– Ну как, нашли что‑нибудь? – В подвал спустилась миссис Пэттисон с фонариком.
Генри вздрогнул от неожиданности. Отложив газету, он встал, отряхнулся, вытер руки, оставив на брюках две пыльные полосы шириной с ладонь.
– Ну… того, что искал, пока не нашел… здесь столько всего…
– Не расстраивайтесь. На сегодня мы закрываемся, но на будущей неделе ждем вас. Пусть осядет пыль, чтобы можно было сделать уборку. Завтра будут штукатурить, а потом приходите, продолжайте искать.
Генри поблагодарил ее, огорченный, что не удалось найти ничего из вещей Кейко и ее семьи. Впрочем, еще не все потеряно. Много лет он ходил мимо, не подозревая, что в отеле сохранилось хоть что‑то ценное. Считал, что все давно возвращено владельцам, – и, смирившись, пытался жить дальше. Строить будущее. Но, глядя на горы коробок, что предстояло обыскать, он чувствовал присутствие Кейко. Частичка ее осталась здесь. Где‑то рядом. Он попытался воскресить в памяти ее голос. Где‑то здесь. Я знаю.
Вспомнил он и об Этель. Что сказала бы она? Как отнеслась бы к тому, что он роется здесь, ворошит прошлое? И чем дальше, тем яснее понимал он то, что знал с самого начала. Этель одобряла все, что доставляло Генри радость. И сейчас поддержала бы его. Сейчас – тем более.
– Я приду на будущей неделе, в это же время, можно? – спросил Генри.
Миссис Пэттисон кивнула и провела его наверх.
Генри сощурился, привыкая к дневному свету, к свинцово‑серому небу Сиэтла, заглядывавшему в окна вестибюля. Все вокруг – и город, и небо – будто ожило, засветилось. Все казалось таким современным в сравнении с островком прошлого там, внизу. Выйдя из отеля, Генри посмотрел на запад, где садилось солнце, заливая край небес жженой охрой. Время летит, но даже у самых унылых и ненастных дней случаются прекрасные завершения.
|
|
Подружка Марти 1986
Весь следующий день Генри курсировал по китайскому кварталу – то в парикмахерскую, то в булочную, лишь бы пройти еще раз мимо отеля «Панама». Всякий раз он заглядывал в открытые окна, но кроме рабочих в тучах пыли так ничего и не увидел. Добравшись наконец до дома, он застал на крыльце Марти. У сына был ключ, но он, как видно, не мог попасть в дом. Марти сидел на цементной ступеньке, скрестив на груди руки, нетерпеливо постукивая ногой.
Еще за обедом в ресторане Генри почуял, что с Марти творится неладное, но был слишком занят мыслями об отеле «Панама». И вот Марти здесь. Пришел поговорить начистоту. Сказать, что Генри плохо ухаживал за его матерью.
Последний год жизни Этель дался им очень тяжело. Пока у нее хватало сил занимать их обоих, отец и сын отлично ладили. Но когда Этель совсем сдала и замаячило слово «хоспис», начались серьезные споры.
– Пап, нельзя маме здесь оставаться – здесь пахнет стариками, – доказывал Марти.
Генри, устав спорить, тер глаза.
– Мы и есть старики.
– Ты был хоть раз в новом хосписе Мира? Там как на курорте! Разве не хочешь, чтобы мама провела остаток дней в хорошем месте? – Марти поднял глаза к потолку, грязно‑желтому от многолетнего курения Этель. – У нас не дом, а свалка! Не хочу, чтобы мама здесь лежала, раз есть хорошие, современные больницы!
– Здесь ее дом, – отрезал Генри, вставая. – Никуда она отсюда не уедет. Она не захочет умирать в чужих стенах, как бы хорошо там ни было.
|
|
– Это твоя прихоть – держать ее здесь. Ты без нее жить не можешь – ты диктатор! – Голос Марти дрожал. – Ей там будут давать лекарства, пап, там есть сиделки…
Генри был зол, но не хотел доводить дело до очередной перебранки, тем более что за стеной спала Этель.
Из хосписа им привезли все необходимое, чтобы облегчить последние месяцы жизни Этель, – больничную кровать и большой запас морфина, атропина и ативана, чтобы снимать боли и тревогу. Из хосписа звонили ежедневно, навещала патронажная сестра, хотя и реже, чем надеялся Генри.
– Генри… – чуть слышно позвала Этель.
Они замерли. Вот уже неделю она не подавала голоса.
Генри прошел в спальню. Их спальню. Для Генри она так и осталась их общей, хотя сам он уже полгода спал на кушетке, а иногда – в мягком кресле у кровати Этель, но лишь в те ночи, когда ее мучили тревога, страх.
– Я здесь. Ш‑ш… Я здесь… – шептал он, сидя на краешке кровати, сжимая иссохшую руку жены и пытаясь завладеть ее вниманием.
– Генри…
Этель смотрела широко раскрытыми глазами в окно спальни.
– Все хорошо, я здесь. – Генри поправил ей ночную сорочку, одеяло.
– Отвези меня домой, Генри, – молила Этель, стиснув ему руку. – Мне здесь так плохо, отвези меня домой…
Генри обернулся: в дверях стоял Марти.
С того дня их споры прекратились. Впрочем, как и разговоры.
– Пап, нам нужно поговорить.
Голос Марти отвлек Генри от горестных воспоминаний. Он поднялся на несколько ступенек и встал рядом с сыном, глядя ему прямо в глаза.
– Зайдем, присядем да поговорим по душам?
– Давай лучше здесь.
|
|
От Генри не укрылось, что Марти разглядывает его запыленную одежду.
– Где это ты так? В бейсбол играл, в роли мяча?
– Тебе есть что рассказать, и мне тоже. – Генри сел рядом с сыном, глядя, как наползает из‑за деревьев длинная черная тень от горы Бикон‑Хилл, во всю ширину улицы. Наверху, моргая, с тихим жужжанием оживали фонари.
– Пап, мы с тобой почти не говорили после маминой смерти, так?
Генри безропотно кивнул, готовясь выслушать град упреков.
– Я нажимал на учебу, старался тебя не разочаровать.
Генри не знал, куда деваться от стыда. Он был поглощен заботой об Этель – а о сыне забыл. Но даже если и забыл, то невольно.
– И я тобой горжусь!
– Знаю, пап. Я вижу, что ты гордишься. Вот я и оттягивал этот разговор. Во‑первых, тебе с мамой было и без того тяжело, а во‑вторых, я не знал, как ты отнесешься…
Генри замер, перебирая в уме всякие ужасы. Марти наркоман. Его выгнали из университета. Он разбил машину, вступил в банду, нарушил закон, получил срок, он гомосексуалист…
– Пап, я женюсь.
– На девушке? – спросил Генри растерянно.
Марти рассмеялся:
– На ком же еще?
– И ты боялся мне рассказать? – Генри искал ответ в глазах сына, выражении лица, жестах. – Она беременна. – сказал Генри почти утвердительно, как говорят: «Мы отступаем» или «Мы проиграли в дополнительное время».
– Да что ты, пап! Ничего подобного.
– Почему же мы говорим на крыльце?
– Потому что она здесь, в доме, я хочу вас познакомить.
Генри просиял. Его, конечно, задело, что эту таинственную особу от него прятали, – но опять же, Марти занят, у него были на то причины.
– Просто я знаю, что у тебя были за родители – несгибаемые. Не просто китайцы, а суперкитайцы, понимаешь? Кубики льда в большом плавильном котле Америки – чужого мнения не признавали. – Марти с трудом подбирал слова. – И ты женился на маме, и свадьба у вас была по всем правилам. И меня отдал в китайскую школу, как тебя твой отец, – и твердишь, как мама, что мне нужно найти славную девушку‑китаянку и остепениться.
Марти умолк. Генри, глядя на сына, ждал продолжения. Тишина. Лишь легкий ветерок колыхал ветви елей, и тени играли на крыльце.
– Я не такой, как Яй‑Яй, твой дед.
Генри догадался, к чему клонит Марти, и сравнение с отцом уязвило его. Отца он в глубине души, конечно, любил – какой сын не любит? Отец желал ему счастья. Но неужели он так похож на своего отца?
За спиной щелкнула, открываясь, дверь. Высунулась девушка, с улыбкой вышла на крыльцо. Светлые волосы, голубые глаза – ирландские, сказал бы Генри.
– Так вы и есть отец Марти? Вы так долго здесь прождали? Марти, что ж ты не сказал? – Она изумленно смотрела на Марти, пристыженного, будто его уличили в дурном поступке.
Генри улыбнулся и протянул руку будущей невестке.
Та вся так и лучилась.
– Я Саманта, наконец‑то мы познакомились! – И вместо рукопожатия обняла Генри.
Он похлопал ее по спине и, чуть помедлив, обнял. А Марти, просияв, торжествующе вскинул руку.
Умэ 1986
На заднем дворе Генри, надев садовые перчатки, обрезал сухие ветви на старой сливе, сплошь усыпанной мелкими зелеными плодами, из каких в Китае делают вино.
Слива была ровесницей Марти.
Сын и его невеста сидели на заднем крыльце, потягивая зеленый чай со льдом и имбирем. Генри пробовал делать дарджилинг и пеко со льдом, но напиток неизменно горчил, сколько ни добавляй сахара или меда.
– Марти сказал, что готовит сюрприз… надеюсь, я не все испортила… просто он мне все‑все про вас рассказал, и мне ужасно хотелось с вами познакомиться.
– Да что обо мне рассказывать, – пробормотал Генри.
– Например, что это ваше любимое дерево. Саманта явно старалась заполнить неловкое молчание между отцом и сыном. – И что вы его посадили, когда Марти родился.
Генри срезал веточку с нежными белыми цветами.
– Это дерево умэ, – объяснил он, произнеся слово «умэ» нараспев, по слогам. – Оно цветет в любую погоду – даже в самые суровые зимы.
– Ну, началось… – шепнул Марти Саманте, так что Генри едва расслышал. – Да здравствует революция… – рассмеялся он.
– То есть как? – встрепенулся Генри, оторвавшись от работы.
– Не обижайся, пап, просто…
Снова вмешалась Саманта:
– Марти говорил, это не просто дерево, а символ.
– Верно. – Генри тронул крохотный цветок с пятью лепестками. – Цветы умэ используют как украшение на китайский Новый год. Еще это символ древнего города Нанкина, а с недавних пор – национальный цветок Китая.
Марти привстал, в шутку отдал салют.
– Ты что? – удивилась Саманта.
– Скажи, пап.
Генри щелкал ножницами, будто не заметив шутки сына.
– Это еще и любимый цветок моего отца. – Генри с трудом срезал толстую ветку. – Символ стойкости под ударами судьбы – символ революционеров.
– Ваш отец был революционер? – спросила Саманта.
Генри невольно рассмеялся.
– Нет‑нет, он был националистом. Коммунистов боялся как огня. Но, несмотря ни на что, верил в единый Китай. Дерево умэ для него много значило, понятно?
Саманта с улыбкой кивнула, потягивая чай.
– Я знаю от Марти, что это дерево выросло из веточки сливы вашего отца. Вы ее здесь посадили после его смерти.
Генри, глянув на сына, покачал головой, срезал еще ветку.
– Это ему мама рассказала. – И тут же пожалел, что упомянул об Этель, омрачив счастливый день.
– Простите, – вздохнула Саманта. – Жаль, что я ее не застала.
Генри грустно улыбнулся и кивнул, а Марти обнял девушку за плечи, коснулся губами ее виска. Саманта переменила тему:
– Марти говорит, вы были блестящим инженером, вам даже разрешили досрочно выйти на пенсию.
Подрезая дерево, Генри краем глаза наблюдал за Самантой, будто перечислявшей пункт за пунктом воображаемого списка:
– Вы чудесный кулинар, любите работать в саду, и рыбака лучше вас не сыскать. Марти рассказывал, как вы его брали на озеро Вашингтон ловить нерку.
– Да, верно… – Генри посмотрел на сына. Почему же Марти никогда не говорил ему об этом сам? Ясно почему, достаточно вспомнить расстояние – точнее, пропасть, разделявшую самого Генри с отцом.
Саманта пальцем помешала кубики льда в стакане.
– Еще Марти сказал, вы любите джаз.
Генри встрепенулся. Вот это уже настоящий разговор!
– И не всякий джаз. Основоположников западной школы джаза и свинга – Флойда Стэндифера, Бадди Кэтлетта, – и еще вы большой поклонник Дэйва Холдена, не говоря уж о его отце, Оскаре Холдене.
Генри срезал сухую ветку, кинул в белое ведро.
– Хорошая девочка, – одними губами шепнул он, глядя на Марти. – Повезло тебе.
– Спасибо, пап, ты просто источник сюрпризов сегодня!
Генри как мог постарался выразить чувства, не прибегая к словам, – улыбкой, взглядом. Он не сомневался, что Марти понятна каждая фраза этого безмолвного разговора. Всю жизнь общаясь кивками, движениями бровей и полуулыбками, оба в совершенстве овладели языком знаков. Они с улыбкой слушали, как Саманта демонстрирует свои познания в предвоенной музыкальной истории Сиэтла. Генри слушал и размышлял, как на будущей неделе снова пойдет в отель «Панама», как снова будет обшаривать подвал – все эти ящики, чемоданы, коробки, саквояжи. Насколько было бы легче, будь у него помощники.
И все же сравнение с отцом его задело. Получается, на взгляд Марти, яблоко от яблони… Точнее, не яблоко, а слива. А что, если попросить Марти помочь ему в подвале? Ведь станет легче во всем – и на душе тоже.
Генри снял садовые перчатки, аккуратно положил на крыльцо.
– У отца было любимое дерево умэ, но этот саженец не от него, а от дерева из парка «Кобэ».
– Того, что в старом японском квартале? – удивился Марти.
В ночь, когда родился Марти, Генри сделал надрез на тонкой веточке сливы – одной из многих, что росли в парке, – положил в надрез зубочистку и обернул веточку лоскутком ткани. Спустя несколько недель вернулся и срезал ветку, пустившую корни. Деревце он посадил на заднем дворе и заботливо за ним ухаживал.
Одно время Генри подумывал посадить вишню. Но слишком красивы ее цветы, слишком мучительны воспоминания. Но Этель уже нет. Как нет и его отца. Даже японского квартала уже нет. Лишь длинные, тягучие дни да слива на задах дома. Отросток китайского дерева из японского парка, срезанный в ночь, когда родился его сын.
За годы болезни Этель слива одичала. Генри не успевал подрезать ветви, слива разрослась, заполонив крохотный дворик. Но после смерти Этель Генри снова начал ухаживать за деревом, и оно стало плодоносить.
– Что вы делаете на будущей неделе, в четверг? – спросил Генри.
Марти и Саманта переглянулись, пожали плечами. Марти недоуменно наморщил лоб.
– Пока не знаем, – сказала Саманта.
– Давайте встретимся в кафе отеля «Панама».
Дома 1942
Генри ворвался в дверь на пятнадцать минут раньше обычного. Ну и пускай, главное, родители ничего не заподозрили. Нужно с кем‑то поговорить. Рассказать родителям, что случилось. Они наверняка подскажут, как быть. Разве нет? Надо что‑то предпринять. Но что? Что он может сделать? Ему всего двенадцать.
– Мама, я тебе кое‑что скажу! – крикнул он, задыхаясь.
– Генри, вот хорошо, что ты пришел пораньше! У нас гости! – крикнула мама из кухни по‑кантонски.
Она вышла и, на ломаном английском велев молчать, повела Генри в скромную гостиную: «Пойдем, пойдем!»
Генри пришла на ум дикая фантазия: Кейко сбежала, она здесь, цела и невредима: вся ее семья сбежала: ворвались агенты ФБР, а дом пустой – окно настежь, занавески колышутся на ветру. Генри ни разу не видел ее родителей, но живо представил, как они бегут по переулку, а агенты застыли в недоумении.
Генри зашел в комнату – и сердце упало, будто стукнулось об пол, закатилось под диван, далеко‑далеко.
– А вот и Генри. Мы тебя ждем не дождемся. – Пожилой белый мужчина, в дорогом светло‑коричневом костюме, сидел напротив отца Генри. Рядом сидел Чез.
– Садися, садися, – сказал отец Генри на своем английском.
– Генри, я Чарльз Престон, застройщик. Моего сына ты знаешь – дома мы его зовем Чез. Можешь называть его как тебе нравится.
У Генри в запасе имелось несколько прозвищ, одно другого обидней. Даже на двух языках. Он махнул Чезу, тот ответил обаятельной улыбкой. Генри впервые заметил, что у него ямочки на щеках.
Что за дела творятся, да не где‑нибудь, а у него дома?
– Что…
«Что ты здесь делаешь?» – хотел сказать Генри, но слова застряли в горле: он вспомнил, что отец на днях примерял костюм для переговоров.
– Мы с твоим отцом хотели обсудить одно дело, и он намекнул, что из тебя выйдет отличный переводчик. Он сказал, ты учишь английский в Рейнир.
– Привет, Генри. – Чез подмигнул ему. – Генри один из лучших в классе. Что угодно переведет. Хоть с японского. – Последние слова упали холодными камешками, Чез снова улыбнулся. Видно было, что ему все это тоже в тягость, но он не прочь поиграть с Генри в кошки‑мышки, смирно сидя рядышком с мистером Престоном‑старшим.
– Генри, мистер Престон владеет несколькими жилыми домами неподалеку от нас. Он хотел бы застроить участок на Мэйнард‑авеню, в японском квартале, – объяснил отец Генри по‑кантонски. – Поскольку я состою в Верховном Совете «Чун Ва», ему нужна моя поддержка и поддержка всей китайской общины Международного района. Иначе ему не получить разрешение городского совета.
По тону отца, взгляду, жестам Генри догадался, что речь идет о крупном деле. Отец был очень серьезен, но при этом воодушевлен – редкость! Лишь о немногих победах китайской армии над японскими захватчиками да о «студенчестве» Генри в Рейнир он отзывался с тем же пылом. По крайней мере, до сих пор.
Генри сел между ними на скамеечку, чувствуя себя маленьким и ничтожным – между двух взрослых, как меж двух гранитных глыб.
– Что я должен делать? – спросил Генри по‑английски, потом – по‑кантонски.
– Просто переводи слова каждого из нас как можно точнее, – сказал мистер Престон медленно, чтобы понял отец Генри, и тот кивнул.
Генри потер глаза, запорошенные пеплом, снова подумал о Кейко и ее родных. Ему вспомнились три японские пары, в вечерних нарядах, лежащие ничком на грязном полу «Черного лося». Их увели, засадили в тюрьму. Генри в упор посмотрел на мистера Престона: вот кто пытается перекупить землю у людей, сжигавших все самое дорогое, чтобы не прослыть шпионами и предателями.
Лишь сейчас Генри осознал, что переступил невидимую черту между собой и отцом, а заодно и всем своим прежним миром. Когда именно переступил, уже не вспомнить, но возврата нет.
Генри перевел взгляд с мистера Престона и Чеза на отца и кивнул: говорите, мол, а я переведу. Уж я‑то постараюсь!
– Генри, скажи отцу, что я надумал купить пустырь позади редакции газеты «Нитибэй». Если мы разорим японскую газету, даст он добро на покупку земли?
Генри напряженно слушал. Потом сказал отцу по‑кантонски:
– Он собрался купить участок позади редакции японской газеты, и само здание тоже.
Отец, хорошо знавший этот район, ответил:
– Это участок семьи Ситамэ, но главу семьи арестовали несколько недель назад. Сделайте предложение банку, и банк продаст вам землю. – Отец старался говорить медленно, чтобы Генри не упустил ни слова.
Генри был потрясен. Он поискал глазами маму. Нигде не видно – наверное, стирает внизу или заваривает чай гостям. Генри повернулся к мистеру Престону и спокойно сказал:
– Отец против продажи земли. Раньше на этом месте было японское кладбище, и строить там – дурная примета. Поэтому участок пустует.
Генри представил бомбардировщик, неумолимо несущийся к цели.
Мистер Престон засмеялся:
– Он шутит? Спроси, это шутка?
Странное дело: впервые за долгие месяцы Генри по‑настоящему говорил с отцом – и лгал. Лгал без зазрения совести. Он перевел взгляд на Чеза. Тот уставился в потолок – видимо, от скуки.
Отец ловил каждое слово Генри.
– Мистер Престон хочет превратить здание в джаз‑клуб. Джаз очень популярен, в него вкладывать выгодно.
Генри представил, как из бомбардировщика посыпались бомбы… бах! бах!
На лице отца проступило даже не изумление, а досада. Точно в цель! Международному району многого не хватает, но еще один ночной клуб с пьяными матросами далеко не на первом месте, даже если вытеснить из Нихонмати японцев.
С этой минуты переговоры разладились.
Мистер Престон злился, обвинял отца Генри в потворстве японскому суеверию, а тот его – в потворстве пьянству: подумать только, он собирается продавать в джаз‑клубе спиртное!
Разговор на двух языках закончили, оставшись каждый при своем мнении. Оба смотрели друг на друга исподлобья.
Дальше спорили каждый на своем языке, не обращая внимания на Генри. Чез смотрел на него в упор, не мигая. Распахнув пиджак, он показал Генри значок, украденный много дней назад. Ни отец Генри, ни мистер Престон ничего не заметили. Чез скорчил Генри рожу, запахнул пиджак и улыбнулся ангельской улыбкой, услышав слова мистера Престона: «На этом все. Вижу, не стоило сюда приходить. С вами, китайцами, нельзя вести серьезные дела».
В комнату вошла мама, неся чудесный чай с хризантемой, – как раз в тот миг, когда Чез и мистер Престон вскочили и бросились прочь с видом игроков, спустивших в притоне последний доллар.
Генри взял чашку чая, вежливо поблагодарил маму по‑английски. Слов она, разумеется, не поняла, но любезный тон ее порадовал.
Генри допил чай и ушел к себе в комнату. До вечера было далеко, но он чувствовал себя разбитым. Он лег, закрыл глаза и стал думать о том, как мистер Престон – копия Чеза, только постарше – мечтает отхватить кусок японского квартала, а отец рвется ему помочь в этом «важном деле». Генри ожидал, что ощутит радость, разрушив их планы, но испытывал лишь усталость пополам с облегчением и раскаянием. Впервые в жизни он так открыто ослушался отца. Однако выбора не оставалось. Он видел костры в Нихонмати, видел, как люди жгут самое дорогое – память о том, кем они были и кто они есть. Видел заколоченные магазины, витрины с американскими флагами. В деловых вопросах Генри не разбирался, но даже он знал, что времена сейчас тяжелые, и чем дальше, тем хуже. Нужно во что бы то ни стало разыскать Кейко. Наползла тьма, и Генри представил ее лицо на снимке из семейного альбома – горящий портрет, огонь съедает его, обращает в пепел.
Алло, алло! 1942
Генри открыл глаза в кромешной тьме. Который час? Какой сегодня день? Неужели проспал? Он потер глаза, поморгал, стряхивая сон, а мысли уже лихорадочно бились в мозгу. Лунный луч пробрался в комнату в щель между плотными шторами.
Отчего он проснулся? Что его разбудило? Звук? Да, вот опять, звонок на кухне.
Генри вспомнил, где он и что с ним, сел на кровати, спустил ноги на холодный дощатый пол. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел у кровати поднос. Заботливая мама принесла ему ужин. Даже вазочку с гемантусом поставила на поднос, для красоты.
И снова телефонный звонок, его ни с чем не спутаешь. Резкий, неприятный – привыкнуть к нему просто невозможно. Меньше половины семей в Сиэтле имели телефоны, а в китайском квартале к вовсе немногие. Телефон им в дом провели по настоянию отца, когда Соединенные Штаты объявили войну гитлеровской Германии и ее союзникам. Отец отвечал за безопасность в квартале, и в его обязанности входило поддерживать связь. Правда, Генри точно не знал с кем.
Опять зазвонил телефон. Дребезг резкий, как у будильника.
Генри было зевнул, да так и застыл с открытым ртом, вспомнив о Чезе. Теперь тот знает, где он живет. Может, поджидает за дверью. Чтобы застать врасплох, когда он выйдет вынести мусор или снять белье с веревок. Тут‑то Чез и расквитается – рядом ни учителей, ни старост, бояться некого.
Генри прильнул к щели между шторами. Улица внизу, омытая ливнем, выглядела холодной и неприветливой.
Из кухни донесся мамин голос: «Вэй, вэй!» – «Алло, алло!»
Скользнув в дверь, Генри неслышно двинулся вдоль коридора. Мама бормотала, что не говорит по‑английски. Увидев в дверях сына, она жестом подозвала его, протянула трубку.
– Алло. – Генри привык отвечать всем, кто ошибся номером. Чаще всего люди говорили по‑английски, даже те, кто проводил опросы в китайской общине. Незнакомые женщины спрашивали сколько ему лет и не он ли глава семьи.
– Генри, можешь мне помочь?
Кейко говорила спокойно, твердо.
Генри растерялся. Он никак не ожидал услышать ее голос. Он перешел на шепот, но тут же сообразил: родители все равно по‑английски не понимают.
– Что‑нибудь случилось? Тебя сегодня не было в школе. Как твои родные?
– Можешь со мной встретиться в парке, там же, где в прошлый раз?
На вопрос Кейко не ответила. Генри понял, что, в отличие от него, она не может говорить свободно. Наверное, из‑за телефонисток, которые вечно подслушивают.
– Когда? Сегодня? Сейчас?
– Через час.
Через час? Генри лихорадочно соображал. Уже темно. Что сказать родителям?
– Через час? Ладно, постараюсь.
Надо что‑то придумать.
– Спасибо, пока!
Генри ждал, что она что‑то добавит, но Кейко повесила трубку.
Вклинился тонкий, резкий женский голос:
– Абонент отсоединился, не желаете сделать еще звонок?
Генри торопливо повесил трубку, будто его застали на месте преступления. Оглянулся на мать. На лице ее тревога мешалась с любопытством.
– Генри? У тебя есть подружка? – спросила она.
Генри пожал плечами и ответил по‑английски:
«Не знаю». Он и в самом деле не знал. Если маму и удивило, что девочка, звонившая Генри, не говорит по‑китайски, то она не подала виду. Может, она думает, что все родители заставляют детей «говорить по‑американски». Наверное, так оно и есть.
Генри прикидывал, как добраться до парка «Кобэ» в такой поздний час, во время затемнения. Хорошо, что удалось подремать. Вечер обещает быть длинным.
Почти весь час Генри ждал у себя в комнате. Кейко позвонила около девяти. Отец с матерью ложились в полдесятого – не оттого, что падали с ног от усталости, а потому что так подобало порядочным людям. В войну экономить электричество – святое дело, считал отец.
Генри прислушался: из спальни родителей не доносилось ни звука. Открыв окно, он осторожно спустился по пожарной лестнице. Она не доходила до земли, но рядом стоял бак, в котором хранились старые покрышки. Скинув башмаки, Генри спрыгнул на тяжелую металлическую крышку бака и замер, услышав глухой лязг. «Залезть наверх будет трудновато, но как‑нибудь справлюсь», – подумал Генри, обуваясь.
Он быстро шагал по мокрым тротуарам Сиэтла, и пар от его дыхания сливался с туманом, наползавшим с воды. Генри старался держаться в тени. Внутри все так и сжималось от страха. Впервые он на улице в столь позднее время, одиноким он себя не чувствовал – людей вокруг было полно.
Саут‑Кинг, вопреки требованиям по затемнению, тонула в сиянии неоновых реклам. Генри перепрыгивал через лужи, в которых отражались огни баров и ночных клубов. Изредка мимо проносились машины, заливая улицы тусклым голубоватым светом фар, выхватывая мужчин и женщин, белых и китайцев, – все наслаждались ночной жизнью, и плевать им на тяжелые времена.
Перейдя Седьмую авеню и очутившись в Нихонмати, Генри будто ступил на темную сторону Луны. Ни огней, ни машин. Все заперто. Даже в ресторане «Манила» – не японском, а филиппинском – окна заколочены досками, от мародеров. Все улицы, пересекавшие Мэйнард‑авеню, обезлюдели. От бакалейного магазина «Янаги» до театра «Ниппон‑Кан» Генри не встретил ни души. Только Кейко.
Генри замахал руками, увидев ее в парке «Кобэ», неподалеку от театра кабуки, – она, как и в прошлый раз, сидела на холме, под вишневыми деревцами, чьи цветы уже облетали. Генри вскарабкался на крутой холм и, переводя дух, уселся на камень рядом с Кейко. Девочка дрожала от холода и в свете луны выглядела очень бледной.
– Родители не пустили меня в школу, боялись, вдруг что‑нибудь случится и мы потеряем друг друга. – Кейко откинула со лба длинные волосы. Генри подивился ее спокойствию, даже безмятежности. – Приходила полиция и ФБР, забрали у всех приемники, фотоаппараты, увели нескольких соседей и ушли. И пока не возвращались.
– Плохо. – Больше Генри ничего не пришло в голову – а что тут скажешь?
– Очень много арестов было в декабре, сразу после Перл‑Харбора, но с тех пор наступило затишье. Не к добру это. Папа говорит, флот перестал ждать нападения, теперь больше боятся диверсий – ну, когда взрывают мосты, электростанции и все такое. Вот и прочесали весь квартал, арестовали много японцев.
Генри задумался над словом «диверсия». Он помешал мистеру Престону купить часть японского квартала – чем не диверсия? И совесть его нисколько не мучила. Но ведь все арестованные – американцы. Японцы они по крови, но родились в Америке, разве не так? И отец Кейко тоже здесь родился.
– У нас даже ввели комендантский час.
– Комендантский час?
Кейко обвела взглядом опустевшие улицы, кивнула.
– С восьми вечера до шести утра японцев не выпускают из квартала. Ночью все мы в плену.
Генри покачал головой, с трудом веря словам Кейко, но зная, что это правда, – по арестам в клубе «Черный лось», по злорадной улыбке отца. Ему стало страшно за Кейко и ее родных, за всех жителей Нихонмати. Но страх перебивала эгоистичная радость оттого, что Кейко рядом, – и чувство вины за собственное счастье.
– Я сегодня сбежал с уроков, искал тебя, – признался Генри. – Я боялся…
Кейко посмотрела на него, полуулыбка превратилась в кривую усмешку. Генри продолжал, запинаясь:
– Я волновался из‑за школы. Нам с тобой нельзя отставать, учителям ведь не до нас.
В наступившей тишине раздался гудок – сигнал о ночной смене на заводе «Боинг», громкий, пронзительный вой. Тысячи рабочих расходятся по домам, а тысячи других займут их место с десяти вечера – будут делать самолеты для войны.