– Плохо попрощался. Я испугался. Запутался. Я не знал, чего хочу. Не знал, как надо прощаться.
– И ты приехал, чтобы попрощаться? – удивилась Кейко.
– Нет! – крикнул Генри. – Нет!
Раздался треск рвущейся ткани, когда он попытался обнять Кейко, притянуть к себе, не чувствуя, как впиваются в кожу острые шипы ограды. Он чувствовал лишь тепло, исходящее от Кейко.
– Вот зачем я приехал, – сказал Генри.
Это был его первый поцелуй.
Шелдон Томас 1986
Генри укрылся от дождя в длинных коридорах Хертстон‑Инн, дома престарелых в Западном Сиэтле, близ пристани парома «Фаунтлерой», курсировавшего между Сиэтлом и островом Вашон. Теперь Генри стал здесь частым гостем – с тех пор как овдовел, времени у него было в избытке.
Хертстон‑Инн был одним из самых уютных домов престарелых в Западном Сиэтле – во всяком случае, по мнению Генри, хотя он не особо разбирался в домах престарелых. Разве что хорошо понимал, какие из них ему не по душе. Холодные, серые – вроде тех казенных заведений, от которых он с таким трудом уберег Этель. Блочные громады с крохотными окошками, куда люди приезжали умирать в одиночестве. Хертстон, напротив, больше напоминал охотничий домик или сельскую гостиницу.
Вход украшала люстра из рогов оленя. Очень мило, подумал Генри, пробираясь в единственное знакомое ему крыло. Он не остановился у сестринского поста, а направился прямо в сорок вторую комнату и тихонько постучал в дверь с табличкой «Шелдон Томас».
Никто не ответил, но Генри все равно открыл дверь. Шелдон спал полулежа на высокой больничной кровати; щеки, некогда упругие, надувавшиеся шарами, когда он играл на саксофоне, висели складками. К запястью тянулась капельница, приклеенная пластырем к морщинистой, сухой как бумага коже. Прозрачная пластмассовая трубка шла через ухо к носу, вдувая в легкие кислород.
Молоденькая медсестра, из новеньких, подошла к Генри, коснулась его руки.
– Вы друг или родственник? – шепнула она ему в самое ухо, чтобы не разбудить Шелдона.
Генри – китаец, Шелдон – ясное дело, нет. Они совсем не похожи. Ни капли.
– Дальний родственник, – ответил Генри.
Этого оказалось достаточно.
– Ему как раз пора принимать лекарства, – объяснила медсестра. – Так что вы вовремя. Он, наверное, вот‑вот проснется. Если вам что‑нибудь нужно, я здесь, за дверью.
Генри оставил дверь полуоткрытой. В комнате горел лишь декоративный светильник с ярко‑малиновой дужкой наверху, да светились огоньки на мониторах аппаратуры. Сквозь щель в шторах в комнату заглядывал облачный день.
На стене висела сорокапятка в пыльной рамке – сингл, записанный ансамблем Шелдона в конце пятидесятых, рядом – фотографии Шелдона с семьей, детьми, внуками. Дверь ванной и стена, у которой стоял телевизор, были заклеены детскими рисунками. На ночном столике лежали стопки фотографий и нот.
Генри сел в видавшее виды кресло у кровати и стал разглядывать открытку с днем рождения. На прошлой неделе Шелдону исполнилось семьдесят четыре.
Один из мониторов пискнул раз‑другой и затих.
Генри наблюдал за Шелдоном. Сначала в беззвучном зевке открылся рот, потом – глаза, заморгали, привыкли к свету. Шелдон сосредоточил взгляд на Генри и улыбнулся, обнажив золотой зуб.
– Ну‑ну… заждался небось?
Шелдон пригладил редкие седые волосы, заворочался в постели.
– Только что зашел.
– Уже воскресенье?
После смерти Этель Генри завел обычай приезжать по воскресеньям и смотреть с Шелдоном матчи его любимой футбольной команды. Медсестра усаживала Шелдона в кресло‑каталку, и они спускались в просторную комнату отдыха с огромным телевизором. Но за последние недели Шелдон сильно сдал, и они смотрели футбол у него в комнате, в тишине и покое. Иногда Генри тайком приносил Шелдону жареные куриные крылышки, суп из моллюсков и другие его любимые лакомства из запрещенных медсестрами. Только не сегодня.
До воскресенья было далеко, футбол не показывали, и Генри принес Шелдону другой гостинец.
– Нет, не воскресенье, – сказал Генри громко, чтобы Шелдон услышал и без слухового аппарата.
– Думаешь, до воскресенья не дотяну? – ухмыльнулся Шелдон.
Генри невольно улыбнулся.
– Я кое‑что нашел – наверное, тебя порадует. То, что я искал… мы с тобой искали много лет.
В глазах Шелдона мелькнуло детское изумление. Генри уже и забыл, когда в последний раз Шелдон так смотрел.
– Сюрприз припас, да, Генри?
Генри с улыбкой кивнул. Старая пластинка Оскара Холдена значила для Шелдона не меньше, чем для него самого. По разным причинам она была дорога обоим. Оскар Холден перевернул музыкальную судьбу Шелдона в сорок втором году. Шелдон играл с ним еще год после воины, когда снова открылся клуб. А еще через несколько лет, после смерти Оскара, собрал собственную группу. Слава, заслуженная в выступлениях с Оскаром, принесла ему немало долгосрочных ангажементов и даже скромный контракт с местной студией звукозаписи.
– Ну ладно, я не молодею, а Рождество на носу…
– Я ее нашел, но, чтобы послушать, придется слегка повозиться.
– Подумаешь. – Шелдон постучал дрожащим пальцем по лбу: – Она звучит у меня в голове каждую ночь. Я слышал – я же там был, помнишь?
Генри достал из сумки старую пластинку, все в том же конверте. И пока Шелдон нашаривал на ночном столике очки, прочел:
– «Оскар Холден и…»
– «Полуночники», – закончил Шелдон.
Генри протянул пластинку другу. Тот прижал ее к груди и прикрыл глаза, будто слушая музыку, что звучала где‑то, когда‑то, давным‑давно.
Ожидание 1942
Проснулся Генри на продавленном соломенном тюфяке, под плюханье дождевых капель, стекавших в корыто посреди единственной комнаты Окабэ. Справа за занавеской спали с одной стороны Кейко с братом, с другой – их родители.
Дождь мерно стучал по жестяной крыше – нежный, мелодичный перестук, будто во сне. Может, это и есть сон. Может быть, он дома, в своей постели, в комнате с видом на Кантонский бульвар, и окно приоткрыто, несмотря на мамины запреты. Генри закрыл глаза, принюхался – пахло дождем, но не морем и рыбой, как в Сиэтле. Он здесь. Он добрался до Минидоки. Мало того, он дома у Кейко.
Кейко не хотела его отпускать, а он не хотел уходить. И они встретились позади гостевого корпуса. Лагерь был задуман так, чтобы оттуда никто не сбежал, зато входить можно было свободно. Генри не ожидал, что зайти окажется так просто. Он лишь пообещал удивленному Шелдону: «Встретимся завтра!» – схватил стопку учебников, что носили учителя‑квакеры, и прошел с ними вместе мимо поста. Единственный раз в жизни ему было на руку, что белые приняли его за японца.
Генри заворочался, потер глаза, зевнул было – да и застыл с открытым ртом. Кейко лежала на кровати, подперев руками подбородок, и смотрела на него. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, но, как ни странно, ей это очень шло. Она улыбнулась, и Генри закрыл рот. Не верилось, что он здесь. И тем более не верилось, что ее родители не против. Его родители на их месте, пожалуй, вышвырнули бы его вон. Но Кейко пообещала, что все будет хорошо, – так оно и вышло. Ее родители были даже польщены, что в их новом доме, окруженном колючей проволокой, прожекторами и пулеметными вышками, настоящий гость.
Генри долго не решался войти в дом следом за Кейко. Ее родители были смущены и обрадованы, но почему‑то почти не удивились. И Генри понял: Кейко его не забыла. Как раз наоборот.
Генри перевернулся на живот, чтобы лучше видеть Кейко, укрылся лоскутным одеялом. Кейко была совсем близко.
– Мне приснилось, что ты приехал, – шепнула она, откинув с лица волосы. – Проснулась, смотрю, а ты здесь.
– Не верится, что я здесь. Не верю, что твои родители…
– Генри, дело не в нас. То есть, конечно, в нас, но они о тебе судят не по значку, а по поступкам. И то, что ты сюда приехал наперекор своей семье, говорит о многом. И главное, они американцы, ты для них не враг.
От этих слов у Генри потеплело на душе. Значит, его принимают за своего? Чувствовать к себе расположение было непривычно и неловко – как писать левой рукой. Генри посмотрел на спящих родителей Кейко. В холодном и сыром бараке они казались безмятежнее, чем его отец с матерью дома, в тепле и уюте.
– Мне придется сегодня уехать. Нам с Шелдоном нужно успеть на вечерний автобус.
– Знаю. Ты не можешь остаться здесь навсегда. Да и кто‑нибудь из соседей запросто нас выдаст. Ты наша тайна, но она может легко выплыть наружу.
– А ты умеешь хранить тайны? – спросил Генри.
Кейко села на постели, взбила подушку у себя на коленях, завернулась в одеяло, отсалютовала:
– Слово скаута!
– Вообще‑то я собирался выкрасть тебя, а не прокрасться к тебе.
– Как – выкрасть?
– Не знаю. Наверное, отдал бы тебе значок, как тогда, на вокзале…
– Ты чудо, Генри. Если бы я только могла… Но дома тебя ждут большие неприятности. Если приедешь со мной, тебе несдобровать. Оба угодим за решетку… А ты хочешь узнать тайну?
Генри, которому игра пришлась по вкусу, радостно кивнул.
– Я бы поехала. Так что не спрашивай больше, я точно поехала бы с тобой. Рискнула бы.
Генри был польщен и растроган.
– Тогда я буду тебя ждать.
– А я буду писать.
– Ведь это не навсегда, правда?
Оба повернулись к окну, посмотрели сквозь залитое дождем стекло на соседние бараки. Улыбка сошла с лица Кейко.
– Неважно, сколько это продлится. Я тебя дождусь.
Мать Кейко пошевелилась, открыла глаза. Во взгляде, устремленном на Генри, мелькнуло замешательство, но она тут же улыбнулась:
– Доброе утро, Генри, вот ты и стал на денек заключенным. Ну и как?
Генри оглянулся на Кейко.
– Лучший день в моей жизни!
Кейко рассмеялась.
Завтрак был простой, без затей. Рис и яйца вкрутую. Ничего особенного, зато сытно, Генри поел с удовольствием. Окабэ, похоже, рады были обрести постоянный угол вместо стойла в огромном хлеву. Мать Кейко заваривала чай, пока отец читал лагерную газету. Если закрыть глаза на убогое жилище и бедную одежду, выглядели они как обычная американская семья.
– Хорошо, что не надо больше ходить в столовую? – спросил по‑английски Генри, пытаясь завести светскую беседу.
– Да, особенно в дождь. – Мать Кейко улыбнулась.
– До сих пор не верится, что я здесь. Спасибо вам.
– Ты наш первый гость, так что мы счастливы, – сказал господин Окабэ. – Нас здесь четыре тысячи человек. Через месяц должны привезти еще шесть тысяч, можешь представить?
Десять тысяч? В голове не укладывается.
– Если вас так много, что вам стоит захватить лагерь?
Господин Окабэ налил жене чаю.
– Это трудный вопрос, Генри. Я и сам об этом думал. Охранников и солдат здесь сотни две, не больше, – а нас тьма. Одних мужчин на целую армию наберется. Знаешь, что нас удерживает?
Генри покачал головой.
– Верность. Мы до сих пор на стороне Соединенных Штатов, а почему? Потому что все мы американцы. Мы не согласны с нашей высылкой, но выразим нашу преданность подчинением. Понимаешь, Генри?
Генри кивнул. О подчинении он знал хорошо. Слишком хорошо. Покорность как выражение преданности, уважения, даже любви – в доме Генри именно так все и устроено. Неужели это он довел отца до болезни? Неужели всему виной его своеволие? Как ни старался Генри уговорить себя, что вины его нет, удавалось ему это плохо.
– Но им мало нашего подчинения, – сказала мать Кейко.
– Да, – согласился господин Окабэ, потягивая чай. – Поговаривают, что Комитет по делам военных переселенцев обяжет всех мужчин старше семнадцати лет подписать присягу верности США.
– Зачем? – удивился Генри. – Заперли вас здесь, а теперь заставляют поклясться в верности?
– Они хотят, чтобы мы за них воевали, – сказала Кейко. – Хотят отправить мужчин на войну с Германией.
Генри это казалось столь же нелепым, как решение отца отправить его в школу для белых со значком «Я китаец».
– И мы пошли бы, с радостью. Я бы пошел, – сказал господин Окабэ. – Многие из нас просились в армию сразу после бомбардировки Перл‑Харбора, большинству отказали, некоторые и вовсе за это поплатились.
– Но для чего вам это? – удивился Генри.
Господин Окабэ засмеялся.
– Оглянись вокруг, Генри, мы живем не на Парк‑авеню, и я на все пойду, чтобы облегчить страдания моих родных, избавить их от подозрений и позора. Многие из нас на это готовы. Мало того, для некоторых единственный способ доказать, что мы американцы, – пролить кровь за Америку, невзирая на то, как с нами обошлись.
Генри начал понимать, что за чувства стояли за паутиной несправедливости и противоречий.
– Когда вас пошлют на войну?
Господин Окабэ точно не знал, но предполагал, что как только будет построен лагерь. Как только здесь они закончат, их руки могут пригодиться где‑то еще.
– Что мы все про войну да про войну? – перебила мать Кейко. – Надо подумать, как тебя сегодня отсюда вывести.
– Верно, – согласился господин Окабэ. – Для нас большая честь, что ты приехал и ухаживаешь за Кейко, но здесь опасно. Мы‑то уже привыкли к солдатам и ко всему. Но за неделю до твоего приезда здесь была стрельба, и…
Кровь отхлынула от лица Генри. Он не разобрался, что сильнее напугало его – то, что его назвали ухажером, или что кого‑то застрелили.
– Я даже не спросил вашего согласия, – промямлил он.
– Уехать? – удивилась мать Кейко.
– Нет. Ухаживать за вашей дочерью. – Генри напомнил себе, что в тринадцать отец уже был помолвлен с мамой. – Согласны ли вы?
Генри был смущен и растерян. И прежде всего потому, что нарушил все китайские традиции, ведь между двумя семьями должен быть посредник, и во время ухаживания принято обмениваться подарками в знак верности. Но ни то, ни другое было попросту невозможно.
Господин Окабэ дружески смотрел на Генри – вот бы так хоть раз посмотрел на него отец!
– Генри, твое отношение к моей дочери делает тебе честь, и нашей семье ты помогаешь уже не в первый раз. Я согласен – разве то, что ты спал у нас на полу, не знак согласия?
Генри улыбнулся, но тут же поморщился, вспомнив об отце, поймал улыбку Кейко и сразу же забыл обо всем на свете. Кейко поставила перед Генрн чашку с чаем.
– Спасибо. Спасибо за все.
Окабэ вели себя так непринужденно, так естественно – настоящие американцы. Даже о тяготах лагерной жизни они говорили легко, с юмором.
– А почему здесь стреляли?
– Стреляли… – В голосе господина Окабэ проскользнула странная нота. Словно выстрелы за окном – что‑то будничное, пусть и не особо веселое. Наверное, ко всему можно привыкнуть, подумал Генри.
– Одного человека – его имя Окамото – застрелили за то, что он остановил грузовик, который ему не полагалось останавливать. Конвоир убил его.
– И что с ним сделали? – спросил Генри. – С солдатом.
– Оштрафовали за небрежное отношение.
– За небрежное отношение? – удивленно повторил Генри.
Господин Окабэ взглянул на жену, вздохнул.
– Боеприпасы, Генри, – сказала мать Кейко. – Он попусту потратил пулю.
Прощание 1942
Была суббота, в школу Кейко не пошла, а от домашних дел ее освободили по случаю приезда гостя. И пока ее мать занималась стиркой, штопала и убирала, а отец отправился помогать новым переселенцам устроиться, Кейко с Генри сидели на крыльце и болтали. Они, конечно, предпочли бы уединиться в красивом и уютном уголке, но в лагере не то что парка, даже ни одного дерева не было, лишь чахлые кусты. А потому они сидели на бетонных ступенях, и носки их башмаков касались друг друга.
– Когда ты уезжаешь? – спросила Кейко.
– С добровольцами, когда в полшестого дадут гудок. Нацеплю значок и пойду с ними к воротам. Там меня встретит Шелдон – хоть кто‑то сможет за меня поручиться.
– А если тебя схватят?
– Тогда останусь с тобой.
Кейко улыбнулась, положила голову Генри на плечо.
– Я буду по тебе скучать.
– И я, – отозвался Генри. – Но я тебя дождусь.
– А вдруг придется ждать много‑много лет?
– Все равно. Тем более мне нужно время, чтобы найти хорошую работу, накопить денег.
Генри самому было странно слышать себя. Год назад он плюхал еду по тарелкам в столовой начальной школы. А теперь готов заботиться о другом человеке. Звучало так по‑взрослому, что он даже испугался. Он ведь и не ухаживал за Кейко толком, даже когда их еще не разделяла ограда. Но помолвка может длиться и год, и несколько лет. Даже его родители еще не решили, нужно ли уже искать ему невесту. Позволили бы ему встречаться с девушкой‑американкой? Но теперь, когда отец так болен, уже неважно. Хоть Генри и виноват перед ним, отныне он сам за себя в ответе.
– Сколько ты будешь меня ждать, Генри?
– Сколько нужно. И неважно, что говорит мой отец.
– А если я состарюсь? – засмеялась Кейко. – Вдруг я здесь буду до старости, до седых волос?
– Привезу тебе клюку.
– Дождешься меня?
Генри улыбнулся, кивнул и взял Кейко за руку, даже не глядя – их руки просто нашли друг друга. Почти весь день они провели на улице. Прохладный ветер разогнал облака, сдул их к югу от лагеря. Дождя не было.
Час за часом они говорили о музыке, об Оскаре Холдене, о том, как будут жить, когда семья Кейко вернется в Сиэтл. У Генри не хватало духу сказать ей, что прежнего Нихонмати уже нет. Дом за домом, квартал за кварталом перекупали, перестраивали, преображали. Неизвестно, какая часть уцелеет к их возвращению. Отель «Панама», как и весь японский квартал, стоял забитый досками, спал, словно больной в коме, – неизвестно, очнется ли он или уснет уже навеки.
Когда у добровольцев, работавших в лагере, закончилась дневная смена. Генри попрощался с семьей Кейко. Ее маленький брат расплакался. «Наверное, понимает, что я связан с внешним миром, со свободой, в которой ему отказано», – подумал Генри.
Держась за руки, они с Кейко дошли почти до самых ворот, до того места, откуда их не могли увидеть. Спрятавшись за будкой, они ждали, когда пройдут рабочие и миссионеры, чтобы Генри мог затеряться в толпе. Хорошо, если Шелдон уже ждет за оградой.
– Не знаю, когда еще увидимся.
– Не надо приезжать. Просто жди и пиши. Я никуда не денусь, ты за меня не волнуйся. Здесь со мной ничего не случится, и это не навсегда.
Генри обнял ее, худенькие руки обхватили его шею. Он прижался лбом к ее лбу, заглянул ей в глаза. И робкий поцелуи соединил их. Когда Генри открыл глаза, Кейко улыбалась. Он еще раз обнял ее, отпустил и быстро пошел прочь.
«Я люблю ее».
Генри остановился, ошеломленный от этих не произнесенных вслух слов. Он вряд ли смог бы объяснить, что означают эти слова, но внутри разрасталось тепло, и большего ему не требовалось, и ничто уже не пугало его – ни хмурые рабочие, ни колючая проволока, ни охранники, ни пулеметы на вышках.
Генри обернулся, быстро взмахнул рукой, и губы его шевельнулись: я тебя люблю. Кейко вряд ли услышала – она осталась уже далеко позади, а Генри не издал ни звука, – но все поняла. Ее губы тоже беззвучно зашевелились. Генри кивнул и нырнул в толпу.
Неприветливый дом 1942
В автобусе Генри упал в кресло и почти до самого дома не произнес ни слова. На сердце было тяжело еще и от мыслей, как там родители. Но он должен был съездить к Кейко, а теперь должен ответить за последствия. Неожиданное утешение принесло осознание, что дальше разочаровывать отца уже нельзя. Он дошел до самой точки.
А мама? Генри было неспокойно за нее. Он оставил на подушке короткую записку. Написал, что едет к Кейко, вместе с другом, вернется в воскресенье поздно вечером. На комоде лежала опорожненная копилка, чтобы мама поняла: денег на дорогу ему хватит. Но Генри еще ни разу не уезжал из дома так надолго. И мама наверняка места себе не находила эти дни.
После этой поездки Генри стало ясно, каково было отцу, когда тот в тринадцать лет покинул дом. Страх, волнение, смятение. Отец, должно быть, гордился своей самостоятельностью, но гордость была разбавлена горечью и ощущением пустоты. Теперь‑то Генри в полной мере понимал отцовские чувства. Боль, одиночество и желание исполнить долг. Для отца долг состоял в том, чтобы поддержать тех, кто воевал в Китае. Для Генри – в том, чтобы поддержать Кейко.
Когда они с Шелдоном вылезли наконец из автобуса, Генри от усталости едва стоял, хотя и продремал почти всю дорогу.
– Боишься, что дома ждет взбучка? – спросил Шелдон.
Генри зевнул и равнодушно мотнул головой.
Шелдон выразительно приподнял брови.
– Да ничего со мной не будет, – успокоил его Генри.
– Тогда удачного дня, сэр! – И Шелдон зашагал в сторону Саут‑Джексон.
По лестнице Генри поднимался с тягостным чувством, будто идет в чужой дом. Дом ему показался меньше, лестница теснее.
Дверь не заперта. Добрый знак.
Внутри было темно и тихо. В маленькой квартирке влажный запах вареного риса смешался с терпким ароматом сигарет «Кэмел», отцовских любимых. Но теперь их покуривала мама: одна из перемен, пришедших с болезнью отца. А тот к табаку потерял интерес, теперь его занимали только два дела: с утра до вечера он изучал карту военных действий в Китае и не замечал Генри.
Во всей квартире горела лишь настольная керамическая лампа на кухне – мама сделала ее сама, в мастерской «Йок Фунь», много лет назад, когда Генри еще и на свете‑то не было. До его рождения у мамы была совсем другая жизнь. Вернется ли она к ней, если он уедет? Рядом с лампой стояла небольшая тарелка с рисом и вялеными утиными сосисками – любимая еда Генри.
Генри огляделся. Дверь в комнату отца приоткрыта. Генри не понимал, что удивило его сильнее: вкусный ужин или то, что мама его не встретила.
Тишина угнетала.
Взяв тарелку, Генри прошел к себе в комнату и замер, переступив порог: на кровати лежал серый костюм, явно на вырост. На полу – коричневые кожаные туфли, размера на два больше, чем нужно. Костюм западного покроя, но на кармане пиджака вышит витой узор – дело маминых рук: современно, но с восточными мотивами, заявка на свое место в нынешнем мире.
Страшная догадка пронзила Генри. Отец умер.
Никогда в жизни у Генри не было такой красивой и взрослой одежды. У него был только один костюм – школьный, который он носил изо дня в день. Каждые несколько дней мама стирала его, отглаживала, и на следующее утро Генри снова отправлялся в нем в школу.
Генри коснулся мягкой ткани и тотчас с облегчением сообразил: костюм не белый. Если бы костюм предназначался для похорон, мама наверняка бы выбрала традиционный траурный цвет – белый. Этот костюм не годился для похорон.
Генри быстро пересек коридор, открыл дверь в родительскую комнату. Мама спала на кровати, отец полулежал в кресле. Дышал он прерывисто, но не тяжелее, чем три дня назад. Живой. Генри выдохнул, и чувство вины сменилось тихим облегчением.
Он вернулся к себе, сел на кровать и, поглядывая на костюм, принялся за холодный ужин. Сосиска была чуть сладкая, упругая, ароматная. Смакуя последний кусочек, Генри заметил в нагрудном кармане пиджака уголок конверта.
Отставив тарелку, Генри осторожно развернул костюм, показавшийся ему огромным. Мама есть мама, как всегда купила на вырост. Вещи должны служить долго.
Генри достал конверт, прочел надпись: «Китайская пароходная компания». Даже не открывая конверта, Генри понял, что внутри. Билеты до Китая.
– Это тебе. От нас с напой.
В дверях, кутаясь в пестрый халат, стояла мама. Кантонского наречия Генри не слышал почти три дня.
– Японцы отступают, – продолжала мама. – Гоминьдан оттеснил японскую армию далеко к северу. Отец решил, что ты можешь ехать в Кантон. Доучиваться в китайской школе.
Генри молча смотрел на мать. В автобусе на обратном пути он слышал, что американцы пустили ко дну четыре японских авианосца в битве за атолл Мидуэй. Но его родители всегда воспринимали войну с Японией с точки зрения Китая. Они вели совсем иную войну. С другой стороны, ему уже тринадцать, для отца он теперь мужчина и… больше не сын. Как бы то ни было, отец предлагал Генри то, что всегда мечтал ему дать, – возможность поехать в Китай, в страну, где Генри никогда не был и о которой ничего не знал, поселиться у родственников, которых Генри ни разу не видел. По мнению отца, это лучший подарок. Генри всегда страшился этого дня, но и мечтал поехать в Китай – хотя бы для того, чтобы понять, что сделало отца таким, какой он есть.
Но сейчас он знал, что за этим стоит.
– Он просто хочет нас разлучить.
– Это его мечта. Он столько лет работал, копил на твою поездку. Для тебя. Чтобы ты знал, откуда ты родом. Хотя ты его сильно разочаровал.
Слова задели Генри за живое. Но ему было не привыкать.
– Почему именно сейчас?
– Сейчас стало безопасно.
– Почему именно сегодня? Опасность никуда не делась. Японские подлодки атакуют все южно‑китайские суда. Спросишь, откуда я знаю? Отец только об этом и твердил всю мою жизнь!
– Здесь его дом. Ты его сын, – сказала мама тихо, чтобы не разбудить отца, но с невиданной доселе решимостью.
Она всегда держалась середины между ним и отцом, твердо стояла на ничейной полосе, которую Генри с отцом никогда не переходили. И вот впервые решилась высказать свое мнение. Да, она любит сына, но и уважает мужа, а потому иного выбора у нее нет. Даже прикованный к постели и почти лишенный дара речи, отец Генри оставался главой семьи.
– Я не хочу ехать. Это его мечта. Не моя! Я даже не знаю диалекта, на котором говорят у них в деревне. Я там буду таким же чужаком, как в школе для белых, куда он меня отправил. Может, с меня хватит?
– Хватит? Да уж, хватит! Ты стал заодно с врагом. Врагом Китая и Америки! И все равно он для тебя старается. Для тебя!
– Не для меня, – мягко возразил Генри. – И я ни в чем не виноват. – Генри почти верил собственным словам. Почти. Но, взглянув на маму – по лицу ее катились слезы, она дрожала всем телом, – он понял, что совесть его никогда не успокоится, что вина всегда будет придавливать его.
Генри посмотрел на костюм. Дорогой, сшитый на заказ. И билеты недешевы. Генри знать не знал, куда едет, к кому и надолго ли. Но слезы матери, которая посвятила себя умирающему мужу, его умирающему отцу, лишили Генри решимости. Возможно, тринадцать лет – не тот возраст, когда можно восстать против родительского гнета. А возможно, ему никогда от него не освободиться.
– Когда я уезжаю? – спросил Генри, будто поднимая белый флаг. Он думал о Кейко, отдаляясь от нее с каждой секундой, словно уже был на борту и уносился прочь, в душное Южно‑Китайское море.
– На будущей неделе, – шепнула мама.
– Надолго?
Мать медлила с ответом. Этот выбор дался ей нелегко. Она отсылала прочь единственное дитя, покоряясь воле мужа.
– Года на три‑четыре.
Генри задумался. По правде сказать, неизвестно, когда Кейко вернется домой, если вообще вернется. Да и где ее дом? Есть ли ей куда возвращаться? А вдруг войне не будет конца? Вдруг Кейко отправят в Японию? Можно только гадать. Но четыре года… Представить страшно. Генри никогда не разлучался с родителями и на четыре дня.
– Я… не могу.
– Ты должен. Выбора нет. Все решено.
– Решать буду я. В моем возрасте отец ушел из дома и сам принимал решения. Если я поеду, это будет мой выбор, – сказал Генри, чувствуя, что мать колеблется, что она готова исполнить волю мужа, но не готова потерять сына. – Мой, а не его. И не твой.
– Что я ему скажу?
– Скажи, что я поеду в Китай, но не сейчас, а когда закончится война. И когда она вернется. Я обещал ждать. Я дал слово.
– Но ты с ней не увидишься, может быть, еще много лет.
– Я буду ей писать каждую неделю.
– Я не смогу ему сказать…
– Значит, поступай как я. Ничего не говори. Мама обхватила себя руками.
– Ты упрямый. Весь в отца.
– Это он сделал меня таким.
Генри тут же пожалел об этих словах, но ведь он сказал правду, разве нет?
Письма 1943
Генри написал Кейко о том, что отец задумал отослать его прочь. В Китай, в крохотную деревушку под Кантоном, к себе на родину. Там жили дальние родственники, которых Генри в глаза не видел. Вообще‑то родственниками им приходились далеко не все, зато все «одна компания», как выразился отец, ввернув странное для него английское слово. Вся деревня живет одной семьей, и все ждут не дождутся гостей из Америки, – Генри знал по рассказам отца, что в его честь устроят настоящий праздник, но и работы предстоит много. Отчасти он хотел поехать, но в то же время противился тому, во что обманом втянул его отец.
Да и разве может он ехать именно сейчас? Вдруг он понадобится Кейко? Знакомых на свободе у ее семьи почти нет, и на него вся надежда.
К большому удивлению Генри, Кейко считала, что он должен ехать. Почему бы и нет? – спрашивала она в последнем письме. Она все равно в лагере, за тысячу миль от него – воспользуйся этим временем, писала она, чтобы закончить образование, которое многие родители мечтают дать сыновьям, рожденным в Америке.