NANDORIAN EMPIRE rg – архив постов 2018 - 2019 24 глава

Сарасвати Бхонсле:

Из множества имен, существующих в мире, ей дали именно это — Сарасвати. Состоящее из двух, на южных берегах Шана оно означало "сиятельная госпожа". И едва ли найдется на земле человек, что позволит себе дерзнуть, сказав, что нашлось бы имя для нее более подходящее.

Все сияние Сарасвати заключалось далеко не в блеске золотых ожерелий и колец, а в том, какой божественный свет излучали ее глубокие карие глаза, преисполненные добром, самоотверженностью и прелестной женской тоской. Олицетворение некоего божества, святая невинность и чистота нетронутой жестокостью души — вот, кого представляла из себя темноволосая ангелица, по ошибке попавшая в этот суровый и беспощадный мир. Среди себе подобных она чувствовала себя чужой, как бы не уверяла себя в обратном, как бы не верила в плоды своих трудов, Сарасвати вечно испытывала тяжелый груз на сердце, имя которому — несокрушимое одиночество.

Смотря в светлые очи пришедшей, шанийка сразу же признала в ней "свою" по крови, пусть внешне она выглядела не столь ярко, как дочь Садхира Бхонсле — скорее, больше похожа на ортонку или жительницу далекого и холодного Раздола. Но когда с тонких ее уст, как вострые ранящие ножи, упали сочувствия горького слова, глубоким голосом произнесенные, не осталось у солнечной госпожи сомнений в том, на какой земле родилась ее гостья. Поправив черные, как ночи севера, парчовые рукава траурного платья, дева понимающе кивнула, не в силах сказать ни слова — слишком много их было сказано в прошлом, слишком больно давались они сердцу, каждый раз задевая самые сокровенные струны страдающей души. Благо, видимо, заметив тревожную скорбь в лице настоятельницы дома, дева, державшаяся наравне с самой Сарасвати, перевела тему их беседы, выразив тем искреннее желание увидеть убежище всех нуждающихся во всех его "красотах", увы, не скрывающих ужаса нищеты и беспомощности:

— Мой отец говорил, что на земле Нандора, это место — дворец памяти по родным краям. Маленький остров тепла и света, крепость и укрытие для каждого, кто постучится в тяжелые ворота, прося о помощи, — с гордостью и нежностью молвила Сарасвати, касаясь тонкими золотыми пальцами широких колонн, увитых гипсовой виноградной лозой. Всюду расцветала жизнь — тихая, размеренная и спокойная, как цветок лотоса, в то время как каждого, из живущих здесь, за порогом этого храма ждала неминуемая мучительная смерть. Радость от бытия мешалась со страхом перед костлявой, создавая порой невыносимую для шанийки атмосферу жизненной несправедливости. Но она верила, что двуликая Анкари видит все, что происходит с этим миром и однажды, когда все реки крови высохнут, когда исчезнет ненависть человека к человеку и воин сложит меч, отказываясь творить зло, тогда покой и свет настигнут эту бедную землю. Одновременно с тем верила она и в то, что никогда не бывать тому и боли — длиться вечно. Указывая украшенной сверкающими перстами ладонью на сидящих в два ряда у широкого камина бедняков без собственной крыши над головой, Сарасвати тяжело вздохнула — И день ото дня их больше. Когда каждый второй точит во злобе нож, когда брат-человек идет на брата-человека, страдают простые люди, погибают их дети, родившиеся, чтобы умереть от голода и холода. А если начнется война...Более всего из самого ужасного и отвратительного, на что способен человек, мне ненавистна она одна. Пусть о ней еще не объявлено, пусть пока ее, может, и вовсе нет, но люди императора забирают мужчин из деревень, кузнецы куют мечи и топоры в количествах, которых хватит на то, чтобы поголовно вырубить каждую из провинций. А в итоге — кровь воинов да слезы вдов и матерей, мнимый мир, стоящий на костях и ждущий, когда снова раздастся лязг холодной стали.

Сарасвати многого не знала, многого не понимала, но она и не хотела вдаваться в то, что не поддавалось, по ее мнению, хоть какому-то оправданию. В нежном и чувственном мире, откуда принесло ее мироздание на эти грешные и кровавые топи Нандориана, в этой чистой душе не было места, в котором могло бы затаиться нечто, понимающее необходимость кровопролитий и репрессий, цена которым — смерть, боль и плач. Удивительно, как окружающий холод, страдания людей, лицемерие и вездесущая жестокость не сломили в ней то светлое начало, с которым она родилась и пронесла в сознательную жизнь. И от того, что не нашлось еще в этом мире сосуда, способного вместить в себя все то кажущееся нескончаемым сияние ее души, Сарасвати была одинока в своих мирных несбыточных мечтах и мыслях о будущем, где кровь проливается лишь тогда, когда на свет появляется ребенок.

Думая обо всем этом и меж тем рассказывая своей гостье об истории благотворительного дома, леди Бхонсле не заметила, как они оказались в ее собственных небольших покоях, обставленных в южном шанийском стиле и ранее принадлежавших ее отцу:

— Все-таки, чаю? — ласково улыбнулась дева, вешая хрупкими ручками железный чайник над танцующим в камине пламенем. Мешки с одеждой, которые доселе принесла сюда темноволосая благодетельница, стояли у дверей и Сарасвати не удержалась от удовольствия взглянуть, что же покоилось внутри. Ткани казались далеко не дешевыми, вышивка, пусть и съехавшая, была сделана отменно. Чайник закипел за несколько минут и вот уже крепкий облепиховый напиток был разлит по чашкам и предложен милой гостье. Расправив складки черного бархата и парчи, она села на колени пред низким столиком, куда предложила сесть и новой знакомой, — Я проницательна и вижу, что вы не хотите говорить о себе. И все же, я настаиваю. Может даже, не совсем правду, но поделитесь со мной своей жизнью. На некоторых ваших тканях герб императорской семьи...вы прибыли из дворца? Несмотря на состоятельность моего дома, я никогда не была в резиденции императора и могу только представлять, какой красотой преисполнено это место. Так ли это? Конечно же, так...но все же, расскажите. Я очень хочу услышать.

Лилия Сильва:

«что бы не молвил белый свет, однако прекрасней того цветка, что расцвёл в засуху, нет на свете. милое дитя моё, милая сарасвати бхонсле, то великое горе, что застало тебя и твою фамилию, превратило тебя в это нежное растение».

Серые глаза с сочувствием смотрели на темноликую красавицу Сарасвати, на смену её эмоций, на безграничную печаль, заключённую в этих тёмных одеждах. С каждой секундой Лилия понимала, что эти две пустынные птицы похожи друг на друга, но в то же время абсолютно противоположны – удивительная встреча, которую в будущем Сильва будет вспоминать с замиранием сердца.

«пребываю в восхищении от культуры страны, которую мои очи не видели!»

Шаг вперёд, неуверенный, как бы вопрошающий: "А можно ли мне следовать за Вами?" Потом ещё одни, более смелый. И вот она, бледнокожая портниха, приблизилась к солнечной деве Бхонсле и осмелилась разглядеть благотворительный дом получше. Она, воспитанница династии Сильва, за свою недолгую жизнь видела не так уж и много экспонатов, которые напоминали бы всякому шанийцу о его родном доме. С трудом глотая воздух от восхищения, черновласая дева рассматривала каждую крупицу, представляя себя на родине. Её эйфория, однако, длилась очень недолго. А виновником смены настроения девы стала следующая комната, чуть побольше предыдущей. Сидели там бродяги более старого поколения, которые ищут ниточку спасения в этом месте уже многие месяцы.

Прикус нижней губы – сострадание.

Сильва шла по пятам за Бхонсле и впитывала в себя все слова именитой красавицы о нынешнем положении общества, особенно низших слоёв населения. О, если бы благородная дама знала с кем она ведёт беседу! Личность Пепла, почитающая прошлое, ненавидящее настоящие и остерегающаяся будущего, раскрошила скорлупу того нежного цветка – Лилии. Слезы этих людей, их неслышные молитвы и отчаянный плач были основой той информационной пандемии, что решительным образом хотела развить эта женщина. Новые заголовки, слова и призывы заполонили кровавой картиной воображение бледнокожей леди, и она уже практически не слушала своего путеводителя.

— Войны не боятся лишь политики, – прошептала женщина. Соколиный взгляд остановился на маленькой фигуре; мальчик-подросток, чьё тело было покрыто маленькими рваными ранками. Не осколками посуды оставлены те порезы были, приметила Лилия, а ножами. Серые глаза раскрылись в ужасе, а сердце невольно сжалось в страхе за свою жизнь и за жизнь младшего брата, — так… так говорила мне мать.

Она не верит в божеств, потому что они не помогли в нужное время. Она не видит свет, потому что её глаза завязаны чёрной повязкой.

Кошмары стали отходить. Закрыла глаза – открыла их. Две шанийки уже были одни в маленький покоях. Мир нищеты и печали остался за позолоченными дверями.

— Благодарю за гостеприимство – ответила на приглашение сероокая, присаживаясь на указанное место.

Ладони потянулись к чаю, приподняли хрупкий фарфор и поднесли его к губам. Рот тут же наполнился горячей жидкостью, которая мигом согрела околевшее тельце шанийки. Плоды наслаждения были вкушены, но доставляли удовольствие слишком недолго.

Разговоры о себе Лилия не любила. Её настоящая жизнь для обитателей дворца покрыта мраком. Но для других? Для кого-то её фамилия – призыв возгордиться, но и были те, для которых это приравнивалось к лопате, которая медленно копает могильную яму. Сомнения живут в душе принцессы слишком долго. Рассказать ли сейчас?

Лилия единожды кашлянула, поставила чашку на стол и с вызовом посмотрела своими серыми глазами на хозяйку этого места.

— Обманывать Вас я не могу. Дело не только в том, что Вы, прекрасная леди Сарасвати, быстро раскусите мой обман, ведь в благородных домах нередко обучают психологии поведения людей, и даже не в том, что природа наградила Вас недюжинным интеллектом; иной бы не справился с управлением такого места. Я не могу Вам врать из-за бесконечного уважения. Действительно искреннего, даже несвязанного с Вашим благородным происхождением. Однако у меня есть серьезные причины, побуждающие меня скрывать свое истинное прошлое. Не гадайте, умоляю Вас, почему я так поступаю. Но... – Лилия медленно протянула вперёд правую руку, слегка дрожащую от волнения, и нежно обхватила пальцами кисть Сарасвати. Сильва направила руку хозяйки дома сего к той печати, которую она, представительница одного из важнейших домов в Шане, тщательно прятала на протяжении нескольких лет. Вдох – выдох. Наконец кисть Бхонсле прикоснулась к солнечному сплетению внезапно опечалившейся портнихи. Тончайшая ткань платья (Лилия была поклонницей тонких материалов, поэтому даже в такое суровое время года оставалась верна своему вкусу) практически полностью оголила рельеф клейма, предоставив темнокожей красавице ощутить этот очень странный и необычный шрам на теле гостьи. Наконец рука Лилии в бессилии упала вниз, оставив кисть Сарасвати исследовать непонятное ранение. Но даже с первого прикосновения она, патриотка своей провинции, высокородная женщина, могла узнать знакомые очертания крылатого символа. Клеймо, самолично выжженное Лилией, символизировало герб провинции Шан.

Минутная пауза, после которой Сильва подняла глаза, вновь покрывшиеся пеленой безграничной печали, на благородную шанийку.

— Ткань не тело, благородная леди Сарасвати.

Лилия попыталась выдавить из себя подобие улыбки. Однако какой-то туман в голове не давал расслабиться в полной мере. Женщина решила немного пройтись по покоям, чтобы разогнать те кучевые облака, что сгущались в её хрупком теле. Несмотря на то, что силы внезапно стали покидать запутавшийся разум шанийки, она, накинув на себя покрывало, встала с колен и очень медленно, чуть пошатываясь, подошла к окну.

— Да-да, оттуда. Простите, что забылась ненадолго, – спустя некоторое время ответила Лилия. Пока женщина ворошила котлованы своей памяти, пытаясь вернуть ту заветную нить разговора, её рука, все ещё замедленная и дрожащая, поднялась к голове, сцепила ленту, которая связывала угольные волосы, и потянула от себя. Пряди, освободившиеся от пут, чёрным водопадом упали на плечи шанийки. Лилия вновь заговорила, но уже более механическим голосом. — Прошу меня простить за излишнюю эмоциональность. Да, я из дворца. Однако я не отличаюсь блистательной должностью, как Вы могли рассчитывать, наверное. Ваш гость – обычная портниха, ничем не отличающаяся от сотни других. А что касается императорского дворца.. Я, к сожалению, не смогу Вам в красках описать все детали декора каждой комнаты, ибо моя маленькая территория ограничена собственными покоями и рабочим местом. Но иногда многие слуги рассказывают о тайных ходах, о живых картинах, о пустых колоннах и о золочённых украшениях.

Сарасвати Бхонсле:

Шесть долгих зим назад.

Звон украшений золотых перекликается с народной песней племен шанийских, звучащей из уст темнокожей Севары, чьи пальцы умелые быстро дергают за струны кроваво-алого ситара:

" Бейте в барабаны и тарелки,

Пойте радостные песни во имя Анкари.

Дым коромыслом, все в клочья,

Посмотрите, как счастлива милая Рани! "

Алые юбки блестят ярче закатов южных, всюду смех девичий льется медовой патокой, пахнет перезрелым виноградом и обожженной глиной, из которой с раннего утра дети лепят свистульки и амулеты в виде лебедушек длинношеих — символа вечной любви и верности. Все живет, все цветет, каждая частичка дома пропитана ожиданием праздника нескончаемого и веселья, что вот-вот накроет с головой. Но более всех счастлива она — прекрасная Рани Бхонсле, чье бронзовое лицо сегодня окрашено золотой пылью, но ярче золота сияют ее глаза. Сегодня день ее свадьбы — день, который изменит ее жизнь, но едва ли сегодня она догадывается, что уготовила ей судьба:

— Слезы подступают к моим очам, когда я думаю, как счастлива. О, нежная Сарасвати, — невеста прижимает ее к украшенной морским жемчугом груди, зарываясь ладонями в мягкие волосы младшей из Бхонсле, источающие запах жасминового масла. Невозможно было любить сильнее, чем любили друг друга сестры — одна кровь, одна жизнь, одна боль и радость на двоих. Радость за Рани так переполняла юную шанийку, что тогда не выдержала она и разрыдалась, тычась носом в плечо родное, — Как будет не хватать тебя мне. Как буду жить, зная, что ты далеко?

Старшая леди Бхонсле разительно отличалась от непорочной и искренней Сарасвати. Был в ней и твердый стержень, и рука ловко держала меч, воля была стократ крепче, а смелость была ее короной, которую Рани носила, как истинная королева. Рядом с ней — как под руку с бесстрашным отцом, позади нее — как за стеной каменной. Страстная, гордая, как степная орлица, не боящаяся ни холода, ни пламени... О, Рани Бхонсле, как же случилось так, что тебя, такую сильную, смерть забрала так рано, оставив на земле тосковать по тебе несчастную Сарасвати?

— Твоя скромность и доброта — наиценнейшее богатство нашей семьи. Сердце твое — алмаз чистоты, бездна нежности. Но что бы ни случилось, будь смелой. Стань сильной, если понадобиться, и если хоть кто-то причинит тебе боль, моя золотая лилия, то я собственноручно подожгу погребальные костры каждого из них.

Она еще помнит, как после этих слов Рани оставила следы от горячих поцелуев на ее щеках. Как заголосили после праздничный мотив стройные бансури, перезвон от браслетов стал громче и все пустились в долгий танец, восхваляя и славя двуликую Анкари и прося у нее благословения для обручающихся молодых. И сейчас, смотря на свою сероглазую гостью, Сарасвати заметила, что напоминает она ей героиню из старой шанийской легенды, пусть в её бледном лице и не было ярких южных черт. Ту девушку звали Радхабай — владычица Серебряного ручья с глазами цвета родниковой воды, слезами из которых каждую весну наполнялась священная река. И каждую весну, дабы заполнить широкие берега, приходилось апсаре разбивать свое ранимое женское сердце, которое однажды не выдержало и разлетелось на осколки чистейшего хрусталя, что пронзил деву насквозь. Говорят, после этого красный хрусталь, окрасившийся в кровь нимфы, собрала царица Шана Кайя и вновь склеила из него сердце, которое пылало огнем несостоявшейся любви. И эта шанийка была неким олицетворением сероокой апсары — печальная, тихая и по-особенному красивая. Пальцы девы переплетаются с пальцами Сарасвати в дивный узор, а после все вздрагивает внутри чернобровой, когда ладонью она касается груди. Кожа ощущает те самые два крыла, которые ни с чем невозможно перепутать. В испуге подняв на гостью свою глаза, Бхонсле пытается понять, для чего же, для чего же ты, краса Юга, сделала такое?

Когда дева, для души которой, вероятно, слишком больно было ворошить прошлое, оказалась у окна, Сарасвати вдруг решила, что помимо сказочной Радхабай она напоминает ей кого-то более реального. И этим кем-то была покойница Рани, ушедшая из жизни так рано. Вот же ее волосы, ее широкая спина и эта особая смелость и поразительное мужество в волевых очах. И хотелось обнять, да не сестра она ей, как не виделось бы иное. Легкая рука, увитая браслетами звонкими, ложится на плечо шанийки с выжженным гербом на солнечном сплетении, да не удерживается темнокосая и вот уже крепко прижимает к себе погрузившуюся во вселенскую тоску девушку, что так и не назвала ей своего имени. Проходит несколько минут молчания, а время словно замерло в одночасье:

— Сколько боли, — едва слышно шепчет Сарасвати, приложившись коралловыми губами к уху сероглазой южанки, — Сколько боли предстоит вытерпеть на этой Земле, чтобы обрести покой и радость?

Отстранившись и утерев с лица упавшую стеклянную слезу, луноликая продолжает смотреть на такое же, как она сама, пустынное сокровище, окровавленный осколок сердца несчастной апсары, что казался ее зеркальным отражением:

— Ты так и не назвала свое имя, но сердце мое назвало тебя Мадхави ́. На языке древнего племени бахадуров, из которых ведет свое начало светлая и павшая династия Сильва, это имя означает "покой для моей души". И я смотрю в твои глаза и понимаю, что нет места тише, чем их серебряный перелив...И понимаю, что такие, как мы с тобой, должны держаться вместе. И тогда не найдется силы, способной нас сломить.

Лилия Сильва:

Смотрела рукодельница в окно, но улица не была видна. Окно есть чистейшее зерцало, в котором женщина осторожно поймала свой взгляд пугливой и израненной лани и поразилась себе же.

«сильва лилия, ты так глупа и безнадёжна! ты слишком слаба духом. возгордись вновь, верни тот царственный стан себе, закрой вуалью ту нулевую печаль. вспомнила слова своего маленького несмышленыша-брата?»

***

Лето. Поздний вечер. Закату удалось утихомирить яркость солнца: стало гораздо прохладнее, но пройдёт ещё час, два или три, прежде чем спадёт духота. Сидя на крыше своего захудалого дома в позе лотоса и при этом наигрывая тихую шанийскую мелодию на бансури, Лилия видела, как Сара снимала с верёвки вещи, пряча лицо в зелёных листьях молодого дерева липы около таверны. Отец вышел из мастерской, как бы прогуливаясь, и неторопливо подошёл к бывшей служанке своей покойной жены. Они стояли в немой неловкости рядом друг с другом, смотрели на заходящее солнце и тихо о чем-то беседовали между собой. Немного погодя около взрослых появился Алексис, сел на маленькое ведро и принялся собирать мелкие песчинки вперемешку с камнями, лежавшие на земле между его ступнями, по-детски невинно наслаждаясь вечерней жарой и восторгаясь умением старшей сестры.

Пауза.

Ей всего семнадцать.

Рот старшей Сильвы расплывался в скупой улыбке и производил на свет тихий смешок, скоро разбудивший двух взрослых людей и заставивший их вернуться в таверну, чтобы закончить другие дела. Когда девушка осталась наедине со своими мыслями, она чуть поникла головой, не решаясь дать себе шанс разобраться в причине своего скверного настроения. Когда она вновь постаралась разобраться в своих желаниях, намерениях, действиях, мыслях, она поддалась своему воображению, дурманящее её неокрепшее сознание, и решила раз и навсегда отречься от воображаемого престола, забыть о том месте, про которое с упоением рассказывала Сара и мать, и дать шанс рутине войти в жизнь Лилии.

— Ли, – тонко пропищал младший братец, который с трудом залез на крышу к сестре. Крайне редко Сильве-старшей удавалось слышать из уст Алексиса её полное имя, как правило он говорил что-то несуразное и непонятное. Но всегда это вызывало безумную радость и умиление у девушки, — почему ты так поступила?

Лилия опустила голову, стыдливо зарывшись в свои одеяния.

— Мама говорила не забывать о себе. Помни кто ты есть и не закрывайся на стальные замки от реальности. Ты – шанийка, а не нандорианка, как сказала ранее. От себя не убежишь, поэтому прими это. Гордись этим. Люби это.

***

Она вернулась в реальность, незаметно себя осторожно поглаживая холодное стекло. Стряхнула с себя пелену той печали, которая, словно треклятые зыбучие пески, затягивала в смертельные объятия. Взгляд вновь стал наполняться тем высоким спокойствием, которое присуще всем представителям знатных родов. Лилия слегка наклонила голову на бок, наблюдая в отражении за действиями и эмоциями Сарасвати.

«боль? о милая сарасвати, ты несёшь в своём невинном сердце куда больше боли. ты тоскуешь о том, что видела и ощущала многие года, я же никогда не видела объект своего вожделения»

— Ты, – Лилия поразилась собственной фамильярности, но она быстро простила себе эту глупую ошибку; женщина пребывала в том эйфорическом состоянии, вдыхая по-настоящему родные ароматы, — напоминаешь мне мою мать. Когда мне было двенадцать лет, она сказала мне точно такую же фразу: «Мое сердце, дорогая дочь, назвало тебя Лилия. Бахадуры считали этот цветок символом не только чистоты, но и царственности». Елена всегда говорила, что наша династия правда пала, но она не мертва. Мы будем существовать ровно столько, сколько о нас будут помнить. Наши имена стёрты огнём войны со страниц хроник, но мне кажется, что ещё долго будут существовать те, кто чтит прошлое своей провинции.

Когда акт объятий закончился, Сильва тяжело задышала. Двояко, странно, непонятно и сумбурно, но она сказала то, что скрывала от многих последние шесть лет. Голова от своих слов будто остудилась, избавилась от цепей. Женщине стало намного легче и свободнее.

— Для меня большая радость быть названной таким великим именем, Сарасвати, ведь покой нам только снится. Знаешь, позволь сперва обращаться к тебе на "ты", улыбка тебе больше к лицу. Ты подобна жаркому солнцу после суровых холодов! – женщина провела ладонью по бархатному личику благородного патрона, вытирая прохладную линию слезы, и немного улыбнулась. — Непозволительно тебе, цветок с небесной колесницы, печалиться. Скоро будет праздник, пусть и немного глупый. Не хочешь ли ты посмотреть на яркие огни и украшения столицы? По пути я бы с удовольствием послушала о твоей семье, ведь фамилия Бхонсле у всех на слуху.

Сарасвати Бхонсле:

Праздник...в самом деле, близился день, когда все прощают друг другу совершенные в неосторожности обиды, целуют любимых в щеки и подают к столу слоеные булочки, политые глазурью из красного сахара. День влюбленных в роскошном доме семейства Бхонсле отмечали всегда: с утра проводилась длительная молитва двуликой Анкари, затем организовывался пышный завтрак, а начиная с полудня туда подтягивались многочисленные друзья и знакомые Садхира и Парвати Бхонсле, где каждому уделялось особое внимание и трепетный прием. В основном, конечно, гостями шанийского дома были такие же уроженцы южного государства, но часто можно было увидеть и светлокожих ортонцев, и беловолосых нандорцев, хотя последних в меньших количествах. Как сейчас Сарасвати помнила те возбуждающие воображение ароматы, льющиеся из кухни...Чего стоил один только запах кунжутной халвы и жареного миндаля, от которого кружилась голова.

Но со смерти отца и сестры веселье навсегда утихло в некогда дружелюбном и радушном доме Бхонсле, хотя прошло уже шесть долгих томительных лет. И когда ее милая Мадхави-Лилия предложила проехаться по городу в поисках смеха и красивых гирлянд, коими обычно украшалась столичная площадь, дева южная опешила. Ком встал в горле, мысли спутались в клубок, а темные глаза опустились на такие же темные одежды траура, которыми окутала себя дочь покойного Мастера над монетой. Можно ли это? Допустимо ли поступать так, когда...Сердце резвое и пламенное металось по грудной клетке, отстукивая по ребрам то мотив отрицания, то мелодию совершенной радости и восторга, которой давно пора было начать жить несчастной Сарасвати. И вдруг луноликая красавица вспомнила, как пару дней назад постучался в ее дом императорский посыльный, держащий в руках деревянную шкатулку, отделанную золотым кружевом и жемчужной нитью. Нахмурив брови, она в растерянности приняла сей дар, обнаружив после внутри сложенное в алый футляр письмо, говорившее:

"Светлому дому Бхонсле от светлого императорского двора.

Сим посланием приглашаетесь Вы на празднование кануна дня Влюбленных, что будет происходить в стенах дворца за три дня до начала истинного торжества. Мы сочтем за честь увидеть Вас на наших танцах и играх, а также будем рады, если Вы останетесь на ужин и бал, что состоится вечером того же дня..."

Потянувшись руками в ящик стола, шанийка извлекает из него ту самую шкатулку, потирая ее пальцами и думая, не совершает ли она сейчас ужасной ошибки. Но затем, снова встретившись взглядом с Лилией, дева протягивает ей сверток и, когда та прочла в нем написанное, нежно улыбается ей в ответ:

— Я была лишь однажды на таком празднике во дворце и это было так давно, что едва ли уже могу что-нибудь вспомнить. Разве что блестящие одежды и звон украшений, — пытается что-то выудить из памяти Сарасвати, подходя следом затем к платяному шкафу. Неподготовленного человека подобные наряды ослепили бы обилием драгоценных камней, переливающихся на свету всеми цветами радуги, но леди Бхонсле смотрела на них, тепло перебирая в памяти моменты, связанные с каждым из них. Розовые, лиловые, алые и даже бирюзовые — чего только не хранилось в этом шкафу, ранее принадлежавшем Рани. Золотые монеты, пришитые к лифу пурпурного платья, зазвенели, когда шелковые ткани упали на оливковые ладони Сарасвати.

Казалось, будто невесомое облако бриллиантовой пыли зашуршало в пальцах, а после Бхонсле поднесла его своей новой знакомой, без страха и сомнения передавая ей наряд:

— Эти цвета подходят тебе, Лилия. Величественные, спокойные, благородные...

Для себя же Сарасвати выбрала платье цвета лепестков шанийского лотоса. И если для нее облачаться в подобные одежды было ежедневным ритуалом, то, вероятно, для Лилии могли возникнуть трудности. Однако, к своему удивлению, Бхонсле увидела, что складки багрово-алого подола плавными линиями в нужном порядке уже окутывали тонкий стан уроженки шанийской провинции. Теперь Лилия казалась совсем иным человеком — царственная, величественная и гордая. Словно острый клинок одели в ножны из благородного шелка...Завершающим штрихом Сарасвати поднесла ей одно из своих украшений, крепящихся в волосах и ниспадающего на линию лба, а после накинула на острые плечи девы бежевый плащ:

— Теперь ты выглядишь, словно истинная принцесса, Мадхави-Лилия, — улыбается своею кроткой улыбкой Сарасвати, поправляя рубины в звенящей тике, — Ну что ж, если мы хотим увидеть истинное сияние праздничных огней и услышать, как играют скрипки под сводами дворца, то нужно ехать. Пока еще не опустился огненный закат...

Джонатан Райт:

Небо серое, затянутое тучами, идет снег, подхватываемый порывами ветра и закручивая его в небольшие снежные вихри, на земле лежит приличный слой снега. Все дорожки на территории поместья, по указу его главы, регулярно чистились, поэтому перемещаться по территории не составляло труда, если конечно не сворачивать и не пытаться пробираться короткими путями сквозь сугробы, в которых отопали ноги по колено, а кое где и ниже. Поместье находилось за чертой города, так что снег здесь был особенно чистым, белым, хорошо отражающим свет луны, что сегодня была почти не видна, но все равно дарила свой свет земле.

Все окна и двери в доме были плотно закрыты, а ажурные занавески на окнах приспущены. Во всех спальнях, кроме одной, были плотно задернуты многослойные уплотненные шторы, что бы на утро, будь оно солнечное или пасмурное, защитить спящих господ поместья от дневного света. Та единственная комната, где были приоткрыты занавески и откуда пробивался лучик света, была спальней Джонатана Райта, наследника дела своего отца. В комнате мужчина находился наедине с собой и своими мыслями. Сидя за столом и держа ровно спину, нандорианец быстро водил карандашом по бумаге, делая много размашистых штрихов, вырисовывая женский силуэт, облаченный в нечто пышное. Работа продвигалась сегодня крайне медленно. Обычно бы Райту хватило и 15 минут, что бы накидать очертания того образа, что стоял перед глазами талантливого кутюрье, прорисовать некоторые важные детали в платье, а иногда даже сделать пометки, касательно используемых для одежды материалов. Но сегодня все было иначе: прошла уже четверть часа, а на бумаге еле-еле проглядывались изгибы платья. Даже четкий контур был еще не обведен.

Просидев еще около 10 минут, мужчина отбросил альбом на край стола и выронил карандаш, после подтолкнув его пальцем в тот же угол. Спина, что до этого была все время в напряжении, наконец расслабилась, и от идеальной осанки не осталось и следа. Медленно Джонатан скрючился, укладывая голову на стол, прижавшись щекой к лакированной поверхности стола, а руки обессиленно свалились и болтались как тряпки где-то внизу. Перед глазами неподалеку горела свеча. Ее пламя было ровным, совершенно не колеблющимся, успокаивающим и завораживающим. Джонатан долго смотрел на догорающую свечу, прокручивая в голове глупые вопросы и обвинения к самому себе: почему он не пригласил никого к себе сегодня? Почему не устроил ужин с кем-нибудь из своих знакомых? Почему не принял приглашение на сегодняшний вечер посетить особняк Джозефа Лу... Какая у него там была фамилия? — мысленно перебил сам себя нандорианец и невольно заострил внимание на последнем, о чем думал. Точнее, о ком. Перед глазами появился образ молодого мужчин, с которым они встречались всего пару раз и последний был совсем недавно. Райт припоминал черты внешности одного из своих знакомых, а вместе с тем вспомнил и то, как они проводили время при их последней встрече. Тогда была такая же поздняя и тихая ночь и они были одни в этой самой комнате. Наедине, Джозеф превращался из тихого и скромного обаятельного мужчины с очаровательной улыбкой, в страстного похотливого любовника, знающего как доставить удовольствие своему партнеру или партнерше. Джонатан помнил, как его тело расслаблялось под ласками этих чутких рук. Он помнил и горячие объятия, и страстные поцелуи, и те вульгарные вещи, что ему нашептывали на ухо влажные губы, однако больше всего запоминалось то, как Джозеф начинал стонать и трястись от нахлынувшей и поглощающей его с головой волны возбуждения, стоило нандорианцу лишь немного сжать достоинство партнера. У Джозефа было интересное тело, которое изнемогало от удовольствие, когда получало боль.