– Я разберусь и сама, – пообещала я, но на деле все продолжало течь своим чередом. Какое там разобраться, если я жила в постоянном страхе, что Сергей меня бросит. Что он от меня уйдет. А этого я боялась больше всего на свете.
Я хорошо помню день, когда это случилось. До сих пор не знаю, может быть, я сама накликала это – в конце концов, если мы чего‑то так уж сильно боимся, оно обязательно случится. Для меня жизнь казалась осмысленной, только пока я была женой Сергея. Хорошей или плохой – не важно. Также для меня не имело значения (я не знаю даже почему), счастлива я или нет. Честно говоря, я и вопроса такого себе не задавала. Как в старом фильме: живут‑то ведь не для радости, а для совести. А мне было достаточно, что я нужна Сергею. А счастье – это что‑то такое, метафизическое. Счастливыми бывают те, кто любит себя. А я себя терпеть не могла. Вот если бы я была не собой, а кем‑то другим…
В тот день, как говорится, ничто не предвещало. Стояла весна, погода была прекрасная, принцесса была ужасная… Ох уж эти песенки. Я пришла на работу в прекрасном настроении. Сергей не ругался, не требовал чего‑то от меня, да и вообще спал, когда я ушла. У него как‑то совсем сомнительно продвигался компьютерный бизнес. Компьютеры покупали плохо, все норовили найти подешевле, в общем, Сергей на работу ходил не каждый день и не с самого утра. Слава богу, моих денег вполне хватало на еду и квартплату, потому что просить денег у него я не любила, зная, какое высыплется количество воплей и претензий за каждый полученный рубль. И не вопрос, что деньги нужны на жизнь. Все мои просьбы Сергей воспринимал негативно. «Я не для того женился, чтобы ты спускала мои деньги на всякую ерунду». Или вот это: «Куда ты только деньги деваешь?» Так что не буди лихо, пока оно спит тихо. Придя на работу, я даже что‑то напевала.
|
|
– Что, Динка, жизнь бьет ключом? – поинтересовался наш охранник, Димон.
– И все по голове, – в такт ответила я, разгребая всякие бумажечки на столе. В тот момент я уже была не какой‑то там жалкий помощник дворника, а «консультант»: уговаривала людей размещать деньги на наших вкладах и, не побоюсь этого слова, паевых фондах. Я уже знала много умных слов, таких как динамика роста акций, дивиденды, допустимый инвестиционный риск.
– Что думаешь делать летом? – продолжил он. Скучая, мы проводили в разговорах массу времени. – Когда отпуск возьмешь?
– В июне. Поеду на дачу к свекрови, – поделилась планами я.
– Трудовой подвиг – дело благородное, – кивнул он. – А неужели не хочешь хоть раз на море съездить? Покупаться. Сколько лет ты только туда и ездишь, неужели же не надоело со свекровью?
– Мне и под Тверью хорошо, – покачала головой я. – Там Волга. А прополоть грядку – это не проблема.
– Дура ты. Живем один раз, – утешил меня он. И вот тут вдруг во всем здании неожиданно погас свет.
– Что случилось? – зашелестели любопытные голоса. В полумраке затихшего офиса, без компьютеров, без гула кондиционера было как‑то неуютно и тревожно.
– Не знаю, – нахмурился Димон. На поясе у него ожила и зашипела рация. Выяснилось, что дом, на первом этаже которого располагалась наша конторка, горит. Да‑да, именно горит. Мы высыпали на улицу, и оказалось, что с другой стороны нашего длинного сталинского дома, построенного еще в пятидесятом году, валит густой дым. И с визгом слетаются пожарные машины.
|
|
– Эвакуировали всех? – дергалась наша начальница, администратор Танечка, пересчитывая вверенный ей персонал по головам. Из дома выбегали люди, кто в трусах, кто с чемоданами, в которых, без вариантов, были самые ценные вещи. Выяснилось, что в подъезде, откуда валит дым, горит электрическая проводка. Причем сильно, уже зацеплено три щитка. Это все мы узнали от Димона.
– И света не будет до вечера.
– И что же делать? – спрашивали все с радостными лицами. Не поймите неправильно, это вовсе не означает, что все мы такие черствые и не можем сочувствовать чужому горю. Однако горя пока никакого не приключилось, все были живы‑здоровы, в том числе жители подъезда. А вот работа, кажется, закончится задолго до окончания рабочего дня! Танечка созванивалась с центральным офисом и выясняла, что именно ей следует предпринять в отношении коллектива, норовящего рассыпаться и свалить по домам.
– Езжайте уж. Сейчас приедет инкассация, все опечатают. Завтра утром быть на месте, как обычно, – сморщила она носик, не переставая куда‑то там звонить.
– Да уж, сегодня мы кредитов явно не выдадим, – хмыкнула моя коллега по консультированию, Галина Грачик. – Динка, может, пойдем, где‑нибудь посидим? Пожрем?
– Я – пас. Мне еще надо белье постирать, я вечером собиралась, но раз уж все так здорово…
– И чего ты не купишь стиралку? – вздохнула она.
– Да чего ее ставить, дом того и гляди снесут, – ответила я и поехала домой. Если бы я только знала, не то что пожрать – я бы до вечера на пожар глядела, только не домой. Только не открыть дверь своим ключом, радуясь, что Сергей дома, потому что его машина стоит перед подъездом, битой стороной наружу. И тихо‑тихо пройти на кухню с сумкой, в которой сосиски и лук, который кончился вчера. А там – Катерина.
|
|
– О, привет, – улыбнулась я, как полная идиотка, радуясь, что любимая и на все времена лучшая подруга сидит за моим столиком и пьет чай. – Как дела?
– Э… – закашлялась она и как‑то диковато, загнанно посмотрела на меня. – Ты с работы?
– Ага. У нас, представляешь, пожар, – рассказала я. – А ты чего? У тебя выходной?
– Да, – кивнула она и вдруг пошла красными пятнами. Я даже испугалась за нее в первый момент. А потом вдруг проследила за ее мечущимся взглядом, обернулась – и увидела Сергея, стоящего прямо за моей спиной, бледного и в трусах. Я эти трусы недавно купила. Он устроил мне скандал, что у него нет ни одних нормальных чистых новых трусов, что он вынужден носить старые, как какой‑то додик. Ну, я и купила ему трусы, чтобы человек, значит, не чувствовал себя додиком. Чтобы было ему комфортно и чисто. И он стоял в них. Только надел он их не для меня. А Катерина, когда я присмотрелась, оказалось, сидит в его рубашке. Голые ноги и рубашка моего мужа. Господи, я просто онемела. Я вообще не представляла, что сказать. И что вообще может теперь быть дальше. Что угодно, как угодно, кто угодно – но только не Катерина! Ей же он даже не нравился. Она отговаривала меня выходить за него замуж. Она же… она же знает, как я его люблю. И что я просто не переживу, если… если что?
– А ты почему дома, Диана? – вдруг прервал странную паузу Сергей. И уж у него голос был спокойный.
– Я… – попыталась ответить я. Голос охрип и не слушался. – У нас пожар.
– А тебя не учили, что надо звонить, если ты едешь домой? – неожиданно зло и даже возмущенно спросил он.
– Звонить? – не совсем поняла я.
– Нет, а что ты хотела? – спросил он, глядя на меня с вызовом.
– Ничего, – только и смогла ответить я. И самым жалким образом заплакала, прямо так, не сходя с места и переводя взгляд с Катерины на него. Мир рушился, как карточный домик, а я стояла посреди малюсенькой кухни и смотрела на это, не зная, что сказать. Потому что во всех самых сложных, самых тяжелых ситуациях всегда знала, куда идти. И где найти и помощь, и поддержку, и совет, и просто чашку чая и несколько теплых слов. Но теперь, сидя здесь же в рубашке моего мужа на голое тело, Катерина, конечно же, никак не могла мне помочь. Было бы странно.
Глава восьмая,
в которой я поближе знакомлюсь со свекровью и узнаю много нового
Ты спрашиваешь, кто виноват?
Дорогая, посмотри в зеркало.
«Мужская психика в действии»
Да уж, что сказать – пожар так пожар, никакие пожарники не потушат. Нет, конечно, я не о горящих щитках в здании нашего офиса. Когда пылает внутренний мир, тут не поможет никакая пена. Что произошло дальше, я помню смутно. Помню, как Сергей что‑то орал. Кажется, безо всякого особенного смысла – пытался перекричать мои мысли, чтобы я перестала стоять и думать о чем‑то своем. А на самом деле ни о чем я вообще в тот момент не думала, только смотрела на Катерину и пыталась совместить две взаимоисключающие вещи: лучшая подруга и любовница мужа. Хотя кто сказал, что это несовместимо? Но только не в нашем случае, не с Катериной! Это же не кто‑то там, это же она! Она не могла. Может, это что‑то другое, может, я ошиблась и не стоит верить глазам?
– Что ты так смотришь? – спросила Катерина, потому что я, видимо, никак не могла оторвать от нее глаз. Она глядела затравленно, уныло, и мне на секунду захотелось подойти и обнять ее или просто хотя бы сказать, что ничего страшного, ничего, все образуется.
– Я не представляю, как буду жить без тебя, – после минутной паузы сказала я. И это была правда, я чувствовала, что жить теперь мне придется самой по себе. Подруги у меня больше нет.
– Я… я… – пробормотала она, но так и не нашла, что сказать, и потупилась.
– Ты должна была понимать, что я уже извелся от твоих номеров. Что вот ты сейчас таращишься? – где‑то на заднем плане метался и орал Сергей.
– Я пойду, – с трудом выдавила я из себя и повернулась к двери. Сергей схватил меня за рукав.
– Куда ты собралась? Имей в виду, я не собираюсь за тобой бегать.
– Я знаю.
– Ты всегда делала все, чтобы я от тебя ушел. Это же просто не жизнь! С такой, как ты, невозможно жить!
– Я знаю, – снова и снова кивала я, пробираясь по сантиметру к выходу. Что он несет? Не жизнь? А что такого было в нашей жизни, кто еще мог больше любить его, чем я? Может быть, она? Эта мысль настолько меня потрясла, что я развернулась и снова вошла в уже оставленную кухню. Как при войне 1812 года, вошла в оставленную, сожженную и разграбленную Москву.
– Катерина, ты что, его любишь? – спросила я, изумленно глядя на нее.
– Да, – только и услышала я, после чего мне стало трудно дышать, я выбежала, ловко вывернувшись из Сергеевых рук, и выскочила на лестницу. Ступени гулко отзывались под каждым моим шагом, я бежала, словно боялась, что за мной погонятся, что поймают и расстреляют. Хотя кому я нужна – никому. Я даже самой себе не нужна. Я бежала по улице, стараясь не глядеть по сторонам, не думать о том, какая странная боль, как тяжело дышать, как горит лицо, кажется, докрасна. Про такое говорят – хоть прикуривай. Кстати, хорошая мысль. Я остановилась, похлопала себя по карманам старенького плаща – сигарет не было. Вот черт, сейчас бы совсем не помешало закурить. Или даже выпить. Я пошла дальше, к метро, озираясь в поисках не пойми чего. Хотя… мой папа, если уж ему не хватало на выпивку или нечего было курить, а такое случалось весьма часто, никогда не опускал рук. И говорил, что безвыходные положения бывают только в пустыне. А мы‑то, слава богу, не в пустыне живем.
– Извините, а у вас закурить не найдется? – спросила я какого‑то мужичка около остановки.
– Не курю, – ответил мужичок, с некоторой опаской оглядев меня с головы до ног.
– Спасибо, – пробормотала я, про себя подумав: какие все здоровенькие! Просто отдел социальной защиты. От этих мыслей курить захотелось еще больше.
– Возьмите, девушка! – раздался голос из‑за спины. За мной стоял какой‑то мальчишка, по виду лет пятнадцати, и протягивал раскрытую пачку.
– А тебе не рано? – педагогично спросила я, но паренек только ухмыльнулся и помог мне прикурить.
– Что, приперло? – спросил он после того, как я несколько раз жадно затянулась.
– Не то слово.
– А в чем дело‑то? – спросил он.
– Муж изменил.
– Эка невидаль! – пожал плечами парень и тоже прикурил сигарету. Мне даже стало как‑то обидно за свое горе. Молокосос, что он может понимать! Пороху не нюхал.
– С лучшей подругой, – гордо добавила я. Парень глубокомысленно посмотрел вдаль, выпустил пару колец дыма и сказал:
– Симпатично. И как теперь?
– Не знаю, – пожала плечами я. – Ненавижу. Всех ненавижу.
– А, это понятно. Я тоже, – согласился он. Я посмотрела на него повнимательнее: длинные немытые волосы, куртка с заклепками, черные джинсы.
– Вы что, хиппи? – поинтересовалась я.
– Нет, не хиппи, – ухмыльнулся он. – Гораздо хуже. Выпить хочешь?
– Выпить? – задумалась я. – Тебе сколько лет?
– Мне девятнадцать. А тебе?
– Двадцать четыре, – зачем‑то ответила я, хотя спрашивала, чтобы только показать мальчику, что пить‑то ему точно рано. А получается, пить ему в самый раз.
– Круто! – порадовался он. – У меня тут знакомые недалеко, пошли?
– Знакомые? – я с сомнением посмотрела на него. В любых других обстоятельствах я бы, конечно, проявила здравый смысл, который сам бы за себя сказал, что идти с этим оборванцем в заклепках куда‑то – это плохо, это ай‑яй‑яй, но сегодня… Пожалуй, сегодня выпить я была действительно не прочь. А что еще оставалось делать? Идти куда‑то вдаль? Куда? Зачем? Сумку с деньгами я забыла дома, она так и осталась на кухне вместе с продуктами. У меня не было даже проездного. Я была – голодранец. Оглянувшись, я увидела свое отражение в мутном стекле автобусной остановки. Взъерошенная, дикая, вращающая глазами, вцепившаяся в сигарету женщина неопределенных лет (на вид лет пятьдесят точно), вся сжавшаяся в спазме, согнувшаяся, как крючок. Странное чувство, будто все, что держало на земле, типа силы притяжения, гравитации, – вдруг перестает работать, и тебя поднимает в воздух, подбрасывает и начинает швырять, пока не выбросит в безвоздушное пространство, чтобы ты корчилась, как рыба на льду – без единого шанса снова когда‑нибудь задышать, поплыть.
– Да, выпить. Тебе явно надо, – добавил парень, а потом взял меня за руку и потащил куда‑то, а потом мы с ним действительно долго что‑то пили в какой‑то квартире, кажется, даже водку. И мне говорили какие‑то незнакомые люди, что все ерунда, кроме пчел…
– Почему пчел? – никак не могла я взять в толк.
– Да не стоят они того! – с экспрессией кричала какая‑то женщина, тоже взъерошенная, давно не мытая. И била себя кулаком в грудь.
А потом мы долго продолжали с этим в заклепках и еще парой каких‑то людей, которых я вообще уже не помню. И сидя с ногами на скамейке на какой‑то детской площадке. А потом я кому‑то рассказывала все про Катерину, а парень в заклепках, уже совершенно пьяный, что‑то там плел про военкомат и про то, как его все достало и что он хочет стать рок‑музыкантом, а его в стройбат. В общем, более странной посиделки у меня в жизни не было никогда, но, видимо, в тот день так уж сошлись звезды, что все обернулось против меня. Потому что все в этом мире действует по своим законам. Солнце всходит на востоке, а заходит, соответственно, на западе. Если есть приливы, то должны быть и отливы. И если троллейбус идет от Беломорской, он неминуемо приедет в Серебряный Бор. Так и у нас в районе: любая пьянка, начавшаяся в пределах Полежаевской – Октябрьского Поля, неминуемо докатится до «стекляшки», а закончится среди добрых, милых и очень сочувствующих людей, коротающих век около пункта приема стеклотары. Иными словами, долго ли, коротко ли, а сколько дорожке ни виться – все дороги ведут в Рим. И нашли меня, уже совсем‑совсем теплую, к вечеру того же дня, где и положено, среди папочкиного бомонда на лавочке, ровно напротив моего же собственного подъезда. Я этого факта не осознала никак. Дело в том, что я, в силу вполне понятных причин, всю жизнь старалась избегать близкого знакомства с крепкими алкогольными напитками. Наследственность все‑таки. Так что тот затяжной алкогольный марафон был чуть ли не первым в моей нелепой жизни. И к моменту, когда мы с… хоть бы еще помнить, как его звали, пареньком с сигаретами и будущей музыкальной карьерой нарисовались в моем родном дворе, сознание уже давно покинуло меня. И было мне хорошо. И помнила я только, что родные лица мелькали перед глазами, что‑то говорили, грозили мне пальцем, а я, кажется, рыдала у кого‑то на плече. И чуть ли не у самой Катерины. Хотя это уж, наверное, чистая галлюцинация. По крайней мере, я на это очень надеюсь.
– Дожили! – сказал чей‑то голос. – От кого‑кого, но от тебя я этого никак не ожидала.
– А ты мне не тычь! – ответила я кому‑то. И это, пожалуй, последнее, что я обрывочно помню. А потом ничего, тишина, темнота и вертолеты. Кажется, мне было плохо в какой‑то машине. А утром я проснулась, что само по себе было странно и сильно меня расстроило. Но еще больше меня поразило то первое, что я увидела перед своими бесстыжими глазами – это тяжелые бархатные портьеры. Вот тут‑то я и решила, что окончательно сошла с ума, и меня, как Степку Лиходеева в булгаковской саге, уколдовали в Ялту, на промыв мозгов. Нечистая сила, не иначе.
– Ну, проснулась? Героиня нашего времени? – громогласно спросил кто‑то голосом моей (теперь уже практически бывшей) свекрови. Поверите ли, я даже завизжала от ужаса.
– Где я? – вскочила я в кровати и выпучилась на Елену Станиславовну.
– Нет, ну надо же! Какая ты, оказывается. Без царя в голове, – ухмыльнулась она. Я сощурилась. Она что, издевается? Это что, новый такой вид пытки? Плохой и хороший следователь в одном лице?
– Я… как… откуда я тут…
– О, это долгая история. И пока ты не съешь чего‑нибудь, я ничего не собираюсь тебе рассказывать.
– Нет, я лучше поеду, – растерялась я. От такого странного обращения мне стало совершенно не по себе.
– Куда? Домой? Ты с ума сошла, зачем тебе это сейчас надо? Отдохни, отлежись. Тебе нужно прийти в себя. У тебя, в конце концов, интоксикация.
– Простите, – вдруг побледнела я и побежала в ванную. Ой, как же мне было плохо! И главное, стыдно. Просто до ужаса. Стыд и позор! Если бы я, к примеру, состояла в какой‑нибудь партии, то после такого меня бы следовало с треском из нее исключить. Предать анафеме. Я сидела под душем в квартире свекрови, что было самым странным во всей истории, и пыталась собрать воедино все пазлы этого странного происшествия. Но без помощи свекрови это у меня так и не получилось.
– Мне позвонил Сергей. И он сказал, что ты совсем сошла с ума. Что у тебя белая горячка и ты около дома носишься и орешь. И что тебя надо сдать в дурдом.
– Кошмар, – покачала головой я. Вот он, апокалипсис. Мой, персональный.
– Да уж. Только он не сказал, из‑за чего.
– А кто сказал? – поинтересовалась я, сидя уже вымытая, на кухне. Я потягивала из высокого стеклянного стакана какую‑то омерзительную бурду, которую, решила свекровь, мне надо выпить обязательно. На голове у меня торжественно высилось мокрое полотенце, а надета на меня была пижама свекрови.
– Да уж… – покачала головой она. – Кто угодно мог сказать, все уже знали. По крайней мере, к тому моменту, когда я приехала, вы с Сергеем стояли и орали друг на друга прямо около дома. То есть он стоял, а ты сидела на… ладно, проехали. В общем, думаю, теперь нет ни одного человека, который бы был не в курсе.
– Боже мой! – только и смогла простонать я. – Боже мой, простите, пожалуйста. Я просто… нельзя мне было пить!
– Это точно.
– Надо было как‑то сдержаться.
– Да уж.
– Какая же я идиотка. И что теперь будут о нас говорить? Сергей, наверное, в ярости.
– Ты и вправду идиотка, – кивнула свекровь. – Этот козлик, мой сын, переспал с твоей лучшей подругой, а ты убиваешься, что будут об этом говорить?
– Что? – не поняла я. И раскрыла рот, как актер на сцене, чей партнер внезапно отошел от текста и несет какую‑то ересь.
– Деточка, я очень люблю своего сына. В конце концов, я хоть и под наркозом, хоть и кесаревым сечением, но самолично его родила на свет и взрастила. И было бы очень странно его не любить. Но все же я прожила с ним всю его жизнь и отлично знаю, что это за фрукт.
– Да? – еще шире раскрыла рот я.
– Да уж, возможно, это моя вина. Возможно, я разбаловала его. Когда я его воспитывала, считалось, что бить детей непедагогично. Возможно, они были в корне не правы, все эти Споки. Сережку точно следовало пороть, как сидорову козу. Козла. Нет, каков орел! Типичный мужчина, как и все они. И ведь как подумаю, что допустила ваш брак!
– Да уж, я ему явно не подхожу, – уныло кивнула я.
– Что? Ты? О, я тебя умоляю, Диночка, ты – прекрасная жена. Он о такой и мечтать не мог. Дуреха, которая только и делает, что смотрит ему в рот, обожает его и не замечает его недостатков. А ведь у него их множество.
– Не так и много, – возразила я.
– Да? В том‑то и дело, что ты – первая из его девушек, а у него их было множество, ты уж мне поверь, которая почему‑то так и не поняла, что мой обожаемый великовозрастный сын – весельчак и балагур, но кроме этого еще и бабник, лентяй, бахвальщик и вообще ненадежный тип. Нет, ты просто слепая. Профессии у него нет, денег нет, один только гонор. И самое обидное, что ведь у него были все шансы! – возмутилась свекровь. Надо же, сколько лет живем, а ничего ведь толком о ней не знаю. Только то, что в ее присутствии я теряюсь и пугаюсь каждого ее слова. Хотя… сегодня почему‑то нет, не боюсь. Следствие похмелья.
– До тебя у него была Юлечка. Он ее так любил, так любил! Просто Ромео из‑под Жмеринки, ей‑богу. И что? Она забеременела, а он запаниковал, прибежал ко мне, рыдал, кусал локти. Она сделала аборт, а он только трясся. И ведь представь, ему было уже тридцать, чего бы не родить, казалось. Но нет, он только ее во всем обвинял. Естественно, она его бросила. Ой, сколько я с ним намучилась! А потом нашел тебя. Господи, да ему с тобой так повезло! Нет, он окончательный болван. А как он бросил институт? Я тебе рассказывала?
– Нет.
– Легкие, видите ли, деньги тогда были. Компьютеры были всем нужны. И где эти деньги? – сумбурно делилась возмущением она, подкладывая мне жареной картошки. Но я есть не могла.
– Елена Станиславовна, что же теперь будет? – спросила я.
– Что будет? Ой, Динуля, да тебе просто сказочно повезло, что ты от него избавилась. Пусть теперь эта твоя Катерина мучается. Она мне никогда не нравилась.
– Но я люблю его, – промямлила я, не в силах жить с мыслью, что я теперь одна. Зачем только я пришла домой, лучше бы я сгорела вместе с электропроводкой!
– Любишь, – вдруг серьезно посмотрела на меня свекровь. – В том‑то и дело, что я вижу, что любишь. А должна научиться не любить. Не стоят они такой любви.
– А как же жить?
– Живи для себя, – глубокомысленно проговорила она после длинной паузы. И за этой паузой, как я потом узнала, стояла вся ее жизнь. Да, я действительно практически ничего не знала о своей свекрови. А как жить для себя – тоже не представляла. Но в тот день, сидя у нее дома с ногами на ее красивом итальянском диване, потягивая мятный чай и потихоньку приходя в себя, я вдруг осознала, что она совершенно права. Зачем нужна такая любовь, из‑за которой хочется бежать на край света или напиться до полусмерти? Что и кому она дала – эта ваша любовь? Моей маме? Да она только и делает, что жалуется, что ей нет возможности даже хоть как‑то выдохнуть. Моей бабушке, родившей маму после войны, этой любви досталось только на пять минут счастья. И всю жизнь одна. Кто еще? Если даже такая красивая, умная и всячески состоявшаяся женщина, как Елена Станиславовна, и та считает, что это все – не вариант, то что мне говорить? Возможно, единственная, кому повезло, это Катерина – она всегда привыкла получать все, что хочет. А теперь, когда она захотела моего мужа, он моментально достался ей, на блюдечке с голубой каемочкой. Даже переезжать недалеко – всего четыре этажа вниз.
– Хочешь совет? – спросила свекровь, когда высаживала меня из своей красивой «Ауди» около ставшего мне практически ненавистным дома.
– Да, конечно.
– Возьми отпуск и поезжай ко мне на дачу – приведи себя в порядок.
– Вы правда не будете против? – поразилась я. Боже мой, почему она меня не ненавидит? Это странно. Почему она не спешит выкинуть меня из своей жизни, особенно теперь, когда ее сын меня больше не любит?
– Я буду «за», – коротко отрезала она. – А потом, когда придешь в себя, подумай, что ты хочешь от своей жизни. Для себя. Не для мужчин или кого угодно. Для себя. На свете есть масса прекрасных вещей, ради которых стоит жить.
– Но я…
– А если станет одиноко – роди ребенка. Тоже – для себя. Поверь, это лучшее, что только может случиться с женщиной.
– Спасибо вам.
– Ох, если бы мне в свое время удалось родить девочку, многих проблем в моей жизни можно было бы избежать. Но поверь, даже такой сын, как Сергей, лучше, чем сто мужей. Он, по крайней мере, не может мне изменить с другой матерью. Чувствуешь разницу? Нет, матерью быть значительно лучше. Ладно, деточка, иди. И постарайся заснуть. Не переживай. Мой сын – не самое большое счастье на свете, – добавила она. И, таким образом зарядив меня порцией бодрости и оптимизма, она умчалась вдаль, а я поднялась наверх, в свою квартиру, где отныне должна была остаться одна.
Часть вторая
Хочу – халву, хочу – пряники
Глава первая,
в которой я узнаю много нового… вернее, старого
Я готова любить тебя до последнего вздоха, но смотреть футбол – это выше моих сил.
«Женщины о любви»
Больше всего в Москве я ненавижу позднюю осень. Насколько прекрасен сентябрь в Москве, пахуч, разноцветен, с такой прозрачностью воздуха, уже без единого комара, что только и хочется жить! И настолько же мерзок ноябрь, с его резкими порывами ветра, хлесткими острыми дождевыми струями, как будто кто‑то тебя постоянно бьет по лицу мокрыми руками. И это вечное тускло‑серое небо – висит низко‑низко, вот‑вот рухнет на тебя и придавит вместе со всеми твоими мыслями, мечтами о новых джинсах, вопросами о зарплате, которую почему‑то задержали, и желанием выкинуть из дому весы. Жизнь текла своим чередом, не быстро и не медленно, сменяя картинку за окном сообразно времени года. Теперь была поздняя осень, и с момента, когда мой муж Сергей упаковал вещи и спустился на четыре этажа ниже, чтобы строить свое нормальное мещанское счастье с моей лучшей подругой, прошло чуть больше полутора лет. Нет, сказать, чтобы я страдала до сих пор, пожалуй, нельзя. Помню, первые недели было странно ходить по моей тринадцатой квартире и слушать всякие сторонние звуки, которых раньше, когда тут жил Сергей, я не замечала. Вот соседи что‑то выясняют, смысла я не улавливаю, но бубнеж очень эмоциональный. Вот у Аркашки из квартиры снизу лает его пес Кузька, уже старый‑старый кобелина, любитель пива и жевать окурки. Или капает вода в кране на кухне – так и не починил Сергей его за все годы нашей семейной жизни. Зачем нужен такой муж? Зачем вообще нужен муж – это отдельный и очень важный вопрос. Но мне было важно знать другое. Интересно, Сергей изменился? Или тоже приходит в двенадцать и говорит, что он не для того женился, чтобы его спрашивали, где он был? Вернее, не для того развелся. В первые недели я постоянно задавалась подобными нелепыми и бессмысленными вопросами. Оставляет ли Сергей грязные тарелки у Катерины в комнате? Орет ли на нее, что она тупая, если она забыла постирать ему брюки? И вообще, орет ли он на нее? Счастлив ли он теперь, с ней? Это уж совсем глупый вопрос, я понимаю.
– Я говорила тебе, дочь, что он тебе – не пара, – профессорским тоном заметила мама, когда я позвонила ей и сказала самым будничным тоном, на который меня только хватило, что мы расстались. – Ты сама виновата, надо было его еще давно выгнать.
– Что ж, ты была права. Хочешь – переезжайте обратно, – сказала я, но мать только усмехнулась.
– Хочешь – приходи чай пить. Я тут пироги затеяла. А уж в этот хлев я ни ногой. Это, доченька, я уже прошла. Да и папаше твоему тут лучше. Тут за пивом идти дальше.
– И что, он меньше пьет? – удивилась я.
– А что ты думаешь? Возраст не тот уже. Да ему и много‑то и не надо, рюмку хлопнул – и свободен. Но ты мне лучше скажи, за каким лядом мы тебе там сдались‑то? Нет, ты только подумай – ты молодая, красивая…
– Прям, – фыркнула я.
– Дура ты, в твои годы любая баба – красотка. Чего в тебе не так? Руки – две, ноги тоже. Грудь на месте, зубы, чай, тоже не выбиты. Любимый цвет, любимый размер!
– Мам! – покраснела я. – Меня это теперь не волнует.
– То‑то и плохо, – огорчилась мать. – Высосал он тебя, подлец. Ну что тебе в нем, за что ты его так любишь? Что, думаешь, других мужиков нет на свете? Полно! Будут и у тебя еще такие, что ого‑го!
– Нет, мам, никого мне не надо. Я ничего этого не хочу. Нет уж, ни за какие коврижки, – замотала головой я.
В принципе, мама говорила дело – я чувствовала себя не просто несчастной, я была именно высосана, я была пуста. Как дом, когда я вернулась от свекрови. В мамином старом гардеробном шкафу, там, где лежали вещи Сергея, остались только пустые полки, какие‑то бумажки, обертки от носков, вешалки. Сергей забрал телевизор, который привез с собой после нашей свадьбы. Все было перевернуто – видно, что собирались второпях. Больше всего меня разозлило, что, забирая из кухни кофеварку, Сергей рассыпал кофе по полу и так и бросил, даже не убрал. В тот день я шла по своей квартире, как по полю недавних военных действий. И видела, как несколько часов назад он и Катерина ходили по моему дому, высматривали все хоть как‑то интересное для их будущей счастливой жизни, перетаскивали кресло на первый этаж. А Кузька, наверное, лаял, когда они шумно проходили мимо.