Не будем забывать, что обсуждаемые нами характеристики написаны при конкретных обстоятельствах. По окончании войны Бахтин, решив сменить место проживания и работы, обратился к Г. С. Петрову — тому самому, который в 1936 г. помог ему устроиться в МГПИ (а сам со скандалом покинул МГПИ в начале 1937 г.). В 1945 г. Петров занимал в Наркомате просвещения РСФСР должность заведующего отделом пединститутов. Имея связи в Мордовии, откуда он был родом, Петров предложил Бахтину вернуться в Саранск. В августе 1945 г. в Наркомпросе был издан приказ о переводе Бахтина из г. Кимры в саранский МГПИ.
Могло ли руководство двух школ провинциального городка снабдить «идеологически неверными» характеристиками человека, которого Наркомпрос переводит на повышение в Саранск? Нет, не могло. Означает ли это, что в действительности Бахтин не был «отличным общественником»? Необязательно. Во время вторичного пребывания в Мордовии он проявлял большую активность и пользовался поддержкой как руководства института, так и регионального партийного руководства. Почему бы не допустить, что сходным образом он вел себя и в г. Кимры?
Так who is Бахтин? Тут — либо-либо. Либо Бахтин «не от мира сего», и тогда его прорыв из небытия и впрямь дело рук восхищенной его творчеством московской литературоведческой молодежи (версия Кожинова). Либо Бахтин обладал недюжинным талантом вписывания в какие-то непрозрачные советские элитные группы, и тогда его появление в Москве в конце 1960-х было обеспечено этими группами, преследовавшими свои далеко идущие цели. Ведь и сам Кожинов не отрицает, что он, Кожинов, был в эти группы вписан. Так что его поддержка Бахтина не могла носить сугубо личный характер.
|
|
Элитные группы использовали Кожинова для продвижения Бахтина — вот наша версия. И лишь необходимость обосновывать ее объясняет столь подробное разбирательство в деталях биографии Бахтина. Нас интересует не сама биография, а выход через нее на эти самые непрозрачные элитные группы. Выйдя же на них, мы хотим иначе — более полно и содержательно — разобраться в той информационно-психологической войне, осуществленной по чертежам Бахтина, которая привела к созданию на месте советского общества «тараканиума» с очень неслучайным (так сказать, раблезианским) уклоном.
В. Н. Васильев — преподаватель МГПИ, «духовный внук» Бахтина (он учился у бахтинских аспирантов, высоко чтивших своего наставника) — утверждает, что советская реальность была Бахтину глубоко чужда. Что социальная адаптация Бахтина «сопровождалась условно-игровыми отношениями с Властью (подтасовка биографических фактов, авантюрные жизненные «сюжеты», авторские маски и т. п.)». И что Бахтин пользовался приемом под названием «идеологическая мимикрия».
Историю СССР Васильев называет экспериментом по «моделированию выживаемости человека в неблагоприятных жизненных условиях» (репрессии, голод, диктат авторитарного слова и т. д.). Вынужденно прибегая к «идеологической мимикрии по отношению к враждебной среде», Бахтин пытался «найти противоядие против идеологического монологизма … в форме научно-творческой сублимации…» Как указывает Васильев, «важнейшие культурологические идеи Бахтина так или иначе являются коррелятами его философско-идеологических взглядов: полифония — общественный диалог; монологизм — авторитарное слово; карнавальность — проявление свободы духа, демократии; смех — оружие борьбы с Властью и т. д.».
|
|
Указывая на способность Бахтина к «идеологической мимикрии», Васильев, однако, делает оговорку: «Нет уверенности, что Бахтин был совершенно неискренен в отношениях с Властью». Что имеется в виду?
Если мы обратимся ко «второму мордовскому периоду» жизни Бахтина, то увидим, что с момента устройства на работу в МГПИ в 1945-м и вплоть до выхода на пенсию в 1961-м он неизменно занимал должность завкафедрой либо и. о. завкафедрой. Кто и как обеспечивал эти назначения? Ведь Бахтин имел политическую статью!
Безусловно, Бахтину помог «правильно» вписаться в специфический мир Мордовии Г. С. Петров — завотделом пединститутов Наркомпроса. С подачи Петрова принявший Бахтина в МГПИ ректор М. Ю. Юлдашев относился к нему дружественно и ходатайствовал за него перед региональными властями. При следующих ректорах традиция дружественной поддержки Бахтина сохранилась.
Но мог ли один Петров продвинуть Бахтина в условиях, когда для такого парадоксального продвижения нужно было одобрение обкома, НКВД и т. п.? Что значил для этих инстанций какой-то завотделом Наркомпроса? Так что либо сам Петров был во что-то вписан, либо его протекция фактически ничего не объясняет в социализации Бахтина.
Очевидно, что обеспечить устойчивость положения Бахтина в Мордовии ни силами одного Петрова, ни силами ректоров МГПИ было невозможно. Ректор — тоже человек, стремящийся к выживанию и прислушивающийся к самым разным точкам зрения. Кстати, преемник Юлдашева на посту ректора — Я. Д. Бетяев — не сумел обеспечить даже собственную устойчивость: в начале 1950 г. его арестовали по обвинению в антисоветской деятельности. Так что Бахтин явно имел покровителей на уровне более высоком.
|
|
Один из таких покровителей — Г. Я. Меркушкин, с 1960-го — ректор Мордовского госуниверситета (бывшего МГПИ), где Бахтин заведовал кафедрой. Однако их знакомство началось гораздо раньше. Меркушкин с 1947 г. возглавлял Министерство просвещения Мордовии. В 1950 г. его назначили зампредом Совета Министров МАССР. А в 1955–1960 гг. он был секретарем Мордовского обкома КПСС.
В отношениях покровителя и того, кому оказывается покровительство, зачастую присутствует «человеческий фактор», не всегда поддающийся точному выявлению. В случае Меркушкина и Бахтина этот фактор как раз понятен. Меркушкин с начала 1950-х пробовал себя на драматургическом поприще. А Бахтин был внимательным читателем, доброжелательным критиком и, скорее всего, редактором пьес Меркушкина (хотя тема «человека-труженика» вряд ли его интересовала). Проявлял ли он при этом «неискренность в отношениях с Властью» в лице того же Меркушкина? Вряд ли…
Стоп! А власть-то как была устроена в ту эпоху? Подо что «мимикрировал» Бахтин? И как содействовало этой мимикрии существование в советской элите самых разных, в том числе и яростно-антикоммунистических, «внутренних партий»?
«Идеологическая мимикрия» — это антидиалог, диалог «шиворот-навыворот». В качестве завкафедрой Бахтин был обязан откликаться на все политические и идеологические инициативы правящей партии. В том числе, подключиться в марте 1949 г. к осуждению «группы безродных космополитов» — театральных критиков, по поводу которых газеты «Правда» и «Культура и жизнь» опубликовали разносные статьи.
Существует собственноручно подготовленный Бахтиным протокол о его выступлении на эту тему. В противовес «враждебной нам эстетической концепции» («источник прекрасного безродные космополиты ищут вне действительности — в форме, в «прекрасном вымысле»), Бахтин выдвинул концепцию эстетики социалистического реализма, в соответствии с которой «источником прекрасного в искусстве является только сама советская действительность…»
Бахтин искусно владел амбивалентным словом, которое, по его же описанию, может звучать как похвала, но при этом являться хулой. Ненавидимая Бахтиным советская реальность — единственный «источник прекрасного в искусстве»... Слышите насмешку? Как говорил герой «Записок из подполья», «в глубине-то души… насмешка шевелится».
«Идеологическая мимикрия» — производная «смеховой культуры», «карнавала». Но что такое, по большому счету, сама «смеховая культура»? Изобретение Бахтина? Или «код» некоей группы, включавшей отнюдь не только Бахтина?
В прошлой статье я показала, что Бахтин и Лихачев в некотором смысле — из «одного теста». В книге «Воспоминания» Д. С. Лихачев описывает существовавшее в 1920-е сообщество молодежи, которое не приняло Октябрь 1917-го. В нем-то и господствовал дух карнавала — правда, веселье отдавало «пиром во время чумы»: «Были десятки кружков, встреч, шутливых обычаев, которыми Петербург провожал свое блистательное прошлое…»
Ирония и насмешка правили бал. «Космическая Академия Наук» провозгласила принцип «веселой науки» в пику марксизму — «невеселому» учению, делающему «окружающую нас Вселенную скучной и серой» … Карнавальный смех царил в «Обществе удовольствия» («Societe de plaisir»), литературном кружке «Осьминог» и еще много где… «Полифония интеллигентской демократии» уходила в небытие в предсмертной судороге карнавала.
А на смену ей шла ужасная «монологическая культура «пролетарской диктатуры»… С самого своего утверждения в нашей стране советская власть стремилась к уничтожению любого многоголосия... Только однотонные восхваления, единогласие, скука смертная — именно смертная, ибо установление единоголосия и единогласия было равно смертной казни для культуры и для людей культуры…» — так, используя терминологию Бахтина, описывает Лихачев смену эпох.
Чем полифоничные представители «интеллигентской демократии» могли ответить на неумолимо усиливающийся большевистский монологизм? Подпольной насмешкой над красными ценностями и идеалами. Но Бахтин сумел сделать то, что не смогли другие: превратить насмешку в смертельное оружие. Ибо сказано: «Смех убивает страсть».
Однако в сталинскую эпоху по части этого самого смеха особо не забалуешь. Чтобы не загреметь под фанфары, забыв не только о заведовании кафедрой, но и о свободе вообще, бывшему ссыльному нужно было подверстать свои насмешки к каким-то мощным подспудным элитным веяниям, причудливо вплетенным в советский официоз и проявляющим живучесть за счет своей очень нетривиальной укорененности.
Пазл
Мы проделали длинный путь, рассматривая различные фрагменты биографии Бахтина — философа, а точнее сказать, идеолога, которого Андропов задействовал в качестве «интеллектуального снаряда сверхкрупного калибра» для разрушения КПСС как «секулярной красной церкви» (использую терминологию С. Кургиняна). Попытаемся, наконец, собрать пазл — сложить из разрозненных фрагментов целостную картину. И ответить на вопрос, почему Андропов определил на роль «снаряда» именно Бахтина. И почему, будучи плотью от плоти советской системы, Андропов произвел этот залп.
Итак, мы установили, что «карнавал» и «смеховая культура» не есть изобретение самого Бахтина. Что Бахтин в некотором смысле воспроизвел «код» петербургского молодежного духовно-интеллектуального сообщества, категорически не принявшего Октябрь 1917-го. Представители этого сообщества вооружились против надвигающегося красного монологизма иронией и насмешкой. Дух карнавала, которому они присягнули, отрицал за теми, кто обратился в красную веру с подлинной религиозной страстью, право на красное вероисповедание.
В конце 1920-х члены «Воскресения», «Братства Серафима Саровского», шутовской «Космической Академии Наук» и других кружков и организаций, входивших в указанное сообщество, а также близкие к ним по духу сотрудники реальной Академии Наук, оказались в заключении либо ссылке по обвинению в контрреволюционной деятельности и «русском национализме». Однако уже к середине 1930-х годов значительная их часть, вернувшись из мест заключения (иногда досрочно), начала делать стремительные научные карьеры, а позже получать госпремии, правительственные награды и т. п.
Спустя многие годы С. Аверинцев, говоря о все тех же, только уже постаревших, людях, назовет их петербургским «замкнутым кругом более или менее нонконформистской интеллигенции, ориентированной на старые культурные парадигмы», «людьми иной породы, последними гражданами затонувшей Атлантиды», принципиально не вступавшими в диалог с «днем сегодняшним» (то есть с советской реальностью). Несмотря на, казалось бы, очень прочную вписанность в советское научное сообщество, причем не на последних ролях, они в течение нескольких десятилетий проявляли удивительную последовательность, целостность и тотальность в своем неприятии красного, советского. И именно в силу этого представляли огромный интерес для тех, кто вел против СССР информационно-психологическую войну (к данной теме мы еще вернемся).
В. Кожинов настаивает, что мы не понимаем до конца всю сложность и многомерность сталинского периода советской истории. Что инициатором репрессий против описываемой нами группы в конце 1920-х был Бухарин, а традиционно обвиняемый во всех репрессиях Сталин, напротив, вернул в первой половине 1930-х членов этой группы к полноценному существованию. И что не лишенная неприятностей, но все же не катастрофическая судьба Бахтина (после ссылки он смог заниматься преподаванием и даже возглавить кафедру гуманитарного вуза, смог защитить диссертацию) оказалась таковой именно в силу сталинской расположенности к данной группе.
В этой статье я не хочу полемизировать с Кожиновым по вопросу о том, сам ли Сталин оказал такую поддержку сообществу высоких и специфически антисоветских интеллектуалов или же это сделал некий влиятельный клан, на который в каком-то смысле опирался Сталин. Допускаю, что и Кожинов, говоря «Сталин», имеет в виду мощный клан, с которым Сталин должен был строить весьма сложные отношения. Что в рамках этих отношений Сталин все-таки был субъектом, а клан был очень важным для Сталина инструментом. А вот в послесталинскую, в том числе и андроповскую, эпоху уже не нашлось для этого клана адекватного хозяина, каковым являлся Сталин. И клан сам стал хозяином.
При всей важности данной гипотезы, я не могу немедленно заняться ее тщательной проверкой. Я обязательно вернусь со временем к данному вопросу. Но сейчас нам нужно доразобраться в простейшем. И потому будем говорить о поддержке сообщества, в которое входил Бахтин, неким условным Сталиным. Подразумевая, что, говоря «Сталин», мы имеем в виду некий клан, который был теснейшим образом связан со Сталиным и без одобрения Сталина действовать не мог — так что в каком-то смысле можно говорить и о поддержке Сталина. Такая оговорка необходима, дабы в дальнейшем не возникло недоразумения. Сделав же ее, я иду дальше.
И обращаю внимание читателя на то, что от сообщества антисоветских интеллектуалов, которое мы обсуждаем, не потребовалась жесткая «присяга красному». Они, возможно, и прибегали до некоторой степени к «идеологической мимикрии», как Бахтин. Но все же им было позволено в целом сохранить свою не-красную «самость». Крайне важно, что речь идет о филологах, философах, историках, занявших значимые позиции в крупнейших научных и учебных заведениях СССР (в их числе Кожинов, дополняя петербургский список москвичами, называет С. Бахрушина, С. Веселовского, Е. Тарле, Н. Пигулевскую и многих других). То есть о научной гуманитарной элите страны. А гуманитарные науки, как известно, самым непосредственным образом связаны с идеологией.
Таким образом, внутрь красной — и вроде как абсолютно монологичной — системы оказалась имплантирована большая элитная группа, не принявшая красный проект. Группа, не чуждая русскому национализму и даже антисемитизму. Но при этом — не «русопятая», а «западно-ориентированная», в том числе в силу своих научных интересов: в ней были представлены и крупные «античники», и специалисты по западноевропейской литературе и истории средневековья и Нового времени, и много кто еще.
Сделаем пометку на полях: нам еще предстоит вернуться к различию между «русопятыми» русскими националистами («писателями-деревенщиками» и пр.) и «западно-ориентированными» русскими националистами, к которым, безусловно, принадлежал Бахтин. И которые как раз и интересовали Андропова. (О причинах такого интереса опять же поговорим позже.)
Почему Сталин дал «добро» на укоренение данной группы гуманитариев в недрах советской системы? Сказалась ли тут его предрасположенность к монархизму, на чем настаивают некоторые исследователи? (Сталина ведь, в отличие от Троцкого, не заподозришь в том, что он рассматривал Россию как «вязанку дров для разжигания мировой революции»; он мечтал о новой Империи — и создал ее.) Или четкое осознание, что переход с рельсов построения земшарной Республики Советов на рельсы построения социализма в отдельно взятой стране невозможен без придания «русскому фактору» — этому «клею», скрепляющем разнонациональные куски огромной территории, — совершенно иного значения? Красный проект в версии Троцкого предполагал, как мы уже говорили, принципиальный отказ от «русскости» в пользу «всемирности» (отсюда прямо вытекал, к примеру, проект латинизации русского языка, обсуждавшийся в первой половине 1920-х). Но построить социализм в отдельно взятой стране без опоры на русских было попросту невозможно.
Всем памятен знаменитый тост Сталина «За русский народ!», произнесенный на торжественном кремлевском приеме 24 мая 1945 года. Но Сталин обратился к теме величия русского народа гораздо раньше — уже в 1930-е годы. В 1933 г. на встрече с участниками первомайского военного парада он заявил: «Русские — это основная национальность мира, они первыми подняли флаг Советов... Русская нация — это талантливейшая нация в мире. Русских раньше били все — турки и даже татары, которые 200 лет нападали, и им не удалось овладеть русскими, хотя те были плохо вооружены. Если русские вооружены танками, авиацией, морским флотом — они непобедимы».
Когда в начале 1936 г. Бухарин назвал в газете «Известия» русских «нацией Обломовых», последовал резкий окрик газеты «Правда»: «Только любители словесных выкрутасов, мало смыслящие в ленинизме, могут утверждать, что в нашей стране «обломовщина была самой универсальной чертой характера», а русский народ был «нацией Обломовых». Народ, который дал миру таких гениев, как Ломоносов, Лобачевский, Попов, Пушкин, Чернышевский, Менделеев... — народ, свершивший под руководством большевистской партии Октябрьскую революцию, — такой народ называть «нацией Обломовых» может лишь человек, не отдающий себе отчета в том, что говорит».
В ноябре 1939 г. Сталин сказал: «Русский народ — великий народ. Русские — это добрый народ. У русского — ясный ум, он как бы рожден помогать другим нациям. Русскому народу присуща великая смелость, особенно в трудные времена, в опасные времена. Он инициативен. У него — стойкий характер. Он мечтательный народ. У него есть цель. Потому ему и тяжелее, чем другим нациям. Но на него можно положиться в любую беду».
Таким образом, активное вовлечение в 1930-е годы в научную и образовательную сферы высокообразованных приверженцев «русского национализма», не разделявших красной идеи, но способных создать для страны в короткие сроки учебные пособия, разработать школьные и вузовские программы по русскому языку, русской литературе, отечественной истории, выглядит вполне логичным. Кожинов уверен, что именно это, а вовсе не «монархические заморочки» Сталина, привело к тому, что представители указанной группы заняли значимые позиции: «Роль этих людей в дальнейшем развитии русской культуры была неоценимой, поскольку лучшие представители новых поколений отечественной философии, истории, филологии, начинавшие свой путь в 1940 –1960-х годах, так или иначе восприняли их уроки».
Трудно вообразить, чтобы Сталин не осознавал, что уроки, преподанные советской молодежи идеологически чуждым (чтобы не сказать враждебным) красной идее, прекрасно образованным «гуманитарным элементом», могут иметь для молодежи не только позитивные (получение знаний), но и негативные (вирус сомнения в красных ценностях) последствия. Рассчитывал ли он на то, что, побывав один раз в ГУЛАГе, этот «элемент» уже «не забалует»? Или на то, что его можно «приручить»? По факту эти расчеты не оправдались. Принимая «дары власти» (возможность научного роста, карьерного продвижения и пр.), большинство «принимающих», как выяснилось задним числом, так и не простили красным ни своего пребывания в ГУЛАГе, ни ужаса перед революционными толпами «черни», испытанного в Октябре 1917-го (см., например, опубликованные в 1990-е годы «Воспоминания» Д. Лихачева).
Не будем демонизировать эту группу! Некоторые ее представители развивали и двигали вперед советскую гуманитарную науку и с большим достоинством передавали свои знания многочисленным ученикам, стараясь не проблематизировать в них красные смыслы и ценности. Честь им за это и хвала. Некоторые — но не все.
Мудрый наставник в любые времена значит для молодежи очень много. Она к нему доверчива. Представьте себе мордовских крестьянских парней, завороженно слушающих Бахтина, вдохновенно читающего на память огромные отрывки на древнегреческом (Бахтин, как вспоминают его ученики, преображался и расцветал на публике)... Только спустя много лет, пишет уже упоминавшийся нами саранский исследователь В. Васильев, пришло осознание, что Бахтин как преподаватель в некотором смысле не был таким уж уникумом. Что в дореволюционной гимназии всех учеников заставляли учить на память большие отрывки на древнегреческом и латыни — точно так же, как в советское время школьники заучивали наизусть большие отрывки из «Евгения Онегина» и прочей русской классики... Однако голодным и полунищим, но жадным до знаний студентам послевоенной Мордовии человек, декламировавший древнегреческие строки, казался чудотворцем. Его не просто слушали — ему внимали.
А он приобщал тех, кто готов был ему внимать, не только к «Культуре Вечности». Речь идет, конечно, не о публичных лекциях, а об «избранной аудитории»… Г. Гачев (который, как и его сотоварищи по Сектору теории литературы ИМЛИ В. Кожинов и С. Бочаров, выбрал Бахтина в качестве «гуру») вспоминал: «Буквально с первого знакомства с Бахтиным во мне стали сказываться плоды его посева. Дальше — больше… Бахтин, особенно когда ему помогли перебраться сюда поближе (имеется в виду организованный Андроповым переезд Бахтиных в Москву в 1969 г.), стал для нас, как живая церковь».
«Расёмон»
У знаменитого японского режиссера Акиры Куросавы есть такой фильм — «Расёмон». На судебном процессе рассматривается дело о гибели самурая и изнасиловании его жены. Показания дают непосредственные свидетели, включая самого погибшего (вещает его дух). Но я хотела бы адресовать читателя не к собственно сюжету об убийстве и изнасиловании, а к коллизии, возникшей при даче показаний.
Хотя четыре свидетеля описывают одно и то же событие, мы слышим четыре совершенно разных истории. Что это? Особенности восприятия? Намеренное искажение истины? Или желание того или иного рассказчика, преследуя свои личные цели, не то чтобы совсем исказить истину, но несколько подретушировать ее: какую-то деталь высветить и сделать более выпуклой, а какую-то, напротив, затемнить?
Такое высвечивание одного и затемнение другого — известный прием той самой информационно-психологической войны, обсуждение которой ведется в данной рубрике газеты «Суть времени». Есть три способа вести эту войну, по-разному обращаясь с исходным материалом — реальностью.
Первый способ — просто наплевать на реальность. И нагло лгать, руководствуясь рекомендациями одного из специалистов по информационно-психологической войне Й. Геббельса («чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят», «ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой» и так далее).
Второй способ — дозировано добавлять к реальности ложь. Именно этот способ рекомендовал своим соратникам Ю. Андропов, настойчиво спрашивая, сколько процентов правды в той или иной дезинформации, передаваемой за рубеж, и требуя, чтобы правды было, например, не 75, а 80 процентов.
Третий способ — наиболее, скажем так, «изящный» — состоит в том, чтобы усиливать необходимые тебе слагаемые, входящие в реальность, и ослаблять или выкидывать невыгодные для тебя слагаемые, входящие в ту же реальность. Таким способом можно создать абсолютно ложный образ реальности. А когда тебя захотят взять за руку, возразить: «А что из сказанного мною неверно?»
Как можно эффективно противодействовать тем, кто ведет информационно-психологическую войну, используя третий способ препарирования реальности? Только осуществляя так называемый перекрестный допрос очевидцев. Если вы располагаете свидетельствами нескольких участников описываемой истории, то, сопоставив «показания», можно достаточно легко выявить, что именно тот или иной рассказчик оставляет за скобками. И это даст вам ключ к пониманию… чего? Да мало ли чего! Элитной привязки рассказчика, например. Что в нашем случае — немаловажно.
Продолжая (не любопытства ради, а для окончательного выявления той технологии, с помощью которой погубили СССР) собирать пазл из разрозненных фрагментов биографии Бахтина, мы вынуждены вновь обратиться к сюжету о том, как в начале 1960-х годов Кожинов извлек его из забвения. Ибо перейти к рассказу о взаимодействии Бахтина и Андропова, минуя этот сюжет, попросту невозможно.
Итак, согласно версии Кожинова, он случайно обнаружил в конце 1950-х труды Бахтина. После чего он сам и его коллеги по ИМЛИ, Бочаров и Гачев, потрясенные масштабом таланта Бахтина, решили во что бы то ни стало познакомить с творениями опального гения страну и мир. И, обойдя все препоны, добились-таки того, что работы Бахтина были сначала опубликованы в СССР, а затем переведены на все основные языки мира.
«А какие есть основания для того, чтобы ставить версию Кожинова под сомнение? — спросит читатель. — Разве не существует прецедентов, когда «и один в поле воин»?»
Прецеденты такие, безусловно, существуют. Но представить себе, чтобы в СССР образца 1960-х годов романтически настроенный энтузиаст-одиночка добился такого «прорыва»… Солженицын (персонаж из той же эпохи) может сколько угодно расписывать, как именно «бодался теленок с дубом» — есть у него такое произведение. «Теленок», забодавший могучее дерево, как нетрудно догадаться, — это сам Солженицын. А «дуб» — это советская система. Однако мы (мы — это исследовательский коллектив ЭТЦ) убеждены, что если бы отдельные ветви «дуба» не позволили «теленку» осуществлять показательное бодание, за которым, как за захватывающим спортивным состязанием, наблюдал весь мир, никакого бодания бы и не было (когда-нибудь мы рассмотрим эту большую тему отдельно).
То же самое касается других «знаменитых» диссидентов: ни один из них не стал бы значимым фактором без сознательного попустительства части Системы. Перефразируя Маяковского («если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были?»), укажем, что ни «звезда» Солженицына, ни «звезда» Бахтина не зажглись бы, если бы часть Системы не захотела, «чтобы они были».
А теперь давайте воспользуемся методикой, подсказанной нам фильмом «Расёмон». И прослушаем одну и ту же историю «извлечения Бахтина из забвения», рассказанную разными участниками. Первую, «каноническую», версию — в изложении В. Кожинова. Дополнят же ее (высвечивая, что именно Кожинов оставил за скобками) сначала исследователь творчества Бахтина И. Попова, а затем близкий знакомый Кожинова, литературовед Д. Урнов.
Итак, Кожинов утверждает, что в конце 1950-х он прочитал изданную в 1929 году книгу Бахтина о Достоевском (больше труды Бахтина не печатались). И впечатлился настолько, что начал разыскивать автора. А узнав, наконец, что Бахтин является преподавателем Мордовского госуниверситета, написал ему в ноябре 1960 года письмо. Завязалась переписка.
Первая встреча Кожинова с Бахтиным состоялась в июне 1961 года — как уверяет Кожинов, благодаря настойчивой просьбе супруги Бахтина Елены Александровны. Которая прислала Кожинову «отчаянное письмо, просила: «Умоляю Вас приехать!» Позже выяснилось, что она была тяжело больна и боялась, что он останется совсем один. Она видела, как я к нему отношусь, и потому просила меня приехать».
Правдоподобен ли этот рассказ? Могла ли женщина, считавшая, что дни ее сочтены, пытаться препоручить заботу о супруге человеку, с которым ее муж заочно знаком без году неделя? Но почему бы не допустить, что Кожинов, энергично взявшийся за продвижение издания трудов Бахтина, уже сделал к этому моменту (то есть к июню 1961 года) нечто настолько конкретное, что Елена Александровна имела основание связывать с ним какие-то надежды?.. Предоставим слово самому Кожинову:
«В начале 1961 года (то есть спустя всего два месяца после начала заочного знакомства с Бахтиным — А.К.) со мной пожелал встретиться «специалист по России» из Италии Витторио Страда, который не без гордости сообщил, что готовит итальянские издания сочинений о Достоевском, написанные Л. П. Гроссманом, В. Б. Шкловским, А. С. Долининым и др. Я тут же начал горячо убеждать его издать «безусловно самую выдающуюся, великую книгу о Достоевском» и в начале 1962 года выслал в Турин рукопись с еще не издававшимися существеннейшими добавлениями автора».
Витторио Страда... Чтобы попытка собрать уже рассмотренные ранее фрагменты в целостную картину оказалась успешной, нам необходимо хотя бы на время отказаться от введения в оборот новых фрагментов. И потому я не буду сейчас останавливаться на этой крайне важной фигуре, переадресовав читателя к исследованию С. Кургиняна о Бахтине (цикл «Кризис и другие» в газете «Завтра»), в котором подробно рассматривается роль Страды в скандальном сюжете — издании на Западе романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Эта крупнейшая информационно-психологическая операция нанесла колоссальный ущерб и международному престижу СССР, и лично Хрущеву (в чем были заинтересованы не только наши враги за рубежом, но и часть недовольной Хрущевым советской политической системы).
Читатель, возможно, предположил, что и рукопись Бахтина была переправлена в Турин тайно, наподобие того, как вывозилась за рубеж рукопись романа Пастернака?
По версии, изложенной И. Поповой, никакой тайны из предстоящей публикации книги Бахтина в Италии никто не делал. Уже в феврале 1961 года М. Бахтин принял предложение В. Страды «опубликовать книгу 1929 года «Проблемы творчества Достоевского» по-итальянски, в качестве «вступительного исследования» к полному собранию сочинений писателя, готовившемуся в туринском издательстве «Эйнауди» (письмо Страда было получено 22 февраля, ответ датирован следующим днем)». Как указывает Попова, переговоры о бахтинской публикации официально велись с итальянским издательством через агентство «Международная книга». В конце 1961 года рукопись Бахтина была передана в «Международную книгу», а оттуда — уже в самом начале 1962 года — в Главлит. И далее отправлена в Турин.