Почему мы останавливаемся на всех этих подробностях? Потому что без них нам будет сложно понять перипетии того конфликта, в который оказался втянут Бахтин во время первого своего — как оказалось, краткого — пребывания в Саранске. А отблески этого конфликта лежат на всем дальнейшем нахождении Бахтина в стенах МГПИ.
Бахтин в Мордовии
Мордовия, в которой Бахтин прожил почти четверть века, — очень специфична. И без понимания этой специфики трудно разобраться в том этапе жизни Бахтина, который предшествовал его стремительному взлету в начале 1960-х. Взлету, который по определению не мог быть связан только с талантом Бахтина — притом, что наличие у Бахтина несомненного литературоведческого и даже философского таланта не вызывает сомнения. Но мало ли было зарытых в землю талантов? Почему талант Бахтина не оказался в их числе?
Традиционно интересующий нас этап жизни Бахтина описывается так: «Жил в безвестности... В невостребованности... Прозябал…» Так ли это на самом деле?
В предыдущей статье я уже говорила о том, что Бахтин работал не истопником. И в первый (1936–1937 гг.), и во второй (1945–1969 гг.) период своего пребывания в Саранске он преподавал в Мордовском государственном педагогическом институте (МГПИ) — ключевом гуманитарном вузе Мордовии. Причем с 1945 г. и вплоть до выхода на пенсию в 1961 г. он — будучи беспартийным и имея политическую статью — занимал должность либо и. о. заведующего, либо заведующего гуманитарной кафедрой.
Не живший в Советском Союзе молодой человек может спросить: «Ну и что?» Но тот, кто жил в Советском Союзе и находился хотя бы немного в теме, прекрасно понимает, что беспартийный человек с политической статьей мог в 1930-е или тем более в 1950-е годы заниматься гуманитарной, то есть сопряженной с идеологией, преподавательской деятельностью в ключевом вузе региона только при чьем-то высоком покровительстве. А заведовать кафедрой беспартийный человек с таким «изъяном» в биографии мог, только имея очень мощную административно-политическую поддержку. Стать заведующим кафедрой, имея биографию Бахтина, можно было только с одобрения высшего партийного руководства Мордовии и того самого НКВД, который так грубо вторгся в жизнь Бахтина, превратив его в ссыльного. Ну, и по какой же причине НКВД (он же потом МГБ и КГБ) станет покровительствовать бывшему ссыльному? По какой причине его будет поддерживать партийная власть Мордовии? А ведь без такой поддержки подобного назначения быть не могло.
Ответы на эти вопросы нельзя получить, не разобравшись детально в том, что представляла собой Мордовия, в которой так удачно сумел укорениться М. М. Бахтин.
Когда П. Н. Медведев — старый знакомый Бахтина, занявшийся его трудоустройством, — на основании собственной беглой оценки Мордовского государственного пединститута («спокойно, тихо, всё хорошо») рекомендовал Бахтину в 1936 году поехать в Саранск, он проявил, скажем так, политическую близорукость. Потому что никакого спокойствия здесь не было и в помине.
Бахтин прибыл в Саранск в октябре 1936 года. А 5 декабря 1936 года — в день принятия Сталинской конституции — была образована Мордовская АССР в составе РСФСР. Появление этой национальной автономии произошло значительно позже других автономий (Башкирская АССР в составе РСФСР была образована уже в 1919 г., Татарская АССР — в 1920 г.). Впервые вопрос о создании автономии был поднят мордовскими коммунистами еще в 1921 г. Однако острая борьба между сторонниками и противниками создания национальной автономии мордвы растянулась на годы. И Бахтин застал уже финальную стадию этой борьбы.
Необходимость построения Мордовской автономии была вовсе не очевидна. Мордва являлась немногочисленным и к тому же рассеянным по многим территориям этносом. Согласно переписи 1926 года, их общая численность в СССР составляла около 1 млн 340 тыс. человек, при этом проживали они в 30 регионах. Но даже в местах компактного проживания значительного количества мордвы их процент не был высоким: в Пензенской губернии, например, составлял всего 17 % от общей численности населения.
Понятия «мордовский народ» (а без «титульной нации» никакая автономия состояться не может) в начале 1920-х тоже фактически не существовало. Две крупнейшие мордовские субэтнические группы, эрзя и мокша, не только говорили на разных языках — в пределах каждого языка имелось несколько весьма отличающихся друг от друга диалектов. Были еще и другие, совсем малочисленные субэтнические группы. Не объединив все эти группы в единый мордовский народ, речь об автономии вести было попросту невозможно.
Вторично вопрос о создании автономии был поднят в Пензенской губернии в июле 1924 г. прибывшим туда с рабочей поездкой секретарем отдела национальностей ВЦИК Т. В. Васильевым — мордвином-эрзя. В дальнейшем именно он становится главным «мотором» создания автономии.
В апреле 1925 г. Президиум Союзного ЦИКа вынес постановление о несвоевременности выделения автономной области мордвы. (Противники автономии указывали, что советская власть создала в местах компактного проживания мордвы множество мордовских волостей и сельсоветов, которые возглавили мордовцы, — вот их-то и надо развивать!)
В ответ часть пензенских политработников вывела на улицу учащихся педтехникума с требованием автономии и организовала письмо в ЦИК СССР от лица 26 тысяч мордовцев с аналогичным требованием…
В Пензу была отряжена специальная комиссия, которая заслушала аргументы «автономистов». «Автономисты» упирали на то, что регион резко отстает по уровню развития (промышленному, культурному, образовательному) от многих других регионов СССР. И делали вывод, что только статус автономии даст национально-территориальному субъекту возможность сделать социально-экономический рывок (в союзном бюджете финансирование автономий шло отдельной строкой). С выводом комиссия не согласилась, но аргумент об отсталости региона и необходимости что-то с этим делать — приняла.
А вот другие аргументы «автономистов» — не приняла. Например, обвинение советских партийных органов в ущемлении интересов мордовского крестьянства и несправедливом предоставлении различных преференций русскому крестьянству. Такая постановка вопроса содержала открытое противопоставление «ущемляемого» мордовского населения русскому населению. Добавим, что утверждения «автономистов» об ущемлении мордвы, по оценке комиссии, действительности не соответствовали (в отчете комиссии приведены базирующиеся на цифрах и фактах доказательства).
Почему комиссию напрягла тема «ущемления» мордвы, поднятая сторонниками эрзянина Васильева? Если обратиться к истории, то определенный заряд антирусскости несли именно эрзя: они оказывали длительное сопротивление «русским колонизаторам», а позже — христианизаторам. Но статус автономии выдавался в СССР тому или иному национальному субъекту с целью как можно плотнее вписать его в советскую «семью народов». И даже тень противопоставления «титульной нации» русским, которые оказались в этой семье народов главным связующим элементом, была недопустимой.
В 1928 году «автономисты», как казалось, все-таки взяли верх: был образован Мордовский округ, в который отошли части Пензенской и Симбирской губерний, где компактно проживали мордовцы. После ряда преобразований, он приобрел в 1936 году статус автономной национально-территориальной единицы в составе РСФСР.
Отметим, что борьба за придание Мордовии особого административного статуса дополнялась в ту эпоху борьбой за статус мордовского языка. А также за то, как этот статус будет сочетаться с разного рода представлениями о диалоге между входящим в СССР мордовским народом и другими народами, в СССР не входящими.
Мы уже убедились в том, что именно эрзя были в наибольшей степени настроены на некий национальный суверенитет мордвы. Убедимся теперь в том, что эрзя имели и наиболее далеко идущие планы касательно статуса и характера мордовских языков. И что эти претензии имели свой политический эквивалент и свое далеко идущее международное значение.
Кафедру мордовских языков МГПИ возглавлял профессор А. П. Рябов, мордвин-эрзя (Бахтин и Рябов непродолжительное время были коллегами по институту). У мордовцев сильны кланово-родственные связи. Сестра Рябова была замужем за лидером автономистов эрзянином Васильевым. Рябов и Васильев, два высокообразованных эрзя, были глубоко идейно созвучны.
Рябов, крупный ученый, известен как создатель эрзянского алфавита на латинской основе. Рябовская концепция фактически предполагала европеизацию мордовского языка, то есть изоляцию от языка русского. Такой подход не был «ноу-хау» самого Рябова. Вопрос о желательности перехода на латиницу в разных вариантах (переход на латиницу советских народов, пользовавшихся арабской письменностью; всех народов СССР, включая русский; народов СССР, не имеющих письменности (к таковым относилась и мордва)) — обсуждался, начиная с 1919 года. В некоторых регионах такой переход был даже осуществлен.
Идеологический посыл состоял в том, что коль скоро мы стремимся к победе мировой революции и построению «земшарной Республики Советов», то надо перестать держаться за узкие рамки «русскости». Письменность на латинице — это раздвигание национальных границ, международность, интернационализм. В 1930 г. созданная при Главнауке Наркомпроса подкомиссия по латинизации письменности объявила русский алфавит «графикой самодержавного гнета, миссионерской пропаганды, великорусского национал-шовинизма и насильственной русификации». В национальных автономиях сторонники латинизации, поднимая вопрос о прекращении практики создания национальных алфавитов на основе русского, называли такую практику «обрусительно-миссионерской политикой царизма».
В широком смысле, латинизаторство выросло из идеи Троцкого о мировой революции. Однако на дворе стоял уже 1936 год. Мировая революция осталась несбыточной мечтой. Победила линия Сталина: СССР взял курс на построение социализма в одной отдельно взятой стране. «Русскость» в этой ситуации оказывалось востребованной в качестве важнейшего объединяющего фактора. А упорство в вопросе о переводе национальных языков на латиницу, адресация к всемирности, европейскости, определенная оппозиционность в отношении к русскому, которая сквозила и в автономистской концепции Васильева, и в языковой концепции Рябова — становились признаками троцкизма.
Добавим, что к моменту прибытия Бахтина в Саранск, на региональном уровне, помимо борьбы с троцкизмом, уже полным ходом шла борьба с «проявлениями угро-финского национализма» (которая ужесточалась по мере нарастания напряжения между СССР и Финляндией, разрешившегося в 1939 г. советско-финской войной). В угро-финских национально-территориальных образованиях начались аресты по так называемому «делу СОФИН» (Союза освобождения финских народностей). Арестованных обвиняли в том, что они готовили отторжение от СССР угро-финских территорий для последующего создания «Единой финно-угорской федерации» под протекторатом Финляндии.
Таким образом, Бахтин оказался в Саранске фактически накануне массовых арестов по делу «правых троцкистов и националистов». И по определению не мог не быть втянут во все описанные мною выше политические сюжеты. Ну, так он и был в них втянут. И в каком-то смысле сумел проявить недюжинную способность к специфическому политическому выживанию, политическому маневрированию и многому другому.
Поступив на работу в октябре 1936 года, Бахтин — как считают его биографы, просто по факту принадлежности к литературному факультету — тут же оказался участником конфликта между деканом литфака Г. С. Петровым и деканом физмата, а по совместительству секретарем парткома МГПИ П. Д. Ереминым. Бахтин, безусловно, находился в стане Петрова (напомню: Петров по просьбе своего учителя П. Н. Медведева, старого знакомого Бахтина, помог Бахтину устроиться на работу в МГПИ).
В ноябре 1936 года началась проверка деятельности литфака силами комиссии месткома. В декабре в институт прибыла уже комиссия горкома ВКП(б), причем литфак было поручено инспектировать человеку, находившемуся с деканом Петровым в давнем конфликте. Петров потребовал, чтобы директор МГПИ А. Ф. Антонов встал на его защиту. Но когда этого не произошло, уволился в январе 1937 года и уехал в Ленинград.
Однако конфликт этим исчерпан не был. Еремин повел теперь атаку уже на директора МГПИ Антонова, причем в числе главных аргументов задействовал «контрреволюционное прошлое Бахтина»: «По рекомендации Петрова тов. Антонов без ведома и согласия парторганизации пригласил на преподавательскую работу по литературе Бахтина, который только что отбыл пятилетнюю ссылку за контрреволюционную работу…» Это цитата из выступления Еремина на партийном собрании института 9 февраля 1937 г. Собрание постановило немедленно уволить из института ряд преподавателей, Бахтина в том числе. Антонов выполнить постановление отказался.
Представляете? Идет 1937 год. Антонову надо спасать себя. Кто такой для него Бахтин, чтобы не просто ему споспешествовать, но отказываться выполнять ради него обязательное постановление? То есть не просто идти на риск, а рисковать смертельно. Но Антонов рискует. Почему?
Давайте отвлечемся на время от злоключений, постигших Бахтина в Саранске в 1937 году. И ознакомимся с описанием некоего круга «носителей старой культурной традиции Петербурга» (круга, как мы увидим, близкого к Бахтину), предложенным С. С. Аверинцевым. А уже после этого вновь вернемся к саранскому эпизоду.
Сам Аверинцев — оппонент Бахтина в вопросе о смеховой культуре — относился к советскому довольно сложно. И с подчеркнутым уважением относился к Бахтину и его непростой судьбе. Что не помешало ему в годы перестройки, когда бахтинская идея о раскрепощающем и освобождающем значении смеха и Низа получила столь зловеще-гротескное воплощение, в резкой форме выразить неприятие этой идеи.
В докладе «Опыт петербургской интеллигенции в советские годы — по личным впечатлениям» (2003 г.) Аверинцев рассказывает о хорошо знакомом ему петербургском «замкнутом круге более или менее нонконформистской интеллигенции, ориентированной на старые культурные парадигмы и уже постольку более или менее оппозиционной». Представителей данного круга он характеризует как «настоящих жрецов науки, которые казались людьми иной породы, последними гражданами затонувшей Атлантиды…» (Вспомним определение, которое дал Бахтину С. Бочаров: «из другого теста».)
Насколько же меркли на фоне этой «иной породы» московские интеллигенты «несоветского или хотя бы не-совсем-советского типа»! «В глазах лучших среди наших московских наставников читалась печально-ироническая оглядка на реальность сегодняшнего дня… и неизбежная попытка отмерить, чтó при данных обстоятельствах еще можно (и должно!) сделать, а на какие прежние устои следует махнуть рукой».
«Питерские мэтры» в диалог с реалиями сегодняшнего дня не вступали. Они, по Аверинцеву, строили диалог с «Культурой Вечности» поверх сегодняшних (то есть советских) реалий. Но при этом, однако, занимали отнюдь не последнее место в советском научном сообществе.
Кто же входил в замкнутый круг «питерских мэтров», почти поголовно прошедших через ГУЛАГ, к которым молодой москвич Аверинцев ездил за «инициацией в мистерии Петрополиса»? «Вот неполный список: Дмитрий Сергеевич Лихачев и Иосиф Давыдович Амусин, Аристид Иванович Доватур и Андрей Николаевич Егунов…»
Особняком в этом списке стоит И. Д. Амусин — как сообщает Аверинцев, интереснейшие беседы с ним были посвящены Кумрану и иудаике (Амусин — крупный специалист по рукописям Мертвого моря) и не имели специально к Петербургу «никакого касательства».
Обладатели же трех других имен из указанного списка (они-то, по-видимому, и посвящали Аверинцева в «мистерии Петрополиса»), безусловно, в 1920-е гг. находились с Бахтиным в одном духовном и идейном поле. А. И. Доватур делился с Аверинцевым своими воспоминаниями о Константине Вагинове. Знал Вагинова и А. Н. Егунов. (Доватур и Егунов создали в свое время кружок любителей античной литературы АБДЕМ, а Вагинов взаимодействовал с АБДЕМом).
Вагинов, прозаик и поэт, с 1924 г. входил в так называемый «круг Бахтина». Многих участников этого круга он сделал позже прототипами своего романа «Козлиная песнь», выведя самого Бахтина в образе Философа. Для героев «Козлиной песни» их родной город превратился в город «кончившейся мечты». Они окружены враждебным миром тех, кто согласился существовать по законам нового времени. Себя они, укрывшись в деревянной петергофской даче-башне, мыслят этаким островком Ренессанса (явный отсыл к знаменитой «Башне» поэта-символиста Вячеслава Иванова, к которому «круг Бахтина» относился с большим интересом; в «Башне Вячеслава Иванова» после революции 1905 года собиралась творческая петербургская интеллигенция, отгородившаяся от «грубой реальности» и проповедовавшая «неслиянность» с толпой).
Доватур и Егунов были знакомы и с самим Бахтиным: он, как и Вагинов, посещал занятия АБДЕМа.
Упомянутый Аверинцевым в списке «питерских мэтров» Д. С. Лихачев тоже в 1920-е лично знал Бахтина. Оба они входили в кружок «Хельфернак» («Художественная философская религиозно-литературная академия»). Позже «Хельфернак» был переименован в «Братство Серафима Саровского». К моменту ареста в 1928 г. Бахтин состоял в организации «Воскресение», а не в «Братстве». Но «Воскресение» поддерживало связи с «Братством».
Я уже приводила в одной из статей свидетельство С. Бочарова о том, что Бахтин до самой кончины не расставался с образком Серафима Саровского. Адресует ли нас этот образок только к тому, что Бахтин почитал Серафима Саровского? Или также и к структуре «Братство Серафима Саровского»? А что это за структура?
Приведу цитату из «Обвинительного заключения по следственному делу №108» — делу «Воскресения», в котором содержится и характеристика «Братства». В 1927 г. Д. С. Лихачев, П. П. Мошков и еще ряд членов «Братства Серафима Саровского» создали кружок под названием «Космическая Академия Наук» (КАН). Лихачев впоследствии утверждал, что вся деятельность КАН носила исключительно шутливый характер. Однако, как указывается в обвинительном заключении, КАН занималась, в том числе, политическими вопросами: «Доклад Мошкова о засилии евреев в России «Евреи и Россия» … сравнивал соввласть с властью «еврейского кагала», доказывал, что нынешние Советы (форма правления в СССР) не русские, а еврейские учреждения, что революция в России является попыткой евреев доказать свое могущество на одном из современных европейских государств…». В КАН принимались только «наиболее подходящие по «мысли и духу», т. е. люди, считающие, что в «России царит теперь невероятный в мировой истории гнет и насилие над живой мыслью под редакцией жидовствующих чекистов».
Кожинов обмолвился однажды, что саранский эпизод биографии Бахтина (речь идет о 1940-х — 1950-х гг.) может кому-то показаться странным. Вроде разгар сталинской эпохи, однако человек, имеющий статью за контрреволюционную деятельность, не только находится на свободе, но и допущен к преподавательской работе в вузе. Завершает Кожинов свою мысль так: «Тогдашняя ситуация в стране была намного более сложной, чем изображается ныне в средствах массовой информации. В ходе жестоких репрессий имели место «неожиданные», пока еще не понятые до конца отклонения».
Что имеет в виду Кожинов? Пояснения находим у него самого. Виднейшие представители гуманитарных наук: философы А. Лосев, С. Дурылин, историки С. Бахрушин, С. Веселовский, Б. Греков, Е. Тарле, Н. Пигулевская (проходившая по делу «Воскресения» вместе с Бахтиным), филолог В. Виноградов и другие, арестованные на рубеже 1920-х–1930-х гг., были обвинены, в частности, в «русском национализме». «Однако в середине 1930-х годов они были возвращены к работе (а почти все их гонители, напротив, репрессированы) и вскоре стали академиками, членами-корреспондентами, профессорами, орденоносцами и т. п.». (О стремительной научной карьере Пигулевской после освобождения в 1934 г. я уже писала.)
Так вот, по версии Кожинова, сложность ситуации, ускользающая от массового понимания, заключается в том, что Сталин к этим гонениям отношения не имел. Напротив, именно он и восстановил потом справедливость, в некотором смысле нарушив собственную красную монологичность и вступив в диалог с представителями этой самой «старой культурной традиции». Истинный гонитель — Бухарин, в руках которого с 1925 по 1929 гг. была сосредоточена «вся идеологическая жизнь». В январе 1928 г. Бухарин, объявив о необходимости немедленной научной революции, «произвел по существу ревизию отношения Ленина к буржуазным специалистам», — пишет Кожинов. По Бухарину, марксизм успел к концу 1920-х проникнуть «до самая святая святых прежней культуры, переделывая ее по своему образу и подобию». А потому время буржуазных специалистов — истекло.
Кожинов настаивает, что именно этот доклад Бухарина положил начало масштабным репрессиям в Академии наук. Бахтин, по его словам, «видел совершенно ясно, что Дело «Воскресения» неразрывно связано с Делом АН… Гонения на культуру начались с Дела «Воскресения». Затем последовал разгром АН».
Почему же осужденные по «Делу АН» спустя некоторое время «вернулись в академию и получали за свою работу всяческие премии»? «Часто они не отбывали положенные сроки. Тот же Тарле вернулся в Ленинград и уже в 1935 году издал книгу».
Причину такого поворота Кожинов видит в закате политической звезды Бухарина.
Действительно, Бухарин разошелся в 1928 г. с линией партии по вопросу о форсированной коллективизации и индустриализации, назвав сталинский подход «авантюристическим». И в 1929 г. был снят со всех занимаемых постов и выведен из Политбюро ЦК (инициированные им дела «Воскресения» и АН по инерции развивались). В 1930-х Бухарину удалось частично восстановить позиции. Но в 1936 г. в ходе процесса над Зиновьевым и Каменевым он был обвинен в создании «правого блока». А в 1938 г. оказался одним из главных фигурантов на процессе по делу «Антисоветского правотроцкистского блока».
О чем, по сути, говорит Кожинов? О том, что Сталин остановил «всевластие большевистского «еврейского кагала». И вступил в диалог с представителями «старой традиции», пропитанными, в том числе, духом «русского национализма». И что многие из тех, кто только что был «жертвой режима» (и продолжал в глазах окружающих оставаться таковой в течение многих лет), при указанном повороте оказались выведены из разряда «жертв». И что если не иметь всего этого в виду, пребывание Бахтина в Мордовии выглядит цепочкой необъяснимых странностей.
Мы уже говорили в прошлой статье, что, прибыв в 1936 г. в Саранск, Бахтин оказался в эпицентре конфликта. Что столкновение декана литфака Г. Петрова (который помог Бахтину устроиться на работу в институт) и декана физмата, секретаря парткома МГПИ П. Еремина завершилось увольнением Петрова и его отъездом в Ленинград (Бахтин тем самым лишился своего покровителя). Что далее Еремин переключился на директора МГПИ А. Антонова, обвинив его в том, что он без согласования с парторганизацией института принял на работу Бахтина — «человека с контрреволюционным прошлым». Что в феврале 1937 г. партсобрание института приняло постановление о немедленном увольнении Бахтина. И что Антонов отказался выполнить данное постановление, хотя вряд ли не осознавал, что такой отказ в 1937 году чреват последствиями.
Дальнейший сюжет выглядит странно. В марте 1937 г. Бахтин сам написал на имя директора Антонова заявление с просьбой уволить его из института в связи с обострением болезни. Но лишь 5 июня 1937 г. Антонов выпустил приказ об увольнении Бахтина с формулировкой «за допущение в преподавании всеобщей литературы буржуазного объективизма». Увольнение в 1937 году с такой статьей ничего хорошего Бахтину не сулило.
Еще одна странность — Антонов уволил Бахтина вопреки указанию уполномоченного НКВД, потребовавшего повременить со снятием Бахтина. То есть пошел на обострение отношений уже не с институтским парторгом, а с представителем НКВД. Мало того, сделал это в момент, когда трое сотрудников института: преподаватели мордовской кафедры С. Сумбаев, С. Абузов и А. Рябов (создатель эрзянского алфавита на латинице) — уже были арестованы по обвинению в правотроцкистской националистической деятельности.
Почему Антонов уволил Бахтина, очевидным образом усугубив свое собственное положение? Если пытался помочь Бахтину — к чему формулировка «за буржуазный объективизм»?
13 июня 1937 г. Антонова отстранили от руководства институтом, а Еремина назначили и. о. директора МГПИ.
20 июня Антонов был арестован по тому же обвинению, что и преподаватели Сумбаев, Абузов и Рябов.
Сам Антонов, Абузов и Рябов — эрзя. Национальная принадлежность Сумбаева не ясна. Спустя некоторое время эрзя Васильев, инициатор создания Мордовской автономии, тоже будет арестован... Можно ли сказать, что удар был нанесен именно по эрзянам? Нет. По делу правотроцкистов и националистов были арестованы и мокшане. Скорее, можно говорить о том, что репрессированы были носители определенных (из эпохи, когда речь шла еще о мировой революции) представлений о том, какой должна быть Мордовская автономия — с умеренным дистанцированием от русских, с развитием письменности на латинице... Бахтин к «троцкистскому» сюжету и его производным («блоку правотроцкистов» и пр.) отношения явно не имел. И оказался выведен из-под удара. И вывел его не кто-нибудь, а Еремин.
Биографу Бахтина В. И. Лаптуну действия Еремина в отношении Бахтина представляются не поддающимися «никакому рациональному обоснованию. Постоянно выступая на собраниях за увольнение из института Бахтина, он тем не менее отменил приказ бывшего директора о снятии Михаила Михайловича с работы за «буржуазный объективизм». И подписал приказ об увольнении Бахтин по собственному желанию. Через несколько часов Бахтин с супругой отбыли в Москву.
Мы не знаем, чем руководствовался Еремин. Очевидно одно: жестко атакуя Петрова и Бахтина, он по факту не подвел их под арест, а, напротив, вытолкнул из института в период арестов.
Во второй приезд Бахтина в Мордовию мы наблюдаем сходную картину: несмотря на регулярные неприятности, большие беды обходят его стороной.
Между поспешным отъездом Бахтина из Саранска в 1937 году и его повторным возвращением в Мордовию в 1945-м прошло восемь лет. Чем он занимался в этот период?
Осенью 1937 г. Бахтин перебрался в поселок Савелово Калининской (ныне Тверской) области. В феврале 1938 г. ему ампутировали ногу (Бахтин страдал остеомиелитом, и болезнь прогрессировала). В том же году он завершил и сдал в издательство «Советский писатель» рукопись книги «Роман воспитания и его значение в истории реализма»… Воздадим должное мужеству человека, который, несмотря на тяжелую болезнь и операцию, продолжал научные изыскания. И обратим внимание на то, что, вопреки расхожей версии о более чем тридцатилетнем тихом и обреченном писании работ «в стол», Бахтин на деле проявлял в 1938-м (время, не самое благоприятное для человека, имеющего политическую статью) большую активность, твердо намереваясь опубликовать свой труд.
Какова судьба вышеназванной книги? В некоторых биографиях Бахтина лаконично сообщается, что книга «не вышла». В примечании к бахтинской «Эстетике словесного творчества», изданной в 1979 г., говорится, что указанная книга была «сдана в издательство, но до начала войны не успела выйти» (а в военные годы рукопись погибла во время пожара в издательстве).
Что означает фраза «не успела выйти» в издании 1979 года? Что книгу запретили, но в брежневскую эпоху издателям не хотелось подчеркивать негативные моменты прошлого — и потому появилась обтекаемо-корректная формулировка «не успела выйти»? Или что книгу действительно не успели издать до войны, а потом война помешала? В любом случае, мы наткнулись на факт, противоречащий характеристике, которую Кожинов дал Бахтину, говоря о нем как о человеке «не пробивном», безынициативном в вопросе издания собственных трудов.
«Отшельник» (каким его обычно рисуют) Бахтин проявлял активность не только по части издания своей книги. Он продолжал интенсивную научную работу: в 1940 г. вчерне завершил исследование о Рабле, в 1940–1941 гг. участвовал в московской конференции, посвященной творчеству Шекспира, выступал с докладами в ИМЛИ, написал статью «Сатира» для 10-го тома Литературной энциклопедии.
С осени 1941 г. Бахтин работал школьным учителем в Кимрском районе Калининской области: непродолжительное время в селе Ильинское, а затем — уже до самого конца войны — в городе Кимры, в школах № 14 и № 39.
В биографии Бахтина немало «несостыковок». Так, М. В. Ваицева, коллега Бахтина по школе № 14, свидетельствует, что «Бахтин был очень замкнут, с нами почти совсем не общался». Однако в архиве Мордовского госуниверситета хранятся две характеристики Бахтина, выданные кимрскими школами в 1945 г., в момент его перевода в МГПИ, противоречащие свидетельству Ваицевой.
Характеристика из школы № 14 лаконичная: «хороший общественник». А из школы № 39 — развернутая: Бахтин назван «отличным общественником», ведущим культурно-просветительскую работу как в стенах школы (кружки), так и за ее пределами (лекции для Партийного комитета Савеловского узла Ярославской ж. д.). Мало того — искусно сочетавшим в своей педагогической работе «методическое мастерство и высокую требовательность к предметным знаниям учащихся — с воспитанием в них советского патриотизма и марксистско-ленинской идейности».
Кем же был в действительности Бахтин — «общественником» или «очень замкнутым» человеком?