У меня была знакомая – Любочка. Не подружка, нет. Так, подруга подруги. Пили вместе иногда.
Во мне она видела добрую душу и свободные уши. Не знаю уж сейчас, что привлекало ее больше.
Ну так вот, было у Любочки давнее прошлое, которое, по сути, ничего уже не значит.
Когда‑то Любочка работала в салоне красоты администратором.
То есть она как бы и не парикмахер была, и не мастер маникюра, но торчала целыми днями в небольшом, но приличном салончике. Контингент разный – девочки, редко мальчики…
Все больше приличные, но никак не элита.
Кстати, Любочка должности таки соответствовала. Длинные волосы, мастерски затонированные в «натуральный» каштан, грамотный макияж, ухоженные ногти. Симпатичная дамочка, очень.
И вот однажды, давным‑давно, двенадцать лет назад, в салон к Любочке пожаловал дядечка. Ну, то есть, он как бы не к самой Любочке пожаловал, а заскочил подстричься туда, где мимо проезжал.
Любочка потом рассказывала, что и не обратила бы на него внимания, но дядечка начал с заметной регулярностью возвращаться.
Где‑то после третьей встречи Любочка заметила, что дядя к ней неравнодушен. И пригляделась.
И понеслось.
Дядечка водил Любочку по ресторанам, целовал ей ладошки и дарил букеты охапками. Букеты, между прочим, дядечка доставал из собственного «Мерседеса» при каждой встрече. Любочка была вне себя от счастья.
Иногда они проводили вместе выходные, иногда ездили за город. Как‑то даже успели сгонять в Китай на недельку – у дядечки там были страшно важные дела.
Омрачало Любочкино счастье лишь одно незначительное, но невероятно мерзкое обстоятельство.
Дядечка был давно и прочно женат. Жену, по его же словам, не любил, но воспитание четырехлетнего сына не позволяло дядечке бросить женщину, шедшую с ним рука об руку всю их долгую совместную жизнь.
|
|
Любочка терпела, когда в Новый год ей приходилось вздыхать в одиночку на маленькой кухоньке. Терпела, когда раз за разом любимый дядечка доставал новую пачку презервативов, на которые у Любочки была жесткая аллергия.
Терпела тишину телефона и ждала, пока он сам позвонит, потому что самой ей запрещалось набирать его номер без веских и таких что‑лучше‑б‑и‑не‑было причин.
Раз в пару месяцев Любочка устраивала концерты с истериками. Ну, как обычно, да.
Она лила слезы ведрами и выкидывала тапочки, которые дядечка покупал себе каждый раз после примирения.
И каждый раз, успокоившись, она спрашивала его о будущем, их совместном будущем.
И каждый раз дядечка говорил ей, что осталось подождать чуть‑чуть, совсем немного, еще капелюсечку.
Знакомая история, короче.
И каждый раз дядечка, в доказательство серьезности своих намерений, устраивал Любочке романтический вечер, полный шампанского, тигровых креветок, поцелуев безымянных пальчиков на левой ноге и феерического секса. Любочка снова верила и снова ждала.
А время шло. И потом снова были дежурные скандалы, выкинутые тапочки, шампанское, креветки и обцелованные пальчики. И обещания‑обещания‑обещания.
Незаметно вырос его четырехлетний сын. И тут бы дядечке уйти от ненавистной жены и прибиться к Любочке, но…
Сына надо же поставить на ноги, там институт и все такое… И уж потом…
Ну, в общем, ничего принципиально нового.
|
|
Любочка себя не обманывала.
Она действительно искренне верила, что дядечка говорит правду. Все двенадцать лет.
Он всегда так убедительно смотрел на нее своими грустными, печальными глазами, и Любочка знала, что такие глаза не могут врать.
И сидела она со мной в одном из недорогих пивных баров и рассказывала мне всю их длинную историю в подробностях и мелких деталях.
Я слушала, качала головой, понимая в стопятидесятый раз, какие ж бабы дуры.
А, так к чему я это говорю?
К тому, что месяц назад Любочка с дядечкой порвала. Она в самый последний раз вынесла его тапочки в парадную, поставила рядом его любимую пепельницу, привезенную им хрен‑знает‑откуда, и заодно положила на холодный пол всю связку его прошлогодних газет.
Все это было абсолютно хладнокровно. На этот раз она не устраивала ему скандалов и истерик, а просто молча, не предупредив, вычеркнула его из своей жизни.
В тот день Любочке исполнилось сорок лет.
Думаю, что ощущение безнадежности упало на уже не молодую женщину, которая зря потратила столько лет своей жизни на бесплодные ожидания любви, которой, видимо, и не было.
Возможно, понимай она, что это просто интрижка, роман на стороне и просто качественный секс, – Любочка по‑другому смотрела бы на свою жизнь и на эту нелепую связь. Но она всегда верила, что эти глаза не могут врать.
Видела я те глаза.
Печальные глаза уставшего от жизни, уже пожившего человека.
Кольцо на пальце, волосы с сединками, ботинки дорогие.
Он молча смотрел, как тело уже немолодой Любочки закапывают в землю.
А я смотрела на него.
|
|
Была ли там скорбь?
Ну да.
Любовь?
Может быть.
Не знаю. Не мне решать.
Но я вот все думаю… Как они, мужчины, умудряются так мастерски это проделывать, что женщины теряют напрочь мозг и годами ждут‑ждут‑ждут? И главное – зачем они, мужчины, это делают?
Зачем обещать то, чего все равно не будет?
Зачем давать надежду человеку, ломая жизнь?
Но держат этих женщин на коротком поводке. И страх, что женщина сорвется, мешает им честно сказать: «Да, мне с тобой хорошо. Да, ты нравишься мне в постели. Да, мне приятно обнимать и целовать тебя. И мне хотелось бы, чтоб это продолжалось. НО. У меня уже есть жена, и я не хочу другую».
И не говорят. И обещают, обещают, обещают… зная, что никогда не сдержат обещаний.
И Любочки бесплодно и бездарно проживают жизнь.
Вечный зов
Обеих своих жен Андрей, в прямом смысле этого слова, прое*ал.
Как? Да просто.
Гулял направо и налево. А также вперед и назад. Ну, то есть, всегда, не особо стесняясь.
Андрей был везде, где хоть что‑то шевелится.
Жены терпели стойко, примерно по два года каждая. Одна даже, закрыв глаза на обстоятельства, решилась родить, но, в конце концов, не вынеся любвеобильности супруга, жены уходили обиженными, оставляя его в недоумении – да как же так?
В перерывах между женами были загулы с хорошенькими малышками, милыми стройняшками и симпатичными милашками.
Андрей – сильно бывший бойфренд моей приятельницы Лики.
Она встречалась с ним давно, еще до жен и собственного мужа, лет десять назад, когда ей было двадцать.
Разошлись они после того, как однажды он, придя домой, абсолютно ровно сообщил причесывающейся у зеркала Лике:
– А я сегодня одну блондочку развел. Нормально так ее…
Спокойно так сказал, и даже слегка похвастался.
И, глядя на ее перекошенное лицо, совершенно недоуменно добавил:
– Ну чего ты? Я же тебя люблю, а это – так просто.
«Так просто» оказалось тогда последней каплей, и Лика от него ушла.
Впрочем, когда остыли страсти, они как‑то ухитрились сохранить отношения, не то чтобы приятельские – так, на уровне раз в год по телефону поздравить друг друга с днем рождения.
Иногда Лика от общих знакомых узнавала подробности его личной жизни, да и он сам изредка по телефону жаловался ей на своих женщин, которые все уходили и уходили… и почему?
Андрей позвонил Лике две недели назад. Говорил с трудом, комкая слова, о дамах разговоров не вел и сильно просил приехать.
За месяц до этого он перенес инсульт.
В тридцать пять лет. Так бывает.
И тут‑то выяснилось, что друзей особых не нажил, прежние супруги знать не знают (да и понятно), а милашки как‑то сразу рассосались.
Осталась мама, уколы, полупарализованное тело, унылая квартира и тотальная безнадега.
Общаться не с кем, никому не нужен, выходить из дома – просто нет сил.
И Лика приехала.
Дверь открыл Андрей.
Шаркая ногами, с трудом по стеночке передвигаясь, держа вдоль тела скрюченную безвольно повисшую руку, он с усилием поздоровался, устало улыбнулся и провел Лику в давно забытую ею комнату.
Лика застелила покрывалом скомканную постель и поняла: под простыней – клеенка.
От Андрея осталась худая немощная тень.
Лика села в кресло рядом с кроватью. Она расспросила его о здоровье, он в двух словах с трудом рассказал. Возникла пауза. Больше говорить было особо не о чем.
Столько лет не виделись, а поздравлять друг друга с праздниками – вряд ли это можно считать дружбой.
Перед ней сидел совершенно чужой человек, с которым у нее не было ни одной точки соприкосновения. Кроме того, давным‑давно забытого, что было десять лет назад.
У каждого была своя жизнь.
У нее муж и ребенок, у него – вот так.
Лике хотелось сбежать.
Приличия диктовали ей потерпеть хотя бы часик.
Они молчали.
Она протянула ноги на стул перед кроватью.
Андрей дотянулся рукой до ее коленей и погладил их. Едва‑едва.
– Положи их сюда, – с усилием проговорил он.
И Лика переложила ноги на кровать. Он обнял их, наклонился как мог и начал их целовать. Он водил губами долго, нежно, он уткнулся лбом в ее колени и молчал.
Под ним шуршала клеенка.
И Лика гладила его по голове.
Больной Андрей целовал ее колени, гладил пальцами икры, и в тот самый момент, когда Лика была уже готова расплакаться, он поднял голову, долгим взглядом посмотрел ей в глаза и проникновенно спросил:
– Пососешь?..
* * *
Моя кухня видела много историй.
Лика сидела в обнимку с чашкой и говорила:
– Он ходит по стеночке, понимаешь? Кать, под ним клеенка… клеенка, Кать! Клеенка!
– Так что, ты не пососала? – ехидно смеялась я. – А че?
– Та ну тебя! – картинно обижалась Лика. – Я срулила оттуда за три минуты. Вот так прямо встала, сказала: «Знаешь что, Андрей…» И ушла. В жизни больше не поеду!
Я, конечно, очень надеюсь, что он поправится, но пусть это счастье развлекает кто‑то другой…
Фамильная клетка
Даше исполнилось тридцать три года. Не тридцать один и даже не тридцать два, а целых тридцать три. Это было позавчера. А сегодня мы сидим на моей кухне и маленькая Анечка, Дашина дочка, чирикает о чем‑то своем на стульчике в углу.
Мы разговариваем, потом Дашка вдруг надолго замолкает и, пока я завариваю чай, говорит внезапно, как будто не мне, а самой себе:
– У меня не получилось, Кать. А знаешь, так теперь, наверное, будет всегда.
* * *
У Даши было трудное детство. Авторитарная мама‑врач и не менее авторитарный папа‑военный. И Даша до сих пор не понимает, как им это удавалось, но жили родители в гармонии друг с другом. Двое сильных людей, два лидера – они, наверное, просто боялись давить друг на друга.
Но у них была дочь.
Сначала Дашу таскали по гарнизонам, меняли школу за школой, потом родители осели в Питере.
Единственный ребенок в семье должен вырасти человеком, причем человеком с большой буквы Ч.
Воспитывали Дашу в дисциплине, все было очень по‑армейски, и Даша до сих пор с содроганием вспоминает те строго пятнадцать минут, отводившиеся на завтрак.
Стерильная жизнь – никаких кошечек, собачек, крысочек и прогулок с друзьями по грязным подъездам.
Все силы только на учебу. Английский, французский, немецкий (вдруг французский не понадобится), фортепиано, танцы, плавание. Все для того, чтобы ребенок нашел свое место в жизни.
И Даша училась. Училась лучше всех. Спортсменка, с идеальным музыкальным слухом и знанием трех языков.
В самый лучший университет, на самый лучший факультет – все сама, без блата, но под покровительством отца.
Староста в институте, главред студенческой газеты, молодец, молодец, молодец.
В двадцать Даша захотела жить отдельно. Мама заохала и прикинулась сердечницей, папа заорал и задал несколько вопросов, ответы на которые ему были не нужны.
Как это – отдельно? А как же институт семьи?!
Нет, нет и еще раз нет!!!
Даша устроилась на приличную работу.
Даша защитила кандидатскую на какую‑то сложную тему, вроде «Влияние сообщающихся сосудов на философский аспект французского творчества Шопена в период Великой Депрессии».
Спустя время она принялась за докторскую, но на работе словила повышение, и докторскую пришлось отодвинуть на неопределенный срок. Большую часть заработанного Даша отдавала матери с отцом.
На стройматериалы для дачи, на ремонт в квартире и снос стен, на новую кухню и дорожку к клумбам. Родители лучше знали, куда вложить деньги, и не понимали, зачем они нужны такой молодой Даше – вещи у нее есть, а кушать можно дома.
О следующем повышении Даша, не будучи полной дурой, решила умолчать. И на кровно заработанные, прикрываясь командировками, стала путешествовать. Наконец‑то вырвалась из дома.
Сначала с подружками в Болгарию, а потом и в одиночку – откуда у подружек столько денег, чтобы несколько раз в год мотаться по заграницам?
Берлин, Мюнхен, Кельн, Париж, Прага, Вена, Краков – перед глазами был весь мир.
В Афинах Даша познакомилась с греком – ах, каким был тот грек! Голубоглазый, накачанный. Аполлон, не иначе. Только достоинство у него было далеко не аполлонское. Лучше, лучше! С ним‑то у Даши и случился первый раз.
И Даша поняла, что много в жизни упустила.
В Париже – французы, в Кракове – поляки, потом венгры, шведы, датчане…
Новая страна – новый мужчина. Везде Даша наметанным уже глазом вырывала из толпы того самого – ненавязчивого хорошего любовника, яркого, да что яркого – самого лучшего представителя своей страны. Дорвалась до того, чего всю жизнь была лишена.
И правда, а то б познакомилась с таким в семнадцать, да замуж бы вышла, родила б – и какие уж тут путешествия.
Но в семнадцать познакомиться не дал отец. В семнадцать, в двадцать, в двадцать пять… Каждого, кто претендовал на сердце или хоть на вечер в кино с дочерью, папа отметал за непригодностью. Не для того свою кровиночку растил.
А вышло, что для фюреров да лягушатников.
И Даша поняла вдруг, что, чем дальше она от дома, тем больше там любви и меньше опеки. К тому моменту Даше исполнилось двадцать девять. И тут подружка позвала в Египет.
Даша взяла отпуск и поехала. Солнце ударило в голову, вокруг были мужчины, молодые, много. Свежие, накачанные, с мускулистыми руками и смуглой кожей.
Гуляй – не хочу.
Она и погуляла. Вечер – с одним, вечер – с другим, а вскоре встретила Ваэля.
Высокий черноглазый художник из Хургады, он покорил ее сердце сразу и, похоже, навсегда. И случилось то, что должно было случиться: она стала ездить к нему каждые две недели, хватая на работе то больничные, то отпуска.
В один из таких визитов Ваэль сказал ей, что они – люди взрослые, что жизнь он без нее не представляет, а потому отчего бы ей не переехать? И нарожать ему детей.
Даша была человеком неглупым (три языка, кандидатская и почти дописанная докторская – это не хухры‑мухры), детей не планировала, да и жить в египетской деревне в ее планы как‑то не входило, а потому она поклялась Ваэлю в вечной любви, но решительно сказала, что пообещала родителям: если замуж, то в России. Какая ж свадьба без любимой бабушки?
Ваэль поник, но смирился.
А Дашка вскоре поняла, что критические дни она упустила еще полтора‑два месяца назад. Стала вспоминать, когда они были, да так и не вспомнила.
Доктор сказал: быть мамой.
Рожать, не рожать? Даша долго мучалась вопросом.
Но жизнь подсказала: рожать. Да и когда, если не сейчас.
Ваэль был рад и дико счастлив. Вновь предложил ей кров, стол и свекровь в парандже. Ребенку был нужен отец, но в Египет совсем не хотелось. И Даша позвала Ваэля в Питер.
Справки, бумажки, инстанции. Даша оформляла приглашение. Родители глотали валерьянку, но положение дочки уже стало слишком очевидным.
Инстанции, бумажки, справки. Даша оформляла ипотеку. Новостройка, 64 метра, Купчино.
Счастливое время: впереди – вся жизнь, отдельно от родителей, с любимым мужем и ребенком.
В аэропорту Ваэля встречали всей семьей. Бывший военный скептически осматривал новоявленного зятя и молчал, поджав губы. Мама‑врач нашла в себе силы хотя бы поздороваться.
Свадьбу сыграли скромно.
Вскоре родилась Анечка. Чудесная девочка с черными, как у папы, глазами.
– А зачем жить в новой квартире, когда семейный дом стоит пустой? Молодоженам жить с нами, только с нами! – кричал папа.
– Мы и с ребеночком поможем, – визжала рядом мама.
– Квартиру новую сдавать, и точка, – не успокаивался папа.
– А то Даша в декрете, кто ж будет на семью зарабатывать? – поддакивала мама.
– Ваэля еще русскому языку научить нужно, чтобы мог тут работать, – уточнял папа.
Ваэль попробовал участвовать в дебатах, но ему сложно было переспорить папу, плохо зная язык.
Быть может, все могло быть по‑другому. Но Даша сдалась. Беременность и роды не оставили ей сил сопротивляться. 64 метра заняла молодая пара с ребенком – они могли себе позволить жить отдельно. Даша – нет.
Срок действия приглашения кончился через три месяца. Ваэля временно отправили на родину, для того, чтобы снова начать бумажную волокиту.
Его новый приезд затянулся. В той далекой и жаркой стране заболела мать, начались проблемы у отца, да и внезапно подкинули работу.
Он все реже появлялся в скайпе, смотрел виновато, улыбался смущенно.
Даша поняла почти сразу: там, в Египте, снова сезон, снова новые туристки, яркие, без проблем, без маленьких детей, без растяжек и сумасшедших родителей.
Ане исполнился год, когда Ваэль снова приехал. И снова три месяца, и снова лететь, и снова Дашка осталась одна.
Она попыталась вернуться на работу. Отец заорал, чтобы сидела дома. Даша не нашла сил спорить.
– У ребенка должна быть мать! – как всегда, поддакнула ему Дашина мама.
Слишком быстро забыли они, как когда‑то соглашались сидеть с внучкой «если что».
Ваэль пишет одну эсэмэску в неделю. Там всегда одно и то же: «Люблю – не могу, приеду как только, так сразу». В скайп он давно не выходит.
Даша сидит дома и растит дочь. Варит борщи по рецепту матери и под ее присмотром. Убирает квартиру, плохо спит ночами, хочет на свободу, но не имеет сил хотя бы поругаться, хоть и бурлит внутри, видя, как отец – бывший военный – объясняет маленькой и еще ничего не понимающей Анечке, что на завтрак отводится не больше пятнадцати минут.
Во всем должна быть дисциплина.
В соседней комнате спит Анина бабушка – не менее авторитарный врач, который лучше знает, как надо прожить жизнь, и хочет быть в курсе каждого чиха внучки.
В Дашиной новостройке в Купчино до сих пор живет все та же пара. Они крепкой любящей семьей растят свое ненаглядное чадо.
Даша сидит у меня на кухне – дома ее ждет скандал – ушла гулять с ребенком на час, а прошло уже больше двух. Я завариваю чай, и Дашка говорит вдруг:
– У меня не получилось, Кать. А знаешь, так теперь, наверное, будет всегда.
Староста в институте. Главред студенческой газеты. Высшее образование. Красный диплом. Защищенная кандидатская и так и не дописанная докторская…
Жертва страсти
Вот‑вот, бдсм, бдсм, «возьми меня покрепче, детка», все дела.
А я смеюсь – остановиться не могу. Как вспомню – так и хихикаю.
Потому что нарочно не придумаешь. Нет, ну я понимаю, секс веселый бывает. Но так, чтоб еще и другие смеялись – это исхитриться надо.
Короче, не буду я долго мыслью по древу растекаться.
Сходила, в общем, к парикмахерше. Пора было, пора.
Юля – худенькая, маленькая, почти прозрачненькая. Девочка‑нежный‑цветочек.
Все бы ничего, но…
Поскольку с Юлечкой знакомы мы давненько, то я посвящена в некоторые подробности ее личной жизни.
Я вот не знаю – то ли харизма у меня какая, то ли что, но люди со мной не стесняются. Не стесняется и Юленька. Однажды мы разговорились, и, слово за слово, узнала я пикантную подробность из ее постельной жизни.
Этот нежный цветок любит, чтоб покрепче.
Ну там, покрепче взял, поплотнее вставил, опять же, иногда чтоб по личику ладошкой.
В смысле, его, мужской, ладошкой.
Нежный цветок это заводит. Нежный цветок от этого тащится.
Ну, что поделать – ну такая.
Вчера Юленька была, как всегда, нежна, воздушна и мила. И все бы ничего, но даже под искусственным светом салона Юленька была в не слишком черных, но все же темных очках.
Я села, она стрижет.
Я говорю, мол, Юль, я понимаю, мода, все дела, но солнца тут нет, сними очки‑то, а то ж явно неудобно.
Юлечка хихикнула нервно, помялась, потом, видимо, решила, что передо мной – можно.
И сняла.
Под левым глазом Юленьки красовался старательно замазанный, почти сошедший, но все еще хорошо заметный желто‑зеленый синяк.
Я подобрала челюсть. Ибо какой сволочью надо быть, чтобы ударить это нежное создание?
– Юль, – говорю сочувственно, – зайка, где это ты так?
И она мне рассказала.
В общем, поскольку в Юлиной жизни секс, как и у многих, случается от случая к случаю, а постоянный мужчинка кибениматериализовался еще полгода назад, приходится ей довольствоваться связями случайными и не всегда интересными.
Так, собственно, случилось и на этот раз.
Подснятый в заштатном барчике парниша оказался в постели слегка уныл и даже, как бы это сказать, немного жиденек.
Ну то есть на Юлечкины в процессе просьбы взять ее покрепче и вообще – не стесняться, реагировал как‑то вяло и без энтузиазма.
Ну, не привыкши он к горячим девушкам, не привыкши.
Примерно через полчасика нежному цветочку слегка поднадоел столь трепетный секс и его неумело‑пугливые движения, и она, лежа аккурат под ним, прошептала жарко сакраментальную фразу:
– Ударь меня…
Ибо ситуацию надо было хоть как‑то оживить, чтобы не заснуть прямо там.
Парниша, и так не быстрый, вообще остановился, потерял нить процесса и крепенько задумался.
Было ясно, что в его голове пазл явно не складывается.
– Ну что же ты, давай, ну ударь же меня, – снова прошептала Юленька.
– Куда? – неуверенно спросил он.
– По лицу, – горячо задышала Юленька, – ну давай же, давай…
– Ты точно уверена? – растерянно спросил он.
– Да, давай же, давай, – входила в экстаз она.
Очнулась Юленька от того, что искры, посыпавшиеся из глаз, грозили прожечь диван насквозь.
Сверху нависал все тот же парниша, без всяких признаков былой эрекции, и страшно испуганно смотрел на нее.
В общем, этот деятель, очевидно, до Юленьки ни с каким горячим сексом никогда не сталкивался, а потому Юленькину просьбу воспринял абсолютно буквально и в меру своего мужского понимания.
Он собрал все силы и со всей своей дури от души зарядил ей в глаз.
Ну да, кулаком, а че?
Дальше был кордебалет.
Юленька матерно металась с заплывающим глазом по комнате, истерично собирая разбросанные вещи; милый мальчик сидел на кровати страшно испуганный и явно не понимающий, что же такого произошло, хватал ее за тонкие ручки и озадаченно вопрошал:
– Ну куда, куда ты уходишь? Я же сделал то, что ты хотела.
Юленька вымелась за дверь быстро и резво, по пути натягивая кофточку и невоспроизводимыми выражениями поминая и самого мальчика, и всю его родню до пятого колена.
В такси, по дороге домой, Юленька долго плакала от обиды на судьбу вообще и на нежных мальчиков с дурной силищей в частности.
Глаз расцветал всеми цветами радуги.
Теперь у Юленьки тайм‑аут.
Нежных мальчиков, не знакомых с азами бдсм, она как‑то опасается.
Глаз совсем скоро заживет и перестанет радовать окружающих своим нежно‑желтым оттенком.
А сама Юленька, как настоящая жертва собственных страстей, долго и пространно клялась мне, что теперь, ежели захочется клубнички, – то только с теми, кто совершенно точно понимает – как.
Чужой
Бывают у людей в жизни такие личные трагедии, что вот сидишь рядом, слушаешь, смотришь, как он курит‑курит‑курит, пьет стопку за стопкой, и физически – клянусь – физически ощущаешь, как ему больно. Это где‑то в воздухе, в ауре, что ли.
И ничего не можешь даже посоветовать.
Я Олега знаю давно, и он мне не клиент. У меня с ним случился когда‑то небольшой роман. Не могу сказать, что была в него влюблена, да и он в меня – тоже нет. Это другое. Такие приятные, теплые отношения двух людей, без всяких претензий с обеих сторон на что‑то большее.
Встретились мы с ним тогда раз пять или шесть, а потом как‑то все закрутилось, и мы пропали друг у друга из виду.
Я буквально налетела на него на улице, через год после нашего расставания. Он был с миловидной брюнеточкой, катившей коляску с малышом. Она, дав нам, как явно старым знакомым, возможность переброситься парой слов, деликатно отошла рассматривать витрину.
Олег успел влюбиться, жениться и сделать сына. Я была за него рада, очень рада. Он хороший человек, из тех мужчин, которые «для жизни».
Потом мы попрощались, пожелали друг другу удачи и снова разошлись по своим жизням.
Знаете, так бывает, что вдруг как‑то особенно остро всплывет в памяти человек, про которого давно не вспоминал, а потом проходит день‑два, и этот человек объявляется где‑то рядом.
Только утром я почему‑то вспомнила Олега. Варила кофе и подумала отчего‑то: интересно, как он там?
А вечером встретила его в магазине, недалеко от дома.
– У тебя есть время? – вдруг спросил он после всех приветствий. Я кивнула, а он сказал:
– Пойдем ко мне, составишь компанию. Я сейчас живу один, вон, через дорогу. Идем, Кать.
Я не знаю, как это объяснить, но в этом его «идем ко мне» не было вообще ничего сексуального. У него был такой взгляд, такой потерянный вид, что там без слов было ясно: у него в жизни случилось что‑то такое, что его просто раздавило. Он буквально посерел.
Мне не слишком хотелось идти, но… он смотрел очень странным, очень умоляющим взглядом. И я пошла.
Он взял водку.
Мы поднялись в какую‑то странную полупустую однушку с жутким ремонтом.
Олег, махнув рукой на стены, как‑то слегка стесняясь, сказал:
– Ну, вот моя берлога. Зато дешево.
– Н‑да, – усмехнулась я, – что дешево – это видно.
– Я от Аньки ушел, месяц назад, – вдруг выпалил он.
– Я так и поняла, раз ты здесь и меня приглашаешь, – кивнула я.
И мы пошли на кухню. Я помогла ему нарезать колбасу, он разлил водку, выпили за встречу.
Потом был ничего не значащий разговор ни о чем: о погоде, ценах на квартиры, моих делах.
Он как‑то слишком быстро напивался.
– Закусывай, Олег, – сказала я и протянула ему бутерброд, – а то ты так быстро нажрешься…
– А я и хочу, – он посмотрел на меня пьяно и зло, – я вообще сдохнуть хочу, понимаешь?
– Сдохнуть всегда успеешь, – усмехнулась я, – молодой еще сдыхать.
И уточнила:
– Что, из‑за жены?
И сказала обычную глупость, которую говорят в таких ситуациях:
– Не переживай, люди мирятся, сходятся…
– Сходятся? – зло уточнил он. – Сходятся? Ты ни хрена не знаешь!
– Можешь рассказать, буду знать, – флегматично сказала я.
Он, похоже, только и ждал, пока разговор пойдет в нужную сторону.
А потом я слушала его, и мне хотелось просто сбежать, настолько мне было неуютно от того, что и как он говорил.
Они познакомились, как‑то очень быстро поженились, и она родила ему сына. Жили нормально, дружно, как, в общем‑то, все молодые семьи. Когда Артему исполнилось несколько месяцев, Аня забеременела снова. Олег был счастлив, он хотел еще дочь. Молодая жена расцвела и была с ним какой‑то особенно нежной.
Полгода назад она родила второго ребенка.
Сомнения не появляются на ровном месте.
Сомнения складываются из тревожных взглядов, из слегка изменившихся нервных жестов, из слишком странной нежности жены.
И из того, что второй сын был совсем на него не похож. Совсем.
И дело вовсе не в цвете глаз и не в чертах лица. Это что‑то другое. Нюх, чутье, интуитивное что‑то.
Он не находил себе места несколько месяцев, гнал мысли, мучался, думал, думал, думал, стоит ли проверять свои подозрения и свою жену.
Да и надо ли было ее проверять? На чем, как не на доверии, держатся счастливые семьи?
В наше время так просто сделать анализ.
И Олег его сделал.
Потом был долгий и тяжелый разговор, жена плакала и клялась, что это и было всего лишь один раз, по глупости, по такой большой страшной глупости.
Она еще кормила Артема и потому‑то была уверена, что никаких последствий у этой глупости не будет.
Все просто. Аня случайно встретила свою первую любовь, с которой у нее в свое время так ничего и не сложилось. Игорь был красив, высок и женат. Ну, а потом уютная кафешка, немного воспоминаний, немного романтики, и, в память о первой влюбленности, всего один раз. Не устояла.
Она сказала потом Олегу, что сомневалась до последнего – от кого ребенок. На аборт – просто не решилась.
И двое взрослых людей попали в такой тупик, из которого невозможно так просто выбраться.
Муж. Жена. Двое маленьких детей. Один – не от него.
Игорь не знает. У него семья. Да и на кой черт ему невесть откуда вдруг свалившийся ребенок?
Олег из семьи ушел. Снял квартиру. Месяц один. Пьет.
Он не рассказал о причине даже лучшему другу. Потому что стыдно. Потому что распутье. Потому что он слишком хорошо знает друга, тот наверняка скажет, что надо послать эту жену ко всем чертям и уходить, разводиться.
А как уйти? Вот как решиться и уйти насовсем? Это была его семья. Это была его жена. Любимая жена. И там остался его ребенок.
И еще один, совсем чужой.
Жена, не достучавшись до него, подослала подругу.
– Представляешь, она сегодня на работу ко мне пришла, говорит, мол, я понимаю, с Анькой ты говорить не хочешь, но со мной‑то ты можешь поговорить? А я психанул, пошел как дурак. А она, представляешь, начала мне втирать, чтоб я успокоился. И что это не самое страшное, что может в жизни случиться. И что, мол, отец не тот, кто сделал, а тот, кто вырастил…
Веришь, я ее чуть не убил там…
Ты понимаешь? Мне повесили этого ребенка, я его не хотел, меня не спросили, а я должен ему быть отцом? Я не хочу! Я могу своего сделать. Я мог бы своего сделать. У меня моих должно было быть двое. А теперь как? Кать, вот скажи. Я хотел своих двоих. Черт бы с ним, с этим, но я, получается, не могу завести своего, а должен кормить этого, да? Вот как, Кать?
Там же мой ребенок тоже. Я не могу совсем уйти, но я не могу на того смотреть, понимаешь? И на нее – тоже не могу. Катя, скажи, что мне делать?
Я, пожалуй, впервые в жизни не знала, что сказать.
Через час я уложила его, совсем пьяного, спать. И тихо ушла.
Генофонд
Часть 1
Лика разводится с мужем.
Да, у них общий ребенок, но, похоже, иначе уже действительно никак.
В разводе есть плюс: больше не нужно будет терпеть рядом вечно угрюмого, эмоционально холодного и почти что уже чужого человека.
В конце концов, так бывает: иные браки подходят к концу, и о них совсем не жалеют.
…Но есть и минус. Лика вступила в тот самый парадоксальный женский возраст – около тридцати – когда женщина еще в самом соку, но найти себе пару ей уже тяжело. Можно сколь угодно с этим спорить, но факт есть факт: одиноким женщинам в нашей стране не хватает нормальных мужчин.
Лика слишком долго была верна мужу.
Лика совсем не знает мужчин. Лике все кажется, что мужчина – это рыцарь.
Если не на коне, то хотя бы с минимальным набором мужских качеств. Она еще не знает, что мужчины часто – совсем другие.
* * *
Сын отдыхал на даче с бабушкой, мы сидели у нее дома, и Лика говорила, что, наверное, теперь надо как‑то устраивать жизнь. Что бы там кто ни говорил, но одной быть – плохо.
Что делает современная женщина в возрасте, когда на улице знакомиться уже как‑то не выходит, на работе мужчин нет, а на дискотеки ходить уже скучно?
Мы завели ей анкету на сайте знакомств. Это совсем не сложно. Выбрали пару фотографий, немного написали «о себе» и разлили коньяк. Лика искала мужчину.
Мужчины не заставили себя ждать. Мужчины писали. Процентов семьдесят, конечно же, уже имели жен, что для Лики – проблема. Она из тех женщин, которым спать с женатыми – западло.
Нет, Лика совсем не против секса без далеко идущих планов. Но жизнь такая штука, что вот планов нет – а вот они есть; да и люди такие существа – они имеют свойство привыкать друг к другу, и очень не хотелось бы привыкнуть к уже кем‑то занятому человеку.
И через полчаса хороший вариант нашелся сам.
С фото смотрел симпатичный высокий мужик тридцати пяти лет. Он написал пару дежурных фраз, и через пятнадцать минут они мило трепались ни о чем на сайте. Я тянула коньяк. Лике стало чуть‑чуть не до меня.
Еще через десять минут он пригласил ее в скайп, и Лика оживилась. «Минутку» – написала она и понеслась к зеркалу – подправить макияж.
И дала ему логин скайпа.
Он позвонил. Лика улыбалась, я сидела сбоку, так, чтоб меня не было видно.
Впрочем, когда окошко скайпа загрузилось, меня стало не только видно, но и слышно – я засмеялась.
Лика хлопала глазами и, судя по всему, пребывала в глубочайшем шоке.
Симпатичный высокий мужик тридцати пяти лет сидел по ту сторону экрана и… беззастенчиво дрочил.
Он даже не сказал «привет». Он просто сидел на диване голый, расставив ноги, наяривая свой стручок, и лицо его имело выражение сосредоточенное и дебильноватое.
– Придурок! – сказала Лика вслух.
Он продолжал наяривать. Его ничего не смущало. Лика вырубила скайп.
Я смеялась и сочувствовала ей одновременно.
– Кать, что это было? – спросила она меня, когда немного пришла в себя.
– Виртуальный дрочер. Одна штука… – констатировала я.
– Он идиот? – зачем‑то переспросила меня Лика.
– Ну, учитывая то, что ты была бы согласна дать ему вживую, если б это не увидела – то да, идиот, – подтвердила я.
– Капец! – выдохнуа Лика.
В следующие полчаса мы обсуждали виртуального придурка, пили коньяк и искали Лике что‑то подходящее и хоть мало‑мальски приличное.
Приличный во всех смыслах снова не заставил себя ждать.
Его звали Андрей, он писал о себе, что ему тридцать, что находится он в поиске одной‑единственной, холост, неглуп – и, в общем‑то, по переписке это было так. Через полчаса он попросил ее прийти в скайп – посмотреть друг на друга вживую.
– Ну, дважды в одну реку не войдешь, – хихикнула мне Лика и смело нажала на видеозвонок.
Нет, я ничего не имею против крепких мужских поп. Я даже их где‑то люблю.
Но не так.
«Без объявления войны» (с), без здрасьте и без прочих сантиментов, из монитора на нас смотрела задница.
Крепкая, круглая, с коричневым кружком посередине. По бокам задницу растягивали руки, где‑то внизу болтался полувставший член.
Но дело было даже не в этом. Из задницы торчало что‑то. Мы не смогли однозначно идентифицировать этот предмет, но то, что это был не вибратор – факт.
Скорее всего, это было что‑то вроде круглой гладкой длинной ручки, похожей на те, что стояли на старых швейных машинках.
Лика молчала. Я почувствовала, что жую губу. Я могла бы сказать хоть что‑то, но разговаривать с задницами мне до сих пор не доводилось.
Пятой точке разговоры, видно, были вовсе не нужны. Где‑то сбоку из‑за нее показалось симпатичное лицо приятного мужчины, глянуло в камеру, похоже, быстро насладилось произведенным эффектом и снова спряталось куда‑то.
Оживилась лежащая на полупопии рука. Она дотянулась до предмета, аккуратно потянула его наружу, вставила, потянула‑вставила, потянула…
Вторая рука взялась за сморчок и оттянула его вниз…
Я ожила первой.
– Бро, – сказала я заднице, – у тебя нет чего‑то потолще? Что‑то мелко совсем…
Я отчаянно стебалась.