Мы в темень пилим-пилим на остров Шикотан. Паршивая погода — усталости обман. Светлеет небо резко. С души уходит муть. Малышка-МэРээСка, дорожки пенный путь. Стою один на вахте, а вся команда спит. Недальняя Япония из дымных гор глядит. А впереди, на румбе, вспух шапочкой туман: мы пилим, пилим, пилим на остров Шикотан.
Мы пилим, пилим, пилим на остров Шикотан. Пушком укрылся легким и дремлет океан. А трюм, что казначейство с клейменым серебром. Лежат там слиток к слитку — рыбешки подо льдом. Вдруг — цвет, и в нем, в лазури, бочек окуруглый ал. И зарыжели склоны вмиг осиянных скал. Эх, там, на Шикотане б, недельку провести: тайфунчик бы, тайфунчик по мачте наскрести. Тогда — отстой; к подружке, что любит целовать. В пуховые подушки и жаркую кровать. Да только шиш — разгрузка, и вновь «Концы отдать!». И снова в море, в море — не видно, не сыскать. Океан старик печальный, мы с тобой родня. Ты, старик, солен от пота. Так же как и я. Ты трудяга и охальник плут и хулиган. Я люблю тебя без края, Тихий, великан. И когда ты чист и нежен, просто благодать; и когда ни зги в тумане — носа не видать; и когда пасешь барашков между островов; и когда седые кудри вздыбленных валов. Мы пилим, пилим, пилим на остров Шикотан, отличная погода — лишь утренний обман. А солнца выплыл шарик, из моря лезет ввысь. Ну. Здравствуй, лик живящий, я ждал тебя, светись.
Глава 8.
По стечению обстоятельств, мне привелось видеть и чувствовать Чернобыльскую проблему изнутри и снаружи. Слева, справа, снизу, сверху. По стечению обстоятельств.
Родился я в городе, где были построены первые советские атомные реакторы. В семье, глава которой, мой отец, начав свой путь за пультом управления первого промышленного реактора, стал начальником третьего, называвшегося «Хозяйство Хохлова». И дальше, поднимаясь по ступеням служебной лестницы, в конце концов, отец, уже переведенный в Москву, стал основателем ведомства Атомнадзора. Естественно, он был лично и хорошо знаком и с Игорем Васильевичем Курчатовым, и с Анатолием Петровичем Александровым. И мне довелось краем уха слышать всякие интересные истории.
По стечению обстоятельств в возрасте восемнадцати лет плюс один день мне самому привелось увидеть промышленный атомный реактор. Нацепить за нагрудный карман клеенчатого красноватого комбинезона, надетого поверх белого, - «карандаш», - прямо показывающий дозиметр, про который сказали:
- Видишь, там стрелка?
При взгляде на свет в глазок дозиметра была видна шкала. Над ней было написано: «Миллирентген». Начинаясь с ноля, шкала кончалась цифрой 200.
- Вот, когда стрелка дойдет до ста пятидесяти, выходи из зала. Это будет примерно через три минуты.
Вход в зал прикрывали поражающие воображенье, огромные, четырехметровой высоты, крашеные «шаровой», серо-синей краской, стальные двери, которые не распахивались, а сходились клином. Клин одной стороны входил в «ласточкин хвост» другой стороны, чтобы запереть насмерть. Впрочем, судя по невероятной, тридцати-сорока сантиметровой, толщине створок, они были не цельностальными. Внутри них, вероятно, была засыпка.
Створки были чуть раздвинуты. Приоткрывалась щель, чтобы внутрь могли забегать люди. Перед этой щелью, я был не один. В очереди стояло много обезличенных людей. Одетых в аналогичную спецодежду, с двумя (двойными) «лепестками» на лице. Вот тоже новость, когда на лицо тебе приспосабливают белый мешочек, затрудняющий дыханье.
В руки мне дали швабру и ведро с прозрачно коричнево-зеленым керосиновым контактом. Ночью в перегрузочном зале случилась авария. Оператор, не женатый парень, пришедший на смену после гулянки, уснул у перископа, в который наблюдал за управляемым им процессом. Он должен был поднять кюбель из шахты и опустить его в бассейн. Там кюбель, за выступающий из под воды оголовок, должна была принять специальная электрокара. Тележка, которая, двигаясь по рельсам, отвезла бы бадью, таща ее под водой по специальному коридору, на соответствующее место в трехсотметровой длины галерее цеха «Отдела заготовок и готовой продукции». Где из под воды, подвешенные за оголовки, красиво, бледно голубым светом светились его собратья(не сами кюбеля, - блочки, насыпанные в них, их светящаяся россыпь была видна).
Но парень уснул. Мол, пока еще с пятидесятиметровой глубины, поднимется тяжелый кюбель. Кстати, эта пятидесятиметровая глубина шахт, стала следствием счастливого наития наших конструкторов. Ведь им достался, переданный сочувствующими СССР физиками, проект американских реакторов. Однако в американском варианте каналы реакторов были горизонтальными. И вся глубина зданий реакторов была всего восемь метров. А наши проектанты сказали, стоп. Надо реактор повернуть. Бедные «Зеки», копавшие на Урале котлован, и которым было обещано досрочное освобожденье, испытали немало эмоциональных перегрузок. Представьте: когда тебе, начав уговор с восьми метров, требуют углубить котлован до пятидесяти шести, да в скальном грунте.
Так вот, из-за радиационного распухания графита, «горизонтальные» американские реакторы повыходили из строя через тройку лет. А «вертикальные» наши, с точно такими же параметрами «блочков» и каналов, да еще и с увеличенной в пять раз мощностью, доработали до нынешнего времени. И были остановлены только по договору с американцами.
(Кюбеля – это бадьи, в которые высыпались облученные в реакторе блочки, отработанное реакторное топливо).
В ту ночь, поднятый в зал из шахты кюбель, завис, лишенный охлажденья. Вода испарилась. И топливо, выгруженные из реактора «готовые» блочки, из-за само разогрева, распылилось. В увеличенных масштабах подобное произошло и в «чернобыле». Когда, выстрелив Еленой, реактор выкинул наверх свою требуху. Это к слову, а тогда надо было мыть, отмывать от плутония, красивый, обшитый белой нержавеющей сталью, зал.
По стечению обстоятельств именно в этом зале, куда выходили горловины-раструбы трех разгрузочный шахт (они возвышались на полтора метра): РБ, АВ, и ХВ, погиб мальчик, сменивший меня в моей бригаде электриков.
А дело было так.
Я уехал учиться в Москву. И мое место оказалось свободным. А надо вам знать, что устроиться на «комбинат», было отнюдь не просто. Уровень заработной платы тут был раза в три выше, нежели в какой-нибудь строительной организации в городе. К примеру, окончив институт, спустя пять лет, я, в Москве получал в два с половиной раз меньше, нежели зарабатывал на комбинате.
Однако Иван Карпович Гречко упросил, чтобы вакансию в службе электриков предоставили именно его сыну. Иван Карпович, член нашей бригады, во время строительства реактора, молодым солдатом стоял с автоматом ППШ, в рядах солдат, охраняющих стройку. Очень интересны были его рассказы о прошлом. О визите Берии, как прибирали территорию и чуть ли не красили траву. Или о пожаре. Впечатляющее зрелище, когда на дне котлована пятидесяти шести метровой глубины, а именно такой вырыли для сооружения реактора, полыхнуло пламя. И строители — заключенные, подопечные Берии, кинулись, полезли вверх по деревянным лесам, спасаясь от огня.
- Они лезли наверх как муравьи.
А пламя их догоняло, полыхало по деревянным лесам. Лизало. И они падали вниз.
- Как муравьи. Как муравьи.
И вот его мальчик, в один из своих первых дней, оказался именно в этом покрытом нержавеющей сталью зале. Там было полно электрооборудования. Тельферы, вентиляция, кран-балка. Вообще-то сын Гречко был не один, ведь он был только помощником. Однако его бригадир, по каким-то обстоятельствам, на сколько-то времени ушел. Уж не знаю зачем. И вдруг, замигало, загудело пугающее красное табло «радиационной опасности». Ужасные клиновые стальные двери зала, до того открытые, раздвинутые на всю четырехметровую ширину, начали сходиться. Для знающего человека ничего не страшного не было. Ведь рядом с дверями, с внутренней стороны, в зале была аварийная кнопка остановки движения дверей. Да и операторы, которые, в своем бункере-пультовой, не глядя в перископ, нажали «режим», конечно, прежде чем поднимать кюбель, посмотрели бы: что там в зале?
Однако мальчик-то был совсем неопытный. И в последний момент, видя сходящиеся стальные клинья, под воздействием пульсирующего красного рева «радиационной» сирены, он кинулся убегать, спасая себе жизнь. Его раздавило клиньями дверей.
По стечению обстоятельств, мне привелось закончить МИФИ. А именно кафедру расчета и эксплуатации реакторов. Причем, в отличие от других ребят, поступавших «вслепую», ибо будущие специальности прятались за кодовыми номерами, и что же это фактически будет, выяснялось только курсе на третьем, - при переводе в Москву из филиала№1(в «сороковке»), я нахально требовал, чтобы зачислили меня именно в группу реакторщиков. По стечению обстоятельств, переночевав в Москве на лавке во дворе «Архитектурного института», что рядом с Сандуновскими банями, наутро я влез на прием к заместителю министра высшего и среднего образования РСФСР Рыженкову Дмитрию Ивановичу, и получил нужную визу. По стечению обстоятельств.
Кафедру МИФИ возглавлял профессор Хромов, которому сдавал экзамены. И который впоследствии оказался главным физиком-экспетом на суде над «чернобыльскими преступниками». По стечению обстоятельств, вскоре после того суда, мы жили с ним вдвоем в одном номере Томской гостиницы, будучи членами комиссии Академии Наук по обследованию тамошнего «исследовательского» реактора(после чернобыльского взрыва были созданы подобные комиссии). И было очень любопытно его послушать. Мы много гуляли с ним по Томску. У него неважно было с ногами. Была весна. Таял снег. А у меня были светлые брюки. И надо было не бездумно, а очень аккуратно шагать по тротуару, чтобы взлетающие от подметок капли грязи, не заляпали бы брюки с тыльной стороны. Я не рассказывал профессору, что жил в Припяти, работал на чернобыльских реакторах. Стоял за пультом управления. И что хорошо знаю всех обвиняемых по чернобыльскому делу. И Дятлова. И Коваленко. И Фомина. И Брюханова. Всех, кроме Лавушкина. Не рассказывал, что по заданию Дятлова даже корректировал инструкцию по управлению реактором, после того как тот с презрением отверг вариант, выполненный по договору специальным подразделением, Смоленским ЦНИПом. Дятлов отказался оплатить договор. В своем варианте инструкции, со своей колокольни человека стоящего за пультом реактора, удалось растолковать кое-какие темные моменты управления установкой. Однако, я замахнулся через чур. Ибо начал спрямлять велеречивые формулировки, взятые из правил «ядерной безопасности». Ну, например: «Уровнем МКУ(минимально контролируемый уровень мощности реактора) считается уровень ниже и включая 200 киловатт, но не свыше 200 киловатт. Эти «не свыше», меня раздражали. Ничтоже сумняшеся, я вычеркивал формулировки, рожденные, - господи!- в ведомстве моего собственного отца. Вышел небольшой скандал. Впрочем, после разборки специалистами, мое реноме не пострадало.
- А он во много прав, - сказала Людмила Васильевна Швецова, первая и единственная женщина, управлявшая реактором.
-Да, – подтвердил умница Валера Беляев.
По стечению обстоятельств, от отца я знал о коллизиях с запуском в эксплуатацию реакторов типа РБМК. Как приходилось под них, уже порожденных, подгонять правила «ядерной безопасности». Ибо «горбатого — могила исправит».
На пуске головного блока(это было на ЛАЭС), великий Александров обронил:
- Мы еще хлебнем с ними горя…Ну, ничего: мы создадим такую систему управления…что…
По стечению обстоятельств, взорвалась именно пятая смена, в которой я прежде работал.
По стечению обстоятельств Саша Краюшкин, с которым в МИФИ мы учились в параллельных группах, еще за несколько лет до взрыва, рассчитал подобный режим и выпустил отчет, который, однако, остался лежать мертвяком в отделе графитовых реакторов ИАЭ.
По стечению обстоятельств, мне привелось стоять в Москве на кладбище, когда хоронили погибших чернобыльцев.
По стечению обстоятельств, привелось, уже в качестве «ликвидатора» выйти на кровли ЧАЭС.
«Ликвидатор». Причем, заметьте, это теперь я привык к подобному выражению. Потому как ни в 86-ом, ни в 87-ом, подобных слов не звучало. И, когда в 89-ом, я впервые услышал «ликвидатор», был готов накинуться на человека и набить морду. Это казалось оскорблением.
Посмотрите в темноту накрытого саркофагом взорвавшегося блока.
По стечению обстоятельств, человек №1 «чернобыля», собравший гигантский материал внутри взорвавшегося блока, при том, сам набравший пять смертельных доз, Костя Чечеров — мой друг.
Он стал моим другом после практического знакомства, на предмет, что есть такое, погибшая махина. Мой друг, чем и горжусь.
Неожиданно, возле бывшего помещенья операторов пререзагрузочной машины реактора, в двадцати шагах от эпицентра, попадается обросшая махровой пылью стоящая на треноге кинокамера — кто ее забыл? Ступаешь крадучись, словно боишься кого-то спугнуть, или напротив, нарочито грохочешь сапогами, ожидая выгнать затаившегося в лабиринте Минотавра. В Черной Тишине застигает чувство ныряльщика, погрузившегося в запредельную глубину: вдруг не хватает воздуха, отчаянно хочется устремиться назад, к поверхности.
Чернобыльский Минотавр.
начало 1989-го, февраль. Чернобыль.
Огромная разница, идешь ты во мраке Потухшего Блока один, или ведешь за собой компанию.
С компанией испытываешь веселый кураж. Риск почти исключается: ведь не будешь же ты подвергать доверившихся тебе людей реальной опасности. Кстати, Андрея замучили ознакомительными экскурсиями отъезжающие на Большую Землю. Обыкновенно-то люди боялись Блока, как черт ладана, старались всячески его избегать. Однако, к концу срока своей командировки кое кто набирался храбрости: мол, чего там, рискану, схожу разок. А кого попросить, чтобы показал тайны взорвавшегося чудища? Чтоб было и познавательно и относительно безопасно? Естественно, командира группы дозразведки. «Андрей, ну покажи нам, пожалуйста, чего мы тут ликвидировали. Ну, пожалуйста». Помнится изумление начальника монтажного района, когда, ткнувшись носом, тот увидел огромную, полутораметровую дыру саркофага, в месте, где кровля накрывает верхнюю площадку штатной главной лестницы.
- Андрей! Может быть, прислать сюда сварщиков, пусть хоть наскоро дыру заварят?
- Не надо. – успокоил его Андрей. Ведь саркофаг — всего лишь камуфляж над развалинами. К тому же именно эту дыру использовал Артур Малеев, чтобы посещать Блок, минуя строгие посты внизу, где солдаты требовали проклятые пропуска.
- А, песок все адсорбирует! - говаривал прежний коллега Андрея по работе за пультом реактора, Жора Рейхман, ныне заведовавший объектом "Укрытие".
Острота же одиночного путешествия — несравнима. Мрак. Тишина. Черный, застойный воздух. Фонарик высвечивает покореженное оборудованье. Тысяча полуразрушенных помещений. Критский лабиринт. Никто не поможет тебе в случае ошибки. Во мраке и путанице полу заваленных этажей, проходов можно свалиться в провал, покалечиться, переоблучиться шальными рентгенами. Даже найти обратную дорогу в лабиринте — проблема, ибо свет фонарика при движении обратно «домой» выхватывает из тьмы совершенно иные ракурсы, нежели при пути «туда». Так что, помимо напряжения чувств, требуется предельно хладнокровная работа мозга. Разница — огромна.
Страшный, качающийся под ногами, подвесной коридор выводил сюда. Андрей обнаружил его поднявшись до самого конца маршей штатной лестницы бывшего Четвертого Блока. Опираясь на промежуточные опоры, деревянный коридор, грубо обшитый изнутри листовым свинцом, — бежать в нем приходилось сгибаясь в три погибели, — опускался над завалом куда-то вниз.
Черный, застойный воздух. Это опять была отметка +42,8 м. Как-то так получалось, что множество интересного находилось именно на этой отметки.
По левую руку луч фонарика лижет какое-то покореженное железо. Справа чернеет стена. «Нехорошая» чернота прографиченного во время взрыва Блока, прокопченного пожаром аварии старого бетона. Вперед можно было двигаться, перешагнув через сорванные вентиляционные короба. Уровень рентгеновского излучения пока был не слишком опасным, Андрей убедился в этом, взглянув на приборчик в своих руках. Вдруг поймал себя на том, что ступает крадучись, словно опасаясь спугнуть затаившегося в лабиринте зверя, и усмехнулся. Нарочито загрохотал сапогами, будто желал выгнать спрятавшегося минотавра. Серая туча взлетевшей мошкары, пересекшая луч фонарика, пыль, тут же доказала ему, что сделал глупость. Влажный от бурного дыхания "лепесток" не прилегал плотно к лицу, не защищал дыхания, и сейчас в легкие полезет плутоний.
Где-то неподалеку в стене справа следовало ожидать дверь. Она выводит в помещение операторов разгрузочной машины реактора. Из той комнаты проход к пульту крановщика. Оттуда — выход к взорвавшемуся реактору.
Фонарик высвечивает впереди нечто странное. Изящная конструкция явно привнесенная извне. При ближайшем рассмотрении это оказалось стоящей на треноге кинокамерой, забытой неведомым оператором. Желтый цвет лакированного дерева треноги едва проглянул под опушившей ее махровой пылью. Объектив кинокамеры, словно облепленной тополиным пухом, глядел на заветную дверь. Приборчик в руке Андрея резво прибавлял показания. Цифры в мерцающем окошечке обновлялись каждые две секунды.
Теперь надо было спешить. Андрей нырнул в проем. ДээРГэшка выкинула предельное показание и «захлебнулась». Во мраке черной комнаты сдавило грудь. Черные стены, черное, закопченное адским жаром железо. Не хватает воздуха. Чувство ныряльщика, погрузившегося в запредельную глубину. Отчаянно хочется устремиться назад, к поверхности.
Вперед. Торопясь, Андрей запнулся за какую-то железяку под ногами, едва не упал. Ругнулся, потому что подобное падение здесь было недопустимо. Следующая комната. Вновь чернота закопченных стен в стискивающем черном мраке. Будто попал в ловушку. Медлить нельзя. Нельзя и суетиться. Ошибок в движениях быть не должно. Запах гари. Пульт крановщика, то, что когда-то было им. Щель в бетоне.
И — тишина, подсвеченная будто лунным светом.
Вздох грудью — воздух!
Центральный Зал взорвавшегося блока.
Огромное мертвое, серое, всхолмленное пространство.
В безмятежную пору эксплуатации, с этого места крановщик спускался на пол Зала по однопролетной железной лестнице. Теперь, из-за насыпанной сверху при подавлении аварии дряни, и налитого бетона, уровень был рядом. Все нижнее пространство Центрального Зала покрывал серый, словно бы лунный, грунт.
...Рассеянный свет.
Вот тот серый горб скрывает в себе "Елену", — сброшенную взрывом тысячетонную защитную плиту реактора. Вон то — застывшая в падении разгрузочная машина.
Захлебнувшаяся излучением, ДээРГэшка в руках молчит, зависнув в предельном показании.
Хотя здесь уровень излучения был даже выше, чем в комнатах позади, дышалось куда легче.
" Раз."
" Два." — Андрей, мысленно, вел счет секунд, чтобы не потерять контроля.
Поганый случай. Однажды, странствуя в лабиринте покореженных черных этажей и коридоров, и рассчитывая вот-вот выйти в обитаемые места, вместо того Андрей обнаружил себя в тупике, в незнакомом помещении почти до потолка залитом бетоном, натекшим при ликвидации аварии, — перемещаться приходилось едва ли не на четвереньках. А пятно света фонарика слабело, слабело и задохлось. Чтобы дать батарейкам восстановиться, он выключил фонарик и замер, сидя на корточках. Сердце колотило как молот по наковальне. Надо было успокоиться и понять. Благо уровень излучения в этом месте оказался не слишком велик.
Ошибка в маршруте случилась из-за того, что на станции существовало две параллельные лестницы. Проектанты Блока мечтали выгородить «грязную» и «чистую» зоны. Лестницы нигде не должны были сообщаться. Из затеи проектантов ничего не вышло, но, тем не менее, проходы между лестницами существовали только на двух уровнях из множества этажей. Он просто перепутал этаж.
Спустя минут десять, выходя к людям, тянуло до ушей улыбаться.
В первые дни, пытаясь в одиночку ступить в Центральный Зал взорвавшегося реактора, трижды, на самых последних метрах подхода, шарахался он от страшной, рвущей душу на куски, черноты, когда дозиметрический прибор «прыгает» в зашкал. Леденящий душу холод — гнал прочь, как кнутом. Однако нечто обжигающее изнутри не давало покоя. Быть здесь и не увидеть? В мрачном лабиринте взорвавшегося Блока сокрывалась тайна истории. Уже становилось ясно, что усопшая махина, со всеми заложенными еще поперед рождения пороками — плоть от плоти Системы. Ее ублюдочное дитя, закономерный итог деятельности, разительное свидетельство упадка Родины. Страны, где дышим и ждем Будущего. А конец Блока, столь неожиданный и страшный, не провестник ли ее конца?
Что проглядел он здесь прежде?
Бетон этих стен он видел живым во время сооружения станции. " Рэкс шамоту не е..т!" — браво писали строители на стенах. Пятнадцать тысяч человек, точно копошащиеся муравьи, возводили махины Блоков. Сотни человек заставляли горячо дышать механизмы станции, каждый из Блоков которой имел мощность пяти «Днепрогэсов».
Миг осознания — век между прошлым и будущим.
Давно, в прежние мирные стародавние времена, во времена монтажа, Андрей смеялся над историей с дырявыми подреакторными "калачами", — важнейшими деталями подачи воды в каналы и компенсации термических расширений тракта. Изготовленные на одном из лучших машиностроительных заводов страны, паспортизованные и, якобы испытанные давлением в 150 атмосфер, при заполнении водой реактора готовящегося к пуску, они потекли, как решето.
Мятлов, в будущем один из главных обвиняемых по «Чернобыльскому делу», посылал Андрея улаживать дело в Москву.
- Привези хоть какое-нибудь решение. – Язвительный и жесткий, сухой телом, и в общении, умный Мятлов как будто даже усмехался. — Хоть какое. Любое. Все срезать калачи? Все полторы тысячи штук? Или только протекшие? Или вообще нам отсюда разбегаться? Любое решенье. Если мы будем рассылать письма по инстанциям и заинтересованным конторам — и за полгода не добьемся определенности. И за год не добьемся. Вообще не добьемся.
Через неделю, привезя Мятлову бумагу, которую, помимо полутора десятков прочих подписей, утверждали автографы двух первых замов двух министров, Андрей скоро опять принужден был смеяться. Теперь уже коллизиям с «верхними пароводяными коммуникациями».
Толстый и тонкий представители Горьковского завода сначала держались с апломбом. И не верили, что треть из поставленных их заводом, и, уже смонтированных на место, приваренных, красивых, блестящих — лучшей нержавющей стали! — стояков реактора оказались бракованными. Поскольку, на поверку, не входят в допуски по заходу в их горловины стыковочного узла разгрузочной машины.
Под небом-потолком огромного и торжественного Центрального Зала, на двенадцатиметрового диаметра пятаке реактора, представители горьковского завода лично замеряли штангель-циркулем и калибром нержавеющие горловины частоколом торчащих полутора тысяч стояков. И мал помалу приходили в изумление.
- Смотри-ка, и этот не проходит! – расправляясь, тонкий хмуро вставал с корточек.
-Так, дай-ка штангель, я сам! …О-па! – недовольно пыхтел толстенький, который был много ниже ростом. - Какой это номер канала? 32-34? – записывал в блокнот.
Когда счет пошел на третью сотню бракованных изделий, их настроение уже ничуть не напоминало первоначальный настрой. Расслабившись, они перешучивались.
- Так, полтора миллиметра за допуском! – подмигивал напарнику длинный.
-Сикоко-сикоко? – толстячок изображал японский акцент.
Мерный калибр они переименовали в «колибри».
- Так, дай-ка мне колибри.
-Колибри? Колибри в этот стояк не проходит! Не пролетает колибри! – Толстячок уже весело похохатывал.
-Погоди, дурак, ты чего это обрадовался? – Отрезвел вдруг худой и длинный. – Вернемся в Горький, что будешь директору завода говорить?
- А так и скажу: «Ну, е.. твою мать, Александр Петрович!» — Толстенький развел руками.
На Блочном Щите за ждущими пуска, молчащими пультами готовящегося к пуску реактора, инженеры смеялись над уже месяц продолжающейся комедией? эпопеей с обмазыванием клеем подреакторного бассейна-барботера. Над бестолковым ударным трудом. Бассейн-барботер, — обширнейшее двухэтажное корыто-поддон под реактором, — спроектирован на аварийный случай, чтобы принять воду реактора. Согласно чьей-то рационализаторской инициативе только нижняя часть бассейна облицовывалась нержавеющей сталью. А верхнюю часть стен, для экономии средств, должен был покрыть разрекламированный супер клей «Спрут». И стахановским порывом, а там особые условия: спертый воздух ограниченного пространства, — клей наносили на стены. На невинный вопрос Леши Поливоды:
-А что будут делать потом, ведь клей уже сейчас отваливается?
Главный инженер станции затопал ногами:
- В-вы что?! Панику поднимать, уволю!
Ибо Москва каждый день, каждое утро, в 8—00, требовала сводки: сколько погонных метров обмазано? Сколько будет обмазано сегодня?
Глаза и уши были в одном месте, а управляющие мозги — за тысячу километров. Потому и после случившейся страшной аварии, вышла игра в «глухой телефон». Люди погибли, героически налаживая охлаждение уже несуществующего реактора. В немыслимых радиационных полях вручную крутили штурвалы запорной арматуры, стараясь пустить воду.
«А я думал, всем ясно, что реактор загинул», — перед смертью оправдывался в своих записках Мятлов, впавший в ступор, после того, как по Земле, той ночью, обошел Блок. Обошел, увидел — и, оглушенный, замолчал. Единственная вина его заключалась в сообщенном в первоначальной горячке диагнозе: мол, взорвался бак СУЗ, реактор цел, налаживаем охлажденье.
Он послал молодых ребят в Центральный зал вручную опускать защитные стержни. Но вместо реактора те увидели оранжево-голубое сияние смерти. А сообщенная «на верх» информация, рас- тиражированная тысячами голосов, определила действия страны во все первые дни. Тем более, что никто не хотел, да и не мог поверить в реальность и масштабы произошедшего. Москва командовала. И заместитель министра энергетики, через два дня прибывший в Припять, имел в кармане план-график ввода в эксплуатацию несуществующего более 4-го Блока. Как раз когда пламя из жерла было в два раза выше сто пятидесяти метровой Трубы ЧАЭС.
Смеялись и над едва не случившейся трагедией, когда при монтаже конструкций пошатнулся, но, к счастью, не упал башенный кран. Бледная крановщица слетела вниз, мертвой хваткой прижимая к груди "журнал производства работ", и два дня слова не могла вымолвить, и журнал тоже никто не мог у нее отобрать. Она не хотела идти в тюрьму, а опасалась, что ее засудят.
Смеялись, когда в очередной раз перечеркивалась цифра зовущей надписи на обращенной к Чернобыльской трассе стене бетонного завода: "Даешь пуск блока в 78 году! Сначала "8"-ку замалевали"9"-ой, потом пришлось перемалевывать обе цифры.
Прибывший с огромной свитой из Москвы представительный министр энергетики по фамилии Непорожний, стоял на пороге Блочного Щита Управления, не решаясь туда войти. Смотрел-заглядывал как умный баран на новые ворота, и задавал пультовикам смешные вопросы:
-Как вы думаете, когда пустят блок?
Министр энергетики был неплохим мужиком. Его карьера закончилась вместе с Чернобыльским взрывом. Но такой никогда не смог бы переломить систему, вполне оставаясь ее винтиком.
Для его показательного провода по блоку был специально подготовлен коридор. Маршрут разработан с точностью до метра. За пять минут до появления комиссии на горизонте пультовиков, Витька Беликов, — который потом, в ночь взрыва, волею обстоятельств, ловил лещей в отводном канале и стал невольным свидетелем феерии, — влетел на Блочный Щит Управления с мобилизующим криком:
-Идут, всей кодлой!!
А перед тем, главный инженер станции, Фокин, в последствие сошедший с ума от всех перипетий, проинструктировал, как отвечать на вопросы. Мол, всем довольны, блок пустят в срок. И не болтайте лишнего.
Едва начальник смены блока, — похожий на турка своим острым носом и скулами, опущенными назад, вниз (но гагауз по происхождению), славный человек, Василий Иванович Фазлы, откашлявшись, озвучил для министра заранее оговоренный ответ. — Как сопровождающий министра, начальник главка, матерый прохиндей, — Андрей с ним близко познакомился во время недавней командировки в Москву, где пришлось урезонивать того не жульничать, подменивая честно подписанные директором «Электростали» листы предполагаемого решенья(какое это будет решенье, Андрей по здравому смыслу выбрал сам) — склонился в изящном полупоклоне:
-Вот видите, мы вас не обманываем.
Фактически же дело на счет пуска обстояло так — и конь не валялся.
Сейчас — сгинуло. Сейчас — тишина.
Под развалинами, замурованный в новый, голубой бетон, спал Валера Ходемчук, в саркофаге, как фараон.
В 87-ом, на Ликвидации Аварии Андрей прыгал по кровлям. В 89-ом ему досталась утроба.
По обрушенным темным коридорам усопшей махины будто бродили тени знакомых ему людей, живых и мертвых.
Это Моня воскресил для него эпопею Ликвидации Аварии.
Февраль 1989года. Глубокая ночь. Телефонный звонок. Кто-то был очень настойчив. Андрей проснулся, опасаясь дурного известия об отце. У отца было худо с сердцем. Побежал к телефону, а трубке возник басовитый грассирующий голос.