На Ялтинской набережной, соперничая и противоборствуя, крепко пахло морем и чебуреками. Разбрызгивая кипящее масло, чавкая, вздуваясь волдырями и опадая, они жарились на раскаленных противнях, на виду у шаркающей вдоль парапета толпы курортников, в близком соседстве с заполненными до единого места столиками из разноцветного пластика – в непросыхающих лужицах лимонада и пива, в горках обглоданных виноградных веточек, в смятых, использованных стаканчиках из пропарафиненной бумаги…
Напротив, на другой стороне бухты, у пассажирского мола швартовалась только что пришедшая из Одессы «Россия». Ее громадный, с многоэтажными надстройками корпус был по‑лебяжьи бел и отбрасывал от себя такой сильный отсвет, что он легко перелетал немалую ширь бухты и явственно достигал набережной, присоединяясь к ее краскам, усиливая их игру, их южную, праздничную яркость.
Вестибюль новой гостиницы удивил Костю отсутствием обычной очереди истомленных безнадежным ожиданием фигур у окошка администратора, отсутствием капитального, на зеркальном стекле золотыми буквами, объявления: «Свободных мест нет».
– Мест, конечно, нет? – робко, мысленно уже ответив самому себе отрицательно, спросил Костя у администраторши за стойкой – седовласой, затянутой во все узкое дамы, уже один строгий и холодный вид которой на корню убивал всякую надежду.
– А что вы хотели бы?
– Место в гостинице… – еще более робко ответствовал Костя, всем своим существом чувствуя, как наивен и смешон он с этим своим желанием, как нелепо должен сейчас выглядеть со стороны – с дешевеньким своим ободранным чемоданчиком, в помятом, со следами лайвинской глины, костюмчике – перед холодно‑бесстрастным, царственным лицом седовласой, подмоложенной косметикой гостиничной жрицы.
– Конкретнее. Место в одиночном номере, в номере на двоих, на троих, в общей комнате?
– Мне все равно. Лишь бы где‑нибудь поместиться.
– В номере на двоих вас устроит?
– Конечно! – воскликнул Костя с жаром, однако решительно ничего еще не понимая.
– Заполните бланк, – сказала дама, протягивая Косте зеленый листок. – Паспорт и два рубля тридцать копеек…
Костина рука даже прыгала, а перо не попадало в узкие графы, когда он заполнял «анкету проживающего», отвечая на вопросы – кто он и что он, откуда приехал и с какой целью, куда и зачем выедет потом, холост он или женат, кем, когда, за каким номером выдан ему паспорт и где, когда, на какой срок он прописан – с точным указанием города, улицы, дома и номера квартиры.
«Все‑таки научились у нас обслуживать население, –думал он с ликованием в душе от того, как удивительно просто и без всякого труда досталось ему пристанище, с гордостью за достигнутый, наконец, нормальный порядок вещей, преисполненный нежного, благодарного чувства к даме за стойкой, одним лишь движением руки с зеленым листочком анкеты перевернувшей в нем все его привычные, сложенные опытом представления. – В самый еще курортный сезон! В центре города, в двух шагах от моря! И не надо ни министерской брони, ни блата, ни внушительного командировочного удостоверения! Значит, получается у нас, если только по‑настоящему взяться! «Хотите – в одиночном номере, хотите – в общем!» И не сказка, не сон… А пример того, как когда‑нибудь будет повсюду, куда б ни приехал человек. Номер? Пожалуйста – номер. С ванной? Пожалуйста – с ванной. С телевизором? С телефоном? Будьте добры, сделайте нам это одолжение – вот вам и с ванной, и с телевизором, и с телефоном! И даже с роялем – может, вы поиграть захотите…»
Седовласая дама лишь бегло сличила заполненную Костей анкету с его паспортом, вызвав этим самым в нем новую волну приятного чувства – что его принимают с таким доверием, без мелочного, как это водится, копания, – возвратила ему паспорт, дала сдачу, дала талончик с номером комнаты.
|Костя подхватил с полу чемодан.
– Распишитесь еще вот здесь, – сказала дама.
– А это что? – поглядел Костя на бумажный клочок с машинописными строчками из‑под копирки, расплывчатыми и бледными, так что их было почти не прочитать.
– Обязательство освободить гостиницу по первому требованию администрации. Наша гостиница предназначена для организованных групп, и если они приезжают…
Костя не стал вникать в дальнейшие разъяснения: «Группы! Когда‑то они еще появятся!» – Расчеркнулся на бумажке и, перескакивая через ступеньки, помчался по ковровой лестнице наверх, на четвертый этаж, искать отведенную ему комнату.
Широкое, в сторону моря, окно было закрашено вполовину зелено‑синим, вполовину – лилово‑голубым. Внизу шумел порт. Над крышами пакгаузов, над трубами и мачтами замаранных грузовых судов поднимались решетчатые стрелы подъемных кранов. Голые, сквозящие, выставившие на обозрение все детали своих конструкций, они выглядели плоскостно, как чертежи, нанесенные рейсфедером на синьку неба.
На пассажирских прогулочных катерах, качавшихся на мелкой волне возле бетонных причалов, вперебой орало радио. «…Тугие медленные воды – не то, что рельсы в два ряда…» налезало на «…твист и чарльстон, вы заполнили шар земной…» Оба эти голоса, мужской и женский, путались с какою‑то воющей саксофонами американщиной.
Из особого, крашеного фонарной серебряной краскою репродуктора, как жерло мортиры нацеленного с крыши стеклянной кассы‑будки на набережную с гуляющим, сидящим на парапете, на гранитных ступенях народом и гигантской своей мощью перекрывавшего разноголосицу катеров разносился размеренный, страшно низкого тона голос, и не мужской и не женский, и вообще производимый как будто бы не человеком, а кибернетической машиной. Он зазывал курортников совершить морскую прогулку на катерах. «Через пять минут, – летело из рупора, отзываясь даже эхом от окружающих ялтинскую долину гор, – от причала номер три в сторону мыса Ай‑Тодор отойдет катер «Художник Васильев». В пути пассажиры услышат рассказ опытного экскурсовода о достопримечательностях ЮБэКа и дальнейших перспективах курортного строительства. К услугам пассажиров на катере имеется буфет, салон для настольных игр и библиотека. От причала номер четыре через десять минут на часовую прогулку в сторону открытого моря отойдет катер «Сергеев‑Ценский». В пути пассажиры услышат рассказ опытного экскурсовода о неисчерпаемых богатствах Черноморского бассейна и путях дальнейшего развития рыбного промысла. К услугам пассажиров…»
Таинственное ЮБэКа, выброшенное из мортирного жерла репродуктора, расшифровывалось как «Южный берег Крыма»…
Под это зазывное незамолкающее вещание Костя постригся и побрился в парикмахерской на набережной; потом, поднявшись на крышу этого же дома, в кафе под брезентовым тентом с голубенькими фестончиками вдоль краев, не спеша, отдыхая от трехтысячекилометрового пути, с аппетитом пообедал. В кафе всё было так, как помнил Костя: кремовые пластиковые столы, легкие стульчики из гнутых металлических трубок… Именно тут, в этом кафе, под этими голубыми фестончиками, два года назад Костя и его приятели завершили свой поход по Крыму, просадив последние деньги, – кроме тех, что были отложены на обратную дорогу. Все равно на Кавказ уже не хватало, и беречь их было не к чему…
Потом Костя вернулся в гостиницу – взять из чемодана записную книжку со своими заметками и адрес того хозяина, у которого проживал Артамонов.
Его чемодан, оставленный в номере, жалко и сиротливо стоял в коридоре, рядом с распахнутой настежь дверью. В комнате все было сдвинуто со своих мест; рабочий в подвернутых до колен штанах, танцуя, с привязанной к босой ступне щеткой, натирал паркетный пол. Этажная служительница спешно меняла на кроватях белье, раздергивая хрусткие накрахмаленные простыни. В углу был приткнут свернутый валиком, приготовленный для расстилки ковер, которого прежде не было.
– Что такое? В чем дело? – изумился Костя.
– Вас выселили, – сказала служительница.
– Как – выселили?
– Так. Предупреждали вас, что селят до первого требования администрации? Ну – и вот. Все правильно. Телеграмма пришла: интуристы едут…
В дверях появилась еще одна служительница – тоже в белом фартучке, в белой наколке, и тоже – розовая, запарившаяся, захлопотавшаяся.
– В сорок седьмом пепельницы нет! И графин треснутый!
– Беги к завхозу. Пускай сменит. Да монтера пускай пришлет, срочно, выключатель вот этот починить – шатается…
– Что же это за порядки у вас такие? Вселяете, все чин‑чином, и тут же – назад! Как же так, что это за игрушки такие? Место считается за мной, оплачено за сутки вперед! – вскипел Костя.
– Деньги вам вернут, – сказала первая служительница.
– Это что! – засмеялась вторая, прошмыгивая мимо него в коридор. – Бывает, ночью людей с кроватей подымут – и на улицу. Вот когда шуму‑то, крику!
– Нет, это просто недопустимо, ни в какие рамки не укладывается! Это же произвол какой‑то!
Костю уже никто не слушал, никому не было никакого дела до его возмущения, до того, в какую неприятность он попал, как и где будет теперь устраиваться.
После длинных, бесполезных препирательств внизу, при поддержке возмущенной толпы гостиничных постояльцев, своих собратьев по несчастью, осадивших стойку перед администраторшей, получив назад свои два тридцать, Костя вышел из гостиницы и поплелся по улице.
«Теодора Рузвельта», – прочел он на жестянке с номером, прибитой рядом с подъездом одного из домов.
Чемодан оттягивал руку, неудобный поручень резал ладонь.
Справа, погруженное в собственную тень, сдержанно, благородно блистало толстым стеклом здание морского вокзала.
Косте показалось, что он попал за границу: надписи, надписи, – на качающихся взад‑вперед дверях шикарного, в надраенной меди, подъезда, на стекле витрин, промытых до прозрачности воздуха, на отливающем искрами мраморной крошки бетоне стен, – но все почти на иностранных языках. Даже слово «туалет» под указующим перстом было повторено четырежды: по‑французски, английски, немецки и итальянски. «Клоак‑рум» – без перевода значилось на черном зеркале вывески в том углу зала, где находилась камера хранения ручного багажа.
Приемщик, здоровенный, борцовского типа детина в жаркой суконной фуражке, обшитой по околышу желтой ливрейной тесьмой, скучая, сидел на стуле за прутьями решетки, отделявшей его от зала, и по ягодке обрывал с веточки виноград.
– Я не интурист, – сказал Костя, ставя перед ним на металлический, натертый до блеска прилавок свой чемоданишко. – Можете принять?
– А куда едете?
– Никуда. Наоборот – приехал.
– Значит, не интурист?
– Как видите.
– И билета транзитного нема?
– Увы!
– И путевки санаторной?
– И путевки.
– Дикарь?
– Дикарь, – вздохнул Костя с чувством полной своей бесправности на этой крымской курортной земле, в этом блистающем мраморным интерьером вокзальном зале, перед окружающими его надписями на нерусском языке, перед развешанными по стенам в рамах и под стеклом всевозможными «правилами» для пассажиров, перед тучным, мощного телосложения приемщиком в официальной, обшитой галуном фуражке…
– У дикарей не берем.
– Пустые ж полки!
– Не положено. Параграф двадцать седьмой.
– Полки ж, говорю, пустые!
– Мало ли что! Правила! Если у всех брать – никаких полок не хватит. Газеты вон подсчитали – в Крыму дикарей полтора миллиона. А тут иностранцы едут, рейсовые пассажиры…
– Так ведь же пустые полки!
– Тьфу! – сплюнул дядька виноградные зерна. – Чи у тебя ух нема? Объясняю же – параграф двадцать седьмой! Гляди сюды – ось, видишь, написано?
Костя вынул двадцатикопеечную монету, положил на край чемодана.
– Мне не надолго.
– Ругают нас за это… – сказал приемщик.
Костя прибавил еще монетку.
– Ну, если только ненадолго… – сказал приемщик. – Мы ведь что – люди маленькие, – уже доверительно, по‑приятельски, сообщил он Косте, взмахнув его чемодан на полку и выписывая квитанцию. – Приказано – что сделаешь? Конечно, и людям от этого неудобство, и нам отказывать совестно, и помещенье наполовину пустует… доход у государства пропадает. А вот висит приказ – и точка, будь добр – сполняй…
Глава тридцать пятая
Нужный Косте дом стоял на полугоре, в стороне от кривой, узкой, типичной ялтинской улицы с серыми стенами заборов из местного камня, спрятанный за другими такими же домами в зелень кипарисов и миндалевых деревьев. Это было многоквартирное сооружение с пристроенными со всех боков для увеличения площади жилья террасами и верандочками, обвитыми диким виноградом, змееподобными побегами глициний. Винтовые и не винтовые железные лесенки вели в квартиры второго этажа.
Костя поднялся по такой лесенке, певуче зазвеневшей под ногами, постучал.
По‑разному открывают двери. Долго выспрашивая – кто, что, зачем, недоверчиво и осторожно, вначале на узкую только щелочку, чтобы лишь поместился глаз. Или равнодушно – когда никого не ждут, никого не желают, никому не рады. Или – если пришелец не вовремя, если отрывают от дела, если надоели стуками, звонками, – со злостью, раздраженно: «Ну, кого еще нелегкая несет?!»
На Костин стук дверь распахнулась тотчас же, широко и гостеприимно, – его как будто бы ждали за этой дверью, караулили его приход.
– Вы с марками? – живо, улыбаясь, показывая стальные зубы, спросил маленький, тщедушный старичок в мохнатом купальном халате, с полотенцем на голове, повязанным, как персидская чалма. Личико у него было сморщенное, сухонькое, смугло‑коричневое, как у мумии, скулы выпирали остро, двумя шишечками, а щеки под ними были втянуты внутрь, западали глубокими ямками, так что это выглядело уже даже не как особенность строения, а скорее как недостача, потеря части лица, возникшая в результате ранения или операции. И на этом ссохшемся личике, на котором все уже было ветхо, поношено и находилось в последней стадии увядания, поражая контрастом, бившей из них какою‑то совсем юной энергией, точно два фонарика, лучисто, с бриллиантовыми искрами, светились голубые глаза старика, полные жадного интереса к Косте и какого‑то нетерпеливого ожидания.
– Нет, я не с марками, – сказал Костя слегка ошарашенно, разглядывая старичка. Своею ветхою фигуркою, халатом, накрученной на голову тряпкой, какой‑то весь страшно несовременный, допотопный, производивший впечатление чего‑то не вполне настоящего, а каким‑то чудом ожившей, говорящей и двигающейся книжной иллюстрации, он напоминал собою сразу несколько знакомых Косте персонажей самого противоположного характера: гоголевского Афанасия Ивановича в самую благополучную пору его жизни с Пульхерией Ивановной, бальзаковского Гобсека, художника Рембрандта – из заграничного фильма, показывавшегося на экранах лет десять‑двенадцать назад.
– Тогда со значками? – так же живо спросил старичок, с еще большим интересом к Косте, топя его в бриллиантовом излучении своих глаз.
– Нет, и не со значками, – вынужден был огорчить его Костя.
– А что вы собираете?
– В каком смысле?
– Ну – коллекционируете? Вы ведь коллекционер? Какая у вас направленность – художественные открытки? Портреты артистов? Автографы знаменитых людей? Ордена, медали, памятные знаки, жетоны? Может быть, ваша область – нумизматика? Или – пуговицы? А! Я угадал! – порывисто воздел старичок желтоватые ручки, до локтей высунувшиеся из широких рукавов халата. Тонюсенькие, прямо детские пальчики, растопыренные и смешно скрюченные, делали его руки похожими на куриные лапки, проваренные в бульоне. – Вы собираете книжные экслибрисы! У вас очень интеллигентный вид, все молодые люди с вашей наружностью, как правило, интересуются книжными экслибрисами…
– Нет, я ничего не собираю, – сказал Костя.
На лице старика появилось удивление, к удивлению тут же прибавилась огорченность, а затем и разочарование с вопросительным оттенком; старик точно хотел спросить у Кости: зачем же вы тогда вообще живете на свете?
– Я к вам совсем по другому поводу…
– Ах, вот как! Пожалуйста, прошу в дом.. – отступая от двери, пригласил старичок жестом, уже без какого бы то ни было интереса к Косте, и как бы уже ничего от него не ожидая. Лицо его вмиг поскучнело, стало будничным, глаза потеряли свое фосфорическое свечение и выглядели не голубыми, а как то слинялое трикотажное белье, что вывешивают во дворе на веревках для сушки.
– У меня, извините, не вполне прибрано, – сказал он, закрывая на крючок дверь и впереди Кости проходя в большую, но тесно заставленную мебелью, полную какого‑то хлама комнату. – По причине жизненных обстоятельств живу один, т‑скть, отшельником, анахоретом… Уборщица приходящая, является раз в десять дней, но знаете, какова нынешняя прислуга? Махнет пару раз тряпкой – и готово, лишь бы, т‑скть, считалось, что уборка произведена… Присаживайтесь, – подвинул он Косте темно‑коричневый, шаткий, скрипнувший всеми своими сочленениями, антикварного вида стул с резной спинкой и продранным клеенчатым сиденьем. – Если вы с направлением квартирного бюро по найму комнаты, то она сейчас свободна, два дня тому назад жившие у меня квартиранты выехали. Однако должен вас предупредить, я предпочитаю сдавать комнату людям более пожилого возраста. Молодые люди, приезжающие сюда на отдых, ведут слишком шумный, беспокойный образ жизни – приходят поздно, склонны приглашать к себе компании, приводить девиц… т‑скть, – многозначительно не договорив, он сделал паузу, придав ей неодобрительный смысл. – Я это, поймите меня правильно, отнюдь не осуждаю, – поднял он свои куриные лапки, как бы защищаясь от Кости, в каком‑то совсем диковинном изломе оттопырив и скрючив свои тончайшие мизинчики. – Сейчас такое время… западные влияния, новые, т‑скть, нравы, обычаи… Нормы человеческого общежития нынешняя молодежь уважать не приучена… А комнаты мои. знаете ли, рядом, и всякие, т‑скть, излишние шумы, ночные посещения мне крайне нежелательны, по той причине, что нарушают мой распорядок, сон…
– Не беспокойтесь, я не по поводу комнаты, – сказал Костя, кое‑как отыскав точку равновесия на шатком скрипучем стуле, норовившем скривиться под ним то в одну, то в другую сторону. – Я из Уголовного розыска. Вот удостоверение мое. Вы ведь Клавдий Митрофанович Лопухов?
– Совершенно верно.
– У вас на квартире с ноября прошлого года проживал гражданин Артамонов Серафим Ильич…
– Совершенно верно. Могу даже сказать, с какого именно числа и по какое… Если вас интересует домовая книга…
Клавдий Митрофаныч, как‑то сразу по‑военному подтянувшийся при Костиных словах о том, что он из Уголовного розыска, сделал движение тут же достать эту книгу, но Костя остановил его:
– Не нужно. Это не так важно. Я хотел бы выяснить совсем другие вопросы. Но прежде скажите – есть ли у вас время для беседы? Может быть, у вас неотложные дела?
– Нет, нет, пожалуйста! – готовно откликнулся Лопухов, снимая с головы свой тюрбан из вафельного полотенца. Должно быть, ему представилось, что вести в таком наряде серьезный разговор с представителем власти не вполне этично. Под полотенцем у него обнаружилась острая светлая макушка в венчике коротких рыжеватых волос. – Я совершенно свободный человек и располагаю временем. Пенсионер‑с! Конечно, не скучаю без дел, но все они такого рода, что их можно без вреда отложить…
– Ну и отлично! – Костя опять поерзал на стуле, начавшем предательски крениться вбок. – Вы, верно, в курсе того, что произошло с Серафимом Ильичом?
– Извещен, – коротко сказал Лопухов, утвердительно наклоняя голову. – В общих чертах. Но смею вас спросить, это меня очень интересует, – хотя Серафим Ильич Артамонов прожил под моим кровом недолго, но он вызывал у меня самые приятные чувства, – отысканы ли преступники? Получат ли они по заслугам?
– Получат, – сказал Костя. – Преступники всегда получают по заслугам. А услышать от вас я хотел бы вот что, причем с максимальными подробностями: как жил здесь Серафим Ильич, то есть кто составлял круг его знакомых, кто ходил к нему, к кому ходил он, с кем переписывался… ну, и так далее, все мелочи его быта, словом. Интересуют меня и оставшиеся от него вещи…
– Вещи в полном порядке! – не дав Косте докончить, воскликнул Лопухов, как бы предупреждая какие‑либо на свой счет подозрения. – Я за них расписался, всем им составлен подробный реестр, и так они все аккуратнейшим образом у меня и сохраняются… Когда все это случилось с Серафимом Ильичом, – ох, как это ужасно, до сих пор мне ударяет в голову лишь при одном только напоминании об этом! – коснулся он кончиками пальцев висков, – сюда приходили ваши коллеги из местной милиции, переписали все и оставили мне на хранение, до отыскания родственников или наследников. Я им говорил, этим вашим коллегам, – вы заберите все это, пусть оно будет у вас, т‑скть, в официальном учреждении… Я, конечно, поскольку с меня взята подписка, обещаю тщательно оберегать имущество покойного, но ведь может случиться всякое – может забраться вор, может вспыхнуть пожар. А это все‑таки чужие вещи и на немалую, т‑скть, сумму… Но коллеги ваши, не знаю уж почему, не прислушались к моим словам, несмотря на всю их очевидную, т‑скть, разумность, сочли возможным оставить имущество здесь, у меня… А реестрик – я вам сейчас его представлю – можете сличить с наличностью. Как я уже сказал, все находится в полном ажуре, в соответствии с перечнем и моею распискою…
Выдвинув ящик громадного комода, Клавдий Митрофаныч стал рыться в наполнявшем его барахле, каких‑то коробочках, шкатулочках.
Воспользовавшись этим, Костя оглядел комнату. Менее всего она походила на жилище. Скорее это была кунсткамера, музей редкостей в миниатюре. Одну стену занимала выставка орденов. На темно‑бордовом пыльном бархате рядами были нанизаны звезды и кресты, с лентами и без лент, разной величины, из разного металла – белого, желтого, черного, расцвеченного поблескивающей эмалью. Какие только эпохи, какие только государства ни были представлены на пыльном куске бархата! Верхний ряд занимала Российская империя. Выстроенные по степеням достоинства, на зрителя с неутраченной внушительностью смотрели Владимиры, Анны, Станиславы. Точно солнце посреди мироздания, в центре располагавшихся на бархате созвездий сверкал фальшивыми алмазами какой‑то турецкий или китайский орден, несуразно огромный, в десертную тарелку.
Соседняя стена была затянута черным сукном и выглядела как продолжение первой – как отдаленный, уходящий в бескрайность космос, битком набитый уже звездной мелочью. Рассыпанные по черноте, как бы без особого порядка, табунками, точь‑в‑точь, как настоящие звезды на ночном небосклоне, на сукне точечно поблескивали сотни значков – фестивальных, в память о различных датах, событиях, с гербами и видами городов.
Костя попытался сосчитать, сколько же шкафов, застекленных витрин, всевозможных этажерок, полок и стеллажей громоздилось вдоль других стен комнаты, было приткнуто к ним под прямыми углами, образуя коридорчики, закоулки, – и сбился со счета. Все было приспособлено для хранения, все служило только этой цели и было до отказа наполнено папками, коробками, коробочками – картонными, деревянными, железными…
– Любуетесь моими коллекциями? – произнес Клавдий Митрофаныч, отрываясь от комода, с отысканною бумажкою в руках. – О, тут есть что посмотреть! Знаете, не хвалясь скажу, а только лишь в плане, т‑скть, совершенно объективной оценки, – такими богатствами редко какой музей даже располагает! Я, знаете ли, собиратель особый, не так, как многие – с узкой, т‑скть, специализацией, когда собирают только что‑нибудь одно, ничего больше вокруг себя не видя, пребывая, т‑скть, с надетыми на глаза шорами… И при том собирают самое банальное и легкодоступное, например, денежные знаки, почтовые марки, наклейки со спичечных коробок. Сейчас такие коллекции почти у каждого школьника, и собирательство этих предметов уже перестало быть истинным собирательством, а превратилось в простую куплю‑продажу, ибо и коллекционные марки, и спичечные наклейки, и монеты продаются в государственных магазинах как самые обыкновенные товары. Я же забрасываю свои сети широко, на глубинах, где почти не водится других рыбаков, и улавливаю преимущественно подлинные редкости, то, что стало истинно уникальным. Коллекции мои, – опять скажу вам не хвалясь, а только лишь как объективный оцениватель, – по‑настоящему оригинальны и, как правило, не повторяют то, что можно найти в чьих‑либо других руках. Вот одно из моих главных богатств, которые я, т‑скть, накопил за десятилетия жизни и которыми весьма и весьма горжусь, – ласково коснулся Клавдий Митрофаныч своей лапкой стеклянной дверцы покривившегося от старости шкафа. Полки его были плотно загружены коробочками с наклеенными на них этикетками. – Знаете, что в этих коробочках? Пуговицы! Пуговицы с военных и чиновничьих мундиров Российской империи, начиная с царствования императора Петра Великого! В этих коробочках представлены все рода войск, все существовавшие в России на протяжении двухсот лет ведомства и министерства… Открыв эти коробочки, вы сможете увидеть, на какие пуговицы застегивал свой парадный камзол екатерининский вельможа, какие пуговицы украшали вицмундир действительного тайного советника или жандармского офицера в эпоху Николая Первого, какие пуговицы носил на своем камер‑юнкерском сюртуке Александр Сергеевич Пушкин, какие пуговицы поддерживали, т‑скть, панталоны во времена Чехова на каком‑нибудь мелком служащем по министерству просвещения, на каком‑нибудь забитом нуждою провинциальном учителе Медведенко, или становом приставе, или чиновнике акцизного ведомства, поручике корпуса лесничих… Видите вон ту коробочку, отложенную отдельно от прочих, оклеенную зеленой юфтью? – ткнул Клавдий Митрофаныч пальчиком в стекло. – В ней две главные во всей коллекции, две самые мои бесценные реликвии: пуговица с шинели Михаилы Илларионовича Кутузова и присланная мне одним зарубежным коллекционером, в ответ на дружескую услугу с моей стороны, пуговица с походного сюртука Наполеона Бонапарте. Возможно, с того самого сюртука, который был на нем во время похода на Москву… Представляете, какая это бездна эмоций – лицезреть собственными глазами, взять на ладонь пуговицу с одежды Наполеона! А какой это сам по себе волнующий, исполненный какого смысла факт – то, что две эти пуговицы лежат рядом, в одной коробке? Если вы романтик, поэт в душе, если у вас развито воображение – вы это почувствуете, оцените и должным образом поймете… Вероятно, даже кибернетическая машина затруднилась бы подсчитать, сколько времени и усилий затрачено мною на составление этой коллекции пуговиц, но, к сожалению, она не исключительна в своем роде и не единственна у нас в стране. Как и вот эти, – взмахнул он рукавом халата на соседние шкафы. – Здесь, например, бутылочные этикетки пивоваренных заводов всей Европы, начиная с тысяча семьсот девяносто девятого года. Более ранних, к сожалению, отыскать не удалось и, признаться, эту коллекцию я давно уже забросил и не имею к ней особой, т‑скть, любви, особого пристрастия. Не слишком волнуют меня и хранящиеся вот в этих папках аптечные сигнатурки, хотя и на их собирание мною положено немало труда и есть сигнатурки, скажу я вам, прелюбопытнейшие, выписанные, например, по рецептам Антона Павлыча Чехова, адресованные известному русскому философу Владимиру Соловьеву, знаменитому адвокату Федору Никифоровичу Плевако, цирковому клоуну Дурову, авиатору Уточкину, поэтам Брюсову и Маяковскому. Последняя выдана Ялтинской аптекой, что на Боткинской улице, датирована летом тысяча девятьсот двадцать седьмого года – Владимир Владимирович как раз тогда отдыхал на Южном берегу Крыма… Не назвал бы я, т‑скть, сугубо раритетными и вот эти коллекции – галстучных зажимов, отражающих изменения в моде на протяжении более ста лет, нагрудных блях российских дворников… Вот моя настоящая гордость, мое, т‑скть, любимое детище! – воскликнул Клавдий Митрофанович со вновь засветившимся в его глазах бриллиантовым излучением, приближаясь к самому большому в комнате шкафу из черного дерева, резным своим верхом достававшему почти до потолка. Сквозь пыльное стекло дверок можно было рассмотреть, что его содержимое составляют однотипные продолговатые деревянные ящички, употребляющиеся для хранения картотек.
– Что это? – спросил Костя заинтересованно.
– Это – коллекция морских катастроф, – сказал Клавдий Митрофаныч торжественно, с любовью.
– Что, что? – раскрыл Костя глаза.
– Коллекция морских катастроф! Я начал собирать ее еще учеником Тамбовского реального училища и продолжаю – страшно даже выговорить эту цифру! – вот уже пятьдесят пять лет! Больше половины века! Здесь, – нежно обнял он шкаф, припав к его углу своей тощей грудкой, – десятки тысяч фактов, сведений, собранных из книг, газет, журналов, русских и иностранных, всевозможных отчетов, обзоров, справочников, лоций, записанных со слов очевидцев и свидетелей – с точным указанием на источник информации, а если факт записан со слов – то с личной подписью сообщившего. Весь материал строжайшим образом расклассифицирован, расположен в хронологическом порядке и охватывает историю морских плаваний на протяжении шестисот последних лет.. Ни одно сколько‑нибудь выдающееся происшествие на морях земного шара не ускользнуло от моего внимания и точнехонько зафиксировано на моих карточках, причем во многих случаях – даже с приложением официальных документов, рисунков и фотографий, если таковые оказались сделанными на месте происшествия. О каждом дне из всех шестисот лет можно получить с помощью моей коллекции немедленную и подробную справку. Вот это – по‑настоящему уникальное собрание! – сказал Клавдий Митрофаныч, продолжая нежно обнимать шкаф. – О его существовании знают даже далеко за пределами нашей страны, и мне нередко приходится отвечать на запросы историков, писателей, ученых, различных обществ и ведомств. Чтобы доказать вам, что я имею полное право гордиться этим своим детищем и не преувеличиваю его достоинств, давайте сейчас же произведем маленький опыт. Пожалуйста, назовите какую‑нибудь дату… Любую, любую, не стесняйтесь! Любой день, бывший сто, двести или триста лет назад…