Второе путешествие морехода.
Глава 1.
О4.05.1995. Казбек.
С Казбекского перевала мутно, снежно давил ветер. Будто вцепляясь зубами, хватаясь руками, ветер вис на трепещущей штормовке, тянул вместе с собой на склон. Хотя он и не был так силен как вчера ночью, когда раз за разом вышибал лом, подпирающий дверь и потрясал огромное, тяжелое, мрачное каменное здание, а, может, это сотрясался под его напором сам Казбек? — Однако нечего было и думать, чтобы идти наверх. Там, куда должен бы лечь их путь — серо, гибельно, мороз по коже. Опять рвануло за штормовку, пытаясь завалить в сугроб на склон.
Андрей скосил глаза: рядом с ним оказался Толя-Шлягер — точно собачонка, вечно путается под ногами, не даст побыть одному. Единственный из четверых, этот взял в поход пуховку, теперь она пришлась кстати. Только нос торчит из затянутого капюшона. Неизменную сигарету у него изо рта сдуло; Толя добродушно выглянул из своего подбитого пухом окошечка, что-то сказал (слова унес ветер) и тоже задрал голову вверх. "О чем можно думать — с эдакой благодушной физиономией?"— мысленно усмехнулся — кто был в видавшей виды штормовке. Впрочем, ему нравилась метаморфоза спутника: в Москве тот являл собой тип беспокойного ипохондрика. На высоте четырех километров мурлыкающий блюзы великовозрастный сынок дипломата, Гошин друг-попечитель, финансовый спонсор, и его же подопечный, был не от мира сего. Горы? — да он ничего не понимает в них, полностью доверяясь им с Гошей. Для него горы всего лишь экзотика.
На минуту просветлело. Сквозь серую штриховку, с другой стороны ледопада сурово проявился массив Орцвери. Выше, вправо - каких-то триста метров подъема, - Казбекское плато. Взобраться. А потом перевалить через Орцвери, и скатиться вниз, к Трусовской теснине. Пусть за перевалом будет невесть что. Гоша зря пугает. Они пройдут, сначала по пояс в снегу; а ниже, в кошках, проползут по скользкому льду, по крутизне; проскребутся в камнях и горной воде. То ли еще случалось. Перевалить! Это должно было стать эмоциональным переломом. Желание буквально жгло. Словно бы там скрывались вечная молодость, избавление от гнетущего чувства, застрявшего в груди. Разве не затем чтоб избавиться от изнуряющей душу скорби прикатил ты сюда из Москвы?
Шлягер тронул Андрея за плечо, и, указывая на массив Орцвери, с умильным выражением глаз что-то сообщил сквозь ветер.
- Что? - Андрей силился расслышать.
Пододвинувшись вплотную, Шлягер закричал уже почти в ухо:
-...Он похож на динозавра!
-?
- Смотри: вот - голова, - рука в меховой рукавице чертила по суровому силуэту заснеженных скал: -... вот лапа... Видишь, он как будто положил морду на лапы?
Действительно - словно невероятное чудовище сползло с Казбека: тяжелая бугристая морда отрога зарывается в снег покрывающий ледник; лапа-скала; взбухает синий бок, весь в драной шкуре ледяных наплывов. Гигантское тело сверху увенчивал страшный зубчатый гребень. Хвост чудища уходил далеко наверх, на плато.
Гоша и Генка, не в силах перенести одиночества, тоже выбрались из "Замка". Опять собралась вместе вся честная компания. Пару минут ветер трепал всех четверых. Они стояли тесной кучкой: Андрей, ближе всех вставший к нему Гоша; Генка, самый высокорослый из них, но не самый широкоплечий, и подвижный как ртуть Шлягер.
- А помнишь, как десять лет назад мы вон там ночью соединились со спасателями? - полу крича, чтобы быть расслышанным, однако сохраняя при этом неизменно спокойное выражение лица, Гоша махнул Андрею на заснеженные каскады ледника.
Они вызвались помочь спасателям спустить вниз альпиниста больного ураганным отеком легких. Привязанный к волокуше человек, со вспухшими фиолетовыми губами, только иногда открывал глаза. Невозможно было нести его на руках, и за веревки тащили импровизированную волокушу, сооруженную из пары лыж и раскладушки. Благо пурга намела сугробы, сделавшие путь мягким. Благодарный взгляд с трудом открывшихся глаз. Это уже когда оставляли больного с сопровождающими внизу, у кромки снегов, подле монастыря Цминда-Самеба, того самого, привечавшего Лермонтовского Демона.
"Или то, что происходит с нами, неотвратимое? Расплата за свалившиеся на голову блага цивилизации?"
Наверх надо было идти позавчера. В тот день стояло туманное марево. Хотя термометр, прикрученный на заледенелом крыльце-сходне, и показывал минус шесть градусов, под солнечной радиацией снег плавился, с крыши здания потекли ручьи. Для еды и питья не надо было тратить топливо на вытапливание воды из снега. Под капель поставили кастрюли. Сливая из них воду, набрали два самых больших жбана найденные на кухне брошенной метеостанции. В туманном молоке вокруг ничего не было видно в десяти метрах. И все-таки, быть может, следовало рискнуть на восхожденье. Авось не промахнулись бы, взбираясь на плато(хотя, после пурги с невидимого склона могли вылететь лавины). Небось дошлепали бы до седловины(на леднике есть трещины, меж которых легко заплутать в тумане). Зато дальше - ветер, марева нет. И пили наверх по студеному гребешку.
Идти?- не верил Андрей сам себе. Если бы они были с Гошей вдвоем, как задумывалось первоначально, а так... - живо представились их спутники. Оба, и Шлягер, и Генка, увязались бы за ними. Значит, от них не отойти, их не отправишь вниз: пропадут в ветре и тумане.
Сегодня утром случился момент, когда чуть распогодилось, и Гоша, которому в принципе-то абсолютно не свойственны импульсивные решения, неожиданно вскочил:
- Пошли! Сидящий лучше лежачего, стоящий лучше сидящего, идущий - лучше стоячего!
Андрей с любопытством слушал. Провозглашенное, наверняка было тайной присказкой друга. У него самого подобных была не одна. Вот, значит, какая у того пружина внутри. За десять лет их походов в горы Гоша не выказывал подобного. В настоящей мужской дружбе соперничество никогда не умирает. При недавних сборах в Москве, в ответ подспудным мыслям, у Гоши вырвалось: " Ну, теперь я с тобой потягаюсь". Уже два с половиной года в Москве Гоша каждодневно таскает неподъемные рюкзаки, осуществляя снабжение своего торгового ларька методом спина-ноги. И взматерел изрядно. Ларьковый бизнес для Гоши вообще окрашивался туристской романтикой: ночевки на полу киоска в спальнике, еда впроголодь, всухомятку.
Не очень-то веря в затею, Андрей начал было готовиться в маршрут, да тут опять сильнейший ветер понес непроглядную серую снежную муть.
Четвертый день ожидания погоды. Как и десять лет назад, даже Генка опять с ними, только тогда они не пряталась на метеостанции, а стояли на леднике, в палатке.
Ветер выстудил тепло. Орцвери стушевался за серыми штрихами. Укрытие снова приняло их.
Этаж - полуметровой толщины каменные стены; окованный железом пол; множество комнат. Ради чего появилось все это среди снега и камней на плече у Казбека? Меж намалеванных посетителями на стенах снаружи здания дат, раннейшая указывала 47 год. Невероятно чтобы метеостанцию построили в войну или сразу после. Несомненно, то был плод предвоенного клича: "даешь альпинизм!" В ту пору, если что-то затевалось, так с размахом. Это потом из затеянного остались только высокогорная метеостанция да пост горноспасателей. Хотя, десять лет назад, когда они с Гошей впервые здесь объявились, народу было как сельдей в бочке, битком в каждой комнате: готовилось массовое восхождение, альпиниада в честь сорокалетия Победы. Нынче же, в 95-ом, предваряя еще более круглую дату, они стартовали из Гергети в почти полной уверенности, что на метеостанции никого нет. Опасались даже, что здание заколочено, или, хуже того, сожжено.
Прошлую долгую ночь на метеостанции, в полузабытьи, Андрей ворочался в спальнике. Болезнь духа, словно текущая внутрь тебя из гнилого воздуха столичных улиц, из услышанных разговоров, из кадров телепередач, из строк газет. «Надо принимать окружающее таким, как оно есть. Не может же он перевернуть мир?» Однако освобождение чувств не приходило. «Или ты просто отстал от времени? Отстал от времени, как это? Что, время автобус? Властелин, повелевающий людьми? А, может, самому повелевать им? Жители средневекового Лондона откуда знали, что их Лондон именно средневековый? У древних греков время ходило по кругу, а у папуасов вообще стояло, но они были счастливы..» В конце концов Андрей махнул рукой на изнурительный поиск истины. И поплыл свободно в потоке нескончаемых видений. Перед глазами проходили города, годы. Отсветы пламени печурки, точно бабочки, порхали по потолку и стенам комнаты. В запертую дверь пудовыми кулаками барабанил ветер. Точно проносящийся мимо экспресс, за окнами грохотал буран.
Он еще не понимал, что болезнь души происходит из-за столкновения противоположных культур. Привнесенной экстравертной, западной, смысл которой агрессия либо «не тронь меня». Допущенная теперь как волк в овчарню, она выжирает интровертную чисто российскую, коренной смысл которой исохаристия — покой и воля.
Из его жизни вполне можно было вычленить несколько человеческих жизней, столь различались они по своим интересам, целям и страстям. И он прикидывал сколько: четыре или пять?
-Бум-бум-бум, - ломился в дверь брошенной высокогорной метеостанции ветер.
Из-за резких движений на спальнике Андрея разошлась молния, однако было не холодно. Печка, в которую засунули буковую корягу, продолжала тихонечко гореть.
"Странно, в прежние времена, под бременем твердого государства души людские куда чище обретались внутри своих оболочек. А ныне, точно из вспухшего и прорванного воздушного шара, душа истекает, рассеивается в окружающем смраде..."
Вдруг возникло ощущенье обымающего тебя взгляда. Неподвластный огромный взгляд приходил словно бы из внутреннего твоего пространства, и извне. Будто разлитый вокруг, взгляд не зависел ни от бурана, ни от чего другого. И в то же время был обращен именно на тебя. Не взгляд Божества, всевидящего ока, - чувство, испытанное однажды в октябрьские дни Московских потрясений 1993-го, два года назад. Нет, это был взгляд человеческих, определенно даже, женских глаз. Когда-то в день ее собственных похорон так же огромно, заполняя вселенское пространство, смотрела Людка. Только тогда был взгляд-вопрос, взгляд-укор. Даже какая-то потаенная робость заключалась в нем. Взгляд испытывал тебя, бередил, чинил беспокойство. А этот - покрывал спокойной силой. Андрей догадывался, чей это взгляд. Так не могла смотреть юная Ксения, теплое тело которой он так помнит. Напутствуя, Вера сказала ему: "Возвращайся". Даже пришла на вокзал, первый раз за шесть лет их семейной жизни, провожая его в горы. Единственная, женщина в толпе друзей на перроне. Стройная, с огромными глазами, за которыми не поддающееся определению. Всеобъемлющее. Загадочное и принимающее тебя. Мать двух его малышек-дочерей. Было приятно. Впрочем, о женщинах, которые сейчас близко под сердцем, не стоило думать. Больно, глупо и бесполезно. Сердце не обманешь. Сердцу не прикажешь. Сердце само все поймет, нужно только время. У него уже был опыт. Он решил, лучше будет вспоминать тех, которые уже далече.
В его жизни было не так уж много женщин. Он не гнался за количеством. Доступность женщины убивала к ней интерес. Унизительно быть одним из многих.
Ни о которой из прошедших в его жизни женщин ему не вспоминалось плохо. Примеряя уловленный взгляд, понимал: с такой глубиной не могла смотреть Елена. Подобной силой не обладала Варенька.
Мысленно разглядывая женские лица, Андрей удивился, что легко и даже приятно вспоминать девушек, в которых только слегка был влюблен. И приходится делать очень большое усилие, чтобы вызвать из памяти ту, тех? — которых — двух? трех? — любил по-настоящему. Вероятно, так происходит оттого, что слишком много им отдано. И, вместе с потерей, слишком большое произведено опустошение души. Сердце и сопротивляется оживлять трудно умиравшее. Подумалось, что, пожалуй, и каждая случившаяся обоюдная любовь, это целая прожитая жизнь. Все по порядку: рождение, взросление. И так до самой смерти чувства. Исторгнутая же влюбленность — лишь занятная фотография в твоем альбоме?
Любовь к женщине. О, в ней самое приятное начало, когда словно бы ласковый бриз надувает паруса, и твой корабль держит курс в чудесные неведомые страны, суля блаженство и счастье. Отнюдь не апофеоз страсти, когда тебя словно поджаривают на медленном огне. И, о ужас, когда белым шквалом в щепки ломает мачты и помимо твоей воли ужасающие валы несут, корабль, не слушающийся руля, на страшные черные рифы.
А Людка? Ощущенье вселенского, взгляда сменилось вспоминанием живых карих глаз и пересохших, потрескавшихся губ. Была там любовь? Странное раздвоение чувств. Ведь тогда в нем одновременно рождалось противоположное. Впрочем, коль говорить о раздвоении чувства, то лишь его собственного. Она ведь была однозначно ласкова к нему. Принимала любое его решение. И, когда он дал ей понять, что скорое расставание неизбежно, она, как бы бесстрастно подвела итог: "С тобой будет счастлива любая женщина...". А все женщины, которых любил он, жаловались, что с ним трудно. Она заключила так потому, что была умнее других, иль потому что мало его знала? Но ведь только перед ней он исповедал свою философию. " Что ж, зато хотя бы пообщалась с сильной личностью" - словно б уже прощаясь, хотя они еще рядом лежали в постели, отстраненно добавила она. Он едва не вспыхнул от бешенства. Сдержался, не понимая, чем покоробила его ее фраза - овечьей покорностью судьбе? Упрощением сложности бытия, которым она означила его жизнь? А, быть может, человеческие чувства - разлетающаяся во все стороны вселенная? Увиделось, ощутилось нечто стремительно разлетающееся, распространяющееся во все стороны. Ведь, необъятная вселенная началась с комочка в мильярды раз меньше ноготка младенца? И несколько дней их близости с Людмилой тому подтверждение. Стоя на перроне метро, ожидая ее появления из прибывающего поезда, ожидая встречи, вечера с ней, ожидая их ночи, разве не был он весь во власти раздирающих чувств? Разве, подобно вселенной, не мчались они в противоположные стороны? Два стихотворения, оба о расставании(и это при ожидании встречи!), одновременно рождались в нем. Доброе, теплое, грустное "Не говорить бы ничего.." и, даже презрительное, "Дело-то прошлое. Кинуто. Прожито.". Сейчас он раздумывал о Людмиле спокойно. А тогда…
- У вас несчастье? кто-то умер? - наклонившись к нему через проход практически пустого вагона метро, участливо спросила его пожилая женщина, старушка, когда с самым-самым первым составом, после той их ночи, он проводил Людку на избирательный участок. Она была партийной(слово-то какое противное). Член избирательной комиссии. Ей надо было появиться там раньше всех. Они условились, что после закрытия избирательного участка и подсчета голосов она приедет к нему вновь. "Последний раз " - для себя решил он. Она мертва уже семь лет, а он до сих пор, бывает, мысленно разговаривает с нею. Однако тут Андрей решил, что ошибается. С ней разговаривают Гвоздик и Марек, их однокашники. Марек даже публично целовал черный могильный камень, на котором по фотографии было сделано ее изображение. Андрей не совершил бы подобного. Он только смотрит ей в глаза, в глубину того ее взгляда, и говорит о жизни, и ей, и самому себе, о ее жизни и его собственной, о жизни людской вообще, как бы утешая ее своим настроем: " А случится и мне уходить с этого света, уйду спокойно". Ни в коем случае это не означало, что он отдаст свою жизнь «за так». Будет драться до последнего, но без поросячьей истерики и страха.
Глава 2
Я помню одно летнее утро. Мне было четырнадцать лет. По высокому бетонному причалу, по краю, навстречу идет человек, блеснит судака.
Собираясь нырнуть с довольно высокого, почти полутораметрового причала, совершить утреннее купанье-омовение, Андрей смотрел, как тот подергивает короткой удочкой. Когда тебе пятнадцатый год — любопытно за всем наблюдать. Юность. Поволжская регата проходила в городе Ульяновске. Андрей в последний момент попал в отправляющуюся туда с Урала команду. И уже две недели он обитал у волжской воды. День обещает быть жарким. На воде толстым слоем лежит туман. Вдруг из тумана выкатывает трехпалубный белый корабль, — весь словно в клочьях ваты. Радиотрансляция на корабле передает новости: "В городе Нефтекамске пущен новый завод по выпуску полистирола". Корабль следует дальше, к причалам, и оттуда доносится музыка: «Так провожают пароходы…» Ощущение чуда. Будто б корабль этот не просто корабль. Левиафан. Дышащее существо, оживленное человеческим духом. А утро — не просто утро. Полная естественность твоего существования, и, одновременно, — восторг! Ошеломительное впечатление чуда. Жизнь. Откуда эта будоражащая душу радость? Что источает ее? Мир так прост, и — непостижим. А что будет, что случится впереди? Что ждет впереди, в этой жизни, где каждый день вроде и обыден, и — шаг в неведомое? Колдовской свет, это необъяснимое движение, звуки. Ловец поймал своего судака. Серебристо-белая рыба бьется, вытащенная на причал.
Андрей смотрел и думал. О рыбаке и рыбке. Об этой огромной воде, напоминающей море. О близком приволжском городе на горе. О людях, что были сейчас рядом. — О, в их команде подобралась колоритная компания! Или, и каждый любой другой человек всегда неповторим и интересен? Все волновало, и было сказочно непонятно. Тайна этого утра. Тайна будущего. Тайна смысла жизни. А влечение к женщине, в чем его сокрытый смысл, сила, сладость и тайна? Он уже в полую силу ощущал повелительный зов собственного тела, едва-едва умея его обуздать. С год-полтора назад, начинающейся ночью, он вынужден был вскочить с постели, в которой до того мирно спал столько лет. И кинулся в ванную комнату, не в силах удерживать рвущееся излиться из него. По счастью, родители уже спали, и, пробежав незамеченным до рукомойника, он узрел извергающуюся из собственной оконечности обильную гнойно-зеленую массу. Измученное, перестоявшееся семя.
Вчера вечером, после гонок он видел, как женщина, пришедшая на причал с маленькой дочкой, спустилась вниз, в каюту причаленного катера. И они закрылись там с механиком. Оставленная наверху девочка плакал: "мама, мама!". А напарник механика ее утешал:
-Не плачь, хочешь конфетку? Мама сейчас придет. Сейчас придет.
Несправедливость, или справедливость? Сначала Андрей вскипел, жалея девочку, потом призадумался. Ведь женщина спустилась в катер добровольно и улыбалась при этом. Улыбалась странной улыбкой. Эти странные улыбки. Намеки. Прикосновения. Вокруг них было довольно много женщин. И Андрей, невольно, с обостренным, но тайным любопытством наблюдал. Вот Мира — веселая и хорошая девушка, из башкирской команды “Батыр”.У нее были чуть кривоватые ноги. И Мурик, запросто ее обнимавший, за глаза о ней шутил:
-Как обхватит тебя своими кривыми ногами! — Но Мира была славная, и Мурик шутил, не обижая. А потом с берега появилась Журналистка, чей смех звучал демонически. Напористая и неглупая девка приблудилась к Казанской команде и сначала жила в их палатке в палаточном городке на берегу, а потом стала ночевать у них на «Антилопе». Андрей со своей верхней полки кубрика видел, как, улегшись на отведенное ей койко-место, она через проход толкала Мурика протянутой босою ногой. И Мурик, нахал Мурик, двухметровый красавец с большим, вздутым вверх черепом и голубыми глазами — стушевался. Он дрейфил ее! Потом она, по знакомству, обворовала команду “Батыр”, вычистив все карманы, пока команда была на гонках, и исчезла. У них красть было нечего. Ни копейки. “Варим суп на “Антилопе”, дырки нет уже на попе. Паутиной дырка заросла!»
О, какой это был суп! Единственный и неповторимый. Где-нибудь дальше расскажу, как мы ночью воровали для него картошку на огородах у железнодорожников, был июль месяц, и размером она была с горох. Ее собирали прямо с землей. А потом, как старатели золото, промывали породу в тазах.. Гендваныч принес кусочек мяса размером со спичечный коробок, и с упоением рассказывал, как долго выбирал его в магазине. В тридцатиградусную жару опускали Юрку Дубова на веревках в форпик-камбуз, где разожгли печку. Там было жарко, как в доменной печи или в аду. Эпопея.
- Бум-бум!! - ломился в двери ветер.
Главное.
Самым главным испытанием в моей жизни, конечно, явился уход из дома, когда мне было семнадцать годов отроду. Потом мне еще не раз приходилось круто менять свою жизнь. Инженер-физик, занимающийся атомными подводными лодками, становился матросом-лебедчиком сейнера, бороздящего Тихий Океан. Начальник смены крупнейшего в мире атомного энергоблока сменялся грузчиком хлебозавода. То был не поиск приключений, а искренняя смена целей жизни. Однако те, последующие, метаморфозы давались гораздо проще. А тут, семнадцать лет. Уйти из дома, из семьи. Безмолвная, вроде безучастная, любимая, мать. «У меня больше нет сына». – Напутствие отца. Произошло подобное вовсе из-за того, что мне было плохо. Наоборот, мне очень повезло. Отличное детство. Живое, энергичное. Чудесная семья, дружная, очень умная, крепкая, каких в нынешние времена почти не бывает, теперь все заняты побочными делами, которые напирают со всех сторон. В «атомном» городке, где создавалось атомное оружие, отец, в силу востребованных инженерных способностей, быстро продвигался верх по служебной лестнице. Мама была талантливым врачом. Меня любили, лелеяли. Но у меня была мечта. Жадно читая книги, я был потрясен Джеком Лондоном. Подписные издания приходили по почте. Мама оставляла квитанции. Я ходил на почту и получал пришедшие по «посылторгу» томики книг. Они были в картонных коробочках, чтобы не дай бог, не повредились. Я прочитывал их все. Гашека. Мериме. Но книги Джека Лондона, а их было четырнадцать фиолетовых томов, меня потрясли. Я решил, что буду жить как Смок Белью, Маймлюд Кид, Элам Харниш, «Время не ждет». Такова будет моя судьба.
И вот настал момент истины. В шестнадцать лет обучение в школе было закончено. Директор, Александр Николаевич, не могу не отдать ему дань уважения, уговаривал меня пересдать кое-что, чтобы получить медаль: «и тебе лучше, и школе». Да я был к этому совершенно равнодушен. В свое удовольствие гонялся на яхтах, а впереди видел жизнь «сильных людей». В ту пору это понятие вкладывали совсем не то, что нынче. С моим другом, Серегой Куренновым, с которым сидели за одной партой, и вместе ходили на охоту, мы собирались стать охотниками и следопытами. Охота. Не удивляйтесь, тогда были другие времена. Не было террористов, и человека с ружьем не боялись, к нему не придирались, так что мне привелось с четырнадцати самостоятельно обращаться с оружием.
Тут забавно. Отец дал мне квитанцию «посылторга» получить ружье. ИЖ-12- это была первая двустволка-«вертикалка» производимая в стране. А до того, мы с Серегой, все рассматривали в спортивном магазине выставленные в витрине «мелкашки» Тоз-17, или, с диоптрическим прицелом, ТОЗ-31. Самая дешевая обычная двустволка была тульского завода и стоила 43 рубля. Ижевская «бескурковка» стоила шестьдесят. Там были и другие охотничьи ружья, но «вертикалки» не было.
На почте я ружье получил.(Вот, пожалуйста, тринадцатилетний мальчишка запросто получает на почте ружье) Оно было дорогое, стоило сто двадцать рублей. А лежало в фанерной коробке. Ну, представьте себе мальчишку, который осязает ружье. Дома я вскрыл коробку. Как его не потрогать? Я достал его. Оно было прекрасно! Черные вороненые стволы. Если в них заглянуть— поражал зеркальный блеск колец, ведь это были не просто цилиндры. А благородное дерево приклада? А насечки на цевье? Легкий запах ружейной смазки. Вы могли бы устоять? Я отсоединил и стволы и цевье. Я любовался. Я наслаждался. Однако настало время собирать ружье, родители могли прийти домой. А собрать не могу! Боже, трепет благоговенья сменился холодным потом.. Прошел час бесплодных попыток. Вот- вот должна была открыться входная дверь,, а я… Прилагал усилия, но…Поцарапал цевье, пытаясь его насильно насадить. Глупость, никогда не надо применять силу. Наконец, в последний момент, сообразил: надо поднять защелку на цевье. И все стало на свои места. УФ! (Кстати, вечером, рассматривая полученное ружье, отец не заметил, что цевье поцарапано).
В начале следующего учебного года, сентябрь, восьмиклассниками, встретились мы с Серегой за своей партой. А он и говорит: «Я сегодня пойду на охоту, на уток». Ну, я тут чего-то в грудь себя настучал, чего-то наговорил, мол, я тоже великий охотник. А он и молвит: «Ну тогда я за тобой под вечер зайду».
Опа-на.
И опять, не поверите, атомный, режимный! городок, женщины с колясочками, тихие улицы. И по ним, вечером, часов в шесть, Серега с ружьем пришел ко мне, ему купили как раз тульскую двустволку. Стоит он за забором нашего коттеджа, который был по дороге к Озеру:
- Ну чего, идем?
- Идем. - И я, со стыдом за свое школьное бахвальство, сиротливо начинаю двигаться к калитке. А, надо сказать, тогда заборы были не такие, как сейчас, через них было все видно. Отец только что пришел с работы и был во дворе. Тихий сентябрьский вечерок бабьего лета, и он ковырялся на клумбе с георгинами.
- Вы куда?
- Да на охоту, пап.
Он видит ружье за плечами у Сереги.
- На охоту? А ты, что ж тогда ружья не берешь? - Сказал так просто, обыденно. Конечно, он давно научил уже меня стрелять, но чтобы доверить так просто? Господи, я тогда чуть с ума не сошел от радости, хоть вида и не подал. Подпрыгнул, и кинулся в дом за «вертикалкой». Вдоль городского пляжа, ну правда он уже был пуст, не сезон, мы дошли до яхт-клуба. Миновали садовые участки. Вышли к Наноге(другое, «дальнее» по городским меркам, озеро), полу заросшей камышом. Ступили на «лабазу». Это сросшиеся корнями камыши и болотные травы, образующие сплошной покров, под которым бурая вода и глубина. Поэтому, когда идешь по плавающему ковру, он проседает под твоей тяжестью, и если задержишься на месте, то окажешься в воде по колено, если не провалишься по… И, первым же выстрелом,- поверьте мне, -, я подстрелил летящую утку. Ружье было великолепно.
С Серегой у нас случилось много приключений. Мы договорились об общем выборе жизненного пути. Родителям я, естественно, ничего не говорил, чтобы они не сошли с ума. Ведь они безоговорочно верили, что меня ждет респектабельная карьера.
Такова предыстория.
Лето после школы я прокатался на яхтах. А как не прокатать? Представьте себе юношу безумно влюбленного в парусный спорт. Успешного, ведь он был чемпионом среди юношей и юниоров города, влезал в призеры самых престижных, взрослых соревнований области, представляя яхт-клуб, знамений своими традициями. Откуда традиции, расскажу позже.
Между делом, чтобы не нервировать родителей, я сдал экзамены в институт. В «атомном» городе имелся филиал МИФИ, причем, №1. Помню, перед сдачей главного вступительного экзамена по математике, накануне вечером ходил в кинотеатр «Мир». И впервые увидел великую комедию «В джазе только девушки». Мои одноклассники, умного школьного класса, тоже поступали в этот филиал, а большинство разъехались по стране, пытаясь поступить в разные ВУЗы Москвы, Челябинска, Свердловска, Одессы. Почти всем это удалось.
Меня это не волновало абсолютно: я видел для себя другую судьбу. Однако лето кончилось. Яхты встали на прикол. Надо было претворять свои планы. Сентябрь. Я пошел к другу, чтобы по тайге или тундре гнать на собачьих упряжках по неведомым тропам. Тут меня ждал сюрприз. Отец Сережки, чем он нравился, у него был зеленый мощный мотоцикл «ИРБИТ», с большой коляской - копия немецких мотоциклов, на которых фрицы гоняли во времена великой войны, сообщил:
- А Сережа-то уехал в Сибирь. Еще летом.
Немая сцена. Как, ведь он мог меня хотя бы предупредить? Потом:
-Как? Куда? Дайте адрес.
Оказывается, Серега, как и мечталось!- забрался в такую Сибирскую глушь, что ответа на письмо пришлось ждать три месяца. Впрочем, нет, первый ответ пришел быстрее, однако он ничего не значил. То было просто информационное письмо. Серега написал, что работает в каком-то коопзверпромхозе штатным охотником. Во втором обороте писем я писал, что готов, хочу ехать. Он ответил: «Приезжай».
Я пошел к отцу. Время-то было упущено, из-за этого безумно долгого оборота писем. Был уже конец декабря… А, надо сказать, что за время якобы учебы в институт я там почти не появлялся. «Зачем? Ведь у меня другая судьба.». А досуг проводил в яхт-клубе, развлекаясь с приятелями, играя в карты, в покер, в секу(не на деньги!) на сигареты. Или еще в другие игры, которых вы не знаете, но о которых, если захотите, вам расскажу, потому, что они интересные и требуют ума.
Отец взбеленился:
- Что?! Разве для того я тебя растил, чтобы ты сидел там в какой-то избушке под снегом пол года и материл своего напарника, - а по-другому не бывает, осточертеете друг-другу!
Кстати, как я узнал совсем недавно, даже знаменитый Нансен, совершивший поход- подвиг, на грани жизни и смерти, месяцами не разговаривал со своим напарником, они даже не здоровались, просыпаясь утром под моржовыми кожами.
-Но, пап?
-Нет.
- Но, пап?
-Нет! Ты что, решил плодить нищих?! Учись, добивайся успеха!
-Но, пап…
-Нет!
Он с жаром объяснял мне, какие трудности и невзгоды меня ждут, если я выберу тот путь, о котором говорю. Я не сомневался, что он прав их описывая. Но я сознательно шел им навстречу. Уже за время своих юношеских мытарств у меня было достаточно приключений — хотя бы наши поездки на перекладных на парусные гонки в Магнитогорск, а чего стоит путешествие в товарном вагоне от Волги до Урала? А полуголодная вольная гоночная жизнь на «Поволжской регате»? А чего стоят переживания осенней штормовой ночью, когда мы в темень тонули. «Дракон» заливало на озере Касарги. Бывало, я злился, негодовал, досадовал, обижался и на людей и на обстоятельства. Но…странность! Пройдет время, обернешься, и …рождается совсем другое впечатление. Тогда я стал догадываться, что счастье — в преодолении. Даже написан для себя стишок: «чем хуже сейчас, тем лучше будет после…». Действительно, вспоминается и ценится то, что сумел победить и из чего сумел выбраться. А тихое, безбедное существованье — безвременье, как один день. Потому мечте своей я изменять не собирался. Я просил, умолял отца отпустить меня. Он оставался непреклонен. Мы перестали разговаривать. Что ж. Я стал собирать в дорогу маленький туристский рюкзачок. Первый раз в жизни пошел отцу наперекор. Подобного тот никак не ожидал. Много позже я прочитал у древних, что самое трудное испытание — пойти против воли отца. Тогда отец подошел ко мне и сказал:
- Ты хотя бы сессию в институте сдай. – По срокам она была на носу, - А потом езжай к чертовой матери. А то получится, что сын Хохлова,- а отец был заметный человек в городе, - просто сбежал, не потянув учебы. И себя опозоришь и семью.
В его словах был очевидный резон. Однако задача представлялась почти нереальной. Уже шла зачетная сессия. Все же, набрав горы учебников, я принялся осветлять голову знаниями. Развил ужасающую энергию. Осаждал лаборатории и преподавателей. Каким-то образом получил один зачет, второй, третий. Оставался последний и самый трудный— математика. «Аналитическая геометрия». Сильная характером женщина Вера Ивановна Семенова дважды, как кутенка, выбрасывала меня с зачета. До первого экзамена, а это как раз и была ее математика, оставалось всего два дня. Вдруг, на последней, моей третьей отчаянной попытке, Вера Ивановна хладнокровно решила:
- Ладно, вот тебе зачет. Но на экзамене ты все равно получишь «ДВА». С такими знаниями только «ДВА».
Радость вскипела в груди. Оставалось подготовиться к экзамену. Я никогда не писал шпаргалок, презирая подобное. Сел готовиться всерьез. В учебнике Гуревича все было изложено четко и ясно. Однако его толщина… Время катастрофически уходило, убегало. Так что в вечер накануне экзамена я не добрался и до половины фолианта. И понял, что категорически не успеваю. Темный зимний вечер за окном. В комнате я был один. Никто ко мне не входил, чтобы не мешать. Все в семье знали, что я готовлюсь в экстренном темпе. Я влез на стол, выглянул в оконную форточку. Высунув в нее голову, выкурил толстую самокрутку, начиненную махоркой. Мама клала махорку в шкаф в качестве анти моли. Во мраке ночи под окном белели сугробы. В черном небе блестели звезды. Спустился в комнату, вышел в коридор. В большой комнате смотрели телевизор, о чем-то говорили. Взял с вешалки шапку-ушанку. Вернулся за стол. Положил учебник так, что настольная лампа ярко освещала страницы, как бы вырывая их из сумрака комнаты. Верхний свет был потушен. Надел шапку-ушанку. Теперь меня не отвлекали никакие домашние звуки. И не спеша начал проглядывать страницы учебника, листая их по очереди, словно фотографируя. Не вникая в смысл текста, нет, я его практически не читал. Решил, что, коли не успею понять, хотя бы посмотрю, о чем речь. К половине второго ночи дело было закончено. Перелистано все до корки, вплоть до оглавления. Не нервничая, я лег спать. Утром встал как обычно. Съел манную кашу. Мама каждое утро с самого раннего моего детства, сколько себя помнил, готовила ее. Самая быстрая каша по приготовлению: высыпаешь в кипящую воду маленький стаканчик крупы,- и все. Отправился на экзамен. В аудиторию вошел среди первых. Когда брал один из лежащих перед Верой Ивановной билетов, она косо глянула на меня. «Линии инженера Шухова». Черт побери, вопрос из дальнего раздела, до которого я не достал, когда изучал учебник. Что ж. Я прикрыл глаза и мысленно стал вспоминать. «Ну же, ну, ты же видел, видел, видел…» Изо всех сил постарался напрячь память. Я понукал себя, не думайте, что это было просто. Нет. И, чудо: передо мной всплыло. Я увидел весь учебник. Он лежал передо мной, как наяву. Тогда я мысленно, заглянул в оглавление. Том был толстый, и его было бы долго листать наобум. Нашел, какая страница мне нужна. Не спеша, открыл том в нужном месте. Начал читать. Текст, рисунки были видны ярко, как будто это действительно была реальная книга. «Гуревич» отличный учебник. Все было понятно. Через десять минут я был готов отвечать. К столу я вышел первым. Глаза Веры Ивановны широко открылись. Еще больше ее потрясло, хотя она и пыталась скрыть чувства, что ни о каком списывании не могло быть и речи. Сидя за партой, я специально, почти ничего не написал на экзаменационном листке. А легко и свободно выводил формулы прямо при ней, объясняя суть. Она задает еще один фундаментальный вопрос. Десять минут раздумья. Сидя прямо перед ней, я повторил процедуру. Она явно не понимала ситуацию и не знала, что ей делать. Третий вопрос — и даже не стала дослушивать. Все шло с тем же успехом. А ей надо было заниматься и с другими студентами. Какую отметку ставить мне? «Пять?» Как можно ставить пятерку нерадивому студенту-прогульшику, который еще два дня назад был абсолютно ни в зуб ногой? Она честно записала мне в зачетку «хорошо». Я был доволен, хотя и не испытывал эйфории. Сессия была впереди. Однако после открытия собственной способности, сам черт был мне не брат. Все прошло, как по маслу. К моему собственному изумлению по итогам сессии, у меня оказались лучшие отметки на курсе.
Много лет спустя, Сергей Бойко, с которым мы были контролирующими физиками на пуске «Людмилы», последнего пускаемого в стране промышленного реактора, поведал о подобном же эффекте. О другом человеке, обладающим феноменом, рассказывал Валерий Радько — то был его однокашник по Томскому институту. Потом друг Радько работал в Сарове-Арзамасе и удостоился чести попасть там на «Аллею Славы». Но в смутные девяностые годы он удрал за границу с украденным у государства миллионом. Путь его лежал через Москву, и он оставил Радько чемодан со своими стихами. Кстати, очень неплохими. Вопрос, что важнее, чемодан со стихами или украденный миллион?
Тем временем, родители, наблюдая мое ученическое рвение, поуспокоились, решив, что я одумался. Не тут-то было.
- Ну вот, пап, я твою просьбу выполнил, и теперь свободен.
Денег у меня было мало. Купленный железнодорожный билет был самым дешевым. П