1 Окружённый со всех сторон данными чувств – ощущениями, – человек доверяет, вверяет себя своему воображению. В переходе от ощущений к «побуждаемому» пёстрым разнообразием ощущений воображению заключается глубочайшая ошибка познающего Я, ибо ощущения и порождаемые ими чувства – не основа знания, познания; доверяя им, воображение пребывает на ложных гносеологических основаниях. «Переход» от ощущений к «заворожённому» этими ощущениями воображению – путь вниз по лестнице познания. Ощущения, как и воображение, не могут постичь истину вещей. Но это не значит, что для человеческого Я истина непостижима… Дело в другом: ощущения и наивно опирающееся на них воображение – вне познания.
2 Истинное познание – это абсолютное тождество познающего субъекта и познаваемого объекта; но, как легко догадаться, такое тождество в эмпирике невозможно, ибо эмпирика дана нам как сложная конгломерация тел, до некоторой степени смешанных и до некоторой степени обособленных друг от друга.
3 Само присутствие интуиции в познавательной сфере свидетельствует о том, что человеческое познание покоится не только на интеллектуальных, ментальных, умственных основаниях, и указывает на то, что когнитивные акты содержат в себе иррациональную составляющую. Мозг, мыслящий самого себя, (идеал Аристотеля Стагирита) – парадокс, ибо ментальное, «обращённое» к себе (то есть «критически» осмысляющее себя «извне», «со стороны»), должно неминуемо выйти за рамки ментального, то есть быть вне интеллектуальным, иррациональным, без -умным. Вывод: интуиция как движущая сила познания самим фактом своего существования свидетельствует о том, что когнитивные акты опираются не только на ментальное основание и что «в недрах» познающего Я есть нечто, отрицающее ум.
4 Невозможность ума познать самого себя ясно и убедительно свидетельствует о том, что ментальная (умственная) сфера бездонна. Таким образом, в одном из «регистров» человеческого Я, in mente, содержится, присутствует бесконечность, уходящая корнями в неизвестность, и эта бесконечность самим фактом своего существования указывает на то, что человеческое Я, в сущности, бесконечно. Мозг не может, не в силах до конца постичь самого себя; задаваясь вопросом о самом себе, мозг вступает в разомкнутую «порочную» цепь пропадающих в бесконечности (то есть в безначальности, беспредельности) предпосылок. Вывод: ментальная реальность незамкнута, следовательно, несовершенна и лишена цельности, целокупности. Критически осмысляя самого себя, ум никогда не доходит «до дна», ибо в своей – ментальной – сфере ум не в силах обрести «чистое», необусловленное основание. Это значит, что основание бесконечного и безначального ума должно быть вне ума. Чтобы быть, существовать, бездонное ментальное нуждается в предпосылке, и эта предпосылка вне ума, до ума, без ума. Как видим, сия предпосылка безумна.
5 Если рассматривать реальность как сеть обуславливающих друг друга причин, то следует признать: стремление ума постичь все причины должно простираться в бесконечность, ибо конгломерация причин – это конгломерация бесконечных причин, причин, числа которым нет. Почему? Потому что в эмпирике различие между причинами первого, второго, третьего и т.д. порядка – различие неабсолютное, ибо в эмпирике, на уровне «конечного сущего», невозможно чётко и ясно определить и выявить, какая причина «первая», ближайшая, а какая – «вторая», вторичная, дальняя, десятая. В соматической сфере каузальное взаимодействие – взаимодействие многослойное, многоплановое, и для тела и его ощущений отличить данные на уровне телесности причины первого, второго, третьего и т.д. порядка дело непосильное. Это человеческому телу кажется, что оно имеет дело с неоспоримой и воздействующей на него ближней, «первой» причиной, на самом же деле всё гораздо сложнее... Причинность, «истолковываемая» соматически, – загадка и сгусток векторов, уходящих в неизвестность бесконечности. Стремление же охватить эту бесконечность и актуальное обретение этой бесконечности, как вы понимаете, не одно и то же. Вывод: на уровне соматического осознания причин человеческое Я ничего не знает.
6 Телесная, чувственно воспринимая реальность – такая проекция каузальности, которая не позволяет ухватить её, каузальности, существенных черт. Это не значит, что причин нет. Причины – существуют; всё дело в том, что телесное восприятие каузальных векторов – восприятие ложное и поверхностное.
7 В эмпирике вещи даны нам не в своём истинном виде, а опосредованно – даны в том или ином модусе; и явленность вещей в эмпирике всегда обусловлена контекстом. В обыденности мы имеем дело не с вещами как таковыми, а с их модальностями. Пред нами не вещи, а вещи в контексте, вещи в каузальной серии, вещи в русле причинно-следственной динамики, размывающей границы между ними. «Так» данная вещь – не вещь, а её муляж-представитель – модус вещи, реагирующий на сцепления телесных причин и являющийся их «промежуточным результатом». Само собой разумеется, что подобного рода «расстановка действующих сил эмпирики» оказывает влияние и на познание: мыслительная способность человеческого Я, силясь ментально постичь данные чувств, вслед за ощущениями скользит по поверхности вещей и не улавливает их внутренней сути, ибо в эмпирике вещи даны в расщеплённом, разомкнутом, искажённом, смешанном, перемешанном и расторгнутом виде. Изменчивость вещей – неопровержимый свидетель их бытийного несовершенства и их непознаваемости. Нестатичное сущее – не вполне сущее. Его явленность – не его суть. Его суть не может измеряться модальностями его явленности. Таким образом, на уровне «конечного сущего», в эмпирике, познавательное находится в пагубной зависимости у бытийного, и такая бессодержательная зависимость ничего не привносит в познание по существу. Значит ли это, что вещи непознаваемы? Нет, не значит. Значит ли это, что вещей нет, что они не существуют? Нет, не значит. Итоговый вывод: рассмотрение сущего настоятельно требует от познающего Я иных – неэмпирических, несенсорных – не ориентированных на телесность стратегий познания; притязание на истинное знание и знание истины вещей не должно принимать соматическую данность «за чистую монету», и глубинный смысл сущего и истинная «ткань» его существования чувственным познанием не измеряются.
8 Познание в эмпирике выявляет единичное явление, сужающее действительность до незначительного эпизода, ибо своей сингулярностью эмпирическое явление упрощает и огрубляет многозначность и многомерность всеобщей системы причин. Каузальная «предыстория» единичного эмпирического явления уходит корнями в неизвестность; последствия сингулярного явления в эмпирике неуловимы; явленная единичность – необъяснимый эпизод, создающий своей «настырной» наглядностью видимость действия, бытия, познания.
9 Одна из ложных стратегий познания сущего – это арифметическая формализация явленности сущего, данного нам как неоднородный, неодномерный массив, позволяющий, казалось бы, рассмотреть его как множественный ряд. Арифметическая формализация сущего не способна затронуть и ухватить глубинную сущность сущего; пересчитывая сущее, мы не видим, не улавливаем его истинной сути. Пересчитать сущее, значит, упростить сущее; упростить сущее, значит, огрубить его; огрубить сущее, значит, солгать. Арифметическая объективация сущего скользит по его поверхности и является, в сущности, познавательной деформацией сущего и когнитивным тупиком, ибо на уровне «конечного сущего» число – не доминанта существования, а его внешняя и несущественная проекция, его сиюминутная и устремлённая вовне модальность, являющаяся реакцией на особенности шаткого и чаще всего гибельного экзистирования в эмпирике. Цифровая эквилибристика заслоняет суть вещи; числовой прогрессией и регрессией «ткань» бытия не измерить; число – не само бытие.
10 Человеческое Я, рассматриваемое как телесный массив, вовлечённый в телесную реальность и этой реальностью обусловленный, изменчиво, как изменчиво всё телесное, и, следовательно, не равно самому себе. Телесное Я непрерывно видоизменяется и потому лишено равенства с самим собой. Такое «чуждое самому себе» Я не в силах ничего достоверно познать: то, что изменяется, не имеет никакой возможности рационально «зафиксировать» окружающую его действительность, ведь познание – это статика, телесное же статики начисто лишено и никакой статичности не приемлет. Расторгнутое и противоречивое, противоречащее самому себе телесное Я – ложный субъект познания, ложный в силу своей нетождественности. Гносеологические интенции телесного Я опираются на ложные онтологические основания; и, в сущности, отрицающее само себя Я (отрицающее себя своим непрерывным изменением) не способно обрести знание. Вывод: либо человеческое Я ничего не знает (и потому должно отказаться от попыток обрести знание), либо пути к познанию следует искать не на уровне тел, телесности, а в иных сферах реальности.
11 Воображение – это спонтанная проекция иррационального человеческого Я, которая теснейшим образом связана с чувственностью. Воображение порождено чувственностью и непрестанно получает от неё стимул к своей – всякий раз неожиданной и непредсказуемой – деятельности. Воображая, человек находится в плену у фантомов своей чувственности, ибо воображение иррационально оперирует образностью, заимствованной не из ментальной сферы, а из зыбкой сферы ощущений. Воображение – вектор, живущий по «законам» (беззакониям) вызванных ощущениями переживаний. Воображение – иррациональная реакция на иррациональные ощущения, не более; оно – негативный ответ чувственно воспринимаемому пласту действительности, и претендовать на истинное познание воображение не может. Сила воображения заключается в ином. Его подлинная ценность – в способности к эстетическим переживаниям, отметающим рациональные рамки и не признающим логических законов.
12 В дольнем, телесном, чувственно воспринимаемом мире бытую самые разные ложные стратегии познания сущего. К числу таковых стратегий относится «познание через противоположности». Эта ошибочная стратегия познания сущего исходит из убеждения в том, что в телесном мире существуют абсолютные контрасты. Это не так. В соматической сфере абсолютных контрастов и абсолютных антиподов нет.
13 Есть два вида интуиции: интуиция ментальная и интуиция иррациональная. Ментальная интуиция – в ноэтической, ноуменальной сфере; она – его «коренное» действо, оперирующее ментальными векторами. Иррациональная же интуиция – это безумная попытка ума отказаться от своей ментальной сущности и – на пути к беспредпосылочной Истине – обрести некое «горнее над -умное знание». Иррациональная интуиция – это иррациональное умозрение. Ум, нерационально зрящий беспредпосылочную, внекаузальную Истину, полноту Знания – вот идеал человеческой жизни и её когнитивная цель.
14 Эмпирика – в силу её ущербности, изменчивости и непостоянства – не основание для познания. Притязание на Знание – притязание горнее, над -эмпирическое; и путь к такому Знанию – иррациональная интуиция, иррациональное умозрение.
* * * * *
О любви
1 Причинность – внешний слой и оболочка бытия. Любящий человек видит сцепления причинности в новом свете, видит не так, как их видит тот, кто начисто лишён любви. Минуя внешний и, в сущности, ничего не значащий покров каузальности, любовь способна вскрыть потаённое нутро бытия и обнаружить его сокрытое, сокровенное ядро, ибо любовь по сути своей не знает и не приемлет сложной и неоднозначной системы причинного взаимодействия, выстраивающегося вокруг рационального Я в виде непрозрачной системы координат, каждый фрагмент которой якобы обусловлен предшествующими, ими санкционирован и к ним отсылает (отсылает до бесконечности, то есть до безначальности). Любовь иррациональна. И для неё значимые на уровне тел сцепления причин – сумма незначительных эпизодов, которые лишь до некоторой степени объяснимы рациональными средствами. Не приемля и отвергая стратегию рационального объяснения и опредмечивания сущего, любовь, минуя каузальные слои, иррационально зрит корень бытия, таящийся под покровом причинно-следственного взаимодействия, и, сама того в полной мере не осознавая, претендует на созерцание подлинного бытия. Таким образом, заложенное в человеческом Я иррациональное любовное ви́дение реальности, с одной стороны, избавляет Я от рациональных схем осмысления телесной, укоренённой в причинности и ею обусловленной реальности, а с другой – указывает на то, что бытие как таковое причинными феноменами не измеряется. Поставить знак равенства между бытием и причинностью, значит, сильно огрубить бытие и унизить его метафизическое достоинство. Любовь иррационально зрит бытие, минуя каузальные нагромождения, «приглашающие» человеческое Я «осмыслять» их сугубо рационально – осмыслять логическими, ментальными, формальными средствами, – и сама возможность Я иррационально созерцать бытие свидетельствует о том, что для Я причинность – не преграда, не препятствие, не условие и не тотальность. Если в человеческом Я присутствует особая сила (любовь), которая не принимает причинное взаимодействие «за чистую монету» и, игнорируя его, в любви иррационально зрит само «чистое» бытие, то это просто и ясно указывает на то, что тайна по имени существование не может быть исчерпана рациональными средствами.
2 Присутствие красоты в телесности и соседство красоты с уродством свидетельствуют о том, что реальность содержит в самой себе себе противоположное, и о том, что в русле действительности присутствует неравное – такое неравное, которое нельзя объяснить с онтологической точки зрения. Присутствие красоты в телесном, её явленность в мире тел побуждают трактовать реальность иерархически – как своего рода лестницу-иерархию, более высокие уровни которой более красивы, более же низкие – менее красивы. Эстетическое осмысление телесной действительности заставляет нас выйти за рамки экзистенциального взгляда на реальность и признать тот факт, что «степенями бытия» действительность не измерить. «Ткань» реальности – не только экзистенциальная «ткань»; и действительное – это не только сущее, существующее. Любящий же зрит, видит иерархию реальности эстетически, а не экзистенциально. Иррациональная любовь срывает покровы квази -существования, недо -существования и псевдо -существования, ибо для любви онтологический ракурс – ракурс фальшивый и ложный. Созерцание предмета любви внушает человеческому Я чувство того, что оно находится в самом центре бытия, совпадающем с бесконечными границами бытия, и что такое бытие – бытие истинное, подлинное и незамутнённое. Подобного рода эффект – результат вскрытия внешних и потому, в сущности, призрачных оболочек бытия, главной из которой является причинно-следственное взаимодействие, каузальность. Любовь – та сила, которая устраняет причинность как ничего не значащую преграду и устремляет Я напрямик к чистому бытию, отвергающему, как выясняется, векторы и оси каузальности.
3 У любви, как и у счастья, нет степеней и уровней: мельчайший «фрагмент» любви есть всецелая любовь, он – любовь, данная целиком и сразу.
4 Любовь – первое проявление и первое обнаружение единства, и такое проявление устраняет всю сложность субъектно-объектных отношений: любящий субъект внерационально видит в любимом им объекте единство, чуждое какой бы то ни было сложности и не нуждающееся в предметном опосредовании. Любовь устремляется поверх барьеров реальности, выстроившейся в виде конгломерации частей, и игнорирует множественные оболочки сущего. Любовь – прямой ход, ведущий в единое Сердце мира, самодовлеющее в своём абсолютном и безотносительном единстве.
5 Невозможность познать глубинный смысл вещей во многом оправдывается способностью любить вещи. Лучше, не зная, любить, чем знать, не любя.
6 Необходимо отличать вечное от бренного. Вечное – красота, любовь к красоте, любовь к любви. Бренное же – попытка самоутвердиться среди руин изменчивого, конечного, тленного, непостоянного сущего, минуя то лучшее, что есть в конечном сущем, – отблески красоты.
7 Любовь – бесконечность, данная в конечном. Именно поэтому для любви всего мало. Любовь – самое убедительное обнаружение идеи несопоставимости конечного и бесконечного: любя бесконечное из недр конечного, человеческое Я рационально и иррационально сознаёт, что реальность конечными тотальностями (временем, пространством, телесностью, природой) не ограничивается и, в сущности, не измеряется. Такого рода «вскрытие» не может не навести на мысль о том, что конечная реальность, с которой мы имеем дело в эмпирике, – внешняя и несущественная оболочка иной – более высокой, единой – реальности, в которой любовь – единственная тотальность, безотносительное единство которой отменяет все иные тотальности.
8 Любовь – это «необщее лицо бытия», проглядывающее сквозь скопления причин и следствий, казусов и детерминаций, мыслительных актов и спонтанностей, волений и мотиваций. Необщим и чужеродно-неожиданным оно кажется на фоне витийствующей «бутафории» не вполне действительного, обоснованного дольним и в дольнем укоренённого.
9 Любовь – самоопровержение бытия изнутри бытия, рождающего в самом себе вопрошание о сверх бытийных слоях реальности. Экзистенциальной «тканью» любовь не объяснить; исходя из основ существования, любовь не обосновать. Следовательно, «основание» любви лежит в сверх бытийной, трансцендентной сфере, не нуждающейся в экзистенциальных объективациях. Динамика бытия не «улавливает» сущность любви, и потому бытие, обнаружив в себе чужеродный элемент, любовь, должно выйти за грань бытия и, самоустранившись, «взглянуть на себя извне». Таким образом, пребывающая в «ткани» бытия любовь есть рефлекс бытия и его «вопрошание» о его, бытия, трансцендентной Предпосылке.
10 У любви неисчислимое множество атрибутов, главный из которых – красота.
11 Бытие окружающих нас вещей изменчиво и непостоянно. Вещи непрерывно пребывают в переходном состоянии. Они разомкнуты, сомкнуты, текучи, косны и мимолётны. Их бытие – бытие, данное в его перманентном изменении. Любовь же проникновенно вселяет чувство незыблемости, постоянства и тождества с самим собой. Бытие любви в корне отлично от бытия окружающих нас вещей, и это отличие наглядно выражается в неукоснительном внутреннем единстве любви и в ежесекундной мобильности бытия вещей, «распластанного» среди множества. Любовь, в сущности, едина; существование же вещей – множественно, ибо эмпирическая данность вещей ясно убеждает в том, что единой вещи нет: вещь всегда – так или иначе, тем или иным образом – сцеплена и взаимодействует с иными вещами, поэтому она, в сущности, множественна, то есть перманентно противоречит самой себе. Далее. Нестатичное бытие окружающих нас вещей подталкивает к мысли о том, что такое – нестатичное – бытие стремится выйти за грань самого себя, то есть, иными словами, стремится к самопреодолению, самоотрицанию и самоопровержению. Единство же любви в силу своего безотносительного единства вовсе не стремится выйти за рамки самого себя. Напротив, единство любви опредмечивает себя своим собственным единством и исключает какое-либо множество, окружающее его извне. Вывод: бытие окружающих нас вещей – несостоятельная и, в сущности, гибельная коллизия множества; единство же любви – это самоутверждение единого тождества, отметающего прочь оси множественной эмпирической круговерти.
12 Любят «просто так, ни за что»; не благодаря, не вопреки, а «ни за что». Истинная любовь отрицает причинно-следственные связи, и для неё «деление» реальности на причины и следствия – деление внешнее и несущественное, ибо единство истинной любви не нуждается ни во внешнем обосновании (в причине), ни в целеполагании (в ожидаемом следствии). Единство истинной любви выше этого, как оно выше временных векторов и бесконечных пространств.
13 Любовь исторгает человека из обыденного порядка-беспорядка вещей; и то рациональное зерно, которое содержится в человеческом Я (рассудок), при встрече с иррациональным, с любовью, неизбежно понимает, что оно имеет дело с чем-то инородным, нездешним, диковинным и непонятным. Именно поэтому рациональное человеческое Я ищет иррациональных стратегий, с помощью которых оно могло бы «найти общий язык» с иррациональным. Главной из этих «стратегий» взаимосвязи со в корне иррациональной любовью является воображение. Иррациональное по своей сути воображение – защитная оболочка рационального Я, реагирующего на иррациональную любовь. Воображение заполоняет любящее Я, и для любящего оно, воображение, – всепоглощающая и всякий раз непредсказуемая тотальность. Проще говоря, воображение – это главная – и единственная! – реакция любящего на тайну по имени любовь.
14 Есть две функции любви: внутренняя и внешняя. Внутренняя открывает в любящем его безотносительное единство и указывает ему на то, что любящее Я, в сущности, едино, всё же остальное – это более или менее назойливые «раздражители», витийствующие в дольней эмпирике. «Внутренняя любовь» – самообнаружение в Я единства, составляющего кульминацию бытия. «Внешняя» же функция любви, любовь-к-иному, вскрывает в человеческом Я его несамодостаточность, вызванную разделением по половому признаку и связанную с инстинктивной необходимостью продолжения рода. Обе эти функции любви, внутренняя и внешняя, противоположны друг другу, и они образуют глубочайшее противоречие, укоренённое в дольнем мире.
15 Любовное восприятие мира избавляет от той тягостной ноши, которую человеку навязывает прошлое, выстроившееся в виде серии взаимообусловленных причин, ибо истинная любовь – в силу своего безотносительного единства – не приемлет причинно-следственной динамики. Для любви каузальность – ничто, ибо единая суть единой любви «не реагирует» на множество, но – единая – видит, зрит лишь единство, чуждое какому бы то ни было множеству, в том числе множеству каузальному.
16 Именно любовь с наибольшей силой обнажает трагическое по своей сути несоответствие вечного и временного: любовь способна заострить с обеих сторон ось «вечность – время», ибо для любви, пребывающей между временным и вечным, всего мало: мало времени, мало вечности, мало того, что «по ту сторону» вечности. С обыденной же точки зрения, временное на фоне вечного выглядит не столь ничтожным, ибо в эмпирике такого рода противопоставления заслонены непрестанной инерцией: вещи и люди «как бы существуют» – существуют по инерции, и ось «вечность – время» дана им, чуждым любви, не напрямую, а опосредованно – в сплетениях причин, действий, событий и ожиданий. Любовь же своей исступлённой и обособленной простотой устраняет эти опосредования и заставляет человеческое Я напрямик соразмерить себя и со временем, и с вечностью, и с тем, что, будучи, временным, «претендует» на то, чтобы стать вечным.
17 Незримое присутствие смерти, «стоящей за кулисами бытия», делает жизнь и происходящие в ней события относительными. Абсолютной радости нет: радость относительна, ибо скоротечна и с лёгкостью переходит в свою противоположность. Схожим образом нет и абсолютного, бесконечного горя. Радость и горе, как и иные контрасты, заполоняющие людское существование, условны, относительны и неабсолютны. Любовь же вселяет в человеческое Я иррациональное чувство безотносительности. Она – тот отсчёт реальности, который, не принимая во внимание смерть, ставит под сомнение, казалось бы, незыблемые контрасты, насыщающие действительность.
18 Одна из главных особенностей любви – её беспредпосылочность. Любовь не нуждается в предпосылках и основаниях. Она вне сети причин, и, отрицая все оси каузальности, она отрицает тем самым и главную Предпосылку бытия. Любовь пребывает параллельно экзистенциальной «ткани»; присутствие любви в бытии – присутствие не экзистенциальное, а любовное. Любовь не «есть», любовь «любит». Её соприсутствие бытию – обнаружение небытийных структур в русле бытия, и такое обнаружение прямо и недвусмысленно указывает на то, что бытие содержит в самом себе своё иное, бытием не измеряющееся и не конституируемое.
19 Если считать жизнь бо́льшими или меньшими степенями сновидения, то любовь – это высшее пробуждение, устраняющее вопрос о степенях сна и побуждающее человеческое Я быть наедине со своим единством.
20 Любовь – это взгляд из временного в вечное, не находящий вечного во временном; любовь – это взгляд из вечного во временное, видящий во временном слабое отражение вечного.
21 Любовь – это пожар души, это душа, находящаяся в воспламенённом состоянии, в котором она видит, что любовь – это более высокая степень бытия.
* * * * *