Позвольте, а разве целостность — это всегда грубый монолит? Разве не может быть тонкой, сложно организованной целостности? Уравнивание целостности и грубой монолитности — это мошеннический прием. Предположим, что вы клюнули на него — что дальше?
А дальше вам говорят, что монолитность сознания надо избыть во имя диалогизма. Вам вот так красиво формулируют предложение. А если сформулировать его без мошеннических прикрас, то вам предлагают просто расщепить сознание. Но если вам скажут: «Превратите монолитное сознание в расщепленное», — вы откажетесь. А если вам скажут: «Превратите монологичное сознание в диалогичное», — вы с радостью согласитесь. Между тем, это одно и то же предложение, упакованное в разные словеса.
Итак, вам предлагают шизофренизировать сознание, называя это диалогизацией. Как, наверное, догадывается читатель, больше всего меня здесь интересует общественное сознание, которому объявлена информационно-психологическая война, упакованная в изящную оболочку диалогизации. Впрочем, и когда такие фокусы проделываются с отдельным сознанием — дело дрянь. Перечитайте «Записки из подполья» Достоевского и ощутите, что такое шизофренизация сознания под видом его диалогизации.
Вот только не надо интерпретировать мои рассуждения как огульные поношения диалогизации сознания. Повторяю: диалогизация сознания — это очень сильное и опасное средство. Но для того, чтобы оно не погубило, а спасло, подарило открытие, ответ на мучительный вопрос, принципиально новую мысль, в нем должен присутствовать... код целостности... ген целостности... В общем, целостное начало. Если же это целостное начало изъято — тогда конец. Тогда диалогизация сознания превращается в уничтожение этого сознания — крайне беспощадное средство ведения информационно-психологической войны.
|
|
Бахтин консультировал Андропова. А Кристева — кого консультировала она? Если верить многочисленным свидетельствам, продавала она на западном, еще точнее — французском рынке свою ненависть к тому, что покинула... скажем так, к советской Болгарии. Могла ли она при этом не взаимодействовать с Константином Мельником — тем самым, который работал на разрушение Красной Церкви в СССР? Могла ли она не взаимодействовать с Раймоном Ароном?
Мне скажут, что Мельник и Арон — это правое поле, а Кристева была левой — и марксисткой, и маоисткой, и много кем... Ну, и что? И маоисты, и краснобригадовцы, и многие другие были активно задействованы для разрушения советского жизнеустройства. Запрос во Франции на знание тонкой структуры советского жизнеустройства, на подрыв этой структуры как структуры квазицерковной мог исходить только от очень узкого круга людей. И во Франции эти люди замыкались на Арона и Мельника. Монополизировав эту тему, они монополизировали и коммуникации.
И что же получается? Что по одну сторону железного занавеса — Бахтин, вмонтированный в андроповскую систему, а по другую сторону железного занавеса — Кристева, вмонтированная в систему, окормляемую, скажем так, «кругом Мельника–Арона». Между Бахтиным и Кристевой — некий мост. А между Андроповым и Мельником с Ароном — тоже?
Константин Мельник как-то рассказал в интервью, что когда он впервые встретился с Леонидом Шебаршиным (которого он характеризует как «одного из самых блестящих разведчиков»), то сразу же по фотографиям узнал его. А Шебаршин, узнав, в свою очередь, Мельника, тут же сообщил ему: «Я вчера читал книгу вашего прадеда С. П. Боткина о русско-турецкой войне в 70-х годах». А когда Мельник поинтересовался, почему он читает такие книги, сказал: «Потому что я читаю книги до русского несчастья». Заинтригованный Мельник уточнил, а когда же начинается русское несчастье? «И — что удивительно для начальника КГБ — он мне ответил: «17-й год».
|
|
И это говорит руководитель советской разведки? Член парткома, борец с «чудовищным Западом», подчиненные которого шли на предельный риск во имя коммунистической идеи? Сознание — сломано. Использовались ли в этом конкретном случае рецепты Бахтина и Кристевой, не знаю. Но то, что данный слом адресует нас к любимому Бахтиным Достоевскому с его диалогизацией сознания — это точно. Фраза Шебаршина вполне достойна «подпольного человека» Достоевского.
Бахтин и Волошин
Бахтин был кумиром советского диссидентства. Но, если верить Кожинову (а ему в вопросе о Бахтине вполне можно доверять), Бахтин не скрывал своего — фундаментального, можно сказать — антисемитизма. А это противоречило духу советского диссидентства. Причем весьма категорическим образом. Малейшее проявление антисемитизма порождало резкое диссидентское «фи».
Даже Солженицын столкнулся с таким «фи». Не говоря уже о Шафаревиче. Да, диссидентские салоны могли скрепя сердце смириться с проявлениями антисемитизма у определенных противников коммунизма. Но именно смириться — во имя торжества общего антикоммунистического проекта.
|
|
С Солженицыным или Шафаревичем смирялись. А Бахтиным — восторгались. Между тем, если верить Кожинову, Бахтин был подлинным гуру антисемитизма и в вопросе антисемитизма крыл рекорды Солженицына и Шафаревича. Так почему же диссидентские салоны не просто холодно смирялись с Бахтиным, а им безмерно восхищались? Снисходительное отношение к чудачествам гениального современника?
Извините, советские диссиденты не прощали чудачеств подобного рода даже гениальным представителям прошлого — Достоевскому, например. Советские диссиденты (как, кстати, и любые диссиденты) умели четко проводить грань между «своими» и «чужими». Потому что только проведение такой грани позволяло диссидентам выстаивать, позволяло им надеяться на победу.
Но этим загадочность восхищения, которое вызывал Бахтин у советских диссидентов, никоим образом не исчерпывается.
Вдумаемся, Бахтин воспевал диалогизм, который в чем-то, конечно же, сродни плюрализму, толерантности, готовности впустить внутрь себя чужую позицию. А диссиденты были ужасно монологическими людьми. Абсолютно не готовыми впустить в себя чужую позицию. Разве мог диссидент заявить: «С одной стороны, конечно, я диссидент, то есть яростный ненавистник совка, коммуняк и прочего. Но, с другой стороны, я готов рассмотреть и правду тех, кто восхваляет коммунизм, верит в Советский Союз и т. д.»?
Согласитесь, заявивший нечто подобное диссидент немедленно перестал бы быть диссидентом. Простой пример: могла ли заявить нечто подобное, например, Валерия Новодворская? Конечно, не могла. Иначе она перестала бы быть Новодворской.
Антисоветская антикоммунистическая революция — или контрреволюция — не может осуществляться на базе диалогизма. Почему Рейган победил Горбачева? Потому что Рейган не был диалогичен. Он назвал СССР «империей Зла», сказал, что предпочел бы, чтобы его дочери сгорели в ядерном огне, нежели жили под властью безбожного коммунизма. И он не просто сказал это — он в это верил. Любая война — за коммунизм или против него — основывается на крепости веры. «На том стою и не могу иначе». Так зачем же нужен был диссидентам Бахтин?
Кстати, был ли диалогичен сам Бахтин? Ведь подлинность принципов, декларируемых тем или иным ученым (или идеологом — Бахтин, скорее, был именно идеологом), определяется, в том числе, и тем, насколько верен своим принципам тот, кто рекомендует эти принципы в качестве единственно верных своей стране, своему обществу и так далее.
Так вступил ли Бахтин в содержательный диалог с советским мировоззрением, мировоззрением того общества, в котором он жил? Ибо если ты всерьез исповедуешь диалогизм, то, казалось бы, должен рассуждать так: «Моя правда — антикоммунистическая, антисоветская. Но я верю в диалогизм, то есть в то, что моя правда не является истиной в последней инстанции. Более того — я ведь не просто толерантен и плюралистичен, то есть способен с уважением рассматривать чужую правду, в том числе, и правду коммунистическую, советскую! Я — диалогичен! То есть способен впустить эту чужую для меня правду внутрь своего сознания и вести с ней полноценный внутренний диалог. Понимая, что нет ничего опаснее для моего сознания, что этот диалог моей правды — с правдой, мне глубоко чуждой. Но я на этот диалог иду. Ибо в этом принцип, который я возвещаю людям. А возвестив его людям, я должен принять его сам».
Вел ли себя Бахтин сходным образом?
Сергей Бочаров — литературовед, сотрудник ИМЛИ, который, как и Вадим Кожинов, близко общался с Бахтиным в 1960-е — 1970-е годы, отмечает: «Знаете, я встречал в жизни немало замечательных ученых, литературоведов старшего поколения — Лидию Гинзбург, Берковского... Все они, в общем, были… советскими людьми. И только один Бахтин всегда поражал тем, что это был человек из какого-то совсем другого мира, сделан был из другого теста. Как-то это все время чувствовалось».
Знакомясь с творчеством тех, кого перечисляет Бочаров, понимаешь, что все эти люди: Лидия Яковлевна Гинзбург, Наум Яковлевич Берковский и т. п. — вовсе не были советскими людьми в строгом смысле этого слова. Это были люди, готовые рассмотреть советскую правду наряду со своей собственной правдой, достаточно далекой от советской. То есть именно Гинзбург, Берковский и другие были диалогичны по-настоящему, а не «советски монологичны», как следует из приведенных выше слов Бочарова.
Кому-то покажется, что речь тут идет о столь любимой Бахтиным теме (евреи, принявшие советское, коммунистическое и так далее как свое, — и антисемиты, которые не приняли это как чужое). И определенные основания к этому есть. В том числе, и основания мельчайшие. Ведь Бахтин призывает довести диалогичность до микродиалогичности, то есть до внутренней диалогичности отдельного слова, адресующего одновременно к противоположным контекстам. Применяя подобный подход к тексту Бочарова, можно обратить внимание на то, что Сергей Георгиевич не хочет называть имя Берковского. Он пишет: «Лидию Гинзбург, Берковского», — что нетактично. Но если он напишет «Лидию Гинзбург, Наума Берковского», то его текст приобретет определенную окраску: мол, евреи «осоветились» (и понятно, почему), а антисемиты — нет (и тоже понятно, почему). А Бочаров такой трактовки боится. Она ему совершенно не нужна по многим причинам, включая причины международного характера. Поэтому он жертвует тактом во имя разного рода целесообразностей и сознательно не упоминает имя Берковского.
Кому-то такое внимание к деталям покажется излишним. Но оно, во-первых, очень бахтинское, то есть основанное на рассмотрении слов через некий филолого-аналитический, семантический микроскоп... И, во-вторых, если подобные мелочи будут в дальнейшем интегрированы во что-то более крупное, то внимание к ним более чем обосновано. Ну так они и будут интегрированы.
А может быть, Бахтин прав? И прав идущий за ним, недоговаривающий Бочаров? Может быть, Гинзбург приняла советское потому, что она — Гинзбург, а Берковский потому, что он — Берковский? Бахтин же не принял советское, потому что он — Бахтин, и потому упрекать его в недопущении диалогизма в вопросе о советском и антисоветском неправильно, неразумно?
Но давайте дадим слово человеку, во-первых, ну уж никак не советскому. И, во-вторых, не попадающему под те подозрения, которые в неявной форме выдвигает С. Бочаров. Этот человек — из того же теста, что и Бахтин. Он встает на путь диалогизма, хотя и не исповедует его, в отличие от Бахтина, в качестве альфы и омеги подлинного человеческого бытия. И, встав на путь подлинного диалогизма в вопросе о советском и антисоветском, идет по этому пути до конца.
Я имею в виду Максимилиана Александровича Волошина. В связи с особой важностью анализируемой темы советско-антисоветского диалогизма, позволю себе процитировать его известнейшее стихотворение «Гражданская война» полностью:
Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные темной волей
И горьким дымом городов.
Другие из рядов военных,
Дворянских разоренных гнезд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.
Одни (красный тезис) вроде бы абсолютно скверны. Они отравлены «темной волей», «горьким дымом» и так далее.
А другие (белый антитезис) — вполне себе ничего. Военные… Дворянские разоренные гнезда...
Да только вот в том-то и дело, что существует синтез. И Волошин показывает, что это такое, уже в следующих двух четверостишьях.
В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров,
И жив степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.
В других — лишенных всех корней –
Тлетворный дух столицы Невской:
Толстой и Чехов, Достоевский –
Надрыв и смута наших дней.
Оказывается, что в красном тезисе есть правда — степной, разгульный дух, дух Разиных и Кудеяров («Там русский дух… там Русью пахнет!»). Есть, есть она, эта правда, во враждебном, темном, горьком, красном начале.
Но есть и неправда в белом — любимом — начале. Там не только дворянские разоренные гнезда, погосты с убиенными отцами и братьями. Там еще и тлетворный дух столицы Невской, надрыв и смута... Там, там эта гниль, в любимом Волошиным белом начале. И не было бы этой гнили — не было бы и краха монархии, краха великой белой имперской Руси. Не могут красные отвечать за этот крах.
Волошин вводит ненавидимый красный тезис — и видит в нем правду. Вводит любимый белый антитезис — и видит в нем неправду. Вот что такое диалогизм, не так ли? Проследив, как Волошин осуществляет эту, необходимую для подлинного диалогизма работу сердца и ума, идем дальше.
Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле...
В других весь цвет, вся гниль империй,
Все золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей
И всех научных суеверий.
Итак, у одних — представителей красного тезиса — бред о буржуазном зле (то есть неправда). Бред о том, что пролетариат светел (то есть, опять-таки, неправда). И, наконец, неправда красного тезиса связана с мещанством, которое трудно предугадать в годы Гражданской войны и даже после ее окончания. Но Волошин предугадывает то красное мещанство, которое погубит СССР. Он называет его — его, а не высокий хилиазм — «мещанским раем на земле». (Напомню читателю, что Эрих Фромм называл это же хрущевским «гуляш-коммунизмом», а Сергей Кургинян, перефразируя Шекспира, — гнойником довольства и покоя, который, прорвавшись внутрь, не дает понять, откуда пришла смерть СССР.) Вот как подробно и сочно описана вся неправда красного тезиса, к которой этот тезис Волошин не сводит. Описать всю неправду и не свести все к ней — вот основа подлинного диалогизма.
Описав всю неправду красного тезиса, Волошин описывает всю неправду белого антитезиса — гниль империй, тлен идей, фетиши, суеверия…
Описаны неправды... Угаданы правды... Тезис и антитезис еще больше подготовлены для синтеза. Двигаемся дальше.
Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.
А дальше — единая неправда. Она сформулирована в тех двух строчках, к рассмотрению которых мы переходим.
В тех и в других война вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула…
Как важно здесь автору подчеркнуть, что и у тех, и у других присутствуют не только противостоящие друг другу неправды. Нет, их разделительно объединяет (или объединительно разделяет) одна неправда — гнева, жадности, мрачного хмеля, разгула... Еще один шаг к непростому и некомплиментарному синтезу. Но для синтеза мало описания свойств (а точнее, расщепления) тезиса и антитезиса. Нужен еще и контекст. О нем — в следующих четверостишьях.
А вслед героям и вождям
Крадется хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам:
Сгноить ее пшеницы груды,
Ее бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.
И красный тезис, и белый антитезис беременны иноземным злом. Но, может быть, коль скоро это так, эти тезис и антитезис (они же два голоса), вообще неслиянны?
И не смолкает грохот битв
По всем просторам южной степи
Средь золотых великолепий
Конями вытоптанных жнитв.
И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас — тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».
Кровь, ужас, разруха, монологизм («Кто не с нами — тот против нас», «Да будут прокляты безразличные»)... В чем же синтез? И возможен ли он? Да, он возможен, утверждает автор. И звучат его заключительные, подлинно диалогичные строки, в которых не описан, а предугадан синтез.
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Вот диалогизм и синтез Волошина. Подчеркиваю — не Берковского, не Гинзбург, а Волошина. В чем разница между этим диалогизмом и синтезом — и тем, что предлагает Бахтин? И что все-таки имеет в виду Бочаров, говоря, что Бахтин был сделан «из другого теста»? Что это за тесто?
Не освященный Октябрем
В предыдущей статье я приводила оценку Бахтина очень близким ему Сергеем Бочаровым, сказавшим, что все литературоведы старшего поколения были советскими людьми, а Бахтин — совсем другое дело. Я показала, что литературоведы старшего поколения не были монологично советскими людьми, а были именно диалогичными людьми, вобравшими советское наряду с иным. Было показано также, что способность к диалогу с советским — не есть свойство только перечисленных Бочаровым литературоведов (Сергей Георгиевич специально приводит еврейские фамилии, не ставя на этом до конца четкий акцент). Что Волошин тоже был диалогичен в вопросе о советском и антисоветском.
Так что же имеет в виду Бочаров, говоря о том, что Бахтин «из другого теста»? Из другого — значит, не из советского, утверждает Бочаров. Но это, как мы видим, лукавое смягчение.
Другое тесто, из которого был сделан Бахтин, — это тесто яростного антикоммунистического и антисоветского монологизма. Монологизма окончательного и бесповоротного, лишенного полутонов и нюансов. Того самого монологизма, который Бахтин на словах ужасно порицает.
В 1920-е годы Бахтин сказал о Есенине: «Не освящен Октябрем». Такая характеристика, безусловно, применима к самому Бахтину. И тут «не освящен Октябрем» — значит не готов к диалогу с советским духом во всех его проявлениях. То есть речь идет о прямой и безусловной присяге антисоветскому духу — опять же, в его наиболее крайних и последовательных проявлениях. Можно ли это сказать о Есенине, говорившем о своей готовности «задрав штаны, бежать за комсомолом»? Конечно, нет.
Так что же подразумевал Бахтин, причем в 1920-е годы? Согласитесь, тут без кожиновских отсылок к антисемитизму никак не обойтись. Говорим «не освящен Октябрем» — подразумеваем «не присягнул евреям». А когда говорим одно, а подразумеваем другое, то — готовим почву для очень определенной игры. Той самой, которую вели и сам Бахтин, и те, кто были ему созвучны по-настоящему.
Известен рассказ Бахтина о его бывшем соседе по орловщине Д. П. Святополк-Мирском. После революции Святополк-Мирский покинул Россию и обосновался в Англии. Но в 1930-е, увлекшись коммунистическими идеями, вернулся на родину и, как это называет Бахтин, «кончил здесь весьма печально». Вот как расценивает Бахтин изменившего своим первоначальным некоммунистическим взглядам Святополк-Мирского: «…типичный интеллигент, наивный. Наивный, так сказать, совершенно.... Я так представляю себе: вероятно, английские коммунисты из лордов… ведь английская коммунистическая партия, она своеобразна; рабочих там почти нет, а лорды и интеллигенция только. Одним словом, экзотика быть непохожим на других... И вот на таких вот коммунистов из лордов похож был этот Святополк-Мирский. Тоже был лорд».
То есть Бахтин отрицает правду Святополк-Мирского. Спрашивается, почему — если он, Бахтин, сторонник диалогизма? Да потому что с красными в диалог не вступают. «Хороший красный — это мертвый красный».
Кстати, Святополк-Мирский, поддержавший красный тезис, пострадал за это в неизмеримо большей степени, чем Бахтин. А также другие члены группы Телемы, которую разбирает Сергей Кургинян в цикле «Кризис и другие».
Возьмем, к примеру, Пигулевскую, имевшую отношение к все той же Телеме. Нина Петровна Пигулевская — крупный советский специалист по истории стран Ближнего и Среднего Востока и Византии в раннее средневековье. Пигулевская проходила с Бахтиным по делу организации «Воскресение» и получила пятилетний срок. Однако это не помешало ее последующей карьере. Отбыв срок и вернувшись в 1934 г. в Ленинград, Пигулевская в период с 1934 по 1941 гг. опубликовала более двадцати работ. В 1938 г. ей без защиты присудили степень кандидата наук. В 1939 г. она защитила докторскую диссертацию. А в 1946 г. стала членом-корреспондентом АН СССР.
Согласитесь, есть странность в том, что Пигулевская, относящаяся к советской власти абсолютно непримиримо, этой властью фактически обласкана, а Святополк-Мирский...
А вот бахтинское высказывание о Горьком: «Он не умел выбрать раз и навсегда. Нет. Он выбирал то одно, то другое, то третье». Не будем обсуждать, прав или не прав Бахтин в оценке Горького. Важно, что Бахтин осуждает неумение «выбрать раз и навсегда». Какой же это диалогизм? Бахтин на самом деле осуждает Горького за излишне мягкое отношение к Октябрю, а также ко всему советскому, коммунистическому и так далее. Горькому не прощается эта мягкость — то есть диалогизм в том, что касается советского и коммунистического. Сам же Бахтин, осуждая за такую мягкость Горького, Святополк-Мирского и других, жестоковыйно монологичен. До конца и определенно антикоммунистичен. Наполнен неприятием всего советского и... И, наверное, абсолютно отчужден от гуманитарной советской среды, интегрированность в которую предполагала принятие советского?
А почему это он отчужден? Он кем работал до того, как ему взялся покровительствовать Андропов? Истопником? Часовщиком? А ведь были люди, которые, не принимая «советскую скверну», покидали любимую для них гуманитарную среду полностью и демонстративно начинали заниматься чем-то совершенно внеидеологическим.
Бахтин совсем не таков. Выбранный им тип взаимодействия с гуманитарной советской средой требует отдельного, достаточно внимательного рассмотрения.
Строго говоря, отчужден от гуманитарной среды Бахтин был лишь в начальный период кустанайской ссылки (она продлилась с февраля 1930 по июль 1934 г.), когда работал только экономистом местного райпотребсоюза. Позже он нашел подработку и преподавал в кустанайском педагогическом техникуме — то есть уже имел отношение к гуманитарной среде, пусть и к не самой высокой ее ступени.
Кроме того, несмотря на необходимость отдавать время не слишком-то интересной работе, Бахтин все-таки имел возможность заниматься и научными исследованиями. Да, условия его здешнего пребывания были непростыми. Однако их даже близко нельзя сравнить с условиями пребывания на Соловках, куда он должен был отправиться по приговору, но не отправился благодаря ходатайству многих влиятельных лиц: А. В. Луначарского, А. Н. Толстого, Е. П. Пешковой и других.
Срок ссылки Бахтина завершился в июле 1934 г., но он еще в течение двух лет продолжал жить и работать в Кустанае. Чем это вызвано? Отсутствием «пробивных» способностей, как считает Кожинов? Обострением болезни (Бахтин страдал множественным остеомиелитом — воспалением костного мозга)? Нежеланием, подобно Пигулевской, «вписываться» в советскую действительность? Так или иначе, но Бахтин заговорил о своем желании покинуть Кустанай только летом 1936 г., во время отпуска, проведенного в Москве и Ленинграде. Конкретно — сообщил о таком своем желании старому знакомому Павлу Николаевичу Медведеву.
Медведев, с которым Бахтин познакомился в начале 1920-х гг. в Витебске (Медведев входил в созданный здесь Бахтиным интеллектуальный кружок), в советскую действительность как раз вполне вписался: в 1936 году он уже известный литературовед, профессор Ленинградского института философии, литературы и истории (ЛИФЛИ).
На просьбу Бахтина Медведев отреагировал деятельно. Его ученик Г. С. Петров, мордвин по национальности, в то время занимал должность декана литературного факультета Мордовского государственного пединститута (МГПИ) в г. Саранске. Медведев, приехав в сентябре 1936 г. в Саранск по приглашению Петрова, чтобы прочитать в МГПИ курс лекций по советской литературе (Бахтин назвал это «он попросту ездил туда халтурить»), счел Саранск «подходящим» для Бахтина местом. По словам Бахтина, Медведеву показалось, что в МГПИ да и в Саранске в целом было «спокойно, тихо, все хорошо в то время». И потому он порекомендовал директору МГПИ А. Ф. Антонову, нуждавшемуся в кадрах, пригласить Бахтина на работу.
В октябре 1936 г. Бахтин был принят в МГПИ на должность преподавателя всеобщей литературы и методики преподавания литературы. Одновременно он продолжал научные занятия — работал над кандидатской диссертацией на тему «Стилистика романа».
Таким образом, Бахтин оказался плотно включен в советскую гуманитарную среду именно в Мордовии — причем в такое время, которое, вопреки оценке Медведева, трудно назвать «спокойным» и «тихим». Чтобы разобраться, есть ли что-то особое в том, что Бахтин включился в гуманитарную среду именно в Мордовии, необходимо хоть до какой-то степени вникнуть в мордовскую специфику. Что представляла собой в те годы Мордовия? Что представлял собой МГПИ?
Саранский фрагмент биографии Бахтина — чрезвычайно продолжителен. В первый свой приезд в Саранск он провел здесь 8,5 месяцев (с середины октября 1936 по начало июля 1937 г.), а во второй — более 23 лет (с октября 1945 г. по 1969 г., когда он вместе с супругой был по распоряжению Андропова «забран» в Кремлевскую больницу в Кунцево для прохождения длительного курса лечения, и в Саранск уже не вернулся). Итого, почти четверть века. Причем вся его трудовая деятельность во время нахождения в Саранске связана с одним-единственным местом — Мордовским государственным педагогическим институтом (в 1957 году преобразованным в Мордовский государственный университет). Здесь он работал многие годы, отсюда в 1961 году ушел на пенсию.
Итак, коль скоро, обсуждая длительное пребывание Бахтина в Саранске, невозможно оставить за скобками специфику места его пребывания, на ней и остановимся.
Когда Бахтин впервые прибыл в Саранск? В октябре 1936-го. А что это за год? Это год принятия так называемой Сталинской конституции. Сама процедура принятия состоялась 5 декабря, но весь год был прожит под знаком этого надвигающегося события. Так что Бахтин оказался в Саранске в самый что ни на есть разгар подготовки к принятию Конституции.
По замыслу, Конституция 1936 года должна была стать основанием нерушимой дружбы народов СССР. Мордва и являлась одним из таких народов. Статус «АССР в составе РСФСР» Мордовская АССР получила как раз 5 декабря 1936 г. А до этого была частью Средневолжского края и имела более низкий статус «АССР в составе края».
Но прежде чем говорить о том, как был сформирован субъект под названием Мордовская АССР (Мордовская автономная советская социалистическая республика), надо сказать несколько слов о народе, именем которого названа автономия. То есть о мордве.
Мордва — угро-финская народность, издавна обитавшая в бассейнах рек Мокшы и Суры, а также в междуречье Волги и Белой. Мордовский народ относится к так называемым бинарным этносам, то есть состоит из двух основных субэтнических групп — эрзя и мокша. Субэтнических — с точки зрения официальной советской этнографии. За пределами СССР эта точка зрения всегда оспаривалась, в особенности странами-представителями финно-угорской группы.
Какие при этом приводились аргументы? И эрзя, и мокша имеют собственный язык, особенности материальной бытовой культуры, особенности духовной культуры, особенности расселения: эрзя — это восточная группа, занимавшая долину реки Суры, а мокша — западная, жившая в районе реки Мокши. А перечисленные признаки присущи самостоятельным этносам.
Уже в наши дни Финно-угорская организация Эстонии («Учреждение Фенно-Угриа») настаивает, что ученые советской этнографической школы, которые называют эрзя и мокшан единым народом, противоречат сами себе, указывая, что «ни мокшане, ни эрзяне мордвой себя не называют — само слово отсутствует в словарях этих народов и имеет грубый, уничижительный оттенок. И главное — отсутствует само понятие «мордовский язык». Эрзяне и мокшане используют два разных языка, причем эрзяне и мокшане — т. н. «мордва» — не понимают друг друга».
Отметим, что «Учреждение Фенно-Угриа» возникло — «с целью координации взаимоотношений с финно-угорскими народами» — отнюдь не после развала СССР, а в 1927 году. То есть в момент, когда советско-финские отношения были весьма напряженными. В 1940 году, после вхождения Эстонии в состав СССР, деятельность «Фенно-Угриа» прекратилась. Воссоздано это учреждение было уже в 1991 году.
Отметим также, что за разговорами о том, что мокша и эрзя — это разные этносы, проглядывается повышенный интерес именно к эрзя. Почему? Ссылаясь на перепись населения 1989 года, сайт «Учреждения Фенно-Угриа» сообщает, что численность мордвы на территории СССР составляла более миллиона человек, из них примерно 200 тысяч — это мокша, а 900 тысяч с лишним — эрзя. То есть, поясняет сайт, эрзя является четвертым по численности финно-угорским народом мира после венгров, финнов и эстонцев. И потому дружить с ним надо особо. Однако, как будет показано далее, интерес к эрзя вызван отнюдь не только относительно высокой численностью этой группы.