Генри развернул дешевые деревянные палочки, потер друг о друга, чтобы не занозить палец.
– Мой сын заканчивает университет, soma coma lode…
– Summa cum laude, – поправил Марти.
– Вот я и говорю. Мой сын заканчивает с высшим отличием. – Генри сунул в рот огненную клецку шуй май с креветками и продолжал с набитым ртом: – На что мне жаловаться?
– Во‑первых, мама умерла. А ты удалился от дел. От работы. От забот о маме. Мне за тебя неспокойно. Как ты теперь проводишь время?
Генри протянул сыну пирожок хум бау со свининой; Марти взял его палочками, снял вощеную бумагу, откусил большой кусок.
– Я только что от Бада. С покупкой. Как видишь, дома не засиживаюсь. – И Генри в подтверждение своих слов показал пакет с пластинкой. У меня, дескать, все хорошо – вот тебе доказательство.
Генри смотрел, как Марти, развернув лист лотоса, ест клейкий рис. Нет, не удалось ему убедить, успокоить сына.
– Хочу наведаться в отель «Панама». Попрошусь на экскурсию. Там в подвале нашли много старинных вещей. Еще с военной поры.
Марти дожевал рис.
– Ищешь какую‑нибудь редкую джазовую пластинку?
Генри отмолчался, не желая врать сыну. Марти знал, что отец с юности увлекался старыми джазовыми записями, а больше о его молодых годах не знал почти ничего – лишь что детство у того было трудное. Почему? Марти из деликатности не расспрашивал, а Генри не особо откровенничал. И если Марти считал отца скучным, то было за что. Генри хранил в памяти все о последних годах жены, но не таил в себе никаких загадок. Мистер Надежность. Зануда. Без тени сумасбродства, бунтарства.
– Я кое‑что ищу, – сказал Генри.
Марти, отложив палочки на край тарелки, посмотрел на отца:
– Что‑нибудь важное? Могу я помочь?
Генри надкусил пирожок с заварным кремом, отложил, отодвинул тарелку.
– Если найду что‑нибудь стоящее, расскажу.
«Может, я еще тебя удивлю. Ты только подожди. Только подожди».
Марти, казалось, остался при своем мнении.
– А у тебя самого все ли в порядке? У тебя, похоже, что‑то на уме, кроме учебы и оценок.
Генри чувствовал, что сын хочет что‑то сказать, но Марти молчал. В их семье главное – верный расчет. Сам Генри всегда старался удачно выбрать время для разговоров со своим отцом. Может, и с Марти та же история.
«Придет время, он сам разберется, – сказала Этель вскоре после того, как узнала о своей болезни. – Он твой сын, но не твое отражение, он не должен повторять тебя».
Солнечным августовским днем Этель повела Генри на Зеленое озеро покататься на лодке и там сообщила печальную новость. «Да нет же, я могу прожить еще долго. – пояснила она. – Но если я умру, пусть мой уход сблизит вас».
Этель никогда не переставала опекать сына, а заодно и Генри. Пока не началось лечение – тогда все перевернулось. Навсегда.
Отец и сын ждали молча, не глядя на катившие мимо тележки с дим сум. Тревожную тишину прервал звон посуды на кухне и ругань на китайском и английском. Было о чем спросить и чем поделиться, но ни Генри, ни Марти даже не пытались, просто ждали официантку с чаем и кружочками апельсина.
Генри мурлыкал старую песню – слова он давно забыл, но мелодию помнил до сих пор. И чем дольше он напевал, тем больше хотелось ему улыбнуться.
Марти же только вздыхал, ища глазами официантку.
Озерное кладбище 1986
Оплатив счет, Генри наблюдал, как Марти, взмахнув рукой на прощанье, ставит на переднее сиденье серебристой «хонды‑аккорд» увесистый пакет с едой на вынос. Поддался на уговоры отца. Марти нравилась еда в университетской столовой, но разве она сравнится с дюжиной свежих хум бау? Вдобавок паровые пампушки со свининой легко разогреть в микроволновке.
Посмотрев вслед машине сына, Генри заглянул в цветочный киоск и поспешил к ближайшей автобусной остановке, где сел на тридцать седьмой автобус, огибавший Капитолийский холм, – а от конечной рукой подать до Озерного кладбища.
После смерти Этель Генри дал себе слово каждую неделю бывать на ее могиле. Но за полгода он приезжал сюда всего однажды – на тридцать восьмую годовщину их свадьбы.
Генри положил свежие гемантусы – точь‑в‑точь такие, как у них в цветнике, – на маленькую гранитную плиту, единственное напоминание о том, что когда‑то на свете жила Этель. Постояв минуту, Генри убрал букет, смел с могилы опавшие листья, соскреб мох и снова положил цветы.
Генри спрятал зонт: мелкий дождик – не беда, обычное дело в Сиэтле – и достал из бумажника белый конверт с иероглифом, означавшим фамилию Ли, которую Этель носила последние тридцать семь лет. Внутри лежала конфета и монетка в двадцать пять центов. Конверты выдавали всем в погребальной конторе Бонни Уотсон, где проходила поминальная служба. Конфеты означали сладость, а не горечь прощания. А на мелкие деньги полагалось по дороге домой купить еще конфет – на долгую жизнь и счастье.
Генри до сих пор помнил вкус конфеты, мятной пастилки. Но заходить после похорон в магазин он не захотел. Марти, как ни странно, уговаривал соблюсти обычай, но Генри отказался.
– Отвези меня домой, – только и смог он сказать, когда Марти затормозил у продуктового магазина «Саут‑Гейт».
Генри и не думал тратить монету. Долгая жизнь и счастье подождут. А монету он сохранит – будет держать при себе всегда.
Думая о счастливой примете, Генри достал монету из конверта, который всюду носил с собой. Обычный двадцатипятицентовик – можно позвонить из автомата или купить чашку скверного кофе. Для Генри же он означал надежду на лучшее будущее.
Генри вспомнил день похорон. В то утро он приехал пораньше, чтобы встретиться с Кларенсом Ма, распорядителем. Лет шестидесяти с лишком, добряк, любивший пожаловаться на свои хвори, Кларенс ведал погребальными делами в китайском квартале. К каждому району города был приписан распорядитель. Величественные стены погребальной конторы Бонни Уотсон были увешаны фотографиями в рамках: похоронные агенты всех цветов кожи – чем не ООН?
– Как вы рано пришли, Генри, – чем могу помочь? – Кларенс, сидя за столом, раскладывал по конвертам монеты и конфеты.
– Пришел справиться насчет цветов, – ответил Генри, направляясь в часовню, где висел большой портрет Этель, окруженный благоухающими букетами всех размеров.
Кларенс вошел следом, положил руку Генри на плечо:
– Правда, красиво?
Генри кивнул.
– Ваш букет мы поставили рядом с портретом. Ваша жена была красавица, Генри. Уверен, она в лучшем мире, но вряд ли он так красив, как наш. – Кларенс протянул Генри небольшой белый конверт: – Вот вам на всякий случай, вдруг после службы забудете.
Генри нащупал внутри монету. Поднес конверт к носу и ощутил запах мятной пастилки среди влажного аромата цветов, наполнявшего зал. «Спасибо», – с трудом выговорил он.
Теперь, стоя под мелким дождиком на Озерном кладбище, Генри снова поднес к носу конверт. Мятный запах полностью выветрился.
– Прости, что так редко прихожу. – Монету Генри зажал в руке, а конверт сунул в карман. Прислушался к шуму ветра в кронах деревьев – как всегда, всерьез не ожидая ответа, но в душе чуточку надеясь его услышать. – Есть у меня одно дельце. Вот, пришел тебе рассказать. Да ты и так знаешь. – Взгляд Генри упал на соседнее надгробие – здесь были похоронены его родители. И снова взглянул на могилу Этель. – Ты всегда так хорошо меня понимала.
Пригладив тронутые сединой виски, влажные от мелкого дождика, Генри опять заговорил:
– Я ничего, держусь. Только беспокоюсь о Марти. Мне всегда за него тревожно. Прошу, присмотри за ним, а о себе я и сам позабочусь. Ничего, не пропаду.
Генри посмотрел по сторонам, не застанет ли его кто за этим странным разговором с пустотой. Нет, ни души. Этель и та, наверное, не слышит. Одно дело обращаться к ней дома, где она жила. А здесь, в кладбищенском холоде, рядом с могилой родителей, еще острее чувствуешь, что ее больше нет. И все равно он должен был прийти сюда проститься.
Он поцеловал монету и положил на надгробие. «Монетка на счастье. Теперь это все, что я могу дать. Так будь же счастлива без меня».
– Мне пора, – сказал он, шагнул назад, уронил руки, отвесил три глубоких поклона.
Перед уходом Генри достал из букета Этель цветок и положил на могилу матери. Смахнул с надгробия отца опавшие листья и, раскрыв зонт, двинулся под гору, в сторону парка Добровольцев.
Назад он шел длинной извилистой тропкой. Что ни говори, место все‑таки красивое, его не портят даже мрачные могилы, немые свидетели горя. Здесь покоится дочь вождя Сиэтла и прочие знаменитости – Эйза Мерсер[7]. Генри Йеслер[8]. Настоящий музей забытой истории Сиэтла. И часть его – военный мемориал «Нисэй» в северо‑восточном углу кладбища. Небольшой монумент, терявшийся на фоне памятников семьи Нордстром, в честь японских ветеранов Второй мировой – американцев японского происхождения, сражавшихся с немцами. В те дни на него мало кто обращал внимание, лишь Генри, неспешно проходя мимо, приподнял шляпу.
Говори по‑американски 1942
Генри стоял перед зеркалом, собираясь в школу. Он попросил маму погладить ему одежду, но складки все равно остались. Генри примерил бейсболку, но передумал надевать и заново причесался. Утро понедельника он всегда ждал с волнением. Начинал волноваться еще в воскресенье днем. И хотя он привык к порядкам школы Рейнир, с каждым часом у него сильней сжималось сердце. С каждой минутой ближе возвращение в школу для белых, а с ним – хулиганы, насмешки, работа в столовой с миссис Битти. В то утро, однако, Генри радостно предвкушал большую перемену. Драгоценные сорок минут на кухне с Кейко стали его любимым временем. Нет худа без добра? Пожалуй.
– Ты прямо‑таки сияешь, – заметил по‑китайски отец, хлебая джук – густой рисовый суп с кусочками консервированной капусты. Генри этот суп не очень‑то любил, но послушно ел, из уважения к маминому труду.
Генри сел за стол, выловил из своей миски ломтики консервированного утиного яйца и, пока мама не вернулась из кухни, переложил ей в тарелку. Генри и самому нравились соленые ломтики, но он знал, что это мамино любимое лакомство, а себя она всегда обделяет. На обеденном столе вишневого дерева стоял круглый вертящийся поднос; заслышав мамины шаги, Генри крутнул его, и мамина тарелка вернулась на прежнее место.
Отец поглядывал на Генри из‑за газеты с заголовком на первой странице: «Капитуляция британских войск в Сингапуре».
– Ну что, привык к школе? Да? – спросил он, шурша газетой.
Генри, наученный горьким опытом не говорить дома по‑кантонски, в ответ кивнул.
– Лестницу уже починили? Ту, где ты споткнулся?
Генри снова кивнул и уткнулся в тарелку с густым супом. Беседы у Генри с отцом были односторонние: Генри слушал, но ничего не говорил. Он и вообще редко подавал голос, разве что на английском, в доказательство своих успехов. Но отец понимал только по‑кантонски и немного по‑мандарински, и их беседы напоминали волны – шли сами по себе, словно приливы двух океанов.
На самом деле лестница была ни при чем, в первый школьный день Генри досталось от Чеза Престона. Но родители так радовались, что Генри попал в Рейнир, и отозваться о школе плохо значило бы огорчить их до глубины души. И Генри выдумал историю про лестницу – и рассказал «по‑американски». Родители, ясное дело, ни о чем не догадались, умоляли «беречься». Генри как мог старался им угодить. Каждый день ходил в школу против потока китайских ребят, дразнивших его белым дьяволом. Работал в школьной столовой, где белые дьяволята обзывали его желтым. Ну и пускай, буду делать что нужно, думал Генри. Но все‑таки тяжело все время «беречься».
Генри доел завтрак, поблагодарил маму, сложил в сумку учебники – все в новых обложках, из рекламных листовок джаз‑клуба.
В среду после уроков Генри и Кейко убирали классы: выносили мусор, выбивали тряпки. Покончив с работой, ждали, когда минует опасность. Чез и Дэнни Браун каждый день снимали флаг, поэтому задерживались чуть дольше остальных. Но последний звонок прозвенел полчаса назад, а их нигде не было видно. Генри дал знак Кейко, что путь свободен, – она пряталась в женском туалете, пока Генри нарезал круги по школьной автостоянке.
Генри и Кейко обычно уходили из школы последними, не считая сторожей. Сегодняшний день не был исключением. С сумками на плечах они сошли с крыльца, миновали пустой флагшток.
Генри заметил у Кейко в сумке альбом, тот самый, что видел в парке.
– Кто тебя научил рисовать? – «Да так хорошо», – добавил про себя Генри с ноткой зависти, втайне восхищаясь ее талантом.
Кейко дернула плечом:
– В основном мама. Она в мои годы была художницей. Мечтала уехать в Нью‑Йорк, работать в галерее. Но сейчас у нее руки болят и она почти не рисует, все краски и кисти мне отдала. Хочет, чтобы я поступила в Корниш, школу искусств на Капитолийском холме, – слышал, наверное?
Генри слышал про Корниш, четырехлетний колледж для художников, музыкантов, танцоров. Модное, престижное заведение. Он был сражен наповал. Генри не был знаком ни с кем из людей искусства, кроме разве что Шелдона… и все‑таки…
– Тебя не примут.
Кейко застыла, устремив взгляд на Генри:
– Почему не примут? Потому что я девчонка?
Генри порой недоставало такта, он не знал, как сказать, чтобы не обидеть, и брякнул первое, что пришло в голову:
– Потому что ты японка.
– Вот мама и хочет, чтобы я попробовала. Я стала бы первой. – Кейко обогнала Генри на пару шагов. – Кстати, о маме: я ее спросила, что значит «оай дэки тэ урэси дэс».
Генри шел чуть позади, беспокойно озираясь. Он задержал взгляд на цветастом платье Кейко. Такая на вид скромница, а как умеет поддеть!
– Это меня Шелдон научил, – попытался оправдаться Генри.
– Хорошие слова. – Кейко остановилась, будто любуясь пролетавшими в вышине чайками, перевела взгляд на Генри, в глазах сверкнули озорные огоньки. – Спасибо тебе. И Шелдону заодно. – Она улыбнулась и зашагала дальше.
На углу, где обычно стоял Шелдон, было тихо и пусто – ни музыки, ни зрителей, ни самого саксофониста. Он всегда играл через дорогу от здания отопительной компании «Рейнир», где вход с начала года был завален мешками с песком для защиты от бомбежек. Туристы безразлично шли мимо, будто Шелдона никогда здесь и не было. Генри и Кейко озадаченно переглянулись.
– Он был здесь утром, я его видел. Сказал, что проба в «Черном лосе» прошла удачно. Может, его снова пригласили?
Наверное, Оскар Холден предложил ему постоянную работу. По словам Шелдона, у него каждую среду концерты с импровизацией. Бесплатные – кто хочет, приходит поиграть или послушать.
– До скольки тебе разрешают гулять? – спросил Генри, глядя на неоновые вывески джаз‑клубов по обе стороны Джексон‑стрит.
– Не знаю. Я обычно беру альбом, – значит, пока не стемнеет.
Солнце плавало в густой дымке над океаном. Интересно, во сколько будет выступать Шелдон?
– Мне тоже. Мама вымоет посуду и отдыхает, а папа садится с газетой и слушает по радио новости.
Словом, времени у них было хоть отбавляй. И все равно бродить вечерами по улицам – дело рискованное. Многие водители для маскировки замазывали фары краской или оклеивали целлофаном, и несчастных случаев стало очень много: лобовые столкновения, сбитые пешеходы. Густые туманы, тормозившие движение на улицах и мешавшие кораблям входить в залив Эллиот‑Бэй, окутывали город спасительным покрывалом, прятали дома от японских бомбардировщиков и артиллерии с подводных лодок. Всюду подстерегала опасность – пьяные матросы за рулем, японские диверсанты. – но страшнее всего, если поймают родители.
– Я пойду, – упрямо сказала Кейко. Посмотрела на Генри, на ряд джаз‑клубов вдоль улицы. Решительно откинула челку со лба, будто зная, о чем спросит Генри.
– Ты даже не знаешь, что у меня на уме.
– Если ты идешь его послушать, я с тобой.
Генри уже все про себя взвесил. Его вылазки в Нихонмати сами по себе против правил, так почему бы не пойти на Джексон‑стрит, глянуть одним глазком, а если повезет – послушать музыку? Пустяки, главное – не попасться и добраться до дома засветло.
– Вместе мы никуда не идем. Отец меня убьет. Но если хочешь, давай встретимся у «Черного лося» в шесть, после ужина.
– Смотри не опоздай, – ответила Кейко.
Генри прошелся с ней по Нихонмати, их обычной дорогой. Как же пробраться в «Черный лось»? Для начала, они не черные. Нацепи он значок «Я негр» вместо «Я китаец», все равно не поможет. А во‑вторых, они слишком малы, хотя он видел, как в клуб заходили семьями – родители с детьми. Но не каждый вечер, а лишь по особым случаям, как вечер игры в лото в обществе «Пин Кхун». Ну и ладно, как‑нибудь выкрутятся. На худой конец, можно с улицы послушать. Клуб недалеко, совсем рядом с домом, но в другом мире, так непохожем на мир его родителей. Кейко идти чуть дольше, чем ему.
– За что ты так любишь джаз? – спросила Кейко.
– Не знаю. – Генри и вправду не знал. – Во‑первых, музыка необычная, а люди все равно слушают, и музыкантов уважают, невзирая на цвет кожи… а во‑вторых, отец его терпеть не может.
– За что?
– За необычность.
Проводив Кейко до самого дома, Генри помахал на прощанье и повернул назад. Уходя, поймал отражение Кейко в зеркале машины на стоянке. Кейко оглянулась через плечо и улыбнулась. Застигнутый врасплох, Генри отвернулся и пошел короткой дорогой через пустырь позади издательства «Нитибэй», мимо «Наруто‑Ю» – японской сэнто, общественной бани. Ему казалось диким мыться в бане вместе с родителями, как принято во многих японских семьях. Многое, что другие делали вместе с родителями, для Генри было немыслимо. Интересно, что скажут родители Кейко, узнав, что она улизнула в джаз‑клуб, да еще и с ним? У Генри заныло в животе. При мысли о Кейко у него всякий раз колотилось сердце и сосало под ложечкой.
Издалека было слышно, как готовится к выступлению джаз‑оркестр.
Ямайский имбирь 1942
Едва увидев Кейко у входа в «Черный лось», Генри сразу почувствовал, что одет не по случаю. Он не стал переодеваться после школы, даже не снял значок «Я китаец». Между тем Кейко принарядилась: ярко‑розовое платье, коричневые лаковые туфли. Волосы она завила, пышные локоны рассыпались по плечам. Она куталась в белую кофту, связанную мамой, а под мышкой держала альбом.
Ошарашенный Генри ляпнул первое, что пришло на ум: «Какая ты красивая!» – по‑английски. Кейко просияла, а Генри не мог надивиться ее преображению: нескладную девчонку в кухонном переднике не узнать!
– А по‑японски? Где же «оай дэки тэ урэси дэс»? – поддразнила Кейко.
– У меня нет слов.
Кейко улыбнулась в ответ.
– Нас туда пустят?
– Нет. – Генри, покачав головой, указал на табличку: «Несовершеннолетним после 18:00 вход запрещен». – Там продают спиртное. Мы еще маленькие. Но я кое‑что придумал, пошли.
Генри махнул в сторону проулка, и они с Кейко, обогнув здание клуба, отыскали черный ход. Он был заделан стеклоблоками, но музыка слышалась сквозь щелку в сетчатой двери.
– Проберемся тайком? – спросила с беспокойством Кейко.
Генри покачал головой:
– Нас заметят и выгонят.
Он подтащил к двери пару деревянных ящиков из‑под молочных бутылок, оба уселись и стали слушать; из переулка тянуло пивом и сыростью, а им было хоть бы что. «Не верится, что я здесь», – удивлялся Генри. Солнце стояло еще высоко, а музыка неслась бодрая, радостная.
После первого пятнадцатиминутного номера скрипнула сетчатая дверь и вышел покурить старик‑негр. Генри и Кейко вскочили – сейчас шуганет!
– Что вы тут делаете, малявки? Напугали старика до смерти! – Он постучал себя по груди и опустился на ящик, где только что сидел Генри. Одет он был в неглаженую рубашку и длинные брюки на серых подтяжках – неопрятный, точно смятая постель.
– Простите, – первой начала Кейко, одернула платье. – Мы просто слушали… и уже уходим…
Генри перебил:
– А Шелдон сегодня играет?
– Какой Шелдон? У нас сегодня много новых людей, сынок.
– Саксофонист.
Старик вытер влажные ладони и затянулся так старательно, будто участвовал в состязании курильщиков и спасал родную команду от неминуемого поражения.
– Он здесь, отлично работает. А ты кто, поклонник его? – Старик перевел дух между двумя затяжками.
– Просто друг… А еще хотел послушать Оскара Холдена, я поклонник Оскара.
– Я тоже, – добавила Кейко, выглядывая из‑за плеча Генри.
Старик затушил сигарету стоптанным каблуком, швырнул окурок в урну.
– Поклонник Оскара, значит? – Он ткнул в значок Генри: – У Оскара целый китайский фан‑клуб?
Генри прикрыл значок курткой.
– Это… это папин…
– Ничего, малыш, я сам порой мечтаю быть китайцем. – Старый негр засмеялся хрипло, прокуренно, закашлялся, сплюнул под ноги. – Ладно, раз вы друзья Шелдона‑саксофониста и поклонники Оскара‑пианиста, Оскар был бы, пожалуй, не против принять у себя двух ребят. Только, чур, молчок!
Генри глянул на Кейко, не совсем понимая, шутит старик или нет, – Кейко улыбалась широко и радостно; оба закивали.
– Ни одна живая душа не узнает, – пообещала Кейко.
– Вот и славно. Тогда, если хотите попасть в клуб, сделайте для меня одно дельце.
Генри чуть сник, когда старик выудил из кармана рубашки какие‑то листки и протянул им. Оба почти одинаковые: каракули, а внизу – подпись; наверное, рецепты на лекарства.
– Слетайте в аптеку на Уэллер‑стрит – скажете, за наш счет. Принесете – и ступайте в клуб.
– Что‑то я не понял, – промямлил Генри. – Это лекарство?
– Рецепт на ямайский имбирь – секретное снадобье. Так уж мир устроен, сынок. Сейчас, в войну, все по карточкам – сахар, бензин, шины, пойло. А клубам для цветных не выдают лицензии на продажу спиртного, вот мы и делаем то же, что несколько лет назад, во времена сухого закона. Клуб «Сделай сам». – Старый негр указал на неоновую вывеску с бокалом мартини над дверью. – В лечебных целях – ну, вперед!
Генри взглянул на Кейко, не зная, что делать и чему верить. Просьба, если вдуматься, пустяковая. Мама частенько посылала его в аптеку. Да и сушеного имбиря он пожевать не прочь. Может, и это что‑то похожее?
– Мы мигом! – Кейко потянула Генри за рукав, увлекая переулком на Джексон‑стрит. До Уэллер‑стрит идти всего квартал.
– Мы теперь, выходит, бутлегеры? – спросил Генри, увидев в окне аптеки ряды бутылок. От этой мысли ему стало и страшно, и весело. Он слышал по радио, в передаче «Говорит ваше ФБР», как федеральные агенты разоблачали шайки контрабандистов из Канады. Так всегда: в жизни ты на стороне добра, а когда играешь с ребятами в полицию, хочется быть гангстером.
– Да ну. Теперь это разрешено, вдобавок мы просто на побегушках. Он же сказал, торговать спиртным можно, но у белых им покупать нельзя, вот они и делают сами.
Генри, отбросив сомнения, зашел в аптеку, которая, на их счастье, работала до восьми вечера. Бутлегеры в аптеки не ходят, уверял он себя. За рецепт в тюрьму не посадят.
Если тощему старичку‑аптекарю и показалось странным, что двое цветных ребятишек покупают каждый по бутыли 94‑градусного спирта, он не сказал ни слова. Судя по тому, как он таращился на рецепты и этикетки в гигантскую ручную лупу, вряд ли он что‑то вообще разобрал. Зато его помощник, чернокожий юноша, подмигнул и хитро улыбнулся, пряча склянки в пакеты. «Бесплатно», – сказал он.
Генри и Кейко вышли, даже не задержавшись возле витрины с дешевыми сластями. Беспечно переглянулись, будто вмиг повзрослев, и зашагали через улицу, размахивая пакетами со склянками спирта в четверть литра. Маленькие победители взрослой игры.
– Что они с ним делают – пьют? – Генри взглядом указал на бутыль.
– Папа рассказывал, как раньше из него гнали самогон.
Генри представил, как по ночным улицам бродят пьяные матросы, затевая драки. Ноги их не слушаются, будто чужие. Заплетаются от дрянного джина. Моряков и солдат с ближайшей военной базы во многие приличные заведения не пускали за драки, и они забредали в джаз‑клубы на Саут‑Джексон, а иногда и в китайский квартал в поисках бара, где их обслужат. Генри не верилось, что люди до сих пор пьют эту гадость. Но, увидев толпу у входа в «Черный лось», он сразу понял: все пришли сюда за тем же, за чем и он, – вкусить волшебного, хмельного, почти запретного – музыки. Перед входом выстроились опоздавшие, в клуб пропускали не всех. Очень большая очередь для буднего дня. Оскар собирал полные залы.
Из переулка за клубом слышно было, как музыканты готовятся к следующему номеру. Генри даже почудилось, будто Шелдон дует в саксофон.
Возле черного хода ждал парень в белом переднике и черном галстуке‑бабочке. Он провел их через импровизированную кухню, где они поставили бутылки ямайского имбиря в ванну со льдом, в компанию к другим причудливым сосудам.
В большом зале, рядом с истоптанным деревянным танцполом, их провожатый указал на стулья возле кухонной двери; в кухне помощник официанта сворачивал аккуратными треугольничками белые полотняные салфетки. «Сидите тут тихонько, а я сбегаю, узнаю, готов ли Оскар».
Генри и Кейко благоговейно вглядывались в дымный сумрак, где на бордовых скатертях в свете свечей поблескивали высокие бокалы.
Разговоры смолкли, когда к стойке пробрался старик, плеснул в бокал воды со льдом, отер пот со лба. Тот самый старый негр, что вышел к ним с черного хода и курил за клубом. Генри разинул рот, когда старик поднялся на сцену, щелкнул пальцами и сел за пианино перед большим джазовым ансамблем. Шелдона он углядел в самом углу, вместе с группой духовых.
Старик спустил с плеч подтяжки, чтобы не стесняли движений, пальцы скользнули по клавишам, задавая музыкантам ритм. Генри казалось, что весь зал затаил дыхание. Не прекращая играть, старик проговорил:
– Посвящаю эту музыку двум моим новым друзьям. Я назвал ее «Бродячие котята». Музыка не совсем обычная, но вам, думаю, придется по душе.
Генри пару раз слышал по радио Вуди Германа и Каунта Бэйси, но разве это сравнишь с живым джаз‑бэндом из двенадцати инструментов? Мелодии, что неслись с улицы, из клубов вдоль Саут‑Джексон, были по большей части незатейливые, с простыми, рваными ритмами. Иногда удавалось послушать импровизацию. То, что он слышал сейчас, было как мчащийся на всех парах поезд. Басы и ударные задавали ритм, но то и дело, как по волшебству, смолкали, чтобы дать простор знаменитым соло Оскара.
Генри повернулся к Кейко: та, раскрыв альбом, старательно зарисовывала сцену.
– Это свинг, – объяснила она. – Мои родители его любят. Мама говорит, в клубах для белых так не играют, это музыка не для всех.
После этих слов Генри присмотрелся к публике: почти все черные; одни сидели, покачиваясь в такт музыке, другие отплясывали на танцполе. В толпе выделялись японские пары, тянувшиеся к музыке, словно цветы к солнцу. Генри поискал глазами хоть одного китайца. Нет, ни одного.
Кейко указала на столик, где сидели две японские пары, потягивали коктейли и смеялись.
– Это господин Тояма, учитель. Он вел у нас в японской школе английский, один семестр. Это, скорее всего, его жена. А те двое, должно быть, тоже учителя.
Генри наблюдал за японцами и думал о родителях. Мама наверняка хлопочет по дому, или ушла в «Пин Кхун» – работает там на общественных началах. – или меняет бензиновые талоны на продуктовые карточки: красные – на мясо, сало, растительное масло, синие – на фасоль, рис, консервы. А отец слушает радио – последние новости о войне во Франции. О войне на Тихом океане. О войне в Китае. Весь день он колесит по городу, собирает деньги в помощь Гоминьдану – патриотической армии, сражающейся с японцами в северных провинциях Китая. Он и сам готов взяться за оружие, если война доберется и до Америки, – вызвался охранять китайский квартал. Он в числе немногих мирных жителей, кому выдали противогазы на случай нападения японцев.
Война сказывалась на всех. Даже здесь, в клубе «Черный лось», были задернуты плотные шторы, и затемнение придавало обстановке таинственность. Уголок, защищенный от всех тревог мира. Может быть, затем все и пришли сюда – забыться с бокалом мартини из ямайского имбиря, под мелодии Дюка Эллингтона в исполнении Оскара.
Генри просидел бы здесь хоть до утра. И Кейко, наверное, тоже. Но когда Генри раздвинул тяжелые шторы, над заливом Пьюджет‑Саунд и далеким хребтом Олимпик уже садилось солнце. За окном подростки, чуть старше, чем он и Кейко, носились взад‑вперед с криками: «Гасите свет! Гасите свет!»
Оскар объявил очередной антракт.
– Кейко, уже темнеет, пора по домам.
Кейко глянула на него так, будто ей помешали досмотреть чудесный сон.
Они помахали Шелдону, и тот наконец их заметил и махнул в ответ, удивленный и обрадованный. Он перехватил их у дверей кухни.
– Генри! А это, как я понял… – Шелдон посмотрел на Генри, округлив глаза. В них читалось не удивление, а горячее одобрение.
– Это Кейко, мы вместе учимся.