Тебя, камрад, в ту время либо вовсе не было, а если и был, так еще в пеленки марался. Только‑только войну закончили. Победа… Эх, было! Мать твою! Ну, этого дела вам все равно нипочем не понять, так только, языком молотить…
Я, конечно, в тот момент в Германии находился. В составе войск первого Белорусского фронта. Да‑а, братец ты мой… В городе Дрездене мы стояли. Слыхал про такой? А, в киножурнале видел? Скажи, пожалуйста! Взял, значит, билетик за гривенник – и вот тебе Дрезден… Ловко! А я, пока до этого чертова Дрездена добрался, не меньше пять пар сапог истрепал, три ранения получил, а пришел – тудыть твою мать! – где ж город Дрезден?! Ни кляпа ничего нету – кирпич битый, мусор, пыль – одна название, что город. И народу, немцев этих, нигде не видать нипочем: вылезет какой из‑под земли не хуже мышонка, туда‑сюда поглядит, да и опять – юрк под кирпичи. Вот те и Дрезден.
Да, братец ты мой… Всякое место свою отличку имеет, где что: в одном, допустим, пиво замечательное, другое – сапожным товаром славится, третье – еще там какая лихорадка, чума ее знает… Город Дрезден, ребяты, от этой от Ситкинской мадонны прогремел. Какая‑то, слышим, такая в нем картина имеется, что на весь мир – одна, и цены ей нету. Ну, мы, конечно, посмеялись: картина! Мы этих картин по всей Европе – знаешь, сколько повидали? Многие тыщи! Сказать, и недурные попадались. Это еще в Польше, что ли, во дворце в одном стояли, там арбуз был на картине. Ну, сволочь, живой! У ребят у наших аж слюнки потекли, ей‑богу…
А тут, стал быть, в этом в Дрездене, – мадонна.
Не раз, не два – вот так‑то, не хуже, как сейчас, сойдемся, толкуем меж собой: что, мол, ребяты, за мадонна? Интересно б все ж таки поглядеть. Старшина у нас был Воробцов: «С ума, говорит, все посходили, мадонна какая‑то! Отмадонилась, говорит, ваша мадонна. Видали – что от города осталось? Камушки.»
И вот в этот момент получаем мы задание от командования: душа из вас вон, в лепешку расшибитесь, а чтоб нашли – куда ее фрицы запрятали. Погрузили нас, стал быть, голубчиков, человек двадцать на машину и – айда мадонну искать. Лейтенант был с нами, молоденький такой. Он план раздобыл – у какого‑то, что ли, немца, и на плане на этом крестиком обозначено, где искать.
Ну, едем. Проскочили через весь город, чешем по полю. А весна, благодать! Солнышко, жаворонки в небе – красотища! И вот, ребяты, приехали мы в лес. Так, плохонькой лесишко, весь наскрость светится, не заблудишься. В нем – ложок, камни наворочены, по всему видать – карьер был. Хатенка стоит. Пустая, конечно. По барахлу судить – вшивенькие немчишки жили, не самостоятельные, беднота. Но, заметь, как ни плох этот немец, может, жрать ему нечего, один бутер да вассер, – ну, хлеб с водой по‑нашему, – а в хозяйстве – чисто, порядок: шкафчики там разные, коврики, кастрюлечки, цветочки бумажные, да… Опрятно живут, паразиты.
Ну, ладно. Стали мы шукать.
День шукаем, два шукаем – ни кляпа нету. Лейтенант наш – ну, прямо с лица сшел. Да что, брат ты мой, сойдешь! Приказ есть приказ, будь добр – выполняй. Мы, конечно, чуем: в земле гдей‑то копать надо, ну так ведь весь лес не перекопаешь! Да…
Теперь слушайте. Однова так‑то ночью позаснули все, лейтенант в город, в штаб уехал докладать как и что, – он каждый день ездил комбату докладать, – а мне, ну вот что хочешь – не спится да и на… Лежу на своей на плащ‑палатке, ворочаюсь. И все мне, понимаешь, чудится – ктой‑то в лесу на дудочке посвистывает. Да ладно так, знаешь, вроде бы вальсок какой… Чудное дело, думаю, полночь, лес, а ктой‑то, не хуже вот как сейчас мы слыхали, – знай себе наяривает… Встал я это потихонечку, иду, соображаю – как бы, между прочим, в какую муру́ не вклепаться: мир‑то мир, а кой‑где еще шевелятся фрицы. И вот таким по́бытом подхожу, значит, к этой избенке. Подшел – и, вот тебе, – замолчала дудка. Ну, ладно, думаю, может, и верно – помстилось.
Вот улегся обратно, покурил. Только в дрему склонило – тудыть твою мать! – опять, слышу, играет! Что ж ты думашь – до трех разов этак‑то…
Утром говорю лейтенанту: так и так, за избой копайте. «Откудова, мол, тебе это известно?» Да уж, говорю, откудова ни откудова, – копайте!
Ну, пошлин, осмотрели все как следовает. Легкое дело – копайте, когда там, как есть, один камень. Скала. Задумался лейтенант. «Да, говорит, вы, товарищ Авдохин, безусловно правы: эта именно скала и у меня была на подозрении.»
И вот дает он команду – рвать.
Ну, рванули. Кинулись мы это с лейтенантом в пролом – дым, пыль, ни шута не разобрать. «Осторожней! – шумит лейтенант. – Осторожней!» А я вперед ломлю, какое там – осторожней! Терпежу нет – поглядеть, что там такое… И вот, братцы, вижу – вагон товарный, рельсы подведены, всё как надо быть. А за вагоном – вроде бы блестит чтой‑то, вроде бы как золото. Я – туда. Ах, мать твою за ногу! Картина в раме! Вовсе это голый мужик сидит на стульчику, так только кой‑где для близиру листочками прикрылся и, вот тебе – на дудочке засмаливает!.. Да ну, дурак, откудова живой? Картина же, сказано. Да… Эге, думаю себе, вон оно что! Вот тебе и дудочка!
Стали мы разбирать эти картины – их там страсть сколько оказалось, одна другой едрёньше… А рамы! Ну, просто сказать, неподъемные, золотые, пуда по три, ей‑богу! А под конец того до вагона добрались. Откатили дверь – что такое? Один ящик стоит с замками, весь как есть железом обшитый, чтоб, значит, в огне не сгорел. Ну, что долго казать: сшибли, конечно, замки, открыли ящик, войлок там всякий, тряпки повытаскивали, стружки…
Вот тут, ребята, она и была. Мадонна.
Погоди, не шебарши, пожалуйста… Ну, что – икона? Ну, икона… Ну, и дурак! Икона иконе – розь… Ты не видал – молчи, что ты в этом можешь понимать?
Как глянула она на нас глазёнками своими голубенькими – так мы и притихли… Прежде того шум, гам стоял, энти рамы таскать пудовые – легко ль? Так матерком подсобляли… да. А как глянула она – всё! Господи боже ж ты мой, есть же этакая красота на свете! Стоим, молчим, а она это глазочками – лоп‑лоп! – ну, вроде бы, как на детишков на своих глядит, ласковая…
Авдохин умолк, как бы задохнувшись. И этот его необыкновенно задушевный, умиленный тон, его искренний, почти детский восторг перед какой‑то далекой, не русской и даже не живой, а нарисованной прекрасной женщиной, – все это так не было похоже на того, вечно пьяного и сквернословящего Авдохина, каким много лет знали его собеседники, что и все притихли, никто не посмел нарушить благоговейную тишину…
– И такая в тот момент меня, ребяты, зло на этих фрицев взяла, – помолчав, проговорил Авдохин, – ну, просто‑таки сказать не могу! Этакую от людей красотищу схоронить – ведь это что? Ах, паразиты! Хорошо это я ночью в лесу тогда дудочку услыхал, объяснил, конечно, лейтенанту – где искать… А кабы не я? Тогда что? Так ведь и сопрела б под землей, за все просто…
– Вот оно, камрад, дело‑то какое, – уже спокойно, без злобы, обратился он к милиционеру, – вот чего Авдохин сам, лично, повидал… Фарштайн? А ты, чудак, без путя в драку лезешь… Тебе ежли все мои похождения порассказать – у тебя в голове кружение произойдет!.. Ну, ладно, – сказал Авдохин, решительно подымаясь и шаря в потемках мешок с наловленными раками, – забрехался я тут с вами… Похоже, раки мои перешептались, экая жалость! Как, понимаешь, перешепчутся – от них вкус уже далеко не такой… Ну, спокойной ночи, счастливо караулить. Ни хрена только, ребяты, вы тут не укараулите. Собаку надо, а ее назад отправили…
– На весь район одна, – сказал милиционер. – В Лохмотовские выселки увезли.
– А там что? – поинтересовался Авдохин.
– Сельпо обчистили. Сторожа связали, под крыльцо засунули. Там и нашли старика.
– И на много взяли?
– Подходяще. Тысячи на две, говорят…
– Ат сволочи! – хлопнул руками об штаны Авдохин. – И когда ж, ребяты, этой людской дешевке конец настанет?
И он пошел – несуразный, сутулый, загребая ногами опавшие листья, – все еще под впечатлением своих наполовину выдуманных воспоминаний, которые представлялись ему сейчас чистой, истинной правдой, – пошел умиротворенный, добрый и благородный, как может быть умиротворен, добр и благороден человек, постигший однажды в жизни нечто такое великое, что далеко не всякому из миллионов людей удается постигнуть.
Глава тридцать третья
Алик же сапожник ни в каких Гнилушках ночью не был, спал преспокойно в своей холостяцкой избенке, а когда утром проснулся – увидел, что со стола исчезла початая бутылка водки; потянулся отрезать кусок хлеба – и хлеба нету! Хватился гармошки – и она пропала… Сундучная же крышка откинута, и из сундука кто‑то унес синие, с кавалерийским кантом брюки‑галифе, которые он берег еще с военного времени и в которых любил пофрантить, покрасоваться, когда выходил поиграть на уличных посиделках.