Но Генри упорствовал. Отец не пожелал иметь с Кейко ничего общего, а затем еще и от него отрекся – и что, взять и подчиниться ему? И Генри никуда не уехал.
И писал Кейко, раз в неделю‑две.
В школе он помогал миссис Битти, а вечерами бродил по Саут‑Джексон и слушал лучших джазовых музыкантов города. Иногда получалось застать Оскара Холдена и Шелдона, но в иные вечера он оставался дома и писал Кейко.
В ответ приходили письма с набросками из лагерной жизни, иногда даже с рисунками окрестностей лагеря, когда их выпускали за ограду. Как только лагерь был достроен, правила слегка смягчили – отряду девочек‑скаутов, в который входила и Кейко, даже разрешили походы с ночевкой. Надо же! – удивлялся Генри. Заключенных выпускают из лагеря с условием вернуться! Впрочем, куда они могут сбежать от своих семей?
Что ж, хотя бы Кейко не скучает. И Генри как на работу ходил на почту, в старое здание на Саут‑Кинг, рядом с фабрикой лапши «Ён Кик». Походы на почту вскоре вошли в привычку – и по‑прежнему были наполнены радостным ожиданием.
– Одно письмо наземной экспресс‑почтой, пожалуйста, – просил Генри, протягивая конверт с письмом, которое написал накануне вечером.
На почте работала худенькая девчушка примерно одних лет с Генри, смуглая, темноволосая. Наверное, дочь почтмейстера китайского квартала, помогавшая родителям, как заведено в китайских семьях.
– Одно письмо? Экспресс‑почтой? Выйдет дорого – двенадцать центов.
Генри пересчитал мелочь из кармана, пока девушка клеила на конверт марку. Генри не знал, что еще сказать. Он отправлял письма уже десятки раз и знал наперед, что предстоит, и заранее видел разочарование в глазах девушки.
– Извини, Генри. Сегодня для тебя писем нет. Может быть, завтра?
Вот уже три недели от Кейко не было писем. Не секрет, что полевая почта ходит быстрее, чем гражданская, а уж лагерная почта и вовсе пользовалась дурной славой. И все равно Генри не мог успокоиться, с ума сходил от нетерпения. Он стал отправлять письма наземной экспресс‑почтой – специальной автобусной службой, и стоило это в десять раз дороже, зато письма доходили быстрее. Во всяком случае, так его уверяли.
Но из лагеря не было ни строчки.
По дороге домой Генри встретил Шелдона: тот заканчивал дневной концерт на углу Саут‑Джексон.
– Я думал, ты в «Черном лосе» играешь, – сказал Генри.
– Играю, куда ж я денусь. И билеты расходятся отлично. У Оскара каждый вечер толпа, тем более столько белых теперь ведут дела в этих краях.
Генри невесело кивнул, глядя на то, что осталось от японского квартала. Большинство зданий были проданы за бесценок, или же ими завладели местные банки и с выгодой перепродали. Дольше всех держались фирмы, финансируемые японскими банками, но закрылись и они, как только разорились банки, чьих владельцев сослали в Минидоку, Манзанар и Тьюл‑Лейк.
– Люблю заявиться сюда с саксом, вспомнить прошлое. Старые добрые деньки, верно? – Шелдон подмигнул, но Генри не улыбнулся. Старые добрые деньки миновали. Навсегда.
– С пустыми руками? – то ли спросил, то ли констатировал Шелдон. Разве непонятно, почему у Генри такое унылое лицо?
– Ничего не понимаю. Я думал, мы будем писать друг другу чаще. Разве я не прав? Знаю, она занята. В прошлый раз она писала, что учится, занимается спортом, даже в школьном ежегоднике про нее написали. – Генри пожал плечами. – Не думал, что она так быстро меня забудет.
– Генри, не могла она тебя забыть. Может, у нее просто дел прибавилось, вспомни, десять тысяч японцев на одном пятачке! Не то что в заумной школе, где вы учились.
– Ага, но там мы были вместе.
– И это прекрасно, – согласился Шелдон. – Не кисни, она вернется. Продолжай писать. Время и расстояние – тяжкое испытание, ты уж мне поверь. Я же с Юга приехал, по себе знаю. Связи между людьми – большой труд. Но держись, все будет хорошо. Что в жизни ни делается, все к лучшему.
– Мне бы так надеяться, – вздохнул Генри.
– Да я жив лишь надеждой. Надежда помогает дотянуть до рассвета. Ладно, вали домой и береги мать. И удачного дня, сэр!
Генри побрел дальше, раздумывая, не рвануть ли к Кейко снова. И пытаясь представить, как она там живет. Наверное, рада, что в школе учатся одни японцы. Может, ей там интересней, чем с ним? Может, ей там лучше, кто знает…
– Хорошие новости, Генри. – Девушка с почты откинула с лица волосы и протянула Генри потрепанный конверт.
Генри взял письмо; девушка вздохнула чуть слышно.
– Спасибо, – выдавил он.
Писем не было уже несколько недель, и в последние дни Генри начал даже бояться, что если письмо все‑таки придет, то в нем будет о том, что между ними все кончено, что этим письмом она разрывает их отношения.
Генри стоял с конвертом в руках, не решаясь открыть. Наконец вышел на улицу, свернул за угол и сел на скамейку у автобусной остановки.
Разорвал конверт, глубоко вдохнул и развернул письмо. Он сразу обратил внимание на дату – прошлая неделя. Иногда письма все‑таки доходят вовремя.
Дорогой Генри…
Это было не извещение о разрыве. Кейко писала как обычно – делилась последними новостями дикой лагерной жизни. Всех мужчин заставили подписать присягу на верность, чтобы они могли служить в армии и сражаться с Германией. Одни подписали немедленно, в том числе и отец Кейко, жаждавший доказать свою преданность. Другие отказались присягать; самых упорных сослали в другой лагерь.
О письмах Генри Кейко не упоминала, лишь в конце приписала, что очень скучает и надеется, что у него все хорошо.
В тот же вечер Генри написал ответ, а наутро отправил.
Следующего письма он ждал почти два месяца, а когда ответ пришел, то из него ему показалось, что Кейко стала еще более занятой. К тому времени Генри отправил еще несколько писем и теперь не понимал, на какое из них Кейко отвечает. И не пропали ли они вовсе в дороге?
Генри уже знал, что время разделяет людей куда сильнее, чем горы и расстояния, разделяет неумолимо и до смертной тоски. И любовь тогда обращается в боль.
Годы 1945
Сворачивая с Саут‑Кинг, Генри нос к носу столкнулся с Чезом. За время, что они не виделись. Генри вырос на целую голову и теперь не просто мог заглянуть своему бывшему мучителю в глаза, а даже смотрел на него сверху вниз. Чез казался коротышкой, пусть и тяжелее Генри килограммов на десять‑пятнадцать.
Чез нехотя буркнул «привет». Генри смерил его грозным взглядом. Чез обогнул его и двинулся дальше.
– Все равно мой папаша купит твою подружку, – буркнул он на ходу.
– Что ты сказал?!
Генри, неожиданно для обоих, схватил Чеза за руку и развернул к себе.
– Отец скупает остатки японского квартала, так что вернется твоя подружка из концлагеря, а дом ее тю‑тю! – Чез вырвал руку, попятился. И куда подевалась былая вальяжность. – Что тогда будешь делать?
Генри смотрел, как Чез удаляется едва ли не бегом. Затем обернулся на то, что осталось от Нихонмати. Уцелело немногое – лишь самые большие здания оказались никому не по карману, вроде отеля «Панама», единственного напоминания о японской общине. Все остальное было разграблено, снесено или скуплено китайцами и белыми.
С трудом верилось, что прошло всего два года. Для отца – два года бомбежек и сводок с фронта, от Индокитая до Иводзимы. Для Генри – два года переписки. Он по‑прежнему писал Кейко почти каждую неделю и изредка – от силы раз в несколько месяцев – получал ответы. Короткие записки с новостями, раз от разу все суше и суше.
И всякий раз взгляд девушки на почте был исполнен сострадания пополам с восхищением. «Ты так ее любишь, Генри. Все ждешь ее, да?» Девушка ничего не знала о Генри, кроме его постоянства в переписке. Но похоже, она чувствовала его боль и одиночество, когда он уходил с почты ни с чем.
Генри не раз обдумывал, а не съездить ли снова к Кейко. Запрыгнуть в междугородный автобус – в «брюхо большого пса», как говаривал Шелдон, – и отправиться в дальний путь через Уолла‑Уолла в Минидоку. И каждый раз отбрасывал эту мысль. Он не может оставить мать одну с беспомощным отцом, да и у Кейко, судя по ее редким письмам, все хорошо.
Поначалу Кейко все расспрашивала про жизнь в Сиэтле, в школе, что творится в их старом квартале. Генри осторожно дал понять, что от ее прежнего дома почти ничего не осталось. Кейко так до конца и не поверила, что Нихонмати мог исчезнуть, да еще и так быстро. Слишком она любила старый квартал. Как мог он пропасть без следа? И как мог Генри написать ей об этом?
Когда Кейко спросила: «Как наш старый квартал, до сих пор пустует?» – Генри ответил лишь, что все переменилось. Открылись новые фирмы, въехали новые люди. Но Кейко, видимо, поняла. Никого не интересовала судьба бывшего Нихонмати. Даже с Чеза вскоре сняли обвинение в мародерстве. Генри придержал эту новость при себе, зато рассказал о музыкальной жизни Саут‑Джексон‑стрит. О том, что Оскар Холден вновь заправляет в клубе «Черный лось», а Шелдон опять играет у него в ансамбле и даже исполняет соло. Жизнь не стоит на месте. Соединенные Штаты близки к победе. Поговаривали, что к Рождеству кончится война в Европе, а следом за ней и на Тихом океане. И тогда, наверное, Кейко вернется домой. Вот только куда? Неизвестно. Но он дождется ее.
Дома Генри был подчеркнуто вежлив с матерью, которая считала его теперь главой – ему исполнилось пятнадцать, и он уже зарабатывал. Генри устроился на полдня в кафе‑гриль, но был уверен, что польза от его работы невелика. Сверстники прибавляли себе лет и уходили в армию, на фронт. Впрочем, лучше помогать так, чем никак. Вопреки желанию матери и воле отца, Генри никуда не уехал – учебу в Китае пришлось отложить. Он обещал дождаться Кейко и слово сдержит, сколько бы ни пришлось ждать.
Отец с ним по‑прежнему не разговаривал. Впрочем, слова вообще давались ему теперь с трудом. Он пережил второй удар, менее тяжелый, и после него совсем замолчал. Но мать, как и прежде, включала приемник возле отцовской кровати, когда передавали репортажи о боях на Филиппинах или на Окинаве. Каждая битва на Тихом океане приближала будущее вторжение в Японию – нелегкая задача, поскольку премьер Судзуки поклялся, что Япония скорее погибнет, чем капитулирует. После выпуска новостей мать читала отцу газету, отчитывалась о сборе средств в благотворительных обществах, которых в китайском квартале было немало. Рассказывала, как Гоминьдан основал представительство, где печатали и распространяли китайскую символику и снабжали деньгами и оружием отряды, сражавшиеся в Китае.
Иногда Генри садился у кровати и говорил с отцом, не надеясь, что тот ответит. Отец даже не смотрел в его сторону, но не слышать он не мог. Наверняка слушал, у него не хватило бы сил отгородиться по собственной воле. И Генри говорил вполголоса, а отец… как всегда, повернувшись к окну, хранил безразличный вид.
– Я сегодня встретил Чеза Престона. Помнишь, он заходил к нам несколько лет назад, с отцом.
Отец не шевельнулся.
– Его отец просил тебя помочь с покупкой пустых зданий – тех, откуда выехали японцы, помнишь?
Ничего.
– Чез сказал, они скупают все, что осталось в Нихонмати, – может быть, даже Северный отель. А то и «Панаму».
Даже немощный и бессловесный, отец Генри все равно имел влияние в китайском обществе «Пин Кхун» и в Китайской торговой палате. Болезнь лишь прибавила ему уважения в кругах, где принято чтить тех, кто отдал столько сил общему делу. Отец Генри собрал немалые средства на поддержку военной экономики, и к его мнению по‑прежнему прислушивались. Генри не раз видел, как к отцу приходили местные предприниматели и спрашивали согласия на новшества в квартале.
– Как по‑твоему, семье Чеза – Престонам – не позволят купить «Панаму»?
Генри надеялся, что до возвращения Кейко отель не продадут. А если все‑таки продадут, то китайцам. Но увы, мало у кого из них хватило бы денег на серьезное предложение.
Генри пристально смотрел на отца: тот повернулся и впервые за долгие месяцы встретился с ним взглядом. Генри все понял. Понял прежде, чем у отца хватило сил на кривую усмешку. Что‑то затевается. «Панаму» продадут.
Генри не знал, что и думать. Он ждал Кейко два с лишним года, любил ее. Он готов был ждать и дольше, если надо. При этом он мечтал, чтобы она вернулась сюда не ради него одного – пусть уцелеет хотя бы часть ее прошлого, ее детства. Пусть сохранится хоть что‑то из того, что рисовала она в альбоме.