Он поднялся по лестнице, вдыхая густой запах вареного риса. Дверь в квартиру была приоткрыта, свет, что лился сквозь щелку, пересекала чья‑то тень – пожилого мужчины, но не отца.
Генри переступил порог. За кухонным столом сидела мама и сморкалась в платок – глаза красные, нос распух. По стетоскопу на шее гостя Генри сразу догадался, кто это. Доктор Люк, один из немногих врачей‑китайцев с частной практикой на Саут‑Кинг, кого можно вызвать на дом. Он заходил однажды, когда Генри в школе «упал с качелей» и получил сотрясение мозга (на самом деле его столкнули – Чез постарался). Генри тогда вырвало, он потерял сознание, и мама тут же послала за доктором. Однако он быстро пришел в себя, и у мамы, несмотря на слезы, вид был не очень взволнованный. А сейчас она вся тряслась. Генри все понял.
– Генри, мама как раз про тебя вспоминала. Как ты вырос за последнее время! – Доктор Люк говорил по‑китайски, вежливо, но голос был напряженным. Что же он медлит?
Мама встала со стула, упала на колени, больно прижала Генри к себе.
– Что случилось? Где папа? – спросил Генри, зная ответ.
Мама отстранилась, вытерла слезы и заговорила бодрым голосом, совсем не вязавшимся со словами:
– Генри, у папы удар. Знаешь, что это значит?
Генри мотнул головой, хотя он смутно помнил старика Ви, торговца рыбой, который вечно заговаривался и взвешивал дневной улов одной правой – левая висела плетью.
– Генри, удар очень серьезный. – Доктор Люк положил ладони на узкие плечи мальчика. – У твоего отца большая воля к жизни. Думаю, он выкарабкается, но ему нужен покой – хотя бы месяц. И он едва может разговаривать. Речь, скорее всего, восстановится, но в ближайшее время всем нам придется трудно. Особенно ему.
Генри расслышал лишь слова «едва может разговаривать». Отец и так почти не разговаривал, а за последний месяц вообще не сказал Генри ни слова. Ни «спокойной ночи», ни «здравствуй», ни «до свидания».
– Он умрет? – прерывающимся голосом спросил Генри.
Доктор Люк покачал головой, но Генри угадал правду. Он перевел взгляд на мать – на лице ее читался ужас, она молчала. Что она могла сказать?
– Почему это случилось… как?
– Кто знает, отчего такое случается, Генри. Твой отец о многом беспокоится, а ведь он уже немолод. В Китае он прожил такую трудную жизнь. Невзгоды старят человека. А теперь еще и война…
Волна стыда захлестнула Генри, накрыла с головой. Мать взяла его за руку:
– Не вини себя. Даже не думай. Это не из‑за тебя – из‑за него самого, понятно?
Генри кивнул, чтобы успокоить ее, но внутри все заледенело. У них с отцом было так мало общего. Генри никогда не понимал его. И все равно другого отца у него нет и не будет.
– Можно мне к нему?
Он взглянул на мать, а та – на доктора Люка; доктор, чуть помедлив, кивнул. Из дверей отцовской комнаты на Генри пахнуло ароматическими палочками и моющим средством. Мама включила небольшую лампу в углу комнаты. Когда глаза Генри привыкли к полумраку, он разглядел отца – тот казался маленьким, слабым. И лежал на постели точно арестант – туго укутанный одеялом, грудь вздымалась судорожно, неровно. Бледный, половина лица опухла, будто побывала в драке, а другая наблюдала со стороны и не вмешивалась. Рука вытянута вдоль тела, ладонью вверх, длинная трубка вела от запястья к склянке с прозрачной жидкостью на столбике кровати.
– Скажи что‑нибудь, Генри. Он слышит.
Доктор Люк подвел Генри поближе к кровати.
Генри встал у постели, не смея коснуться отца, опасаясь навредить, толкнуть его ненароком в мир предков.
– Ничего, Генри, он наверняка рад, что ты пришел. – Мать ласково погладила испуганного Генри по плечу и вложила его руку в безвольные пальцы отца. – Скажи что‑нибудь, пусть знает, что ты здесь.
Сказать что‑нибудь? Но что? И на каком языке? Генри отцепил значок «Я китаец» и положил на тумбочку, где стояли лекарства – пузырьки коричневого стекла, одни с этикетками на английском, другие – настои трав – с ярлыками на китайском.
Отец открыл глаза, моргнул. Генри не мог угадать, что прячется за этим искаженным, немым лицом. Зато он точно знал, что должен сказать. «Тёй м'джу». Это означало «прости».
Отец смотрел на Генри. Что‑то в его глазах изменилось, пальцы слабо, но все же сжали руку Генри. И с губ слетело короткое: «Ма шэн жэнь».
«Чужой». Как если бы отец сказал: «Ты мне чужой».
Тринадцать 1942
Через месяц Генри стал взрослым – по крайней мере, в собственных глазах. Ему исполнилось тринадцать. В этом возрасте пятьдесят лет назад дети из бедных семей в одиночку уезжали из Китая в Америку на поиски Цзиньшань, «Золотой горы», за счастьем. В тринадцать отец покинул дом и стал разнорабочим; по словам отца, в тринадцать лет ты уже не мальчик, но мужчина. А девочка, если на то пошло, – женщина: девочек в тринадцать уже выдавали замуж – как только они заканчивали учиться (если школа была по карману родителям).
День рождения Генри отпраздновали без особой торжественности. Мама испекла гау, его любимый сладкий пирог из клейкого риса, который делала только по большим праздникам – скажем, на лунный Новый год. Все его родные – тетушки‑дядюшки, двоюродные братья и сестры – собрались на ужин; мама подала цыпленка с бобами и чой сум – тоже любимые блюда Генри. Богатая тетушка Кинг вручила Генри «счастливый» конверт. В нем оказались десять хрустких долларовых бумажек – никогда еще Генри не держал в руках таких денег. Второй конверт тетушка Кинг подарила маме. Та расчувствовалась, поблагодарила, но так и не заглянула в него. Тут Генри догадался, что тетушка Кинг и ее муж Эрб стараются помочь их семье, раз отец прикован к постели.
Отец проводил дни на кровати или в кресле‑каталке, которое мама возила по дому, от радиоприемника до окна, чтобы отец хоть немного подышал свежим воздухом. К Генри он никогда не обращался, но то и дело что‑то шептал матери.
Изредка Генри ловил на себе отцовский взгляд, но, когда пытался заглянуть отцу в глаза, тот отворачивался. Генри хотелось с ним заговорить, извиниться за то, что ослушался, стал причиной удара. Но Генри во многом пошел в отца и в упрямстве ему не уступал.
Кейко уехала в Минидоку больше месяца назад, одиннадцатого августа, с последней партией японцев. И ни разу не написала, неизвестно почему. Может, там нет почтовой связи. Или он слишком холодно с ней простился, и она предпочла забыть о нем, вычеркнула его из памяти раз и навсегда. Как бы там ни было, Генри чувствовал себя глубоко несчастным.
Особенно не хватало Кейко в школе, когда начался осенний семестр. Генри оставалось доучиться в Рейнире два года, а потом он собирался в Гарфилд – смешанную школу, куда переходили почти все цветные ребята. Он не мог представить, что будет учиться в смешанном классе. Там совсем не то что в Рейнире, где он единственный небелый ученик. В большие перемены он, как и раньше, работал на кухне у миссис Битти, та ни словом не упоминала о Кейко.
Чеза он встречал лишь изредка. За мародерство в Нихонмати его исключили из школы. По слухам, теперь он никому не давал житья в другой школе, Бэйли‑Гатцерт, где учились ребята из рабочих семей. Иногда Генри встречал его в городе с отцом. Чез, завидев Генри, злобно скалился, но Генри больше его не боялся. Чез стал угрюм, мрачен – видимо, на всю жизнь, думалось Генри. Самому же Генри, напротив, казалось, будто все самое интересное у него впереди.
И все равно убирать классы после уроков было тоскливо, а возвращаться из школы домой – одиноко. По дороге он думал лишь о Кейко, о том, как счастлив был с ней рядом. Он жалел даже не о том, что Кейко уехала, а о том, что не признался, как много она для него значит. Отец Генри не умел выражать чувства. И теперь, восстав против отца, против его воли и привычек, Генри досадовал на свое сходство с ним.
Генри свернул к чугунным аркам китайского квартала, на звук саксофона Шелдона, который ни с чем не спутаешь, и шум аплодисментов, в последнее время сопровождавший его выступления. Шелдон теперь играл в небольших клубах близ Саут‑Джексон, а Оскар Холден стоял на учете в полиции за то, что высказался в защиту жителей Нихонмати, и его редко приглашали выступать. Если мир услышал твой голос, он больше не услышит твоей музыки. Украсть у людей музыку – преступление, подумал Генри. Небольшой тираж пластинки давно уже разошелся, и теперь за ней охотились коллекционеры.
– Есть вести оттуда? – Шелдон указал подбородком на восток, в сторону Айдахо. В сторону Минидоки.
Генри покачал головой.
– Я был как‑то раз в Айдахо, не так уж там и плохо. Мой двоюродный братан переправлял спиртное через границу в Пост‑Фолс, когда сухой закон свирепствовал. Места красивые – горы и все такое.
Ссутулившись, Генри сел на бордюр. Шелдон вернул ему пустую коробку из‑под завтрака.
– Знаешь, я уже давным‑давно не мальчик, но все вижу по твоим глазам. Ты бодришься, даже мама твоя и та ни о чем не догадывается. Но слушай, парень, вот я немало горя повидал. И знаю, каково тебе…
Генри покосился на Шелдона:
– Что, так заметно?
– Мы все через это прошли, парень. Мы все видели, как их увозят. Такое на всю жизнь запоминаешь. Мы тут все намешаны, в Международном районе, и такие как я, и такие как ты, и филиппинцы, и корейцы, и даже евреи с итальяшками. Мы все видели, как их увезли. И всем нам было скверно. Но тебе еще хуже было, ты видел, как ее увозят.
– Я ее отпустил.
– Генри, она все равно уехала бы, и неважно, отпустил ты ее или нет. Ты не виноват.
– Виноват, я ее отпустил. Даже не попрощался как следует – просто отослал ее прочь.
Шелдон помолчал, перебирая клапаны саксофона.
– Тогда бери бумагу, ручку и пиши…
Генри не дослушал:
– Да не знаю я, где она! Я ее отпустил, и она мне ни строчки не написала.
Шелдон с тяжелым вздохом захлопнул футляр саксофона и присел на холодный бетонный бордюр рядом с Генри.
– Знаешь, где Минидока?
– Смотрел на карте…
– Так давай сгоняем к ней – там тоже наверняка есть часы свиданий. А чего, заскочим в брюхо большого пса – и вперед.
– В брюхо большого пса?..
– Да в автобус![17]Все‑то тебе нужно на пальцах объяснять! Сядем в автобус, времени у меня сейчас хоть отбавляй. В пятницу уедем, в воскресенье вернемся – ты даже ни дня не прогуляешь в школе своей.
– Я не могу…
– Это почему? Тебе ведь тринадцать стукнуло? Для папаши ты уже мужчина. Можешь сам принимать решения. Я бы на твоем месте так и сделал.
– Не могу я бросить маму, да и как же отец?
– А что отец?
– Если он узнает, что я уехал в Айдахо к японке, его опять удар хватит.
– Генри, – Шелдон посмотрел на него уже серьезно, – если у папаши сердце болит, ты в том не виноват. Он ведет войну в мыслях, в душе, с тех самых пор, как был мальчишкой и жил в Китае. Ты не отвечаешь за то, что случилось еще до твоего рождения. Ясно тебе?
Генри встал, отряхнулся.
– Я побежал… Увидимся! – Он через силу улыбнулся и зашагал в сторону дома.
Шелдон не стал спорить.
«Он прав, – думал Генри. – Я уже взрослый, могу решать за себя. Но Айдахо – это же так далеко… и опасно, наверное. С какой стати сбегать неизвестно куда? Если со мной что‑нибудь случится, кто позаботится о маме? Раз отец прикован к постели, я глава семьи. Нужно отвечать за свои поступки. Может, даже придется бросить школу и пойти работать. Побег – безответственность».
Нет, нельзя. Слишком уж безрассудно.
Когда Генри добрался до дома, отец крепко спал. После удара он даже храпел не так громко, как раньше. И вообще казался бледной тенью себя прежнего. Лишь огонь презрения жег Генри все с той же силой.
В квартиру вошла мама, в руках – корзина высушенного белья, которое она сняла с веревки во дворе.
– Тебе открытка на день рождения, – сказала она по‑кантонски.
Достала открытку из кармана передника и протянула Генри. Ярко‑желтый конверт, слегка помятый и запачканный, со знакомой маркой.
Генри тотчас узнал по почерку, от кого открытка. Значит, не забыла.
Он смущенно посмотрел на мать.
– Все хорошо, – мягко сказала мама и вышла из кухни.
До своей комнаты Генри не дотерпел, вскрыл конверт прямо в кухне. Осторожно вынул письмо и стал читать. Вверху страницы был нарисован чернилами именинный торт и раскрашен акварелью. Ниже строчки:
С днем рождения, Генри! Я не хотела с тобой расставаться, но поделать мы ничего не могли, ни ты, ни я. Я не хочу быть причиной раздоров в твоей семье, ссорить тебя с отцом. Просто знай, что я все время думаю о тебе. Ты не представляешь, как я по тебе скучаю.
Дальше она рассказывала о жизни в новом лагере. О том, что там открыли школу, об отце. Его адвокатский диплом не пригодился, когда настала пора убирать свеклу.
Письмо заканчивалось так:
Польше писать не буду, не хочу тебя беспокоить. Может быть, твой отец прав.
Кейко
У Генри тряслись руки, когда он вновь и вновь перечитывал последнюю строчку. Он взглянул на маму – та, незаметно зайдя в кухню, искоса следила за ним. В волнении она прижала руку к губам.
Генри кинулся к себе в комнату, лихорадочно пересчитал летние сбережения и деньги, подаренные тетушкой Кинг. Затем стащил со шкафа старый чемодан, побросал в него кое‑какую одежду и белье.
Из комнаты он вышел другим человеком. Мама смотрела на него в растерянности.
Генри тронул ее за руку.
– Я на автовокзал, вернусь через несколько дней…
– Я так и знал, что ты молоток, парень, – ухмыльнулся Шелдон, когда они устроились в креслах автобуса до Уолла‑Уолла. – Знал, что у тебя хватит пороху, – это по глазам твоим видно.
Генри смотрел в окно. Тротуары Сиэтла постепенно сменялись зеленью холмов, они приближались к границе штата. Когда он разыскал Шелдона, тот держал в руке чемодан – в других подсказках Генри не нуждался. «Только шляпу возьму», – сказал Шелдон, и, подхватив чемоданы, они направились на автостанцию, где купили два билета в оба конца до города Джерома, штат Айдахо, – ближайшего к лагерю Минидока, где жила Кейко. Билет стоил двенадцать долларов. Генри хотел заплатить и за Шелдона, но тот возмутился.
– Спасибо, что едешь со мной, но я должен был заплатить…
– Ничего ты не должен, Генри. Я обожаю путешествовать, а все в городе торчу.
Генри был благодарен Шелдону. Деньги пригодятся – обратных билетов им понадобится на один больше. Он увезет Кейко с собой. Отдаст ей свой значок и уведет во время свидания. Сейчас все средства хороши. Кейко может пожить у тетушки Кинг на Бикон‑Хилл – так надеялся Генри. В отличие от отца, тетушка Кинг относилась к соседям‑японцам без предубеждения. Однажды сама в этом призналась Генри. Затея рискованная, но риск того стоит.
– Знаешь, где это? – спросил Шелдон.
– Я знаю, как было в Пуйяллапе, в «Гармонии». Мы сразу поймем.
– Уверен?
– Там девять тысяч интернированных. Целый маленький город. Лагерь мы найдем без труда. Вот Кейко будет труднее разыскать.
Шелдон громко присвистнул, к негодованию старушки в меховой шляпе, сидевшей впереди. Она обернулась и прожгла его сердитым взглядом.
Генри места в последнем ряду вполне устраивали, но Шелдон не скрывал возмущения. Он все никак не мог успокоиться, ворчал, что здесь Север, а не рабовладельческий Юг, и какого черта шофер велел им садиться в конце салона. Но последний ряд имел и свои преимущества. Дорога предстояла дальняя, а тут ты никому глаза не мозолишь, и никто с расспросами не пристает. Генри забился в самый угол, стараясь сделаться как можно незаметнее, а те пассажиры, что сердито оглядывались на них, наткнувшись на яростный взгляд Шелдона, тут же отворачивались.
– А вдруг нам негде будет ночевать? – встревожился Генри.
– Ничего, переживем. На улице переночуем, не впервой.
Но его слова не успокоили Генри. Он помнил рассказы Кейко про ее дядю, который вместе с семейством попытался уехать в глубь страны еще до высылки японцев с острова Бэйнбридж. Туда, где японцы не были как бельмо в глазу. В те дни их даже призывали уехать из Сиэтла добровольно. Но беда состояла в том, что их не обслуживали на заправках и не пускали на ночлег. Из гостиниц их выпроваживали, а то и просто выставляли таблички «нет мест» у них перед носом. Дядя Кейко добрался лишь до Венатчи, штат Вашингтон, и вынужден был повернуть назад, а потом его заперли в лагерь, как всех остальных.
Генри представил, как они ночуют под открытым небом, и порадовался, что взял теплую одежду. Сентябрь выдался холодным и дождливым, по крайней мере в Сиэтле. Кто знает, какая погода сейчас в Айдахо.
Через шесть часов они добрались до Уолла‑Уолла – фермерского городка, знаменитого яблоневыми садами. Сорок пять минут на обед, и снова в дорогу. Тнин‑Фолс, оттуда – в Джером, штат Айдахо, а там и до Минидоки недалеко.
Генри выбрался из автобуса и поежился. Казалось, будто все вокруг уставились на них с Шелдоном. Они были тут единственные цветные. Даже ни одного индейца к поле зрения, хотя в городке, названном в честь индейского племени, должны ведь быть индейцы. Повсюду лишь белые, да такие важные, и все косятся на них с Шелдоном. Как ни странно, враждебности в их взглядах не чувствовалось. Оглядев Генри и Шелдона, люди шли себе дальше. Но все равно Генри теребил значок «Я китаец», а Шелдон проворчал: «Давай найдем где перекусить, только не смотри никому в глаза, лады?»
Генри знал, что Шелдон вырос к Такоме, а родился в Алабаме. Семья уехала с Юга, когда ему было лет пять‑шесть, но, видно, успел он насмотреться такого, что навсегда отбило у него охоту возвращаться на Юг. По старой южной привычке Шелдон называл всех мужчин от мала до велика «сэр», а женщин – «мэм», вежливо приподнимая шляпу, но с Югом его больше ничто не связывало. И сейчас он шарахался от каждого встречного, будто очутился не в Уолла‑Уолла, а в Бирмингеме.
– Куда пойдем?
Шелдон окинул взглядом окна магазинов и ресторанов.
– Не знаю – может, не так уж здесь и плохо.
– Что значит «не так уж плохо»?
– А ты глянь вокруг. Никому до нас нет дела. И вокруг ни одной вывески «только для белых».
Они шагали по тротуару, и прохожие поглядывали на них, но не оттаскивали детей на другую сторону улицы, а некоторые даже улыбались. И все‑таки и Генри, и Шелдону было не по себе.
Наконец они остановились у подъезда отеля Маркуса Уитмена – судя по всему, самого высокого здания в городке. За оконными стеклами виднелась уютная кофейня.
– Ну как? – спросил Генри.
– Не хуже прочих. Давай зайдем с черного хода, купим что‑нибудь на вынос.
– С черного хода? – удивился Генри.
– А вдруг что не так…
– Чем вам помочь? – Рядом внезапно возник старик. Шелдон дернулся от неожиданности, а Генри проворно нырнул за его спину. – Издалека?
Генри судорожно сглотнул.
– Да, сэр, мы здесь проездом, – пробубнил Шелдон. – Нам уже пора на автобус…
– Ну, раз уж вы здесь, заходите, выпейте горяченького. – Старичок, вытянув шею, посмотрел в сторону автостанции. – Времечка у вас, я погляжу, еще полно. Добро пожаловать в Уолла‑Уолла. – Он протянул Шелдону брошюрку, тронул шляпу: – Да благословит нас Бог.
Генри озадаченно смотрел старику вслед. Что это за место такое? Может, старик принял его за японца? Генри взглянул на свой значок, потом на Шелдона – тот листал брошюру, и на лице его читалось удивление пополам с облегчением. Брошюрка оказалась от адвентистской церкви. Генри знал, что адвентисты помогают японским заключенным, работают в лагерях учителями, медсестрами. Как выяснилось, в городке большая конгрегация и даже частный церковный колледж.
Подкрепляясь кофе с гренками, Генри и Шелдон поглядывали по сторонам. Люди в кофейне вовсе не казались испуганными или рассерженными, напротив, некоторые улыбались им.
Найти лагерь оказалось просто. До того просто, что Генри даже расстроился немного. Как только они въехали в Джером, на глаза тут же попался гигантский щит: «Военный центр переселенцев Минидока – 18 миль». Привокзальная площадь так и бурлила: грузовики, автобусы, легковушки забирали людей и устремлялись в одну сторону.
Шелдон поправил шляпу.
– «Центр переселенцев»! Можно подумать, Торговая палата помогает людям с новым жильем!
– Здесь их новый дом, – прошептал Генри.
Женщина в шапочке медсестры высунулась из окна голубого седана:
– Вы в лагерь? Ищете машину?
Генри и Шелдон переглянулись. Неужели по их виду все сразу понятно? Оба закивали.
– Вон тот грузовик, видите? Он собирает посетителей. Приехали кого‑то проведать, так ведь?
Генри указал на большой грузовик с низкими бортами и самодельными скамьями вдоль них.
– Вон тот?
– Да, поторопитесь, долго ждать он не будет.
Шелдон приподнял шляпу, схватил чемодан, подтолкнул Генри.
– Спасибо, мэм, вы нам очень помогли.
Они забрались в кузов, сели рядом с двумя монахинями и священником, которые переговаривались на странной смеси – латынь пополам с японским.
– Все проще, чем ты думал, – сказал Шелдон, пристраивая чемодан в ногах. – А лагерь больше, чем ты думал.
Всю дорогу Генри вглядывался вперед и лагерь заметил издалека. Исполинская каменная труба торчала над сухими, пыльными полями, а вскоре проступили и очертания строящегося городка. Даже издали Генри смог различить длинные ряды будущих зданий.
– Да здесь тысяча акров! – воскликнул Генри, не очень‑то представляя, сколько это – тысяча акров, но лагерь казался необъятным.
– Ага! – подхватил Шелдон. – Будто целый город поднимается из пересохшей Змеиной реки. Здесь кругом бесплодная сушь, вот их сюда и сослали.
Генри смотрел на пустынный пейзаж. Ни деревьев, ни цветов, лишь редкие кустарники. Крытые толем бараки нарушали монотонность сухой равнины. И всюду люди. Тысячи людей, суетятся на стройке, возятся в поле – собирают кукурузу, картофель, сахарную свеклу. Даже дети и старики копошились в пыльных бороздах. Все тут было в движении.
Грузовик в последний раз подпрыгнул на ухабе и остановился. Пассажиры спрыгнули на землю и тут же разделились на две группы: на работников лагеря и гостей. Генри и Шелдон следом за гостевой группкой двинулись к приземистому каменному зданию, где была устроена приемная. Дул ветер, на зубах хрустел песок, пыль оседала на коже. Земля была иссушенная, в трещинах. Но в воздухе веяло чем‑то особенным – медвяными травами и влагой. Генри, житель Сиэтла, не спутал бы этот запах ни с чем. На пустыню надвигалась гроза.
В приемной им объяснили, что можно и что нельзя привозить и вывозить из лагеря. Сигареты и спиртное разрешались, но понемногу, а некоторые безобидные мелочи, например пилки для ногтей, были под запретом. «Не говоря уж о кусачках», – шепнул Генри, и Шелдон ухмыльнулся.
На Генри никто и внимания не обратил, хотя он был готов к тому, что его сразу повяжут и швырнут за колючую проволоку, не успев разобраться, что он вовсе не японец. Но, похоже, никому не было дела до мальчишки с азиатской внешностью. Едва ли не каждый час прибывали автобусы с новыми партиями интернированных.
– Надеюсь, ты успел помыться перед отъездом. – Шелдон посмотрел в окно. – С водой тут туго. А канализацию только‑только прокладывают, вон глянь.
Генри ткнулся носом в свой рукав, пахнувший потом и дорожной пылью.
Шелдон вытер платком лоб.
– Жить им тут без воды и без унитазов еще много месяцев.
Генри посмотрел в окно на японских рабочих, трудившихся на солнцепеке, и порадовался, что они с Шелдоном сидят в прохладной комнате, дожидаясь своей очереди. Только через полчаса их зарегистрировали как гостей. Наконец секретарша проверила по документам, прибыла ли в лагерь семья Окабэ.
– Квакеры, – объяснил Шелдон, кивком указав Генри на конторских служащих.
– Как парень с картинки на овсяных хлопьях?
– Вроде того. Они выступали против войны и все такое. А сейчас работают в лагерях учителями, медсестрами, секретарями – так я слышал. Почти все здешние белые – квакеры. Хотя здесь Айдахо, значит, есть и адвентисты. Невелика разница.
Генри покосился на белую женщину за письменным столом. Точь‑в‑точь девушка с рекламы полуфабрикатов – не красотка, но очень славная.
Девушка подняла голову от бумаг и улыбнулась:
– Окабэ? Они здесь. У нас больше десятка семей с такой фамилией, но я, кажется, знаю, кого вы ищете.
Шелдон потрепал Генри по плечу.
– Идите в зал для гостей, – велела девушка. – Там вам объяснят, что где. Здесь все как в городе – улицы, кварталы. Обычно о приезде гостей предупреждают письмом или звонком, можно позвонить из главной конторы. Или посылают на участок курьера, и он вешает объявление напротив барака, где живет семья.
Генри напряженно слушал.
– Обычно приходится ждать день, а то и больше, – пояснила девушка. – Потому что все дети в школе, а взрослые на работе.
– Что у них за работа? – спросил Генри.
– Убирают сахарную свеклу или заняты на стройке. А для женщин хватает бумажной работы. – Она со вздохом вернулась к лежавшей перед ней стопке документов.
Генри заполнил анкету для встречи с Кейко, жившей в семнадцатом квартале. Желая устроить сюрприз, в графе «имя» Генри написал просто «гость». Курьер, пожилой японец, – будто бы в насмешку, хромой – взял анкету и заковылял прочь.
– Долго придется ждать, – вздохнул Генри.
Сидевший напротив него Шелдон кивнул, наблюдая за суетой вокруг. Генри посмотрел на него. Зажатый на жесткой скамье между стариком с коробкой на коленях и молодой парой с корзинами груш, тот отбивал пальцами ритм, явно тоскуя по своему саксофону.
– Спасибо, что поехал со мной, Шелдон.
Тот подался вперед, похлопал Генри по колену:
– А разве я мог не поехать? Надо – значит, надо. Твой отец знает, что ты здесь?
Генри покачал головой.
– Я сказал маме, что уезжаю на выходные. Она все поняла. Вряд ли обрадовалась, но возражать не стала и ни о чем не спрашивала. А мне больше ничего и не нужно, это самая лучшая помощь. Мама волнуется, конечно, но со мной ничего не случится. Я должен был поехать. Вдруг мы с Кейко больше не увидимся и я не смогу сказать то, что не сказал тогда, в «Гармонии»?
– Ты, Генри, главное, надейся. И жди. Надежда, она всегда есть. Так что жди.
Ждать пришлось шесть часов. Генри и Шелдон то сидели в зале для гостей, то выходили прогуляться во двор. Небо затянуло тучами, потемнело, хотя до вечера было далеко.
Генри в который раз взглянул на часы, потом на табличку: «Часы посещений до 17:30».
– Придется ехать в город. Наверное, Кейко еще не получила записку. Но завтра мы снова приедем.
На пересохшую землю упали крупные, тяжелые капли. И через минуту дождь уже барабанил по жестяным крышам времянок и недостроенных бараков, и работавшие японцы врассыпную бросились под укрытия. Генри вспомнил о крышах из толя и недостроенных домиках. Хорошо, если их еще не заселили.
– Вон автобус для гостей! – крикнул Шелдон, чемодан он держал над головой на манер зонтика.
Торопясь за Шелдоном, Генри размышлял о том, чем занята сейчас Кейко. Возвращается из школы? Разношерстная у нее, наверное, компания: одни говорят только по‑английски, другие – только по‑японски. Генри представил комнатушку, в которой ютится семья Кейко, как они жмутся к печке с железной трубой, а дождь капает сквозь дырявую крышу в подставленные миски. Представил, как Кейко слушает пластинку Оскара Холдена. Думает ли она о нем? Вспоминает ли его так же часто, как он ее? Возможно ли это? Вряд ли. Ведь он думает о ней постоянно, он даже видит ее иногда, слышит ее голос. Тихий, чистый, без акцента. Вот и сейчас сквозь раскаты грома ему почудилось, будто Кейко зовет его по имени. Словно она рядом. Словно никуда не уезжала. До чего же ему всегда нравилось, как она произносит его имя!
– Генри!
С первого же дня их знакомства на школьной кухне.
– Генри!
И до того ужасного дня, когда он беспомощно смотрел, как она садится в поезд.
– Генри!
И наконец, когда она сказала «до свидания» сдержанно, с опаской, незнакомым, чужим голосом, – а он отпустил ее, желая остаться хорошим сыном.
Все это время он слышал ее голос.
– Генри!
Она была рядом. Стояла под дождем, по ту сторону колючей проволоки. Все в том же желтом платье и мокром сером свитере. Еще миг – и она уже неслась по лужам к разделявшей их ограде.
– Генри!
В руке она держала записку – мокрую, смятую.
Генри кинулся навстречу. Вытирая рукавом залитое дождем лицо, он потянулся к ней сквозь колючую проволоку, сжал тонкие пальцы.
Уткнувшись лбом в железные колючки, Генри смотрел на нее, не замечая холодных струй, проникающих под одежду.
– Как ты здесь очутился?
Кейко сморгнула капли, стекавшие в глаза с мокрых волос.
– Мне… мне уже тринадцать. – Генри не знал, что еще сказать. – Я сбежал. Приехал тебя повидать. Я уже взрослый, сам за себя в ответе, и мы с Шелдоном сели в автобус… мне нужно тебе сказать…
Кейко молчала.
– Прости меня…
– За что?
– За то, что не попрощался с тобой.
– Но ты попрощался…