Кейко пожала Шелдону руку:
– Рада познакомиться. Это Генри все придумал – мы слушали у черного хода, а потом…
– Оскар вам подкинул работенку? Оскар есть Оскар, всегда о своем клубе печется. О музыкантах. Как он вам?
– Лучший из лучших! Ему бы пластинку выпустить! – воскликнула Кейко.
– Успеется, сперва нам нужно встать на ноги – с долгами рассчитаться и все такое. Ну ладно, пора нам свет зажигать, в восемь продолжение, бегите‑ка домой. Уже почти стемнело, и не знаю, как вам, мисс, а Генри пора быть дома. Брата у парнишки нет, я его старший брат, должен за ним приглядывать. Мы ведь с ним похожи, а? – Шелдон прижался щекой к щеке Генри. – Вот он и носит значок, чтоб нас не путали.
Кейко засмеялась, провела ладонью по щеке Шелдона, подняла на Генри сияющие глаза.
– Давно ты здесь играешь? – спросил Генри.
– Нет, с прошлой субботы, а там, Оскар сказал, поговорим.
– Ни пуха! – пожелал Генри, проходя следом за Кейко через кухонную дверь.
Шелдон улыбнулся, махнул саксофоном:
– Спасибо, сэр, удачного дня!
Генри и Кейко пробирались через кухню, мимо большого разделочного стола на колесах, мимо полок с тарелками, бокалами и столовым серебром. Повара озадаченно переглянулись, но Генри и Кейко уверенно направились к черному ходу.
Вечер удался на славу. Жаль, не расскажешь родителям. Может, он и расскажет – за завтраком, по‑английски.
Задняя дверь, выходившая в проулок, была на задвижке. Близился час затемнения. Когда Генри отодвинул тяжелую деревянную защелку, в дверях замаячили двое – белые лица, черные костюмы. – заслонили тусклый закатный свет. Генри похолодел от ужаса, впервые в жизни услышав сухой щелчок взводимого курка. В руке у каждого сверкал металл. Короткие стволы были нацелены прямо на него, худенького, двенадцатилетнего. Стряхнув оцепенение, Генри шагнул вперед, заслонил собой Кейко. На пиджаках блестели значки. Федеральные агенты. Музыка в зале оборвалась. Генри слышал лишь бешеный стук собственного сердца да крики отовсюду: «ФБР!»
|
|
Все ясно. Их пришли арестовывать за бутлегерство. За то, что пронесли склянки ямайского имбиря в заведение, где гонят самогон. Генри был потрясен, напуган, но еще больше перепугалась Кейко.
Генри почувствовал на плечах тяжелые руки агентов, их с Кейко провели назад через кухню, где рабочие сливали в канализацию виски и джин из бутылок. Агентам не было до них дела. «Странно», – удивился про себя Генри.
В танцзале всех усадили на прежние места. Здесь Генри насчитал еще с полдюжины агентов; некоторые, с оружием, целились в толпу, рявкали на одних, отталкивали других.
Генри и Кейко искали глазами Шелдона, затерявшегося в суматохе среди музыкантов джаз‑оркестра, молча, бережно прятавших инструменты – самое дорогое, без чего не заработать на хлеб.
Чернокожие посетители хватали пальто и шляпы, если те были поблизости, или, забыв о них, спешили к выходу.
Генри и Кейко смотрели, как сам Оскар Холден, шагнув к краю сцены с микрофоном, призывал всех к порядку. Но даже он не сдержался, когда агент ФБР заглушил его слова криком, наведя на него оружие. Оскар взревел: «Они просто слушают музыку! За что их уводить?» Старик в мокрой от пота белой рубашке, поправив подтяжки, стоял в свете прожекторов, словно Господь Бог, сошедший на землю, отбрасывая длинную тень на танцплощадку, где лежали японцы, мужчины и женщины, уткнув лица в пол.
|
|
Генри посмотрел на Кейко – та, застыв от ужаса, не отрывала взгляда от распростертого на полу японца. «Господин Тояма?» – шепнул Генри.
Кейко, чуть помедлив, кивнула.
Оскар бушевал, пока сквозь толпу не протиснулся Шелдон и не оттащил его от края сцены и от агента, стоявшего внизу. Не выпуская из рук саксофона, он как мог старался утихомирить и Оскара, и агента.
Клуб без музыки будто опустел, слышались лишь окрики агентов да изредка – щелканье наручников. В полумраке вспыхивали свечи, отражаясь в початых бокалах мартини на пустых столиках.
Шестерых японцев в наручниках повели к выходу; женщины всхлипывали, мужчины спрашпвали по‑английски: «За что?» Когда выводили последнего арестанта, Генри расслышал крик: «Я американец!»
– А с этой парочкой что делать? – спросил агент плотного мужчину в темно‑коричневом костюме, на вид старшего из всех.
– Что у нас там? – Человек в коричневом костюме спрятал оружие в кобуру, снял шляпу, потер плешь. – Мелковаты для шпионов.
Генри не спеша распахнул куртку, показал значок. «Я китаец».
– Черт, Рэй, ты по ошибке сцапал двух китаез. Они, наверно, здесь на кухне работали. Твое счастье, что не пришлось с ними драться, они бы тебе показали!
– Не трожьте ребятишек, они у меня работают! – Оскар, протиснувшись мимо Шелдона, продирался сквозь поредевшую толпу к агентам, стоявшим рядом с Генри. – Я не для того с Юга приехал, чтоб смотреть на такое обращение с людьми!
Все расступились перед ним. Лишь два агента помоложе убрали пистолеты, освобождая руки, чтобы скрутить старика; еще один подоспел на подмогу с наручниками. Оскар вырвался, толкнул одного плечом, едва не перебросив через столик: бокалы мартини со звоном полетели на пол, усеяли пол мокрыми осколками.
|
|
Шелдон кинулся разнимать дерущихся, вклинился между агентами и Оскаром, защищая то ли Оскара от агентов, то ли агентов от разъяренного старика. Агенты выкрикивали угрозы, но отступили. Японцев схватили – а громить алкогольный притон и драться с его хозяином незачем.
– За что вы их арестовали? – услышал Генри сквозь шум тихий голос Кейко. Дверь, через которую вывели господина Тояму, захлопнулась, и больше ни лучика не проникало в зал с улицы.
Человек в коричневом костюме надел шляпу – дело сделано, можно уходить.
– Лазутчики, детка. Министр военно‑морских сил сообщил, что на Гавайях поймали японских шпионов – все местные. Здесь другое дело. Отсюда рукой подать до Бремертона, где полно кораблей. – Он махнул в сторону залива Пьюджет‑Саунд.
Генри сверлил глазами Кейко, будто внушая ей: «Прошу, молчи. Не говори, что тот человек, господин Тояма, твой учитель».
– Что с ними будет? – спросила Кейко робко, с тревогой.
– Если их признают виновными в государственной измене, то казнят, а если нет, то пара лет в уютной, безопасной тюремной камере.
– Но он не шпион, он…
– Уже темно, пошли, – перебил Генри, потянув Кейко за рукав. – Нам нельзя опаздывать.
Кейко вскинулась:
– Но…
– Нам пора. Идем. – Генри потащил ее к выходу. – Ну же…
Дюжий агент, стоявший у главного выхода, отступил, пропуская их. Генри оглянулся: Шелдон вел вдоль сцены Оскара, умоляя не шуметь. Шелдон обернулся и махнул им: убирайтесь живей!
Выйдя из клуба и миновав ряд черных полицейских машин, Генри и Кейко поднялись на крыльцо дома напротив. Оттуда они наблюдали, как полицейские разгоняют толпу. Белый репортер делал записи и щелкал фотоаппаратом. Вспышка то и дело выхватывала из тьмы фасад клуба. Фотограф достал платок, выкрутил сгоревшую лампочку, швырнул на асфальт, раздавил каблуком. Он забрасывал вопросами стоявшего рядом полицейского, а тот на все отвечал: «Без комментариев».
– Не могу смотреть. – Кейко направилась прочь.
– Прости, что тебя привел, – сказал Генри по дороге к Саут‑Мэйн‑стрит, где их пути расходились. – Жаль, наша «ночь века» не удалась.
Кейко замерла, глянула на Генри, на значок, что дал ему отец.
– Ты китаец, Генри?
Генри кивнул, не зная, что ответить.
– Ну и ладно. Будь кем хочешь. – Она обиженно отвернулась. – А я американка.
Я японец 1986
Генри разбудил шум полицейской машины, далекий вой сирены. Он немного вздремнул в автобусе по пути с Озерного кладбища в Международный район. Генри зевнул, прикрыв рот рукой, и глянул в окно. Весь район к северо‑востоку от Кингдом он про себя называл просто китайским кварталом. Так звался он в годы его детства, под этим именем навсегда и остался для него – несмотря на засилье вьетнамских караоке‑клубов, корейских видеомагазинов и суши‑баров, куда захаживали в основном белые.
Марти о детстве отца знал немного. Генри упоминал о своих юных годах лишь мимоходом, когда заводил речь о собственных родителях – чаще о бабушке Марти, а иногда о дедушке, которого Марти не застал. Отец и сын мало говорили из‑за многолетней привычки к уединению. Генри рос единственным ребенком, не с кем было болтать, делиться мыслями. И с Марти та же история. Все неловкие приемы, что были в ходу у Генри с отцом, передались и Марти. Долгие годы Этель служила между ними мостиком, а теперь Генри предстоит преодолевать пропасть самому. Только большой вопрос, что и когда можно рассказывать сыну. Генри вырос в китайской семье, где внешние приличия и этикет – самое главное. Со своими родителями он не разговаривал – точнее, почти не разговаривал – целых три года, чуть ли не всю войну.
А теперь Генри втайне мечтал открыть сыну душу. Рассказать, как несправедливо обошлась с ними жизнь и как удивительно, что они приняли все как есть и постарались извлечь лучшее из своего положения. Он мечтал рассказать сыну о Кейко – и об отеле «Панама». Но Этель не стало всего полгода назад. На самом деле ее нет уже семь с половиной лет, но Марти все равно бы не понял. Еще не время с ним делиться. Да и что ему сказать? Пока непонятно.
Вспоминая разрисованный бамбуковый зонт, Генри силился примирить свои чувства – горечь утраты Этель и надежду хоть что‑то отыскать в подвале разрушенного отеля. Он давно оплакал то, что много лет хранилось там, под самым его носом, а теперь спрашивал себя, на что он может надеяться и многое ли способен выдержать. Но дольше ждать нет смысла – прошло уже несколько дней, и о находках в отеле успели забыть. Пора разузнать самому.
И Генри сошел с автобуса не доезжая три остановки до дома и двинулся к отелю «Панама», что в детстве был для него перекрестком миров, а ныне стал перекрестком времен. Много лет он обходил отель стороной, теперь же его неудержимо влекло сюда.
Внутри сновали перепачканные рабочие в касках – меняли потолочную плитку, всю в потеках воды, шлифовали полы, обрабатывали стены в вестибюле пескоструйным аппаратом. Заткнув уши, чтобы не оглохнуть от рева компрессора, Генри смотрел, как пыль и песок оседают на лестнице.
Не считая бездомных да гнездившихся в верхнем этаже голубей, с 1949 года в отеле никто не жил. Даже в годы детства Генри постояльцы были редки. Особенно во время и сразу после войны, примерно с 1942 года до победы над Японией. С тех пор отель пустовал.
– Мистер Пэттисон здесь? – крикнул Генри стоявшему рядом рабочему сквозь визг электропил и рев пескоструйки.
Рабочий встрепенулся, вынул из уха затычку:
– Кто?
– Я ищу Палмера Пэттисона.
Рабочий указал на бывший гардероб, на время ремонта превращенный в директорский кабинет. Судя по обилию планов и чертежей на доске у входа, отель был на пути к возрождению.
Генри снял шляпу, заглянул в дверь:
– Здравствуйте, я ищу мистера Пэттисона.
– Я миссис Пэттисон – Пальмира Пэттисон, хозяйка отеля. Вы, наверное, меня ищете? С кем я разговариваю?
Генри смущенно представился, от волнения глотая слова. Стоило попасть в старый отель, сердце заколотилось от страха и восторга. Запретное место, по понятиям отца; место таинственное и прекрасное. Прекрасное и сейчас, даже несмотря на многолетнее запустение и сырость.
– Меня интересуют находки из подвала – личные вещи.
– В самом деле? Находки поистине удивительные. Я купила это здание пять лет назад, но только на днях удалось раздобыть деньги и разрешение на ремонт. Мы собирались сносить часть стен внутри, и я спустилась в подвал осмотреть печь, а там… Чемоданы, дорожные кофры, местами до потолка. Вы хотите что‑то купить?
– Нет, я…
– Вы из музея?
– Нет…
– Чем же вам помочь, мистер Ли?
Генри в легком замешательстве потер лоб. Он не привык иметь дело с бойкими предпринимателями.
– Даже не знаю, как объяснить… Я кое‑что ищу, точно не знаю, но если найду, сразу пойму.
Миссис Пэттисон захлопнула гроссбух, лежавший перед ней на столе. Генри увидел по ее глазам, что она все поняла.
– Так вы родственник?
Странное дело: спустя сорок с лишним лет его по‑прежнему принимали иногда за японца. Он вспомнил, как отец заставлял его носить значок изо дня в день – весь учебный год и даже на каникулах. Вспомнил, как родители учили его быть самым что ни на есть китайцем, внушали, что на этом зиждется благополучие семьи. Вспомнил, как обижался, когда в школе его дразнили япошкой. Но жизнь нередко играет с нами шутки.
– Да. – кивнул Генри. – японец. Разве не видно? И очень бы хотелось, если можно, взглянуть.
Будет японцем, лишь бы попасть в подвал. Да хоть эскимосом, хоть марсианином с зеленой кровью.
– Вот здесь напишите фамилию ваших родных. – Миссис Пэттисон протянула Генри блокнот. – И спускайтесь, ищите, только, прошу, ничего не уносите, пока нельзя – мы не теряем надежды, что объявятся наследники людей, оставивших здесь вещи.
Генри изумленно смотрел на листок: лишь три фамилии. – Весть о находке облетела всю округу, но забирать вещи никто не торопился.
– Никто не пришел за вещами?
– Немало воды с той поры утекло. За сорок с лишним лет многое может случиться. Жизнь идет… – Миссис Пэттисон тщательно подбирала слова. Благоговейный тон не вязался с образом жесткой деловой женщины. – Люди уходят из жизни. Многих владельцев, вероятно, уже нет на свете.
– А их родные? Кто‑нибудь да слышал, могли бы позвонить.
– Я и сама вначале так думала, но, видимо, не хотят ворошить прошлое. Может быть, это и правильно – жить настоящим.
Генри кивнул. Положа руку на сердце, он и сам так жил. Он по себе знал, что значит расстаться с прошлым. Жить дальше, стремиться в будущее, а что было, то было.
Но его милой Этель больше нет, а с ее смертью кончилась и его ответственность перед ней.
Генри поблагодарил миссис Пэттисон и написал в блокноте одно‑единственное слово: Окабэ.
Подвал 1986
Штукатурка на стенах вдоль лестницы, ведущей вниз, почти вся осыпалась. Генри толкнул тяжелую деревянную дверь, натужно заскрипели петли. Большой подвал под старым отелем освещал лишь ряд дешевых ламп, подвешенных к потолку, словно рождественская гирлянда; от лампочек длинным хвостом тянулся оранжевый провод.
В спертом воздухе было трудно дышать. Подвал был забит до отказа. Уму непостижимо, сколько здесь вещей. Узенький проход вел сквозь дебри коробок, чемоданов, кофров, желтых и синих, больших и маленьких, громоздившихся до самого потолка. Все покрыто толстым слоем пыли. Четыре десятка лет к вещам никто не прикасался.
Помещение походило на лавку старьевщика. Ржавый и погнутый велосипед «Люксус», детская мечта Генри. Большие жестяные ведра, из которых торчат рулоны репродукций картин. Бланк заказа выглядывает из коробки рядом со связкой журналов «Физкультура». В деревянной миске для риса – шахматная коробка, украшенная тонкой резьбой.
Не считая зонтика, который достали в первый день, ничто больше не казалось даже смутно знакомым; но опять же, не скажешь наверняка, ее ли это зонт. Генри видел зонтик лишь на черно‑белой детской фотографии… неужели сорок лет назад? И сколько ни уверял он себя, что это лишь случайное совпадение, сердце подсказывало: нет. Это ее зонт. Здесь вещи ее семьи, ее вещи. И он их найдет. По крайней мере, то, что сохранилось.
Генри осторожно достал с самого верха кожаный чемоданчик и, щелкнув ржавыми замками, открыл крышку, будто вторгся в чужой дом. Набор для бритья, древний флакончик одеколона «Фарнезиана», клубок старых шелковых галстуков. На подкладке имя: Ф. Аракава. Кто же он был?
Второй чемодан, тоже кожаный, с прозрачной пластмассовой ручкой, буквально развалился у Генри в руках. Кожа размякла и заплесневела за долгие годы в сыром подвале. Внутри белел узел ажурной ткани. Генри рассмотрел его внимательней. Нитки жемчуга, обтянутые шелком пуговицы – свадебное платье. Рядом – белые туфли и кружевная подвязка. В шляпной коробке под платьем – засушенный букет невесты, изящный и ломкий. Ни фотографий, ни подписи на чемодане.
Генри спустил сверху деревянный ящик, доверху набитый детскими одежками. Отлитые из бронзы башмачки на подставке с гравировкой: «Юки». Крохотные красные галоши. Среди детской одежды отыскалось и нечто более ценное – серебряные погремушки, серебряный чайный сервиз в американском духе и золоченые столовые приборы, завернутые в бумагу. На самом дне – фотоальбом. Генри сел на кожаный табурет и стал перелистывать слежавшиеся страницы. Незнакомое японское семейство – взрослые, дети, – но большей части в Южном Сиэтле и его окрестностях, даже на пляже Алки‑Бич. Такие серьезные лица! Кое‑где снимков не хватало. Попадались даже полностью пустые страницы. Недоставало больше половины фотографий. На их месте на посеревших от сырости страницах остались светлые прямоугольники.
Генри, помешкав, прижался к странице носом, втянул запах. Не померещилось ли? Снова вдохнул. Да, так и есть – страницы пахли дымом.
Чрезвычайный указ 1942
Наутро Генри разбудил дивный аромат шао бин, булочек с кунжутом. Любимое лакомство отца, по нынешним временам настоящая роскошь. Отец сидел за столом в своем лучшем – точнее, единственном – костюме. Темно‑сером, сшитом на заказ у портного, недавно переехавшего из Гонконга.
Отец читал вслух ежедневную газету, перечислял недавние аресты местных жителей‑японцев. Всех ждала федеральная тюрьма. Генри недоумевал. Задерживали школьных учителей и коммерсантов, врачей и торговцев рыбой. Арестовывали случайных людей, неизвестно за что. Отец был, казалось, доволен: одержана маленькая победа в большой войне.
Генри подул на румяную, с пылу с жару, кунжутную булочку, чтобы скорей остыла. Глядя на отца, углубившегося в чтение, он думал о Кейко, об арестах в клубе «Черный лось». Отец повернулся к Генри и показал статью на китайском: обращение общества «Пин Кхун», внизу – чоп, печать организации.
– Важная новость для нас, Генри, – пояснил отец по‑кантонски.
Генри надкусил наконец булочку, кивнул, слушая с набитым ртом.
– Знаешь, что такое чрезвычайный указ?
Генри имел смутное представление, но отвечать на родном языке было запрещено, и он лишь мотнул головой: нет. Но ты мне объяснишь, отец?
– Это очень важное постановление. Как когда Сунь Ятсен 1 января 1912 года провозгласил Республику Китай.
Отец поминал Республику Китай по любому случаю, хотя сам не ступал на китайскую землю со времен юности, с тех пор как подростком ездил доучиваться в Кантон.
О покойном докторе Сунь Ятсене – революционере, создавшем народное правительство, – отец отзывался с почтением и трепетом. Генри нравилось имя: доктор Сунь. С таким бы доктором сражаться Супермену!
Отец посвятил большую часть жизни национальной идее, развитию «трех народных принципов», провозглашенных покойным президентом Китая. И, мало‑помалу понимая вовлеченность отца в мелкие распри с местными японцами, Генри сознавал и противоречивость его взглядов. Отец верил в народное правительство, но самого народа опасался.
– Президент Рузвельт только что подписал чрезвычайный указ номер 9066 – о том, что правительство США может учреждать новые военные зоны.
«Наверное, военные базы или укрепления», – подумал Генри и посмотрел на часы, не опаздывает ли в школу.
– Генри, все Западное побережье объявлено военной зоной. (Генри слушал и не понимал.) Пол‑Вашингтона, пол‑Орегона и почти вся Калифорния теперь под контролем армии.
– Почему? – спросил по‑английски Генри.
То ли отец понял вопрос, то ли считал, что Генри должен знать.
– Там сказано: «Настоящим уполномочиваю Военного министра и командиров вооруженных сил… – отец остановился; он читал по‑кантонски медленно, старательно выговаривая каждое слово, – по своему усмотрению объявлять любые территории военными зонами, откуда может быть выслано все или часть населения; Военный министр имеет право налагать любые ограничения на въезд, проживание и выезд из военных зон».
Генри проглотил последний кусок булочки. Будь указ хоть на немецком, не все ли равно? Кругом война. С самого его детства. Что в этом указе особенного?
– Могут выслать кого угодно. Скажем, нас. Или немецких эмигрантов. – Отец глянул на Генри, отложил газету. – Или японцев.
Генри встревожился: что же будет с Кейко и ее родными? Он посмотрел в окно и не заметил, как вошла мама с ножницами, подрезала стебель гемантуса, что на днях купил он ей, и поставила цветок обратно в вазу на крохотном кухонном столике.
– То есть как – всех выслать? А как же клубничные фермы на острове Вашон и Бэйнбриджская лесопилка? А рыбаки? – возразила мама.
Генри вслушивался в разговор родителей на кантонском, будто ловил далекую радиоволну.
– Что? Да сейчас полно цветных рабочих – тех же китайцев. Рабочих рук не хватает, даже «Боинг» нанимает китайцев. На судоверфи Тодда им платят как белым, – усмехнулся отец.
Генри схватил сумку с книгами и кинулся к выходу, уже всерьез испугавшись за Кейко – что станется с ней, если ее отца арестуют? Он даже не знает, кем ее отец работает, да теперь уже неважно.
– А завтрак? – всполошилась мать.
Генри ответил по‑английски, что не голоден. Отец и мать недоуменно переглянулись. Они не поняли, в чем дело.
Он миновал перекресток на Саут‑Джексон; без Шелдона он будто затих, опустел, некому стало провожать Генри. Он радовался, что друг нашел работу в клубе, но сам он без Шелдона лишился страховки. Если на перекрестке стоял Шелдон, ни один школьный громила не отваживался увязаться следом.
В тот день в классе миссис Уокер объявила, что Уилла Уитворта не будет до конца недели. Его отец погиб на борту военного корабля «Марблхед». Японские бомбардировщики потопили их конвой близ Борнео, в Макасарском проливе. Генри не знал, где это, но представлял теплое место где‑то в тропиках, далеко‑далеко, – вот бы очутиться там, а не здесь, под пристальными, злобными, так и буравящими взглядами одноклассников.
У Генри была всего одна стычка с Уиллом, в начале учебного года. Уилл, видимо, мнил себя героем, борцом с «желтой опасностью», пусть не на фронте, а всего лишь на школьной площадке после уроков. Уилл тогда поставил ему фонарь, но сейчас, услышав новость, Генри от души пожалел его. А как иначе? Отцы не безупречны, но даже плохой отец лучше, чем никакого, – думал он.
Когда подошло время обеда, Генри отпустили с урока. Едва ли не бегом он добрался до школьной столовой.
Кейко там не было.
Вместо нее Генри обнаружил в столовой Дэнни Брауна, одного из прихвостней Чеза, в белом переднике, с черпаком в руке. Он оскалился на Генри, словно попавшая в ловушку крыса:
– Чего уставился?
Миссис Битти топталась на кухне и хлопала себя по бокам, разыскивая в карманах спички.
– Генри, это Дэнни. Вместо Кей‑Ко. Воровал из школьного киоска. И замдиректора Силвервуд отправил его сюда.
Генри окаменел. Кейко исчезла! Кухня, его маленький рай, занята одним из его мучителей. Миссис Битти, отчаявшись найти спички, прикурила от плиты, буркнула: «Тихо вы тут!» – и ушла обедать.
Генри пришлось слушать жалобы Дэнни, что его поймали, исключили из флагоносцев и перевели на кухню – вместо японки. Но едва прозвенел звонок на большую перемену и в столовую хлынули голодные школьники, Дэнни преобразился – еще бы, все улыбались, заговаривали с ним. Все как один протягивали подносы Дэнни, а Генри обходили стороной, бросая косые взгляды.
«У нас война, – подумал Генри, – и я для них враг».
Генри не дождался миссис Битти. Отложил черпак, снял передник и вышел. В класс он возвращаться не стал. Забыв про учебники и тетради, он бросился через коридор к выходу.
Вдалеке – в стороне Нихонмати – он разглядел тонкие струйки дыма, таявшие в сером небе.
Костры 1942
Генри кинулся в ту сторону, где видел дым. Китайский квартал он обогнул стороной. Не потому, что боялся попасться на глаза родителям, а из‑за школьных инспекторов, которые отлавливали прогульщиков. В китайском квартале сбежать с уроков было почти невозможно. Школьные инспектора патрулировали улицы и парки, даже небольшие фабрики лапши и консервные заводы – в поисках детей эмигрантов, чьи родители зачастую отправляли их не учиться, а работать с утра до вечера. Их семьям, возможно, не помешали бы лишние деньги, но многие местные жители, в том числе отец Генри, полагали, что школа ограждает детей от насилия. И, как видно, не ошибались. В Международном районе было довольно спокойно, разве что сцепятся иногда враждующие группировки‑ тан или забредут пьяные новобранцы, затеют драку. А увидит полицейский на улице в часы занятий цветного школьника – сцапает и отправит домой, где беднягу ждет такая взбучка, рядом с которой и тюрьма покажется раем.
Генри с опаской пробирался по японской стороне Йеслер‑авеню, двигаясь к парку «Кобэ». Узкие улочки японского квартала словно опустели, лишь изредка попадались прохожие – точь‑в‑точь как воскресным утром в центре Сиэтла, когда все магазины и заведения закрыты.
«Что я здесь делаю? – спрашивал себя Генри, глядя то на безлюдные улицы, то в стылое небо. Отовсюду змеились вверх черные струйки дыма. – Все равно мне ее не найти». И все‑таки шел от дома к дому, под недобрыми взглядами редких прохожих.
В глубине японского квартала Генри вышел к фотостудии «Оти» и сразу заметил молодого хозяина. Забравшись на ящик из‑под молока, тот прильнул к большому фотоаппарату на деревянной треноге. Фотограф снимал переулок рядом с Мэйнард‑авеню – там Генри увидел наконец, что горит. Не дома и не магазины, как он опасался. В переулке пылали бочки и мусорные ящики, дым стелился вдоль переулка.
– Зачем снимать, как жгут мусор? – спросил Генри, гадая, узнал ли его фотограф.
Тот невидяще посмотрел на Генри, но тут же в глазах что‑то промелькнуло – узнал. Наверное, по значку. Фотограф повернулся к аппарату, руки у него чуть тряслись.
– Это не мусор.
Генри встал рядом с фотографом на пятачке, где переулок вливался в улицу. Теперь он увидел, что из домов в переулок выходят люди и что‑то бросают в горящие бочки. Женщина в окне третьего этажа окликнула стоявшего внизу мужчину и скинула пурпурное кимоно; описав в воздухе дугу, оно легло на грязный тротуар. Мужчина сгреб кимоно и, чуть помедлив, швырнул в пламя. Легкий шелк вспыхнул, горящие клочки разлетелись опаленными мотыльками, запорхали на ветру и черным пеплом осыпались на землю.
Мимо Генри шмыгнула старушка с охапкой скрученных в рулоны бумажных листов, они тоже полетели в огонь. Щеки Генри обдало жаром, он невольно отступил. Даже на расстоянии было видно, что это рукописные свитки, настоящее произведение искусства. Пламя пожирало крупные японские иероглифы.
– Зачем? – спросил Генри, не понимая, что происходит.
– Прошлой ночью были новые аресты. Забирали японцев, по всему городу, по всему Пьюджет‑Саунду, а то и по всей стране. Люди избавляются от всего, что связано с японской войной. От писем из Японии. От национальной одежды. Все надо уничтожить, хранить опасно. Даже старые фотографии. Люди жгут снимки родителей, родственников.
На глазах у Генри старик печально опустил в ближайшую бочку аккуратно свернутый японский флаг и отдал ему честь.
Фотограф щелкнул затвором.
– Прошлой ночью я сжег все свои старые снимки. – Он повернулся к Генри, опираясь дрожащей рукой о треногу. Свободной рукой он утер платком рот. – Сжег наши свадебные фотографии.
От дыма и копоти у Генри щипало глаза. Издалека донесся женский крик – нет, плач.
– У нас была традиционная свадьба, здесь, в Нихонмати. Потом мы фотографировались в Сиэтлском ботаническом саду, среди магнолий и ладанников. Мы были в кимоно – их носили в нашей семье три поколения. – Фотограф, казалось, был потрясен тем, что творилось на его глазах, – уничтожением частиц жизни, кусочков памяти. – Я все сжег.
Генри не выдержал. Он развернулся и побежал домой, унося с собой вкус дыма.
Давние новости 1986
Почти три часа, чихая и кашляя. Генри рылся в заброшенном подвале отеля «Панама», разбирая бесчисленные альбомы с детскими фотографиями, выцветшие праздничные семейные снимки, коробки с дорогой посудой и кухонной утварью, ворохи одежды, которой хватило бы на небольшой универмаг. Словом, чего тут только не было! Всем этим кто‑то дорожил, рассчитывал забрать, – видимо, когда закончится война.
Печальными напоминаниями служили имена – Инада, Ватанабэ, Сугуро, Хори. На многих коробках и чемоданах висели бирки с фамилиями. Некоторые были помечены краской, сверху или сбоку. Немые свидетели жизни, вырванной с корнем много лет назад.
Генри потянулся, разминая ноющую спину, и заметил шаткий алюминиевый шезлонг, видимо знававший лучшие дни – вылазки, пикники в саду. Шезлонг скрипнул, колени у Генри хрустнули, когда он садился. Все тело ныло – еще бы, весь день просидеть крючком над коробками и ящиками!
Генри выудил из ближайшей связки «Норт Америкэн пост», местную японскую газету, выходившую до сих пор. Номер от 12 марта 1942 года. Пробежал глазами статьи, набранные по‑английски на старомодный лад, ровными колонками. Заголовки говорили о продуктовых карточках, о войне в Европе и на Тихом океане. С трудом разбирая в тусклом свете мелкий шрифт, Генри стал читать передовицу. Мы вынуждены сообщить, что наша газета перестает выходить до особого распоряжения, но мы заявляем о своей преданности правительству и выражаем горячую поддержку Соединенным Штатам Америки, их союзникам и идеалам свободы… Ясно, последняя газета, выпущенная в Нихонмати перед интернированием, перед тем, как всех выслали. В одной из статей говорилось о возможностях переселения в глубь страны – в Монтану, Северную Дакоту. Сообщение о преступнике, выдававшем себя за агента ФБР и ворвавшемся в квартиру к двум японкам.