Генри и Кейко направились с пластинкой к кассе. Немолодая кассирша с длинными светлыми волосами, спрятанными под форменной шапочкой, пересчитывала мелочь.
Кейко, привстав на цыпочки, выложила пластинку на прилавок и достала из кошелька два доллара – ровно столько стоила пластинка.
Кассирша продолжала считать.
Генри и Кейко терпеливо ждали. Кассирша делала подробные записи на листке бумаги.
К кассе подошла женщина с настенными часами. На глазах у изумленных ребят кассирша взяла часы, завела. Приняла деньги, вернула сдачу, положила часы в зеленый фирменный пакет.
– Касса работает? – спросила Кейко.
Кассирша лишь молча искала глазами других покупателей.
– Простите, мадам, я хочу купить пластинку.
Вид у кассирши был грозный – руки в боки, челюсти сжаты. Генри закипал от ярости. Кассирша наклонилась и прошипела:
– Идите в свой квартал, там и покупайте.
На Генри, бывало, смотрели косо, но со столь откровенной грубостью он сталкивался впервые. Он слыхал о такой гнусности, но только не здесь: Сиэтл – это вам не Арканзас и не Алабама.
Кассирша, подбоченясь, разглядывала их.
– Таких, как вы, мы не обслуживаем… у самой муж на фронте…
– Я хочу купить эту пластинку. – Генри выложил рядом с деньгами свой значок «Я китаец». – Мне, пожалуйста, пластинку.
Кейко стояла, сжав кулаки, костяшки побелели от напряжения; казалось, она вот‑вот заплачет или выбежит вон.
Генри сверлил взглядом кассиршу. Та нахмурилась, но все же сменила гнев на милость: смахнула в кассу два доллара, отодвинув в сторону значок, сунула Генри пластинку – без пакета, без чека. Генри потребовал и то и другое, в душе боясь, что она позовет охрану, крича, что пластинку украли. Кассирша нацарапала на желтом чеке цену, тиснула штамп «оплачено», сунула чек Генри. Тот даже поблагодарил.
Генри спрятал чек в карман вместе со значком:
– Пойдем.
Всю дорогу домой – а путь был неблизкий – Кейко молча смотрела перед собой. Радость ее лопнула как воздушный шарик. Генри нес пластинку и как мог старался успокоить Кейко:
– Сюрприз чудесный, спасибо! Лучшего подарка я в жизни не получал!
– А у меня никакой радости, одна злость, – призналась Кейко. – Я здесь родилась. Даже по‑японски ни слова не знаю, но всюду, куда бы я ни пошла… меня ненавидят.
Генри нашел в себе силы улыбнуться, помахал пластинкой у Кейко перед носом и протянул ей пакет. Кейко, глянув на пластинку, улыбнулась.
– Спасибо, – сказала она.
Всю дорогу Кейко не спускала с пластинки глаз.
– Когда меня дразнят в школе, я уже не обижаюсь. Папа говорит, они маленькие, глупые и всегда найдут кого дразнить – мальчишку‑слабака или девчонку‑коротышку. А уж китайцы и японцы – удобная мишень для насмешек. Но здесь, далеко от дома, взрослые…
– От взрослых такого не ожидаешь, – согласился Генри, зная по опыту, что взрослые, бывает, ведут себя хуже детей. Намного хуже.
«Зато у нас есть пластинка, это главное», – думал Генри. В память о месте, где людям неважно, как ты выглядишь и откуда родом. Когда звучит музыка, никто не спросит, как твоя фамилия – Эбернети или Анжу, Кун или Кобаяси. И пластинка – тому доказательство.
По дороге Генри и Кейко заспорили, кому забирать пластинку.
– Я же тебе подарила. Ну и пусть слушать не на чем, все равно забирай. Когда‑нибудь сможешь послушать… – уговаривала Кейко.
А Генри не соглашался: у нее дома проигрыватель, на нем можно слушать виниловые пластинки.
– Вдобавок, – продолжал Генри, – моя мама всегда дома. Вдруг она будет против, ведь папа не любит современную музыку.
В конце концов Кейко сдалась. Во‑первых, ее родители любили джаз, а во‑вторых, дальше спорить было нельзя, они уже почти пришли.
Они быстро шагали вдоль набережной, под ногами хрустели ракушки. Морские птицы бросали с высоты моллюсков, раковины разбивались о тротуар, и птицы выедали сочную, упругую мякоть. Генри тошнило от вида расклеванных моллюсков. Он ступал по грязному тротуару с опаской, больше ничего кругом не замечая, и даже не обратил внимания на колонну солдат возле паромной пристани.
На подходе к причалу пришлось остановиться – все было запружено машинами, на тротуаре толпился народ. Люди смотрели вокруг, кто весело, кто с любопытством. Генри не понимал, в чем дело.
– Может, парад? Хорошо бы. Люблю парады. Прошлогодний морской парад[11]был даже лучше, чем китайский Новый год на Мэйн‑стрит.
– Какое сегодня число?
Кейко, отдав Генри пластинку, достала из школьной сумки альбом. И, усевшись на бордюр, принялась рисовать. Строй солдат в форме, на плечах винтовки со штыками. Все бравые, ладные, молодцеватые. Пришвартованный паром «Кехолокен» едва заметно покачивался на темно‑зеленых волнах холодного залива Пьюджет‑Саунд.
Генри задумался.
– Тридцатое марта – вроде не праздник?
– Откуда солдаты? Это ведь паром с острова Бэйнбридж? – Кейко в задумчивости постукивала карандашом по щеке.
Генри кивнул. Глянул на рисунок Кейко – и чуть не вскрикнул. Здорово она все‑таки рисует! Не то слово – настоящий талант!
Тут раздался гудок.
– Начинается, – сказал Генри. Он оглянулся: вдоль улиц выстроились люди, застыли, будто разом сломались все светофоры и не перейти дорогу.
Еще гудок – и с парома потянулась длинная вереница. Мерно застучали по металлу площадки кожаные подошвы. Разношерстная колонна двинулась через улицу к югу – Генри не знал куда. Видимо, в сторону китайского квартала или Нихонмати.
Люди шли и шли. Матери вели за руку детей. Старики ковыляли туда же, куда и все. Подростки забегали вперед, но, увидев солдат, замедляли шаг. Все были с чемоданами, в плащах и шляпах. И тут Генри понял то, о чем уже знала Кейко. По обрывкам фраз догадался: японцы. Видимо, остров Бэйн‑бридж объявили военной зоной и всех эвакуируют. Сотни людей. За каждой группой следовал солдат, считая всех по головам.
Генри оглянулся по сторонам: большинство зевак были удивлены не меньше. Правда, попадались в толпе и недовольные лица, как у опаздывающих куда‑то людей, чей путь преградил бесконечный поезд. Некоторые улыбались, аплодировали. Генри посмотрел на Кейко. Она почти закончила рисунок, но словно окаменела; сломанный карандаш застыл в неподвижной руке.
– Пойдем, пора домой. – Генри забрал у нее альбом и карандаш, помог встать. Обнял за плечи, тихонько увлекая прочь, к дому. – Нечего нам тут делать.
Они перешли через улицу, мимо машин, ждавших, когда иссякнет поток японцев. Нельзя здесь оставаться. Скорей домой. Тем более здесь они единственные цветные без чемоданов, не попасться бы на глаза солдатам.
– Куда они идут? – испуганно прошептала Кейко. – Куда их ведут?
Генри покачал головой: не знаю. Но он знал. Их ведут к вокзалу. Увозят. Неизвестно куда, но выдворяют. Может быть, из‑за того, что Бэйнбридж слишком близко к военной судоверфи в Бремертоне. Или потому что с острова проще всех вывезти, чем из Сиэтла, – в огромном, многолюдном городе это невозможно. Здесь их слишком много, подумал Генри. Нас слишком много.
Генри и Кейко протискивались сквозь толпу всю дорогу до Седьмой авеню, ничейной зоны между Нихонмати и китайским кварталом. Слух уже разнесся по городу. Люди всех цветов кожи высыпали на улицы, переговаривались, глядя в сторону вокзала. Солдат в этой части города не было. Все спокойно.
В толпе Генри заметил Шелдона с саксофоном на плече.
– Что ты здесь делаешь? – Генри потянул Шелдона за рукав.
Тот дернулся, но тут же улыбнулся, сверкнув золотым зубом:
– Работаю. Клуб Оскара после облавы закрыли и пока так и не открыли. И я снова на улице – кушать‑то надо. И это сборище очень некстати.
Генри потряс пакетом с пластинкой. Шелдон одобрительно подмигнул:
– У меня тоже есть.
Шелдон притянул детей к себе. Тут уж не до разговоров о музыке.
– Весь остров эвакуируют. Якобы для их же безопасности. Ну не чушь ли? – возмущенно воскликнул он.
– Куда их везут? – спросила Кейко.
Генри не желал знать ответ: он боялся за Кейко. Набросив ей на плечи свою куртку, он обнял ее.
– Не знаю, мисс. Не знаю. Вроде бы в Калифорнию. По слухам, там, на границе с Невадой, построили лагерь для военнопленных. Вышел приказ всех японцев, немцев и итальянцев сгонять в лагеря – но видите вы здесь хоть одного немца? И почему не везут в лагерь Джо Ди Маджио?[12]
Генри огляделся. Японцев вокруг было раз, два и обчелся, да и те спешили по домам.
– Иди домой, твои родители, наверное, места себе не находят. – Генри протянул Кейко пластинку.
Шелдон кивнул:
– И ты, парень, ступай‑ка домой, твои родители тоже волнуются. Значок тут вряд ли поможет.
Кейко долго не решалась уйти. Генри смотрел на нее и видел в ее глазах страх. Не только за себя. Страшно было и ему самому. Попрощавшись без слов, они расцепили руки и чуть ли не опрометью бросились в разные стороны, каждый к себе домой.
Родители 1942
Уже спустя неделю об интернированных с острова Бэйнбридж забылось, и люди продолжали жить как жили. Даже Генри чувствовал странный покой, когда они с Кейко договаривались пообедать вместе в субботу. Кейко удивила его – снова позвонила ему домой. К телефону подошел отец. Услышав английскую речь, он передал трубку Генри. Даже не поинтересовался, кто звонит, лишь спросил: «Девочка?» – хотя и так было все понятно.
– Да, девочка, – выдавил Генри на непонятном отцу английском и пояснил: – Подруга.
Отец был явно удивлен, но, похоже, совсем не разозлился: как‑никак сын почти взрослый. В Китае женятся рано, лет в тринадцать‑четырнадцать. Иногда детей обручают уже при рождении, но лишь в самых бедных и самых богатых семьях.
Правда, знай отец, зачем звонила Кейко, он бы вряд ли сохранил спокойствие, ведь она пригласила Генри в гости, познакомиться с ее родителями. Уж тогда бы он точно разъярился.
Сам же Генри не особо волновался, пока до него не дошло, что предстоящий обед – не что иное, как самое настоящее свидание. При этой мысли у него засосало под ложечкой, даже ладони взмокли. Генри успокаивал себя: подумаешь, позвали в гости, что тут особенного?
В школе же была такая тишь да гладь, что Генри и Кейко не знали, что и думать. Ни учителя, ни школьники будто слыхом не слыхали об изгнании японцев с острова Бэйнбридж. День высылки прошел незаметно, будто его и не было. Затерялся среди прочих военных новостей: голландцы отступили на Яве, японская подлодка разбомбила нефтеперегонный завод в Калифорнии…
Между тем отец все настойчивее приказывал Генри носить значок. «На куртке, всем напоказ!» – велел он на кантонском, когда Генри собирался в школу.
Генри расстегнул куртку, чтобы значок был на виду, и, втянув голову в плечи, ждал суровой отцовской похвалы. Отец выглядел еще строже обычного.
Вдобавок родители Генри сами стали носить такие же значки. В знак солидарности, – рассудил Генри. Понятно, что они пекутся о его безопасности, но их самих вряд ли примут за японцев, ведь они почти не покидают китайского квартала. И, если на то пошло, японцев в Сиэтле слишком много – тысячи, всех не вывезешь.
Генри и Кейко условились встретиться у входа в отель «Панама». Построил его тридцать лет назад архитектор Сабуро Одзаса – отец Генри раз‑другой упоминал о нем. Японец, но достаточно известный, по словам отца, – а он нечасто удостаивал японцев похвалы. Вернее, очень редко.
Отель был самым внушительным зданием в Нихонмати, да и во всем Международном районе. Форпост на границе двух общин, он давал приют эмигрантам, едва ступившим на берег, – на несколько недель или месяцев, пока не найдут работу, не скопят деньжат и не станут настоящими американцами. Генри пытался представить, сколько эмигрантов, сойдя с пароходов, прибывавших из Кантона и Окинавы, преклоняли здесь усталые головы, рисуя в мечтах новую жизнь, считая дни, когда можно вызвать к себе родных. Дни обычно растягивались на годы.
Ныне отель обветшал, от былого величия остались лишь следы. Эмигранты – рыбаки и рабочие консервных заводов, кому не разрешили привезти в Америку родных, – превратили его в холостяцкий приют.
Генри всегда мечтал спуститься в нижний этаж, посмотреть на мраморные бани – Кейко называла их сэнто, – пожалуй, самые большие и роскошные на всем Западном побережье, но зайти боялся.
А еще больше боялся сознаться родителям, что идет на встречу с Кейко. Как‑то раз он обмолвился маме, что у него есть подружка‑японка, – разумеется, по‑английски, – и та метнула на него взгляд, полный такого ужаса, что Генри прикусил язык.
Большинство китайцев ничего не имели против японцев и филиппинцев, прибывавших в город ежедневно, спасаясь от войны или в поисках лучшей доли. Некоторые из китайцев, может, и таили злобу, но не выказывали ее открыто. Иное дело его родители – всякий раз, когда Генри куда‑то собирался, они проверяли, на месте ли значок. Отцовская национальная гордость разбухала буквально день ото дня.
Провожая Кейко до дома, Генри лишь вежливо махал ее родителям или здоровался, не более того. Он не сомневался, что отец рано или поздно все узнает, поэтому старался лишний раз не появляться в японском квартале. Кейко же, напротив, взахлеб рассказывала о Генри, о его любимой музыке и мечтала пригласить его домой.
– Генри! – Кейко махала ему с крыльца.
Была ранняя весна, и кругом все оживало: зацветали бело‑розовым вишни, и улицы пахли не морской солью, рыбой и водорослями, а чем‑то иным, чудесным.
– Я ведь тоже могу по‑китайски, не хуже тебя. – поддразнила Кейко, указав на значок Генри. – Хоу лой моу кинь.
Это значило «Как дела, красавчик?» – по‑кантонски.
– Откуда ты знаешь?
Кейко улыбнулась:
– В библиотеке вычитала.
– Оай дэки тэ урэси дэс, – отозвался Генри.
С минуту оба улыбались, не зная, что сказать и на каком языке. Нарушила молчание Кейко:
– Мама с папой на рынке, встретим их и пообедаем вместе.
Через японский рынок они бежали наперегонки. Генри нарочно не стал обгонять Кейко. Из вежливости, которой всегда учил его отец. Вдобавок он попросту не знал дороги. Кейко привела его в японское кафе, с недавних пор переименованное в «Американский сад».
– Генри, очень рады снова тебя видеть. – Господин Окабэ, в шляпе и серых фланелевых брюках, смахивал на Кэри Гранта. Как и Кейко, по‑английски он говорил прекрасно, заслушаешься.
Хозяин кафе усадил их за круглый столик у окна. Кейко села лицом к Генри, пока ее мать искала высокий стул для младшего братишки, на вид лет трех‑четырех. Малыш играл с черными лакированными палочками для еды, а мать мягко журила его: дурная примета.
– Спасибо тебе, Генри, что каждый день провожаешь Кейко до дома. Спасибо за пунктуальность.
Генри не знал, что такое «пунктуальность», но счел за похвалу. Тем более господин Окабэ с этими словами налил ему чашку зеленого чая. Генри взял чашку обеими руками, как учила мама, – так делают воспитанные люди – и собрался налить чаю господину Окабэ, но тот, успев крутнуть вертящийся поднос, уже наливал себе сам.
– Спасибо вам за приглашение. – Генри жалел, что его английский не столь же хорош. В детстве ему не разрешали говорить по‑английски дома. Отец стремился воспитать сына настоящим китайцем, под стать ему самому. Но с недавних пор все перевернулось с ног на голову. Как бы там ни было, Генри говорил по‑английски так себе – куда ему до Кейко и ее родителей!
– Любопытный значок, – сказала мать Кейко мягко. – Откуда он у тебя?
Генри прикрыл значок ладонью. Он хотел его снять по дороге сюда, но на бегу забыл.
– Отец велел носить не снимая, но мне стыдно.
– Нет, твой отец прав. Он мудрый человек, – возразил господин Окабэ.
Мудрый? Как бы не так!
– Не стыдись быть самим собой – ни сейчас, ни в будущем.
Генри посмотрел на Кейко, пытаясь угадать ее мысли. Она лишь улыбнулась и слегка толкнула его ногой под столом – она явно чувствовала себя свободней, чем в школьной столовой.
– Здесь быть собой проще простого, не то что в школе, – сказал Генри. – То есть в Рейнир.
Да что там, ему даже дома, в своей семье, тяжело быть собой.
– Ты пей чай, – сказал господин Окабэ, поднимая свою чашку.
Чай оказался светлее, чем улун, который любил отец Генри, а на вкус тоньше, нежнее.
– Я знал, что в школе для белых Кейко придется трудно, но мы ей повторяем: будь собой, несмотря ни на что. Я предупреждал, что ее там могут невзлюбить, даже возненавидеть, но в итоге зауважают – как американку.
Разговор нравился Генри, но тут же вспомнились родители. Почему не сказали ему те же слова, а просто дали значок и велели «говорить по‑американски»?
– Сегодня вечером на Джексон‑стрит бесплатный джазовый концерт под открытым небом, Оскар Холден играет, – сказала мать Кейко. – Может, пригласишь родителей и пойдем все вместе?
Генри снова глянул на Кейко. Он не верил ушам. Оскара Холдена он видел всего однажды – тогда, с Кейко, а до этого пару раз слышал, приникнув ухом к задней двери клуба «Черный лось», где репетировал легендарный пианист. Приглашение, что ни говори, заманчивое. Тем более что он и Шелдона увидит: тот заменял основного саксофониста в ансамбле Оскара. «Такое счастье выпадает раз в жизни», – говорил Шелдон. И был прав.
Но увы, родители Генри «цветную» музыку не жаловали. А с недавних пор и вовсе музыку не слушали – ни классику, ни современную, ни «белую», ни «черную», только новости по радио.
Жаль, что он не сможет принять любезное приглашение Окабэ. Иначе будет как в ужастике с китайскими субтитрами в кинотеатре «Атлас». Представить страшно: мало того что у него подружка‑японка, ее родители зовут их всей семьей – о ужас! – на джазовый концерт!
Но придумать вежливую отговорку Генри не успел. Бутылка с соевым соусом вдруг заскакала по столу. Генри невольно схватил ее, и тут под ногами дрогнул пол.
Зазвенели оконные стекла, и Генри увидел, как на площадь въезжает гигантский армейский грузовик, за ним стелился черный дым. Раздался оглушительный скрежет, перекрывший даже рев мощного двигателя. Прохожие бросились врассыпную – все, кроме детей; те, напротив, с восторгом глазели на грузовик, набитый солдатами.
За первым последовал второй грузовик, и вскоре вся площадь была забита солдатами и военной полицией. Они методично расклеивали листовки – на дверях, на столбах, на витринах, везде.
Люди начали осторожно выходить из домов, узнать, в чем дело. Генри и семья Окабэ тоже вышли из ресторана, один из солдат сунул им листок. «Прокламация № 1» – было написано на нем, по‑английски и по‑японски.
Генри заглянул через плечо Кейко, в глаза тут же бросился набранный жирным шрифтом подзаголовок: «Всем лицам японского происхождения».
Всем японским семьям приказывали эвакуироваться, для их же безопасности. На сборы давали всего несколько дней, а взять с собой разрешалось совсем немного – только то, что можно унести. Приказ был подписан президентом США и военным министром. Остальное содержание листовки осталось для Генри загадкой, но не для Кейко и ее родителей. Госпожа Окабэ расплакалась. Лицо господина Окабэ хоть и осталось спокойным, но на него словно туча набежала. Глядя на Генри, Кейко приложила руку к сердцу и кивнула. Он схватился за свой значок. «Я китаец».
Лучше их, чем нас 1942
Генри ворвался в крохотную квартирку, где жил с родителями. Отец сидел в кресле и читал «Хуа Пао», местную китайскую газету. Мама резала овощи – из кухни неслось мерное постукивание ножа.
Запыхавшийся Генри сунул отцу листовку. В боку кололо: он пробежал десять кварталов. Отец бегло просмотрел листовку, и по его взгляду Генри понял, что он ждет объяснений – «по‑американски». Нет, только не сейчас. Давай просто поговорим. Так Генри и сказал, по‑китайски.
Отец оборвал его, сурово тряхнув головой.
– Нет! Хватит от меня отмахиваться. Довольно, – сказал Генри по‑английски и вновь сорвался на китайский: – Всех высылают. Всех японцев. Армия высылает!
Отец вернул ему листовку.
– Лучше их, чем нас.
Вышла из кухни мама, заговорила по‑китайски, требуя объяснений.
– Генри, что тебе до этого? Идет война. У нас своя община. Ты все понимаешь не хуже прочих.
Генри не знал, что ответить и на каком языке. Он посмотрел на родителей, и слова сами сорвались с языка.
– Мне не все равно, – сказал он по‑китайски. И добавил по‑английски: – Потому что она японка.
Генри бросился к себе в комнату, хлопнув дверью. Перед глазами стояли изумленные лица родителей.
Из‑за двери неслись их возбужденные голоса.
Удрученный, Генри открыл окно, вылез на пожарную лестницу, прислонился к железным перилам. Вдалеке громыхали армейские грузовики. На улицах китайского квартала неспешно текла обычная жизнь; некоторые прохожие оживленно беседовали, указывали в сторону Нихонмати, но большинство спешили по своим делам.
К черному ходу ресторана «Кхау Кхау» подкатила машина, ржавый зеленый седан, доверху нагруженный коробками. К удивлению Генри, оттуда вышла молодая японская пара, а навстречу из ресторана выбежали люди и стали заносить в ресторан коробку за коробкой – личные вещи, судя по тому, что осталось неупакованным. Торшер. Свернутый в рулон ковер. Все занесли внутрь, кроме четырех тяжелых чемоданов. А потом – объятия: японская пара прощалась с друзьями‑китайцами.
Японская пара, с чемоданами в руках, двинулась прочь переулком, затем – улицей, ведшей к вокзалу, будто их тащили туда силком. Генри думал о Кейко и ее родных. Вспомнил, как они ушли из ресторана «Американский сад» – готовиться к отъезду.
Генри вернулся к себе и растянулся на кровати; там и застала его мама. Генри перебирал стопку комиксов и наткнулся на тридцатый выпуск «Марвел», самый свежий. На обложке Человек‑факел громил японскую подлодку. «И здесь война», – буркнул под нос Генри и сунул комиксы под кровать. Мать поставила на тумбочку тарелку с миндальным печеньем.
– Может, поговорим, Генри? Если тебе нужно, поговори со мной, – сказала она по‑кантонски, устремив на сына взгляд, полный тревоги.
Генри повернулся к раскрытому окну. Тяжелые шторы почти не колыхались. С улицы долетали голоса, но слов Генри не разбирал. Он вслушивался, силясь понять, что творится вокруг.
– Почему он со мной не разговаривает? – спросил по‑кантонски Генри, глядя в окно.
– Кто? Твой отец?
Генри долго молчал, потом обернулся и кивнул.
– Он с тобой каждый день разговаривает. Что значит – не разговаривает?
– Разговаривает, но не слушает.
Мать села на кровать, притянула к себе Генри.
– Как бы тебе объяснить… Ты здесь родился. Ты американец. А твой отец на родине ничего другого не видел, кроме войны. Войны с Японией. Японцы захватили Северный Китай, убивали людей. Не солдат, а женщин и детей, стариков и больных. Твой отец это видел с детства. Пострадала и его семья. – Мама достала из рукава носовой платок, вытерла сухие глаза. Наверное, слез больше нет, подумал Генри, а привычка осталась. – Твой отец приехал сюда сиротой, но никогда не забывал своих корней. Всегда помнил о доме.
– Но его дом теперь здесь, – возразил Генри.
Мать встала, закрыла окно.
– Здесь он живет, но это не дом. Посмотри, что творится в японском квартале. Твой отец боится, что и нам грозит то же самое. Вот почему, хоть он и любит Китай, он хочет, чтобы твой дом был здесь. Чтобы тебя принимали как своего.
– Но в других семьях…
– Знаю. Есть такие семьи. Китайцы. Американцы. Те, кто прячет у себя японцев, их вещи. Это очень опасно. Ты, я – мы все рискуем попасть в тюрьму, если возьмемся им помогать. Знаю, у тебя есть подружка. Та, что звонит по телефону. Из Рейнир? Она японка?
Генри было уже все равно, что Кейко японка.
– Она просто мой друг, – сказал Генри по‑английски. – И я по ней скучаю.
– Что?
Генри вновь перешел на кантонский, раздумывая, что сказать, какую часть правды открыть. Он заглянул маме в глаза.
– Она мой лучший друг.
Мать тяжко вздохнула. Так вздыхают, смиряясь с несчастьем. К примеру, если умер родственник: что ж, он прожил долгую жизнь. Или сгорел дом: ладно, зато все целы. Вздох смирения, покорности судьбе. Так вздыхают, потерпев поражение. Ничего не добившись, зря потратив время, когда тщетны все усилия, все впустую.
До конца недели отец упорно молчал о событиях в японском квартале. Генри пытался затеять с ним спор, но отец и слушать не желал, стоило Генри обратиться к нему по‑китайски. Мама смягчилась, видимо желая утешить его. Даже, раз в кои‑то веки, поспорила с отцом о подруге Генри, но нельзя одно и то же обсуждать до бесконечности. Слова по‑кантонски: «Вырастешь – поймешь» – лишь привели Генри в ярость. Оставалось ворчать по‑английски себе под нос.
Генри даже позвонил Кейко в воскресенье, ни свет ни заря, когда родители еще спали, но трубку никто не взял. Телефонистка сообщила: аппарат отключен.
В понедельник утром Генри побежал не в школу, а на вокзал Юнион‑Стейшн, где был назначен сбор жителей Нихонмати. Несясь по Саут‑Джексон, Генри еще издали заметил вереницы пульмановских вагонов. А рядом – автобусы, скрипучие, рычащие, набитые вооруженными военными.
Увозят, понял Генри. Всех до единого. Но ведь в городе японцев тысяч десять, не меньше. Разве всех вывезешь? Где им жить?
Улицы близ вокзала были запружены народом. Плакали дети, шаркали по асфальту днищем чемоданы, солдаты проверяли документы японцев – почти все были в выходных костюмах, каждый тащил по два чемодана, готовых лопнуть. И у каждого на груди болтался белый ярлычок, как на мебели.
Прокламация номер один предписывала всем японцам – рожденным за границей и даже в Америке, как Кейко, – явиться к девяти утра на вокзал. Отправлять их собирались партиями, по кварталам, пока не вывезут всех. Куда их везут, Генри не знал. Японцев с острова Бэйнбридж сослали в Манзанар, где‑то в Калифорнии, на границе с Невадой. Но как справиться с толпой, которую согнали сюда?
Выискивая глазами Кейко, Генри старался не замечать стоявших за ограждением белых – искаженных злостью лиц, гневных выкриков. На подвесном мосту, ведшем к паромной пристани, тоже толпился народ; перегнувшись через перила, люди смотрели на оцепление внизу. Из открытых окон высотных деловых зданий высовывались что‑то кричавшие мужчины и женщины.
Генри не видел Кейко после той встречи в ресторане. Он снова попытался ей позвонить из автомата по пути на вокзал, но из трубки слышались лишь гудки, и наконец вмешалась телефонистка и спросила, не нужна ли помощь. Генри повесил трубку. Если искать их, то только здесь. Но вдруг они уже уехали? Нужно найти ее, найти во что бы то ни стало. Невыносимо возвращаться без нее в школу. Генри не ожидал, что ему будет так не хватать Кейко.
Кое‑где в толпе попадались китайцы, в основном железнодорожные рабочие. Ни одного знакомого лица. Генри отличал их по значкам. Когда начались налеты армии и военной полиции, в небольшой типографии, где выпускали значки, их раскупили в одночасье. «Все равно что золото, – подумал Генри, тронув свой значок. – Маленький и бесценный».
Вскарабкавшись на красно‑бело‑синий почтовый ящик, Генри беспокойно вглядывался в толпу, двигавшуюся к вокзалу. Мимо прогромыхал еще один армейский грузовик, но из кузова с парусиновым тентом вылезли не солдаты, а пожилые японцы, некоторые – почти калеки. Солдаты помогали им выйти, усаживали в инвалидные коляски; волосы у стариков были всклокочены. Сопровождал их доктор, тоже японец. Генри все понял. Старики из больницы. Дряхлых и немощных тоже интернировали. Многие явно не понимали, куда и зачем их везут.
Генри заметил белого, державшего за руку японку. Для Генри была загадкой судьба семей, где муж белый, а жена – японка. Но смешанные браки считались незаконными. Может, такие семьи все же не станут разлучать? Но нет: по чемодану в руке японки и детской коляске Генри понял, что ошибся.
Издалека, с завода «Боинг», донесся девятичасовой гудок. Значит, он уже сорок минут высматривает ее в толпе? Генри стало страшно, время стремительно утекало.
– Кейко! – крикнул он, выпрямившись во весь рост на почтовом ящике.
Кое‑кто в толпе обернулся. Решили, что он сошел с ума? Может, так и есть. Может, не так уж и страшно сойти с ума.
– Кейко! Кейко Окабэ!
Генри кричал и кричал, покуда солдат не рявкнул на него. И вдруг он увидел. Заметил в толпе что‑то знакомое.
Да, так и есть! Шляпа господина Окабэ, в точности как у Кэри Гранта в кино, она выглядела величественно даже сейчас, когда он пересекал улицу, нагруженный поклажей. Генри узнал его полную достоинства походку. В одной руке он нес большой чемодан, второй поддерживал жену. Кейко вцепилась в руку матери. Маленький брат Кейко беззаботно скакал впереди, размахивая деревянным самолетом и явно не ведая, что сегодня особый день.
Генри отчаянно махал руками, вопил что было мочи. Но его не замечали. Если бы хлынул ливень или вспыхнул пожар, они бы и этого не заметили. Как и все здесь, они были сосредоточены друг на друге.
Впрочем, кое‑кто все же услышал крики Генри.