На кухне Генри застал отца в халате – на карте Китая, вырезанной из журнала «Нэшнл джиографик», он отмечал новости о боевых действиях. Карта была приклеена к пробковому щиту, и отец втыкал булавки там, где шли бои: синие – победы Китая, красные – поражения. Генри отметил, что на карте прибавилось синих булавок. Но отец был привычно угрюм.
– Доброе утро, – сказал Генри.
– Чоу синь, – ответил отец, тыча в карту ногтем.
Он бормотал по‑кантонски непонятные слова: синь гуан чжэн цэ, снова и снова.
– Что это значит? – спросил Генри. Что еще за «три огня», недоумевал он.
Они с отцом давно привыкли обходиться без слов. Генри чувствовал, что отец недоволен. И спросил, чтобы просто убедиться. И неважно, что по‑английски, главное – вопросительный тон.
– Это означает «три искорки», – объяснил отец по‑кантонски. – Японцы говорят: «три огня». «Жги, грабь, убивай». Они перекрыли Бирманскую дорогу, но после нападения на Перл‑Харбор американцы наконец стали снабжать нас оружием.
«А сам ты разве не американец? – возмутился про себя Генри. – Разве мы не американцы? Разве не от нас они получают оружие?»
Отец продолжал говорить – то ли с Генри, то ли сам с собой:
– И не только оружие. Самолеты. «Летающие тигры»[16]помогают Чан Кайши и Национально‑революционной армии сражаться с японскими захватчиками, но те уничтожают все на своем пути. Японцы убивают мирных жителей, пытают людей тысячами, жгут города.
Генри понимал отца, он видел в его взгляде, устремленном на карту, радость и печаль. Победитель и побежденный.
– Но есть для нас и хорошие новости. Гонконгу ничто не угрожает. Японцам уже много месяцев не удается прорваться на юг, так что на будущий год сможешь поехать в Кантон.
|
|
Отец объявил об этом так торжественно, будто сегодня чей‑то день рождения, китайский Новый год и Рождество – все вместе. Хотел порадовать Генри новостью. Сам отец почти все школьные годы провел в Китае. Это был своего рода обряд посвящения. Детей отправляли в Китай многие традиционные китайские семьи, как у Генри.
– А как же Рейнир? Может, мне просто перевестись в китайскую школу на Кинг‑стрит, где все ребята? Что, если я не хочу ехать? – Генри знал, что отец разберет лишь отдельные слова: школа, Рейнир, Кинг‑стрит.
– Что? – вскинулся отец. – Нет, нет – в Кантон.
Мысль об отъезде в Китай ужаснула Генри. Китай – чужая страна. Без джаза, без комиксов – и без Кейко. Он представил, как живет в доме у дяди – может статься, это и не дом вовсе, а лачуга, – и его дразнят, считают чужаком. Он и здесь, в Америке, чужак. Неизвестно еще, что хуже. Даже в положении Кейко, хоть и нерадостном, есть хорошая сторона – Генри кольнула зависть. Она хотя бы с родными. По крайней мере, сейчас. Ее родители все понимают. Ее не отошлют прочь.
Не успел Генри возразить, как вышла из кухни мама, протянула список покупок и немного денег. Она частенько посылала его на рынок, если покупок не очень много, тем более что Генри умел торговаться. Схватив список и завтрак – паровую пампушку‑бау со свининой, – Генри поспешил по лестнице навстречу прохладному утру, радуясь, что можно наконец побыть одному.
Генри шел по Саут‑Кинг к Седьмой авеню, в сторону китайского рынка, размышляя, что подарить Кейко на день рождения – не считая ткани на занавески, бумаги для писем и пластинки Оскара Холдена, которую он непременно найдет. Первые две просьбы выполнить нетрудно. Почтовую бумагу и ткань можно купить в «Вулворте» на Третьей авеню в любой день. А где пластинка, он знает. Но о чем мечтает Кейко? Чего не достать в лагере? Он не потратил ни цента из вырученного у миссис Битти. Но что купить? Новый альбом или акварельные краски? Да, пожалуй, принадлежности для рисования – то, что надо.
|
|
Но как достать пластинку, непонятно, думал Генри, шагая мимо рынка в сторону Нихонмати. Пройдя два квартала по Саут‑Мэйн, он остановился перед заколоченным фасадом отеля «Панама». Нет, не пробраться – тут нужен лом и побольше сил, чем у него. А если все‑таки туда попасть, то где там искать пластинку? Но ведь можно купить новую! Это гораздо разумней, чем ломиться в старую гостиницу. Но как? – уныло размышлял Генри, сворачивая к универмагу «Родс». Пластинку ему не продадут – достаточно вспомнить, как они с Кейко посещали универмаг в прошлый раз.
Впереди показался кинотеатр «Адмирал», афиши возвещали о премьере фильма «Маленький Токио, США». Генри поежился от неуютности этого названия, и в то же время его разобрало любопытство.
С афиши взирали голливудские звезды, Гарольд Хьюбер и Джун Дюпре, загримированные под японцев. Они играли шпионов и заговорщиков, помогавших готовить нападение на Перл‑Харбор. Судя по билетным корешкам и окуркам, усеивавшим мокрый тротуар, фильм имел успех.
В «Родсе» делать нечего. В этом районе Генри не доверяют. А клуб «Черный лось» до сих пор закрыт – нет надежды попасть к первоисточнику, к самому Оскару Холдену, чтобы раздобыть новую пластинку. Генри в сердцах пнул валявшуюся на тротуаре консервную банку.
|
|
А что, если попросить Шелдона помочь?
Генри быстро направился назад, в сторону Саут‑Джексон, где иногда по воскресеньям играл Шелдон – обычно когда в порт заходил новый корабль и портовый квартал наводняли подгулявшие матросы с подругами.
Дорога снова вывела его к отелю «Панама». Величественный мраморный подъезд был обезображен досками. Генри пробежал глазами список покупок, что дала мама. Надо бы поторопиться, а то родители забеспокоятся.
В надежде, что с тыла осталась лазейка, Генри нырнул в узкий проулок за пустующим и тоже заколоченным агентством по найму «Того». Проулок был завален ящиками, рухлядью, тряпьем – мусор из этого района больше не вывозили. Генри обогнул отель, рассчитывая по пожарной лестнице добраться до выбитых окон второго этажа.
Но, завернув за угол, он наткнулся на Чеза. Уилла Уитворта и еще нескольких мальчишек. Они явно заявились сюда с той же целью – пробраться в отель. Чез с Уиллом о чем‑то спорили, глядя на окна второго этажа. Остальные бросали в окна камни, шарили в коробках, один из мальчишек швырял о стену старые тарелки.
Генри остановился как вкопанный, но прежде, чем он успел нырнуть обратно за угол, его заметили.
– Япошка! – раздался вопль. – Держи его!
– Китаеза! – поправил Уилл.
Мальчишки уже взяли Генри в круг.
– Генри! – В ухмылке Чеза было больше торжества, чем удивления. – Где же твоя подружка. Генри? Если ты к ней, то ее нет дома, и твоего черномазого дружка тоже нет. Так что придется тебе со мной дело иметь. Мой папаша хочет скупить здесь все дома, скоро соседями будем.
Генри стиснул кулаки, постаравшись не выдать, что его слегка потряхивает. Совсем рядом, на куче мусора, валялась ручка от метлы, в рост Генри. Метнувшись вбок, он схватил палку и сжал ее двумя руками, на манер бейсбольной биты. Взмахнул, еще раз, палка со свистом рассекла воздух. Запросто отобьет мяч размером с Чезову голову.
Мальчишки отступили, лишь Чез остался на месте, но и он подобрался, следя, чтобы дубинка не достала до него.
– Убирайся домой, Чез. – Генри сам удивился своей ярости. Костяшки пальцев у него побелели от напряжения.
– Здесь мой дом, – тихо, даже мягко ответил Чез. – Соединенные Штаты Америки, а не Соединенные Штаты Токио. И мой папаша скоро скупит весь квартал. Что, войны хочешь? Думаешь, одним махом всех уложишь?
Генри понимал, что с семерыми ему не справиться.
– Может, вы меня и побьете, но один из вас вернется домой инвалидом. – Генри с размахом хлопнул битой по грязному тротуару, прямо перед Чезом. Он не забыл ни разбитую губу, ни фингал, которыми наградил его Чез у вокзала.
Мальчишки попятились, а через миг дружно исчезли за углом здания. Генри снова замахнулся и сделал шаг вперед. Теперь и Чез не скрывал испуга. Даже его жесткий «ежик» и тот словно поник. Чез сплюнул на грязный асфальт и двинулся за остальными. Генри постоял несколько секунд с занесенной палкой, потом оперся на нее, навалившись всем телом. Сердце колотилось, ноги дрожали, но его захлестывал восторг. Есть! Он победил. Выстоял.
Внезапно за спиной раздался шорох. Генри резко обернулся и оказался лицом к лицу с двумя патрульными. На рукавах повязки военной полиции, за спиной винтовки, в руках черные дубинки. Один из солдат ткнул дубинкой в грудь Генри – прямо в значок.
Генри уронил палку.
– Что тут делаешь? Воруешь? Вали отсюда!
Генри поспешно развернулся и со всех ног кинулся в ту сторону, куда минуту назад умчались его враги. Выскочив на Саут‑Мэйн, он бросился в направлении Джексон‑стрит, где обычно играл Шелдон. Генри перепрыгнул через лужу, под ногами мелькнуло отражение чего‑то знакомого. Он оглянулся – буквально в нескольких шагах мерцала полицейская мигалка, а чуть в стороне… На бордюре сидел Чез, к нему жалась остальная компания. А перед ними стоял полицейский и что‑то записывал в блокнот. Вид у него был недоверчивый, словно он не верит ни единому слову Чеза и его свиты. Невольно ухмыльнувшись, Генри побежал дальше. Вот и Чез попался.
Ужин 1986
К немалому удивлению Генри, готовила Саманта потрясающе. У него было особое чувство к тем, кто умеет стряпать, поскольку и сам любил постоять у плиты. И до болезни Этель он нередко возился на кухне, а уж после того, как она слегла, стал и вовсе полновластным хозяином кухни. Этель постоянно мучили боли – болезнь, а потом уже и лечение медленно разрушали ее хрупкое тело, – и Генри изо всех сил пытался порадовать ее хотя бы любимыми блюдами – жареной лапшой, заварным кремом со свежим манго и мятой. Но в последние месяцы Этель не радовали уже и эти мелочи. Генри с трудом удавалось уговорить ее проглотить хотя бы ложку чего‑нибудь. Этель уже хотелось лишь одного – уйти.
Генри вспоминал те страшные дни, глядя, как хозяйничает Саманта. Но встряхнулся, отгоняя печальные мысли, когда Марти, собравшись произнести тост, поднял бокал с хуан цзю, сброженным вином, по вкусу больше напоминавшим хлебный спирт.
– За удачную находку в отеле «Панама», за островок прошлого!
Генри лишь пригубил вино, между тем как Марти с Самантой выпили залпом и сморщились от резкого, вышибавшего слезу вкуса.
– Ох! – выдохнул Марти.
Генри с улыбкой вновь наполнил стакан сына прозрачной, безобидной на вид жидкостью, но ею можно и автомобильный мотор промывать.
– За Оскара Холдена и пропавшую музыку! – провозгласила Саманта.
– Нет‑нет‑нет, с меня хватит, – рассмеялся Марти.
Они устроились в небольшой столовой, служившей заодно и гостиной. Генри редко заглядывал в эту комнату, разве что полить растения в горшках, среди которых было и денежное деревце, появившееся в доме, когда родился Марти. На стенах висели семейные фотографии, некогда черно‑белые, а теперь серо‑желтые, потемневшие в уголках.
Генри посмотрел на сына, потом – на его возлюбленную. Какие же они все‑таки разные, и до чего мало это значит! Их несходство не бросается в глаза. Они так близки – вот это сразу понятно. Трудно сказать, где кончается один и начинается другой. Похоже, Марти счастлив. Успех, хорошие отметки, любовь – чего еще может пожелать отец для сына?
Разглядывая скорлупки от краба и блюдо из‑под чой сум, Генри подумал, что Саманта готовит не хуже, чем Этель в ее лучшую пору, да что там, не хуже, чем он сам. Марти повезло.
– Ну, кто созрел для десерта?
– Я объелся, – пожаловался Марти, отодвигая тарелку.
– Для сладкого местечко всегда найдется, – рассмеялся Генри.
Саманта вынесла из кухни небольшое блюдо.
– Что это? – удивился Генри, ждавший мороженое с зеленым чаем.
– Сюрприз – моему будущему тестю, а нам – мороженое.
Саманта поставила перед Генри блюдо с белыми витыми конфетами явно ручной работы.
В последний раз Генри ел «бороду дракона» задолго до болезни Этель. Генри откусил половину конфеты из тончайших сахарных волокон, с начинкой из кунжута и кокосовой стружки. Марти с улыбкой кивнул ему: мол, я так и знал, пап, что она тебе понравится.
Конфеты были изумительные.
– Готовить «бороду дракона» учатся много лет. Как же тебе удалось?..
– Я долго тренировалась, – сказала Саманта. – Главное – не отступать. Как вы. И ваша школьная любовь.
Генри поперхнулся, закашлялся.
– Вижу, мой сын выболтал секрет.
– Не удержался. И кстати, вы никогда не задумывались, как сложилась ее жизнь? Не сочтите за неуважение к вашей жене, но эта девочка, кем бы она ни стала, может быть, до сих пор жива. Разве вам не интересно, где она, что с ней сталось?
Генри залпом осушил свой стакан. Язык обожгло, на глаза навернулись слезы. Посмотрел на Саманту, затем на Марти. На лицах обоих – надежда и ожидание.
– Я думал о ней. – Генри не знал, как отнесется к его признанию сын. Марти был очень привязан к матери. – Я думал о ней. – Да, он все время помнил о Кейко. Но признаваться в этом не стоит. – Но столько лет прошло! Люди взрослеют, обзаводятся семьями. Жизнь ведь идет.
Генри вспоминал о Кейко все эти годы – сначала с тоской, потом с тихой обреченностью и, наконец, искренне желая ей добра и счастья. И лишь теперь он понял, что по‑прежнему любит ее. Сильнее, чем когда‑либо. Любит настолько, что смог отпустить – а не продолжать жить прошлым. К тому же у него была Этель, любящая жена. И ее он тоже, конечно, любил. И когда она заболела, готов был на все, даже поменяться с ней местами. Он с радостью лег бы на смертное ложе, лишь бы Этель встала на ноги. Но именно ему выпало жить дальше.
А потом, увидев, как из отеля «Панама» выносят старые вещи, Генри вновь позволил вырваться на волю надеждам и мечтам. Надежде найти пластинку Оскара Холдена, в существование которой никто не верил. И мечте найти девочку, когда‑то любившую Генри таким, какой он есть, хоть он и был для нее чужаком.
Марти задумчиво разглядывал отца.
– Вот что, пап. У тебя ее вещи – альбомы и все прочее. То есть даже если у нее муж, семья, она ведь обрадуется возвращению имущества, правда? Да еще если вернешь его ты. Тоже небольшой приятный сюрприз, разве нет?
– Я понятия не имею, где она, – возразил Генри. – Может, ее и в живых‑то нет. Сорок лет – срок немалый. Не забудь, что за вещами в «Панаму» мало кто явился. Люди, если и выжили, наверняка не захотели оглядываться и предпочли начать все с чистого листа.
– Но ведь никто не надеялся, что пластинка сохранилась, а ее все‑таки нашли, пусть и разбитую. Кто знает, что еще можно найти, если постараться?
На крыльце 1986
После ужина Генри вызвался помыть посуду. Он почти ожидал обнаружить на кухне упаковки из морского ресторана «Цзюнь бо», спрятанные под раковиной, или в лучшем случае – тетрадку с рецептами, заляпанную устричным соусом. Но в кухне царили чистота и порядок – Саманта вымыла посуду, когда готовила, как привык делать и Генри.
Он вымыл и убрал оставшиеся несколько тарелок. После чего вернулся в гостиную, чтобы поблагодарить Саманту, но было уже поздно. Тихонько посапывая, Саманта спала на диванчике. Генри глянул на ополовиненную бутылку сливового вина, улыбнулся, укрыл Саманту зеленой шалью, что связала Этель. Жена всегда любила рукодельничать, а затем вязание и вовсе стало для нее необходимостью: нужно было занять руки во время сеансов химиотерапии. Генри изумлялся, как ей удается работать спицами, когда в вену воткнута капельница, но Этель не находила в том ничего особенного.
Откуда‑то тянуло сквозняком, Генри вышел в прихожую и обнаружил, что входная дверь открыта. За сетчатой дверью виднелся силуэт Марти, который сидел на крыльце. Вокруг лампы вились мотыльки, бились о стекло, влекомые к недостижимой цели.
– Может, останетесь ночевать? – предложил Генри, открывая дверь. – Саманта заснула, а ехать уже поздно.
– Опять командуешь? – недовольно сказал Марти.
Генри нахмурился. Он знал, Марти не любит, когда отец распоряжается, даже если тот предлагает что‑то от души. Бывали времена, когда они с Марти спорили ради спора. И победителей никогда не было.
– Я хотел сказать, что уже поздно…
– Прости, папа. Я просто устал. У всех нас был тяжелый год.
Генри заметил, как Марти прячет в кулаке незажженную сигарету. Этель поддалась болезни, когда рак захватил легкие. Генри не курил уже много лет, а Марти до сих пор боролся с собой – бросил, когда мать стала совсем плоха, но в последнее время покуривал украдкой.
Марти уронил сигарету на землю.
– Я все думаю о маме и о том, как перевернулась жизнь в последние пару лет.
Генри кивнул, глядя на другую сторону улицы. Из дома напротив доносились латиноамериканские ритмы. Квартал меняется, подумал Генри. Его взгляд заскользил по улице: корейская пекарня, потом химчистка, которую держит милое армянское семейство.
– Отец, можно тебя спросить кое о чем?
Генри снова кивнул.
– Ты держал маму дома мне назло?
Генри проводил взглядом грузовик, громыхавший по улице.
– А как по‑твоему? – Генри наперед знал ответ, но прямой вопрос сына удивил его.
Марти поднялся, шагнул к брошенной сигарете. Неужели поднимет и закурит? – испугался Генри. Но Марти наступил на нее и растоптал.
– Я раньше так думал. Не мог понять. Видишь ли, район у нас далеко не лучший, но мы могли бы отправить ее в хорошее место, с красивым видом из окна, с комнатой отдыха. – Марти покачал головой. – А теперь понял. Дом есть дом, неважно, красивый или нет.
Генри молчал.
– Яй‑Яй знал о Кейко? – спросил Марти. – А мама знала?
– Твой дедушка знал, от меня. Тогда‑то он и перестал со мной разговаривать…
Генри почти не рассказывал Марти о своем детстве, особенно о своем отце. А Марти редко спрашивал. Почти все, что знал, он выведал у матери.
– Ну а мама знала?
Генри вздохнул, потер щеки – в суете последних дней он забывал бриться. Щетина напомнила ему о месяцах и годах, когда он ухаживал за Этель. О том, как он целыми днями не выходил из дома, но все равно брился по привычке. Но иногда забывал – ведь той, с кем он жил, было все равно.
– Я не знаю точно, сколько знала мама, – мы с ней это не обсуждали.
– Не обсуждали ваших прежних увлечений?
– Каких еще увлечений? – изумился Генри. – До меня Этель ни с кем не встречалась. Времена были другие, не то что сейчас.
– Но у тебя‑то была детская любовь? – Марти поднял альбом, лежавший на крыльце рядом с его курткой, и протянул отцу.
Генри взял альбом, перелистал, провел пальцами по следам карандаша Кейко, плясавшего когда‑то по бумаге. Почему Кейко оставила свои альбомы? Неужели порвала с прошлым, как и он?
Все эти годы он любил Этель. Был верным, заботливым мужем, но бывший японский квартал обходил стороной, чтобы не тревожить воспоминания. Знай он, что вещи Кейко до сих пор там…
Генри вернул альбом сыну.
– Не оставишь у себя? – удивился Марти.
Генри пожал плечами:
– Хватит с меня и пластинки.
«Разбитой, – добавил он про себя. – На два осколка, которые уже не оживишь».
Пластинка Шелдона 1942
В понедельник Генри по‑прежнему ликовал: он нашел Кейко, а с Чезом разбирается полиция. Из школы Генри возвращался вприпрыжку, прокладывая путь среди улыбающихся торговцев рыбой вдоль Саут‑Кинг до самой Саут‑Джексон. Всюду его окружали счастливые лица. Президент Рузвельт объявил, что подполковник Джеймс Дулитл ведет эскадрон Б‑25 бомбить Токио. Новость эта, похоже, всем подняла настроение. На вопрос журналистов, откуда вылетают самолеты, президент в шутку ответил: «Из Шангри‑Ла», и Генри в поисках Шелдона, по забавному совпадению, прошел мимо джаз‑клуба с тем же названием.
Найти Шелдона в этот час, ближе к вечеру, не составляло труда. Генри просто шел на звук саксофона, на знакомую мелодию – одну из тех, что Шелдон играл в клубе с Оскаром. Называлась она «Блюз писчей бумаги» – весьма кстати, ведь Генри до сих пор не купил бумагу и конверты для Кейко.
На ступеньках крыльца, где играл Шелдон, и раскрытом футляре от саксофона поблескивала горка мелочи. А рядом, на деревянной подставке, стояла виниловая пластинка. Точно такая же подставка была у них на кухне – мама водрузила на нее всю их немногочисленную посуду из тонкого фарфора. На табличке было написано от руки: «Мелодии с новой пластинки Оскара Холдена».
Публика, на взгляд Генри, была обычная, но, к его приятному изумлению, хлопала с гораздо большим воодушевлением. А Шелдон играл от всей души. Слушатели зааплодировали еще громче, когда он закончил нежной, щемящей нотой, потонувшей в перезвоне крупных и мелких монет. Такой кучи денег – по крайней мере, мелочью – Генри в жизни не видел.
Шелдон слегка приподнял шляпу, прощаясь с рассеивающейся толпой слушателей.
– Генри, и где же ты пропадал, мой юный друг? Я тебя не видел уже недели две‑три.
Так оно и было. За работой в лагере и заботами, как бы не узнали родители, Генри не виделся с Шелдоном с самого дня высылки японцев.
– Я теперь работаю по выходным, в лагере «Гармония» – там, где…
– Знаю, знаю где, это место не сходит со страниц газет. Но как же… как тебя взяли… на эту… работу? Может, расскажешь?
История была длинная, и Генри сам не знал, чем она закончится.
– Потом, ладно? Дел по горло, ничего не успеваю. А еще у меня просьба.
Шелдон обмахивался шляпой.
– Деньги? Бери сколько нужно. – Он указал на футляр, где блестели монеты.
Генри прикинул, сколько там всего. – одних только полудолларовых монет долларов на двадцать. Но Генри нужны были не деньги.
– Мне нужна твоя пластинка.
Воцарилось молчание. Издалека долетали звуки ударных – где‑то в клубе шла репетиция.
– Ну и дела… «Мне нужна твоя пластинка»… Ты имеешь в виду мою пластинку? Ту единственную, на которой я играю? Так она последняя оставалась в музыкальном магазине – еще на прошлой неделе все разошлись.
Кусая губы, Генри смотрел на друга.
– Так я не ослышался? – переспросил Шелдон будто в шутку, но Генри не был уверен, шутит ли он.
– Для Кейко. У нее день рождения…
– О‑ох. – Вид у Шелдона был, будто его ударили: глаза закрыты, губы искривлены болью. – Я ранен. В самое сердце. – Шелдон ткнул себя в грудь и улыбнулся, сверкнув зубами.
– Значит, можно? Я достану тебе другую. Мы с Кейко купили одну на двоих, но ей не разрешили взять ее в лагерь, она где‑то хранится, но мне туда не пробраться.
Шелдон нахлобучил шляпу, поправил трость саксофона.
– Забирай. Отдаю во имя благой цели.
Генри не ответил шуткой, только покраснел и пробормотал смущенно:
– Спасибо. Я в долгу не останусь.
– Давай, заведи ее в этом самом лагере. Неплохая мысль! Никогда еще я не играл в белом заведении, пусть даже для кучки пленных, мной плененных, японцев!
Генри улыбнулся Шелдону, явно ждавшему, что каламбур оценят. Сунул пластинку под куртку и помчался прочь, крикнув на ходу: «Спасибо, сэр, удачного дня!» А Шелдон, улыбнувшись и покачав головой, вновь достал саксофон и стал готовиться к следующему концерту.
На другой день по дороге из школы Генри заглянул в «Вулворт». В отделе мелочей народу было как никогда. Генри насчитал двенадцать палаток, где продавали облигации военного займа. У «Элкс Лодж» своя палатка, у «Венчер Клаб» тоже, и возле каждой – гигантский бумажный термометр, показывавший, кто сколько продал, – соревновались, кто больше. Рядом с одной палаткой даже стояла картонная фигура Бинга Кросби в полный рост, в военной форме. «Покупайте акции военного займа в каждую получку!» – выкрикивал служитель, раздававший пирожки и кофе.
Генри протискивался мимо ярко‑красных виниловых стендов, мимо вертящихся табуретов у прилавка «Соки‑воды», в глубь магазина, где продавалось то, о чем просила Кейко. Там он выбрал бумагу для писем, краски, кисти, ткань и альбом, чьи белые страницы выглядели так маняще – незапечатленное будущее. Отдал деньги молодой продавщице – та улыбнулась, увидев его значок, – и бегом пустился домой, опоздав самое большее минут на десять. Сущий пустяк, мама даже не успела заволноваться. Спрятав подарки и пластинку в старое корыто под лестницей за домом, Генри влетел в подъезд, перепрыгивая через две ступеньки, – ноги сами несли его.
Дела идут на лад. Во‑первых, прошел слух, что Чезу с дружками предъявлено обвинение в мародерстве в Нихонмати. Ждет ли их наказание, неизвестно. Местные японцы, хоть они и граждане США, теперь считаются пособниками врага, так не все ли равно, что станет с их домами? Зато отец Чеза наверняка скоро узнает, что у любимого сыночка каменное сердце, а это само по себе наказание, – рассуждал Генри скорее с облегчением, чем с радостью.
Во‑вторых, Шелдон: наконец он вкушает плоды своих музыкальных трудов! Он всегда собирал толпу, но теперь толпа платит звонкой монетой.
И наконец, Кейко вместе с другими подарками получит на день рождения новую пластинку Оскара Холдена. Мелодия у них одна на двоих, пусть их и разделяет колючая проволока, а с вышки за ними присматривает пулемет.
Несмотря на печаль, окутывавшую «Гармонию», Генри и вправду казалось, что все не так уж плохо. Все трудности преодолимы, а война не может длиться вечно. Рано или поздно Кейко вернется домой, иначе и быть не может.
Генри отворил дверь небольшой квартирки, увидел родителей – и онемел. Отец и мать сидели за тесным кухонным столом, на котором были разложены семейные альбомы Кейко. Альбомы, надежно спрятанные под ящиками комода. Сотни семейных фотографий – японцы в национальной одежде и в военной форме. Груды черно‑белых снимков. Лишь немногие из людей на фото улыбались. Никто из них, однако, не выглядел таким мрачным, как его родители, – на их лицах читались и ужас, и стыд, и негодование.
Мать что‑то прошептала срывающимся голосом и быстро вышла из кухни.
Взгляд Генри встретился с гневным взглядом отца. Отец схватил альбом, разорвал надвое и швырнул на пол, что‑то крикнув по‑кантонски. Гнев его, казалось, был обращен на фотографии, а не на Генри. Но придет и его черед. Генри не сомневался.
«Зато наконец‑то поговорим по‑настоящему, – подумал он. – Давно пора, отец».
Генри положил покупки на столик у двери, скинул куртку и сел за стол напротив отца, глядя на разбросанные фотографии Кейко и ее родных – японцев. Свадебные фотографии родителей Кейко в кимоно. Пожилой мужчина – наверное, дед Кейко – в парадной форме имперского флота. Некоторые японские семьи сожгли свои архивы. Другие спрятали – дорогие воспоминания о том, кто они и откуда. Иные и вовсе закопали альбомы. «Как сокровища», – пришло в голову Генри.
Почти восемь месяцев прошло с тех пор, как отец запретил ему говорить на родном языке. Все, хватит.
– Есть что сказать? Говори! – рявкнул отец по‑кантонски. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я отправил тебя в школу. Не в простую, а в особенную – для тебя старался. Для тебя. В престижную школу для белых. А в итоге? Вместо того чтобы учиться, ты заигрываешь с японкой. С японкой! С дочерью палачей моего народа. Твоего народа. На ней наша кровь! От нее несет кровью!
– Она американка, – спокойно возразил Генри, впервые за много месяцев обращаясь к отцу по‑кантонски. Слова прозвучали странно, будто на чужом языке. Словно ступаешь по льду замерзшего озера, не зная, выдержит он или треснет – и ты погрузишься в холодную бездну.
– Вот, полюбуйся! Смотри сюда! – Отец размахивал вырванной из альбома страницей. – Тоже мне американцы! – Он ткнул пальцем в статного мужчину в японской национальной одежде. – Если ФБР найдет это здесь, в нашем китайском доме, нас арестуют. Все заберут. Отправят в тюрьму, оштрафуют на пять тысяч за пособничество врагу.
– Она не враг. – Генри чуть повысил голос. Руки у него дрожали от бессилия и ярости. – Ты ее даже не знаешь. Ты ее ни разу не видел!
– И знать не желаю. Она японка!
– Она родилась в той же больнице, что и я, в том же году. Она АМЕРИКАНКА! – Генри испугался собственного крика. Ни разу в жизни он не кричал на взрослого, тем более на отца.
В кухню вошла мать, убрала со стола вазу с цветами. Лицо ее было печально. Генри ощутил вдруг тяжесть внезапно навалившегося чувства вины. Он уронил голову на руки, стыдясь, что повысил голос при матери. Она отвернулась, будто не слышала крика, будто не замечает сына. Не успел Генри хоть что‑то сказать, она исчезла на кухне.
Отец уже стоял у раскрытого окна с охапкой фотографий. Он обратил к Генри неподвижное лицо – маску, скрывавшую не только гнев, но, наверное, и разочарование. Альбомы полетели в окно. Фотографии закружились в воздухе, легли на асфальт в переулке черно‑белыми квадратиками – одинокие лица, смотревшие в никуда.
Генри нагнулся, чтобы поднять с пола порванный альбом, – но отец выхватил его из рук сына и швырнул вслед за остальными. Послышался шлепок: альбом упал на тротуар.
– Она здесь родилась. И вся ее семья тоже. А ты – нет, – тихо сказал Генри.
Отец смотрел в сторону, будто не слышал.
Генри смотрел на него. Через месяц ему исполнится тринадцать. Может быть, так кончается детство и начинается взрослая жизнь, подумал он, шагнул к двери, надел куртку. Нельзя оставлять снимки на улице.