, была миссис Битти. За рулем она курила, стряхивая в окно пепел и выпуская уголком рта дым, который задувало ветром обратно в салон, окутывая обоих. Генри приоткрыл окно, пытаясь отогнать дым от подарков, лежавших у него на коленях.
Он вез две коробки, обернутые в сиреневую бумагу и перевязанные белой лентой из маминой шкатулки. В одной – альбом, карандаши и краски. В другой – пластинка Оскара Холдена, подарок Шелдона. Генри бережно завернул ее в бумагу, чтобы не разбилась.
– Рановато для Рождества. – Миссис Битти швырнула окурок из окна грузовичка.
– У Кейко завтра день рождения.
– Вот как?
Генри кивнул.
– Молодец, позаботился, – похвалила миссис Битти. И продолжала, не дав Генри заговорить: – А ты знаешь, что в таком виде твои подарки не пропустят? Вдруг там пистолет или пара ручных гранат – в красивой упаковочке, нате, получите!
– Но я хотел передать через забор, чтоб она сразу открыла…
– Не выйдет, дружок, все посылки вскрывает часовой на посту – правила такие…
Генри тряхнул коробку побольше – ту, в которой лежала пластинка. Может, снять ленту, и дело с концом?
– Не бойся, я обо всем позабочусь, – пообещала миссис Битти. И позаботилась.
На въезде в Пуйяллап миссис Битти свернула на стоянку у автозаправки. Съехала на самый край, подальше от насосов и служителя, с подозрением косившегося на них.
– Хватай коробки и пошли! – скомандовала миссис Битти, выпрыгивая чуть ли не на ходу.
Генри с подарками забрался следом за ней в кузов. Миссис Битти крякнула, подтаскивая тяжелый мешок, и рванула веревку. В мешке оказался рис.
– Давай сюда.
Генри протянул коробки, миссис Битти сунула их поглубже в мешок, забросала пригоршнями риса и завязала узел. Генри обвел взглядом мешки: интересно, что там, внутри? Он видел, как миссис Битти привозила инструменты солдатам, а иногда и заключенным. Надфили, пилки и прочий столярный инвентарь. Для побега? Нет, Генри видел, как возле лачуг плотничали старики – мастерили стулья, полки. Так вот откуда у них, должно быть, инструменты. От миссис Битти, из угловой палатки на черном рынке.
– Эй, чем вы там заняты с япошкой? – Из‑за бензоколонки вышел служитель, с любопытством поглядывая на пожилую женщину и узкоглазого мальчишку.
– Никакой он не япошка. Он китаец, а китайцы – наши союзники, так что отвяжись! – Миссис Битти подтянула мешок с пластинкой поближе к переднему борту.
Служитель попятился к заправке, замахал руками.
– Я просто хотел помочь. Работа у меня такая.
Не ответив, Генри и миссис Битти залезли в грузовик и покатили дальше.
– Никому ни слова, понял? – предупредила миссис Битти.
Генри кивнул. И всю дорогу, до главных ворот лагеря, не раскрывал рта.
На четвертом участке Генри, как обычно, раздавал обеды. Миссис Битти потихоньку завоевала доверие начальника лагерной кухни, и теперь он заказывал блюда, которые были по вкусу японцам, – в основном рис, а еще суп мисо с тофу. Генри нравился аромат супа.
– Генри!
Генри поднял взгляд и увидел в очереди госпожу Окабэ, в грязных брюках и просторной вязаной жилетке с большой буквой О, нашитой на боку.
– Так это ты положил конец ужасной тушенке? Теперь у нас что ни день рыба и рис – ты постарался? – улыбнулась она.
– Не моя заслуга, но приятно подавать то, от чего сам бы не отказался. – Генри положил ей на тарелку рис и свиную отбивную. – Я привез Кейко подарки на день рождения. Передадите ей от меня? – Отложив черпак, Генри нагнулся за подарками.
– Почему бы не отдать ей самой? – Госпожа Окабэ указала на очередь. Кейко выглядывала из толпы, улыбалась и махала рукой.
– Спасибо, отдам… не нужно ли вам чего? Для семьи. Я могу провозить вещи в лагерь – то, что обычно передавать не разрешают.
– Спасибо за заботу, Генри, но пока нам всего хватает. Мужчинам требовались инструменты, но теперь они у нас есть. Обычный молоток пару недель назад был бесценным сокровищем, а теперь с утра до вечера стучат да пилят. Не пойму только, чего они стараются…
– То есть как – чего? – удивился Генри.
– Все равно мы здесь надолго не задержимся, это временный лагерь. Нельзя же всю войну спать в стойле, верно? Надеюсь, и не придется. Хватит с меня и месяца. Через несколько недель нас переведут в постоянные лагеря, в глубь страны. Мы даже не знаем куда. То ли в Техас, то ли в Айдахо. Скорее, пожалуй, в Айдахо, по крайней мере, мы так надеемся. Айдахо ближе к дому… к бывшему дому. Может быть, часть мужчин пошлют в другое место – туда, где нужны рабочие руки. Нас заставляют строить наши собственные тюрьмы – можешь представить?
Генри растерянно смотрел на нее.
– Как там дела в нашем квартале?
Генри не знал, что ответить. Как рассказать ей, что Нихонмати превратился в город‑призрак? Все заколочено; разбитые окна, выломанные двери.
– Все хорошо, – выдавил он.
Госпожа Окабэ, видимо, почувствовала его неуверенность. Взгляд ее на миг затуманился грустью, она быстро коснулась глаза, будто смахнула соринку.
– Спасибо, что приехал, Генри. Кейко так по тебе скучает…
Взяв свой поднос, госпожа Окабэ отошла.
– Оай дэки тэ урэси дэс! – У стойки уже стояла Кейко – оживленная, улыбающаяся. – Ты вернулся!
– Я же обещал… Ты сегодня красивая. Как дела? – У Генри вдруг пропали все слова.
– Представляешь, нас посадили сюда за то, что мы японцы, но ведь я ниссэй – второе поколение. Я даже не говорю по‑японски. В школе меня дразнили за национальность. А здесь ребята – иссэй, первое поколение – смеются, что я не знаю их языка, то есть не совсем японка.
– Прости.
– Ты ни в чем не виноват, Генри. Ты так много для меня сделал, только я боялась, что ты меня забудешь.
Генри подумал о родителях. За всю неделю они не сказали ему ни слова. Отец не просто пригрозил отречься от Генри, но исполнил угрозу. И лишь потому, что Генри не отвернулся от Кейко. Мама все давно знает, наверняка сразу догадалась. Матери ведь всегда такое замечают. Плохо ест, мыслями где‑то витает… От тех, кто тебя любит, не скроешь своих чувств. Но мама подчинилась отцу, и теперь он совсем один. И все из‑за нее. Неужели это и есть любовь?
– Как я мог о тебе забыть? – пробормотал Генри.
Стоявший в очереди за Кейко старичок постучал подносом о стальной поручень стойки, откашлялся.
– Мне пора. – Кейко подняла поднос с едой.
– Я привез все, что ты просила, – и подарок.
– Правда? – Кейко просияла.
– Встретимся у ограды, где в прошлый раз, через час после обеда, хорошо?
Кейко кивнула и отошла. Генри наполнял тарелки, ставил на подносы, отвечал на слова благодарности, потом отнес в раковину кастрюли, залил водой, – и все это время из головы не шла одна‑единственная мысль: Кейко снова исчезнет, и теперь уже неведомо куда.
Кейко прошла мимо поста, где на этот раз дежурили другие охранники, и встретила Генри у ограды, как они и условились. Посетителей в этот день было поменьше, люди стояли вдоль забора на изрядном расстоянии друг от друга.
День клонился к вечеру, резкий ветер нагнал тучи, затянувшие блеклое небо. Пахло дождем.
– Музыкальный вечер отменили из‑за погоды.
Генри глянул в грозовое небо:
– Ничего, в другой раз устроите, обязательно.
– Надеюсь, ты не очень расстроился. Мне так хотелось посидеть с тобой у ограды, послушать.
– Я… не ради музыки приехал.
Он старался не думать о том, что Кейко скоро снова исчезнет. Все так тоскливо – и бесповоротно. Генри улыбнулся, потом покосился на охранников, достал из‑под куртки небольшой плоский сверток и просунул под проволокой:
– Это тебе. С днем рождения.
Отвернувшись от охранников, Кейко бережно развязала ленту и аккуратно свернула.
– Сохраню. В лагере такая лента – уже подарок.
Точно так же Кейко сложила и сиреневую бумагу, а потом открыла плоскую коробку.
– Ах, Генри…
Она разглядывала альбом, акварельные краски, кисти из конского волоса, набор карандашей.
– Ну как, нравится?
– Не то слово, Генри. Просто чудо…
– Ты же художница. Нельзя забрасывать любимое дело, – сказал Генри. – Загляни в альбом.
Кейко поставила коробку на сухой бугорок. За неделю грязь так затвердела, что теперь напоминала почву в пустыне. Кейко открыла небольшой альбом в черном переплете и прочла: «Один доллар двадцать пять центов».
– Ой, не то… Переверни страницу.
Кейко послушалась и прочла вслух: «Кейко, самой милой и красивой американке на свете. С любовью, твой друг Генри».
Она посмотрела на него, в глазах стояли слезы.
– Генри, у меня просто нет слов…
Генри долго не решался написать «с любовью». С час сидел над чистой страницей и мучительно думал – а потом взял и написал. Теперь не сотрешь.
– Тогда скажи «спасибо», и все.
Налетевший ветер взлохматил Кейко волосы.
Где‑то в предгорьях прогрохотал гром, но ни Генри, ни Кейко даже не оглянулись.
– Одного «спасибо» мало. Ты столько усилий приложил и… И я знаю, что твоя семья… твой отец…
Генри отвел взгляд, чуть слышно вздохнул.
– Он знает, да?
Генри кивнул.
– Но мы же просто друзья.
Генри в упор посмотрел на нее:
– Мы больше чем друзья. Мы одной нации. А он не понимает, ты для него дочь врага… В общем, он отрекся от меня. Родители уже неделю со мной не разговаривают. Мама еще хоть как‑то меня замечает. – Слова сами собой срывались с языка. Генри даже удивился, как легко далось ему признание.
Кейко нахмурилась.
– Прости. Вот уж не думала, что этим кончится. Но как может отец так обходиться с сыном?!
– Ничего. Мы с ним и раньше‑то почти не разговаривали. И я сам так решил. Когда ты появилась в школе, я не знал, что думать. Но без тебя там уже не то. Я… я скучаю по тебе.
– Я так рада, что ты здесь. – Кейко тронула железный шип. – Я тоже скучаю.
– Между прочим, это не все. – Генри просунул сквозь ограду плоский пакет. – Маленький сюрприз. Может, и некстати, раз погода плохая.
Кейко развернула подарок так же бережно, как первый.
– Где ты ее нашел? – восхищенно прошептала она, глядя на пластинку Оскара Холдена в изрядно потрепанном конверте.
– В отель «Панама» не пробраться, а в магазинах все раскупили, вот Шелдон и отдал мне свою. Так что это подарок от нас обоих. Жаль, сегодня ее не послушать…
– Но у нас в здании есть проигрыватель, так что я все равно ее поставлю, для тебя одного. Точнее, для нас с тобой.
Генри улыбнулся.
– Ты не представляешь, как я рада твоему подарку. Почти так же, как тебе. Мы жили без музыки, а теперь я каждый день буду слушать.
Снова прогрохотал гром, упали первые тяжелые капли, и уже через несколько секунд обрушился ливень. Генри просунул последний сверток – с бумагой для писем, марками и тканью.
– Беги! – сказал он.
– Нет. Я хочу еще побыть с тобой.
– Ты простудишься. Беги, я через неделю вернусь. Я найду тебя.
– Свидания окончены! – заорал солдат, успевший облачиться в зеленый дождевик. – Всем отойти от ограды!
Дождь хлестал все сильней, стучал по земле, заглушая голоса.
Генри вдруг показалось, что уже поздний вечер: тучи затянули горизонт, вокруг потемнело.
Кейко просунула тонкую руку сквозь колючую проволоку, коснулась Генри.
– Не забывай меня, Генри. И я тебя не забуду. И если родители не хотят с тобой разговаривать, я буду говорить за них и скажу, что ты чудо.
– Я буду приезжать каждую неделю.
Кейко отступила от ограды, придерживая полы плаща, под котором были спрятаны подарки.
– Через неделю увидимся?
Генри кивнул.
– Я напишу тебе!
Кейко кинулась догонять остальных обитателей лагеря, приходивших на свидание. Посетители тоже уже разошлись. У ограды остался один Генри – мокрый до нитки, он смотрел сквозь дождь вслед Кейко, бежавшей к павильону для скота, ставшему для нее домом. Генри не чувствовал ни хлещущих по лицу косых струй, ни холода. Он был счастлив.
Быстро сгущавшиеся сумерки прорезали лучи прожекторов, направленных на последних посетителей, бредущих к главному выходу. Генри медленно спустился с холма к грузовику миссис Битти. Забравшись в кузов, та стягивала ремнями ящики из‑под фруктов; алый огонек сигареты высвечивал обвисшие щеки, массивный подбородок.
Внезапно Генри услышал музыку. Сначала тихую, а потом зазвучавшую из динамиков. Та самая пластинка. Их пластинка. «Прогулка бродячих котят» Оскара Холдена. Музыка разливалась в темноте, над колючей проволокой, над бараками, заглушая шум дождя. Она была такая громкая, что охранник у ворот заорал: «Выключить!» Лучи прожекторов заметались по лагерю в поисках источника звука.
Переезд
И вот пришла новость, которой Генри с ужасом ждал все лето. Он знал, что рано или поздно это все равно случится. Кейко переводят в глубь страны.
Лагерь «Гармония» изначально был задуман как временный, пока не построят постоянные поселения внутри страны – подальше от побережья, где лагеря уязвимы для бомбежек или захвата. В прибрежных колониях каждый японец мог оказаться шпионом – следить за перемещениями военного флота и кораблей снабжения. Поэтому чем дальше от побережья отослать японцев, тем лучше. «Для нашей безопасности», – повторял отец Генри еще в те времена, когда разговаривал с ним. Но эти его слова по‑прежнему звучали в ушах Генри, нарушая угрюмую тишину квартирки на Кантонском бульваре.
Кейко писала Генри каждую неделю. Иногда просила какие‑нибудь пустяки вроде газет или вещи поважнее: мыло, зубной порошок – то, что Генри с миссис Битти могли провезти за колючую проволоку. В лагере для переселенцев всего не хватало.
Вначале Генри сомневался, сможет ли он получать письма Кейко. Отец разорвал бы в клочки любое послание из японского лагеря. Но письма первой находила мама – она ежедневно проверяла почту и прятала письмо Кейко под подушку Генри. И хотя она тоже хранила упорное молчание, Генри знал, что это дело ее рук. Она старалась повиноваться мужу, уважать его желания, но и сына она любила. Генри хотелось поблагодарить ее, но разговор даже наедине был невозможен: заметить, что мама нарушает отцовские правила, попросту значило бы оскорбить ее. И Генри молчал. И лелеял свою благодарность молча.
В последнем письме Кейко сообщила, что ее отец уже уехал – отправился добровольцем в лагерь Минидока в Айдахо, на самой границе с Орегоном. Мистер Окабэ попросился в рабочую бригаду – строить столовые, жилые помещения и даже школу.
Кейко уже рассказывала, что ее отец, адвокат, теперь работает бок о бок с врачами и другими людьми умственного труда – все они стали разнорабочими, трудились за гроши под жарким летним солнцем. И, как видно, не зря. Добровольцы стремились остаться поближе к дому, к Сиэтлу. К тому же им обещали скорое воссоединение с родными, как только достроят лагерь. Другие семьи разлучали, отправляли кого в Техас, кого в Неваду. Что ж, хотя бы Окабэ останутся вместе.
Генри знал, что в его распоряжении остаются считанные дни. Нынешняя поездка в лагерь, возможно, последняя. В следующий раз он увидит Кейко неизвестно когда. И неизвестно, увидит ли вообще.
На четвертом участке Генри побывал уже не меньше десяти раз. То на кухне, то в столовой, то у гостевой ограды, где встречался с Кейко, а иногда и с ее родителями, стоя среди других посетителей, – днем их обычно бывало немного, человек пять‑семь. Но внутри лагеря он ни разу не был. В том числе и на бывшей ярмарочной площади, ныне ставшей общим двором. Сейчас площадь представляла собой пыльный (а после дождей – грязный) пустырь, вытоптанный башмаками узников.
Сегодня будет по‑другому. Генри уже привык к этому странному месту. К собакам, охранявшим главный вход. К пулеметным вышкам. Даже к солдатам с винтовками. Все здесь теперь казалось ему обыденным. Но сегодня, привычно суетясь в столовой, Генри решил повидать Кейко. Не у ограды. Он собрался проникнуть в лагерь.
Когда большинство японцев уже обедали и работы на раздаче почти не осталось, Генри отпросился в уборную. Народу немного, напарник справится и один.
Кейко в столовой пока не появлялась. Она старалась приходить попозже, чтобы поболтать с ним, не задерживая очередь.
Из кухни Генри выскользнул через черный ход, постаравшись незаметно прошмыгнуть мимо миссис Битти – та, попыхивая сигаретой, болтала с сержантом‑снабженцем. Если она и видела Генри, то ничем этого не выдала.
В уборную Генри не пошел, а обогнул столовую и затерялся в толпе японцев, возвращавшихся к большому сараю, где теперь ютились триста человек. Значок «Я китаец» он предусмотрительно сунул в карман.
«Если попадусь, – думал Генри, – вряд ли меня сюда еще пустят. Ох и влетит от миссис Битти. Но раз Кейко уезжает, то и я сюда больше не приеду, так не все ли равно? Для меня это последние выходные в лагере – и для Кейко тоже».
Возможно, узникам и показалось странным, что за ними увязался мальчишка‑китаец, но никто не подал виду. Они негромко переговаривались по‑японски и по‑английски, обсуждали предстоящий переезд – слухами о нем гудел весь лагерь. Переезд, как выяснил Генри, был запланирован на будущую неделю.
Приблизившись к огромному бараку, где обитало большинство семей, Генри удивился, до чего мирно течет здесь жизнь. Благообразные старички, сидя в самодельных креслах, покуривали трубки, дети играли в классики. Женщины развешивали на веревках белье, а некоторые даже возились на грядках, разбитых вдоль стены.
Главный вход, тяжелую раздвижную дверь, днем держали открытой, чтобы проветрить душное помещение. Внутри тянулись рядами стойла, почти все занавешенные кусками материи – от посторонних глаз. Как понял Генри, лишь у немногих счастливцев имелись окна, куда проникал свежий воздух. Сквозь гул людских голосов неслись звуки флейты, замирая в длинном, нескончаемом проходе. Каждое стойло занимала семья, и жильцы навели на бывшем скотном дворе идеальную чистоту. И ничто здесь не напоминало о хлеве.
Генри блуждал вдоль проходов, между рядами комнатушек‑времянок, не зная, где искать Кейко с семьей. Над некоторыми закутками висели таблички или плакаты – на английском или японском, а иногда на двух языках сразу. Но неподписанных жилищ было намного больше.
Внезапно Генри заметил самодельный плакатик и улыбнулся. На листе бумага, приколотом к занавеске, было написано по‑английски: «Добро пожаловать в отель „Панама“».
Генри постучал по балке в углу стойла:
– Коннитива!
– Доната дэс ка? – послышалось из‑за занавески. Кто там? Генри узнал голос Кейко. Интересно, когда она успела выучить японский? А сам он с каких пор здоровается по‑японски?
– Есть свободные номера в отеле?
Молчание.
– Возможно, но вам здесь вряд ли понравится: бани сэнто в нижнем этаже переполнены.
– Я просто шел мимо и не против у вас остановиться, если найдется местечко.
– Сейчас узнаю у управляющего – нет, извините, свободных мест нет. Загляните в свинарник по соседству. Говорят, там чудные комнаты.
Генри затопал, притворяясь, будто уходит.
– Спасибо за совет, удачного дня! – крикнул он.
Кейко отдернула занавеску:
– Быстро же ты сдался – и не скажешь, что это ты искал меня на вокзале, забитом солдатами!
Генри подошел к Кейко, осмотрелся.
– А где твои?
– У брата разболелось ухо, и мама повела его к врачу, а про папу ты знаешь – уехал неделю назад, доделывать крышу в лагере в Айдахо. Скоро и мы туда. Я всегда мечтала попутешествовать. – Кейко внезапно нахмурилась. – Пробравшись сюда, ты переступил черту, – понимаешь, Генри?
Генри молча смотрел на нее. Она была в желтом летнем платье и сандалиях, волосы перехвачены белой лентой – той, что был перевязан его подарок. Выбившиеся черные пряди обрамляли лицо, сильно загоревшее за время, проведенное в лагере.
Генри пожал плечами:
– Я давно уже нарушил все правила.
– Ты ведь знаешь, что я уезжаю? – спросила Кейко. – Ты же получил мое письмо. Ты знаешь, мы все уезжаем.
Генри бодро кивнул, чтобы не расстроить Кейко еще сильней.
– На следующей неделе нас везут в Минидоку. Многие семьи с других участков уже уехали. Как бы и хотела, чтобы ты поехал с нами!
– Я тоже, – сказал Генри. – Но не могу. Ты ведь думала об этом, да?
– О том, чтобы ты уехал с нами или я с тобой?
– Все равно.
– Мне некуда ехать, Генри. Нихонмати больше нет. И с родными я не могу расстаться. Как и ты. Я все понимаю. Мы с тобой похожи.
– Дома меня ничего не держит. Но и с тобой я не могу поехать, хотя, если честно, подумывал, что сумею смешаться с толпой и пристроиться к вам. Пара пустяков. Но я китаец, а не японец. Все сразу узнают. А я не могу скрывать, кто я такой. И родители мои тут же поймут, куда я подевался. Тогда уж точно будет плохо.
– А как ты сюда попал? С миссис Битти?
– Просто пришел повидать тебя. С глазу на глаз. И еще попросить прощения за тот первый день в школе.
– Не понимаю…
– Я тебя боялся. Честное слово. Боялся отца, того, что он скажет или сделает. Он столько всего про японцев наговорил – я не знал, что и думать. У меня ведь не было прежде друзей среди японцев, тем более… – Генри не мог заставить себя произнести «подруг», но Кейко и так все поняла.
Она улыбнулась, карие глаза смотрели на него в упор, не мигая.
– Мы теперь долго не увидимся – очень долго. Неизвестно, когда ты вернешься и пустят ли тебя обратно, ведь кое‑кто из сенаторов хочет отправить вас в Японию.
– Верно. – кивнула Кейко. – Но я буду писать тебе – если захочешь. Твой отец знает про письма?
Генри покачал головой.
– Прости, что из‑за меня у тебя столько неприятностей, – сказала Кейко. – Я не буду писать, если от моих писем у вас разлад в семье.
– Мне скоро тринадцать. Отец в мои годы уехал из дома и нашел работу в Китае. Я уже взрослый, могу сам принимать решения.
Кейко подалась к нему:
– И что же ты решил, Генри?
Он подыскивал слова. На уроках английского в Рейнире не учили ничему подобному. Он видел в кино, как главный герой обнимает девушку, тогда обязательно звучит красивая музыка. Хорошо бы обнять Кейко, прижать к себе и не отпускать. Но Генри вырос в семье, где даже самые бурные чувства принято выражать кивком, в крайнем случае улыбкой. Он считал, что таковы все семьи, все люди. – пока не встретил Кейко и ее родных.
– Я… я просто…
Он должен отпустить ее, у нее своя семья, свой народ, своя жизнь.
– Я буду по тебе скучать. – Генри спрятал руки в карманы.
Кейко поникла.
– Ты и не представляешь, как я буду скучать, Генри.
Генри просидел еще час, слушая рассказы Кейко о всяких мелочах: какие игрушки мастерил отец для ее братишки, как старушка за стеной мешала всем спать – ночь напролет храпела и пукала, а сама спала как убитая. Время летело. Они больше не заговаривали ни о своих чувствах, ни о скорой разлуке. Они были вместе, но их будто разделяла колючая проволока: Генри по одну сторону, Кейко по другую.
Чужой 1942
Домой ехали в полном молчании. В последний раз Генри смотрел в окно на закат над лагерем «Гармония». Смотрел, как за полями показался завод «Боинг»: огромные корпуса, затянутые камуфляжной сеткой, – жалкая попытка скрыть целые фабрики от вражеских бомбардировщиков. Генри не произнес ни слова, молчала и миссис Битти, – должно быть, из сострадания. Она оставила Генри наедине с его мыслями, а все мысли были о Кейко.
Когда последнюю партию японцев переправят во внутренние лагеря, «Гармония» вновь станет местом Вашингтонской ярмарки, как раз накануне сбора урожая. Дрогнет ли чье‑нибудь сердце, задумается ли кто‑нибудь, зайдя в павильон полюбоваться коровами‑медалистками? Вспомнит ли хоть кто‑то, что два месяца назад здесь жили целые семьи? Сотни семей.
А что теперь? Через несколько дней Кейко отправится в Минидоку, штат Айдахо. В небольшой трудовой лагерь в горах, на границе с Орегоном. Ближе, чем Кристал‑Сити, штат Техас, но все равно на краю света.
Простились они сдержанно. Решив отпустить Кейко, Генри держался отчужденно, он боялся причинить лишнюю боль и ей, и себе. Кейко – его лучший друг. Больше чем друг. Намного больше. Мысль о разлуке разрывала сердце, но признаться в своих чувствах, а потом расстаться было выше его детских сил.
Он лишь махнул ей на прощанье и улыбнулся. Даже не обнял ее. Кейко же быстро отвернулась. Он поступил правильно, разве нет? Отец однажды сказал: самый тяжелый выбор в жизни – не между хорошим и плохим, а между хорошим и лучшим. Лучшее – отпустить ее. Так и поступил Генри.
При всем при том его мучили сомнения.
Как ни странно, его отсутствия никто не заметил. А если и заметили, то всем было не до него. С отъездом заключенных солдатам и лагерным рабочим хотелось лишь одного – вернуться к обычной жизни. Они исполнили долг и могут забыть о грязном деле раз и навсегда.
Миссис Битти проявила чуткость: довезла Генри до китайского квартала и высадила недалеко от дома. Раньше за ней такого не водилось.
– Так ты здесь живешь? Ну что, парень, до осени, береги себя. И не вздумай переходить в другую школу. Осенью жду тебя на кухне, так? – Мотор работал вхолостую. Миссис Битти, затушив сигарету, ткнула окурок в запасную пепельницу, стоявшую на приборной панели на случай, если встроенная пепельница переполнится.
– До осени. Надеюсь, будут вести о вашем отце. Наверняка он жив‑здоров, – ответил Генри.
Миссис Битти слабо улыбнулась:
– Спасибо, Генри. Спасибо, что помнишь. Я верю, он не пропадет. И ты тоже. – Она в упор взглянула на Генри: – И Кейко.
Генри проводил взглядом грузовичок: машина подпрыгивала на ухабах, а миссис Битти махала из окна рукой. Машина исчезла за углом. На улицах было тихо. Генри прислушался, не играет ли Шелдон на Джексон‑стрит, но услыхал лишь рокот армейских грузовиков, визг тормозов да собачий лай вдалеке.