Внизу коридора вышли к отсечной железной стенке. Через калитку ступили в иное. Серые грязно-цементные стены и казематы… Они и до взрыва, с самого строительства выглядели так. Глубина блока. Мрак, полумрак, оржавленные, тяжелые стальные двери казематов, снабженные задрайками.
Даже на работающем блоке, попадая в подобное, приходится преодолевать чувство подавленности. Без нужды люди не прогуливаются здесь.
По застывшему «языку» "нового" бетона сошли в проход. Даже сюда вниз, глубоко, дотек он. Налитый сверху, во времена ликвидации аварии, он казался холодно-серым, по сравнению с рыжеватым «материнским» бетоном, словно еще таящим тепло пожара. Проброшенная времянка — редкая гирлянда ламп освещала начало маршрута.
Это был подреакторный уровень, куда встала "слоновья нога" — лавовый поток, спустившийся в помещенье с потолка. Тягучей каплей протекший, он коснулся пола и встал, застыл, формой напоминая слоновью ногу. В 86 году с ним столкнулись — от него разило излучением. Подойти было нельзя. Чтобы понять: что это? — Гена Молодецкий приспособил найденную в Чернобыльском сарае детскую коляску, на которую примотали электродрель. Коляску подпихивали к "Ноге" обыкновенною доской. А потом с нее собрали пыль, насверленную дрелью. Пробу отправили в Москву, да неудачно. Доставили её в воскресенье. Институт Атомной Энергии не работал, оставили на проходной, где она благополучно потерялась.
Ну, тогда, у военных попросили стрелка, снайпера. Тот отстрелил от ноги несколько кусочков, а маленький робот, по прозвищу "микроб", похожий на игрушечную танкетку, сползал и принес эти кусочки.
А первым сфотографировал ее Валентин Ободзинский. Будучи «молодым физиком», Андрей пересекался с ним на ходовых испытаниях атомного ледокола «Сибирь».
- Что это сегодня качка какая-то странная? – Сидя в судовой столовой ледокола, вопросил будущий профессор Анатолий М.Ч., с которым Андрей в последствии, на велосипедах, доедут до Байкала.
- А это твою Наташу блюдут, — с бесконечной внимательностью объяснил ему Валентин, обедавший с ними за одним столом.
Обыкновенно А. М. Ч. не столько увлекался едою, сколь любовался на одну из раздатчиц, отсутствие которой его в тот день огорчало.
Нога оказалась стеклянной. Песок биологической защиты реактора сплавился в стекло, сильно легированное реакторным топливом.
Тяжелая стальная дверь в каземат справа по коридору была им не нужна, путь лежал мимо. Маршрут предстоял неблизкий, мешкать не следовало. Лишние минуты обернутся лишнею дозой. Андрей взглянул на приборчик и оповестил об уровне излученья. Миновали заглубленный мрачный коридор, отходящий в поперечном направлении. Ещё через метров двадцать добрались до нужного продолжения. Низкая, по грудь вышиною толстая стальная дверь, приотворенная в левой стене. Пришлось наклонить голову, прежде чем нырнуть в проем. Тут уже был полный мрак.
Васильевич запыхтел рядом. Посветил фонарем. Широкая шахта уходила куда-то вверх. На вертикальной стене — скобы лестницы. Не отставая, Васильевич полез вслед за Андреем. Внизу гулко громыхнула каска, Караулов невнятно выругался. Грохнулся головой, влезая в проем. Без привычки, подобное часто случается: каска увеличивает габарит. Удар ошеломляет, но для защищенной головы не опасен.
-Больше пригибайся!- Гаркнул вниз Андрей.
В этот приезд, по сравнению с 87-м годом Чернобыль оживился. Мартом 87-го и пройти по уличкам было нельзя, из-за нетронутых сугробов. Ни человечьего следа, ни собачьего. По сугробам улицы Интернациональной, Андрей осторожно, стараясь не набрать снега за голенища сапог, шаг за шагом протаптывал стежку от перекрестка в сторону. Причудливая картина над балконом укрытого снежной шапкой домика нарисованная во весь фронтон привлекала внимание. Яркие краски будто кричали среди окружающего белого безмолвия. Голубая река огибает желтый остров с тремя зелеными пальмами. Вблизи оказалось, что нарисованы не пальмы, а, вероятно, сосны. Однако картина оставляла впечатление Амазонии и джунглей.
В 87 на дверях домов висели печати. Нынче чернобыльские дома никто не охранял, и распахнутый дом по улице Интернациональной №22 вывалил на порог свои потроха, потеряв всякую романтичность.
Домики что поприличней — раздали под жилье работникам повыросших, как грибы, контор «ликвидаторов». Кое-где жили самовозвращенцы. «ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ХАЗЯИН» - гласила коряво написанная свежая табличка на заборе, предупреждая возможных грабителей.
При взгляде с развилки дорог между первой и второй очередью станции, когда до саркофага остается с километр, — конструкция обретала единообразие. Саркофаг, сросшийся с третьим блоком, также укрытым теперь сверху стальными кожухами, казался одним вспухшим чудовищем. Подобием гигантской жабы, которую неведомый гигант пригвоздил колом в спину.
Труба ЧАЭС — отсюда казалась колом.
В «Записках ликвидатора» я обозвал ее «Блядь». Не за ее вольное поведение, которого, понятное дело, не было. Но, не зная, каким иным единственным словом передать смесь ненависти, презренья и ужаса, который она, жрущая жизни человеческие, производила. Стоящая словно с расставленными ногами в своих обрешетках, — огромно и холодно. Тронутая сбоку масляным мазком копоти адова пламени 86-го года. На самом верху ее билось малюсенькое живое существо, — флажок. Победный стяг, водруженный после сооружения саркофага.
Гоша, не знавший историю флага, но первым весной 87-го поднявшийся на трубу, рассказал о флаге, от которого уже почти ничего не осталось:
- А я еще удивился: что это за телескопическая палка примотана к перилам?
Про трубу ЧАЭС можно рассказывать много. Даже и повесть о том, как она монтировалась в далеком 1981 году, составляет отдельную новеллу. В мае 1981 года одной из причин по которой срывался пуск третьего блока ЧАЭС, - четвертый, будущий ядерный вулкан еще был на «нуле», — являлось её отсутствие. Умные государственные дяди строго указывали в Акте Государственной Комиссии:
"Прорабу Турманчиеву в течение двух недель смонтировать трубу. На это время ему категорически запрещается отлучаться со стройки без согласования из Москвы. Далее: Прораб Турманчиев ознакомлен с установленными сроками и своей подписью удостоверяет, что они реальны."
Турманчиев за этот пункт расписался.
И мы, тогда, в мае восемьдесят первого, с любопытством поглядывали на голый верх станции: что будет. И спорили: Турманчиев и спать будет на трубе? И жить? Ведь ему запрещено отлучаться. По технологии, на монтаж трубы полагалось сто дней. На земле валялись огромные стальные кольца, — составляющие будущей трубы. Начали их красить: одни — в белый цвет, другие кольца — в красный. Прошло две недели, к монтажу трубы и не приступали. Упомянутый акт служил прикрытию поп вельможных товарищей. А прораб Турманчиев, естественно, был не сумасшедший. Поговаривали, будто за роль козла отпущения, ему дочурку устроили в детский сад.
А когда приспела возможность, он смонтировал трубу за сорок дней. Она росла — цилиндр за цилиндром. Сначала надстраивался внешний каркас, обрешетка трубы. Подъемный кран крепился за нее саму. Кран забирал очередное кольцо и ставил внутрь каркаса. Перемонтировался вверх. Так, шаг за шагом, она и лезла вверх, строила сама себя. После окончания монтажа этот внешний каркас трубы остался на месте. Стал крепежной конструкцией, чтобы, при огромной парусности трубы, её не сдуло ветром. Поднялась она на сто пятидесятиметровую высоту. И мы тотчас сбегали на верх. Хотели углядеть с неё Киев — в то старое, доброе, мирное время. Цвело благословенное лето....
А спустя четыре года труба замелькала уже в хронике трагедии 86.
Она и сама была объектом действа: вспомните про уникальную операцию вертолетчиков, как опустили они в трубу гирлянды датчиков.
В первой части книги я упомянул и про то, как Санька Арканов и Валера Букин и Володя Исалимов замерили активность этой зверюги во всей высоте. Без помощи вертолетчиков. "Срочно! Срочно сведений! - Из Москвы орали. Надо было планировать работы по дезактивации трубы, сколько полков требовать от военных, на какой срок....и так далее. А теперь решайте: как это сделать, как лезть с прибором по пышущей излучением конструкции, коли тебе рассказывают про трех флагоносцев побывавших на страшной трубе:"погиб один, а двое в тяжелом состоянии..."
Задачу решили просто, как с колумбовым яйцом. Если вертолетчики опустили гирлянду датчиков сверху, то они подняли гирлянду снизу, изнутри трубы, на воздушном шаре. Вопрос был: где взять шар нужного размера? Пара оболочек шаров из той же серии оказалась в кармане курточки, подаренной Андрею Моней со своего плеча. На первом и последнем в Чернобыле вечере танцев со столовскими девчонками. Одел Андрей ее и обнаружил.
Моня как раз входил в фавор. Из Москвы вдруг стали задавать вопросы: А есть у вас «Положение» о службе? А должностные инструкции? Верный признак, что бюрократия очнулась, и дело тухнет. Беловодский и Хренов схватились за головы. Но тут, как в цирке, на сцену вышел Вовик Курносов и сказал:
- Я знаю человека, который в два счета напишет нужные бумазеи! — И вывел Моню из-за кулис. Эдаким макаром Моня в одночасье получил должность заместителя начальника службы.
Ну, догадались уже, что это был презерватив? Оболочку для прочности сделали двойной, а гелий раздобыли на первой очереди станции, которая уже вновь работала. Вова Исалимов на своем горбу притащил гелиевый баллон в 7001 помещение на высоту двадцати пяти этажного дома. Шар раздули метра на два. Презерватив выдержал, и запросто поднял гирлянду.
Улыбка Саньки Арканова — сквозь вечную горестную складку губ. Он аккуратный парень — и у него красиво получилось: рисунок трубы и, рядом, кривая активности. На листе белого ватмана, цветными фломастерами. Нарисованная жирно, красным, кривая активности по высоте трубы спадала. Если на первой, нижней площадке трубы фоновые уровни превышали двести рентген в час, то на самой верхней, шестой, было всего рентгена три-четыре.
Шар запускали из 7001 помещения. Это вентиляционный зал под трубой, расположенный на высоте семьдесят метров. Если взглянуть на фотографии ЧАЭС, труба стоит как бы на квадратной приступочке. Внутренность приступочки — и есть 7001 помещение. Большой, с непропорционально низким потолком, бетонный зал. Помещение огромно, а потолок низок. Потому, это как бы помещение-щель.
Через 7001-ое выходили на самые адские кровли. На «Машку». В одном его боку, в бетоне, был продолблен лаз, куда тянулись кабеля, питающие роботов и теле аппаратуру наблюдения. В этот лаз выпрыгивали — открывать кюбели с доставленным на кровлю бетоном, который лили, чтобы «подавить активность». В самом 7001 тоже было несладко, и его проходили бегом. И вот удивительно — насколько поджар взгляд, выискивающий опасность. Редко кто из пробегавших зал понимал, пробегает где? и замечал трубу. Потому что, когда с лестницы вбегаешь в зал, её еще увидеть невозможно: над тобою только низкий, давящий потолок. А потом бежишь на свет лаза — и видишь только квадратик света, примеряешься к торчащей из бетона отогнутой арматурине, — ее использовали как опорную ручку при выпрыгивании наружу.
Для того, чтобы обнаружить трубу, надо было посередине зала задрать голову вверх. Моня рассказывал о своем остолбенении. К кюбелям выбегали по очереди, а Вадик Климов перед ним замешкался, и Моня ждал, пока тот вернется из дыры.
- Нет, понимаешь, Андрей! Стою. Жду. И вдруг какое-то чувство, что потолок над головой, вроде, приподнимается. Задрал голову — и остолбенел!
Его легко было понять. Столь разителен контраст — враждебные холод, серость бетона вокруг; ощущение опасности. И... — огромный этот трубопровод, куда?... — в нечто далеко-голубое, светлое, спокойное. Ад и Рай. Из-за огромного диаметра трубы и близости потолка, рождалась иллюзия, что стоишь прямо внутри нее.
Где-то далеко....небо? Вон тот пятак голубого — небо. Наверху проплыла тень, пушок облачка. Вдруг показалось, что сейчас втянет туда, — втягивает! — унесет ввысь, в огромный круглый ход, — и запустит летать в голубое ничто, в какой-то другой, спокойно-голубеющий мир. Аж холодок пробежал по телу, а потом разлилось приятное тепло.
Разглядывая изнутри, можно было увидеть, что в районе третьего, если считать снизу, кольца — труба чуть замята. Снаружи этого было не заметно. Это так же как у охотничьих ружей, чтобы оценить сверловку стволов, надо посмотреть через них на свет.
..Голубое око. Точно око Божье разглядывает тебя, козявку, в микроскоп.
Дураками мы были?...Сколько раз, возвращаясь в Чернобыльское настоящее из
прошлого, во всей унизительности чувства, ощущал Андрей горькое откровенье. Шлепаешься из облаков наземь, задницею в грязь: сидишь и озираешься. Впрочем, он быстро умнел, единожды лишь выплеснувшись наружу. Но в тот день он не мог не податься волне искренности. Ведь тогда на одном конце длинного праздничного стола собрались все свои, гвардия 87-го года, вспоминали. А потом…
Празднование «Восьмого Марта» было в самом разгаре.
- Ну как же так, Раечка?!...
-Андрюшенька, лапушка, я всё помню..., - Обхватив пухлыми руками, Рая, которая и сейчас, как и прежде работала в отделе кладовщицей, ласково висла в танце на Андрея. Расчувствовавшись, едва не плакала счастливыми и пьяными слезами, - Ты пойми, Андрюшенька, тогда была Война. "Война", Андрюшенька!...А теперь — нет. Теперь совсем другое. Теперь все просто хотят деньги...- Рассказывала, что уже почти накопила денег на приглянувшийся домик на окраине Чернигова, что мечтает поскорее отсюда уехать. Правда, сейчас, вроде, получше стало, когда собралось столько своих.
Второй раз перехватив неприязненный и злорадный взгляд соломенноволосого малого, — Андрей еще далеко не всех знал в отделе, — с усмешкой подумал, что тот напрасно ожидает сцены ревности между ним и теперешним Раечкиным ухажером. С Раечкой его связывало совсем иное. Память. Даже шрамчик на ее лице, след ее прежней не слишком удачной семейной жизни, с ним она появилась в отделе, и как-то показывала семейные фотографии, был дорог. «Ай, ты не прав, малый!» — Однако в этот день хотелось быть снисходительным даже к неприятно глядящему соломенноволосому. Впрочем — плевал он на него.
А вот в отношении Марины — соломенноволосый угадал.
Это случилось уже когда женщины увели Раечку в одну из комнат, и укладывали на диван, отдохнуть.
Мариной звали ангелоподобную, юную незнакомку, встреченную перед дверью в ИДК, чьи волосы были как лен. Девушка чуть откидывает в танце голову, смотрит карими глазами, молчит. Отвечает с доверительной готовностью, словно ждет чего-то хорошего. Андрей немножко не узнавал ее. Одета она была не в привычную на чернобыльских женщинах полувоенную форму, а в праздничный наряд. Золотая цепь овивала нежную шею, удерживая крупный, размером с женскую ладонь, костяной крест с рельефом распятого Христа, инкрустированный золотом.
-Ты что - сирота?...Как ты попала сюда?
(Столь юная, нежная.)
-..С Ладьевым.
Нисколько Андрея не заинтересовала прозвучавшая фамилия. Кроме них танцевало ещё две или три пары. Публика галдела за длинным праздничным столом, на котором еще оставалось полно угощенья. В дальнем углу школьного коридора, где происходила вечеринка, затеяли резаться в пинг-понг. Она так спокойно отдавала свое тело в его руки. Оно было словно податливый, теплый пластилин.
После того, как он заставил Тучкина ехать на блок, его ждала дурная ночь. За стенкой о чем-то разговаривали его подчиненные. А он раздумывал, в своем закутке освещенном красным отсветом самодельного электронагревателя. Не мог он опуститься до того, чтобы жалиться на происходящее Моне или Валентину Котову. Нытьем не изменишь мир вокруг. Да он и понимал, что и Моня и Валентин — и сами заложники нынешней Чернобыльской атмосферы. Сами ныне часть её.
Нельзя нормально жить в ненормальном. Однако, если в 87-ом вольность нравов была на пользу делу, утверждая атмосферу взаимовыручки доходящей до мушкетерского "один за всех, все за одного". То сейчас это выродилось в нечто бесхребетное.
- В Киеве очень поднялась «альфа!» - Со смехом передавал Игорь Гуров, как пьяный Антошка Абосьянц, из бригады измерителей «альфа»-золей, по телефону предупреждает, что пробудет там в загуле ещё пару дней.
В своей группе Андрей не мог допустить подобного. Подчиненные Андрея недовольно шушукались за его спиной. Он понимал желание людей получать деньги, жить вольготно: это ли не естественное желание нормального человека? К чему геройствовать? Гробить здоровье в подвигах на блоке, когда и невооруженным взглядом видно, что дело не стоит того? Но признать установившиеся привычки-законы для него означало сдаться. Он здесь не ко двору. А тогда, — ворочался в постели, отделенной от стенки коттеджа ковриком с вытканными оленями, излучающим 250 бета частиц в минуту с сантиметра квадратного, — что тогда?
В Москве, исследовательский реактор, на котором последние годы он работал, после Чернобыльского взрыва остановили. Персонал занимался «модернизацией систем безопасности». По меркам Андрея, это была только видимость работы. И он не собирался принимать участия в игре.
Главнейший «перестройщик» страны своими актерскими способностями являться в разных обличьях — суровым ли учредителем ОМОНа, или улыбающимся отцом демократии, — напоминал Гудвина Великого и Ужасного.
- Вот именно, что "ужасный" — сердито качая головой, подтвердила соседка по московскому дому из квартиры этажом ниже. Оставалось дождаться Тотошки, собачонки, которая выгонит перестройщика из-за портьеры.
За уральским хребтом, куда Андрея посылали на пуск последнего в стране, чудом достроенного, реактора, люди распевали: «По талонам горькая, по талонам — сладкое. Что же ты наделала, голова с заплаткою?»
Было понятно, что либерализация в дряхлеющей стране с тоталитарным строем, означает распад ее нервной системы. Требовалось срочно создавать новое. Как заставить импотентную власть отрешиться? Нарождающееся сквозь щели обрушающегося государства поражало своим цинизмом. По заданию дирекции института, Андрей явился разведать, что такое НТТМ, — разрекламированные центры "научно-технического творчества молодежи". О них рассказывали чудеса. Чудеса подтвердились. Молодые рыцари поживы без страха и упрека в два счета объяснили — ни в бровь, а в глаз:
- Наплевать на все ваше творчество. Мы помогаем обналичить деньги. Не важно, что вы там делаете, хоть вообще ничего. Ничего — даже лучше. Заключаем формальный договор. Ваша организация переводит на наш счет деньги. Вы приходите и получаете наличные, оставляя нам процент, лады?
Будущие банкиры оставили Андрея в размышленье, куда их отнести. Они — подобие глистов? или уже трупные черви в заживо гниющем теле? Личинки капиталистов.
Слепой ведет слепых! Слепой ведет слепых!
Великая страна представлялась ему издыхающим, заживо гниющим львом, с ликом обращенным к солнцу. Никакая это не империя зла. Была империя, а стала гнилая материя.
Но ведь за всем тем — должно, как приход рассвета, явиться Будущее!
Быть может, так и надо сейчас — «чем хуже — тем лучше»?
Да?
Значит, не удалось ему спрятаться от себя в Чернобыле. В Москве его не держала и семья, которой нет. А серые глаза дикарки? Они не пускали в свою глубь.
Каждый день, справляясь о телеграмме, он получал отрицательный ответ.
Отыскивая на Земле счастье, мысли катились до самого Сахалина. Там качает сейнера Великий он же Тихий Океан. Там он был счастлив когда-то.
Утром, на блоке, после ночного дежурства Тучкина, на посту обнаружились осколки бутылочного стекла. Кто-то в злобном припадке кинул об стену бутылку минеральной воды. В «Укрытии» пили только минеральную воду. Ящик с «Оболонской» всегда стоял позади ширмы.
Андрей не подал вида, что заметил стекло и ничего не спросил. Однако в душе полыхала ярость. Под вечер, после работы, он влетел в коттедж — его дожидался Тучкин. На удивление, тот был трезв. Пыл Андрея охладила мука, с которой тот поднимал глаза:
-...Андрей, можно к тебе?
-Заходи. - Распахнул дверь в свой кабинетистый закуток.
Исповедываясь, Тучкин рассказывал свою жизнь. Как лихо учился, как трудно шабашничал. Тучкин казался даже симпатичным. На душе стало тихо, как в осеннем лесу.
- Что ж, первый раз я тебя прощал. Это был второй. Третьего быть не должно. Не прощу.
По объекту "укрытие" устанавливали четырехкратные оклады. Итоговая зарплата выходила раз в шесть больше, чем получали на "материке". За эти деньги держались. Даже в самом Чернобыле, где расценки были пониже, уборщица в общежитии получала как столичный профессор. Чернобыльские уборщицы не походили на привычных теть-Мань. Юра Лапшенок показывал, как "эта лярва с наманикюренными ногтями" поднимает кончиками пальцев половую тряпку.
Черт побери! Разглядывая снизу кровли ЧАЭС, Андрей увидел человека. Кто-то вылез из щели саркофага наверху, — букашка, — на его крышу и быстро побежал в сторону третьего блока. Явно не случайный на кровлях человек и маршрут ему был привычен. А потом оказалось, что это Артур Малеев. Он теперь работал на ЧАЭС, в группе контроля за саркофагом.
- Да ну их, Андрей, да ну их! Мудрит твою...В сто раз легче по крышке пробежаться, чем пропуск у этих сволочей оформить! Да нет, ты же знаешь, по кровле-то не боюсь я попрыгать... А все равно торопишься: эта солдатня стоит внизу с АКаэмами, одна надежда, что вверх пацанва не смотрит, — на хрен им надо! А увидит — как пойдет очередями поливать, — побежишь как заяц по саркофагу, петляя!
"Все переворачивается с ног на голову, и процесс близок к завершению, то есть к состоянию полного идиотизма" - Напрашивался философский вывод.
Победный марш бюрократии повсюду лез в уши. Это, как зелень ряски в болоте. Кинь туда камень, откроется вода. Кинь — снова окно воды. Но тут же начинает ползти, смыкаться ряска. В 86-ом и 87-ом такие глыбы валились, что разметало ряску напрочь. В окрестностях Блока никто не проверял никаких пропусков, не существовало никакого режима секретности. "Они", было, пробовали петь свою песню — работа останавливалась, да и страшно им было. А теперь, в покое, плесень плодится благодатно.
Оформить пропуск для прохода из "укрытия" в смежный третий блок ЧАЭС даже и не пытались. Столько стояло препон. Обходились проще. Дожидались восьми часов вечера, когда солдата, охраняющего калитку "золотого" коридора забирал караул.
- А что, восьми часов еще нет?- спроста спрашивала Татьяне Степановна Герасимова часового, когда ей надо было пройти из объекта «укрытие» на третий блок. Солдат, которому разговаривать на посту запрещено, хмуро что-то мычал в ответ. Отворачивал взгляд и еще крепче сжимал автомат.
Татьяна Степановна спроста отходила на десять шагов назад, внутрь четвертого блока. И садилась за углом коридора на табуретку, которая всегда там стояла, ожидая часа.
Минут через десять по коридору раздавались чеканные шаги патруля, потом какая-то громкая, лающая, команда. Патруль забирал с собой часового и удалялся. И штатный путь становился абсолютно свободным. Еще один пример идиотизма.
Андрей ходил проведать друзей на ЧАЭС. Этой же дорогой, через третий, работающий, блок ЧАЭС, пользовались, чтобы взглянуть на развал четвертого блока с "мамонтовой" опоры. Так называется бетонное основание одной из двух гигантских балок удерживающих защитную крышу саркофага. Вытяжку воздуха из саркофага осуществляет вентиляция третьего блока, так что, найдя на отметке + 42,8 невзрачную дверцу-заслонку, надо ее отворить и затворить за собой. За нею, пройдя во мраке по широкому, очень широкому, очень свободному бетонному воздуховодному коридору, по деревянной лесенке подняться на уступ. Потом на другой. Оттуда, как на сцену оперного театра из-за кулис, — выходишь на площадку под купол саркофага. На краю пропасти, над развалом, стоит бетонная будочка с толстым просвинцованным смотровым окном. Когда-то ее соорудили, чтобы министр Славский мог своими глазами увидеть развал четвертого блока. Сейчас никакого смысла прятаться в будочку, и смотреть через просвинцованное оконце нет. Пройдите мимо нее пару метрами дальше, к деревянному трапику, перекинутому через пропасть. Придерживаясь за грубую пеньковую веревку, протянутую вместо перил, перебегайте по нему. Не бойтесь, что он качается. Доски-«сороковки» не сломаются под вами, — окажитесь на «мамонтовой» опоре. Специально отлитом при ликвидации аварии мощнейшем бетонном столбе.
Как «с птичьего полета», — пишу в кавычках, потому что никаких птиц там нет, — вся панорама Центрального Зала взорвавшегося реактора и окрестных ему развалин откроется перед вами. Сумрак.
Тишина.
Преддверие ада.
Рай рядом, но он отделен. Крыша саркофага прямо над головой.
На «Мамонтову» опору опиралась гигантская двутавровая «мамонтова балка» — поддерживающая кровлю. Ее размеры таковы, что по нижнему ребру жесткости можно идти. Пересечь весь саркофаг. Хотите? — Идите, спокойно. Спокойно, это конечно, сильно сказано. Торжественный трепет переполняет тебя.
Зрелище проигранной? выигранной? битвы. Мертвое поле. Поле смерти.
Всхолмленный, «лунный» покой присыпанного, призалитого Центрального Зала. И замерший, немой хаос — падающие опорные колонны, смятые, перекрученные расшвырянные конструкции — за ребром бокса парогенераторов, — по левую руку диорамы.
Даже вечером проникающего исподволь света хватало, чтобы видеть. Рассеянный, он подчеркивал таинство.
Метрах в ста, по диагонали и чуть вниз, по другую, противоположную сторону планетарного саркофага, — виден до странности домашний, уютный электрический, огонек. Свет лампочки с верхнего марша лестничной площадки, где сто раз хаживал.
Но, чтобы сообразить, что это за свет, надо именно сто раз там побывать.
Артур и Санька Арканов специально подъехали со станции в штаб. Увидеться с Андреем после двух пролетевших лет. Компания приземлилась в просторном кабинете комнате у прибористов. У прибористов с Андреем теперь был мир. Отныне приборы в его группе пребывали в полном порядке. Так что бригадир прибористов тоже присутствовал тут. Спустя два часа после начала посиделок, уже изрядно раскрасневшись, бригадир прибористов самозабвенно пел, отбивая ритм кулаком по столу:
-Призрачно все, в этом мире бушующем!... Есть только миг, за него и держись!...есть только миг, между прошлым и будущим, именно он — называется жизнь!
Долговязый Славка Русаков, — у Андрея с ним тоже вышел уважительный мир, — об их стычке, случившейся при знакомстве, когда Андрею пришлось сунуть ему под нос кулак, Русаков заговорил лишь однажды, искренно пожимая плечами: "я не знаю, как это вышло", — схватил трубку затрезвонившего телефона и недоуменно орал в неё:
-Какая Москва?! Какая вам, на хрен, Москва?!
Длинный точно жердь, он отстраняет от уха и разглядывает по мышиному пищащую телефонную трубку, свободной рукой размахивая внизу. Недавно, после проводов Валентина Котова, Андрею случайно пришлось услышать, как министр без портфеля уговаривал Русакова через голову Андрея отдать приказ на счет одного из его подчиненных.
- Нет. — Русаков твердо стоял на своем.
- Но ведь Андрей же твой подчиненный.
-Нет.
- Ну почему? – Взвыл просящий.
- Да, Андрей бывает груб, — отчеканил Слава и добавил тихо, задумчиво: — Он переживает очень…
Случайно оказавшемуся в соседней комнате Андрею, сначала не понимавшему, что разговор идет о нем, пришлось спрятать в кулак улыбку. «Мерзавец, и как тот догадался?»
-...Да, опускают меня на "Ларису" на лямках...— продолжал горячо вспоминать Артур, — Я, если честно, Андрей, высоты-то боюсь, — рентгенов не боюсь, а высоты боюсь! — ну, меня на лямках и опускают...
-Слушай, Андрей, у вас ещё спиртяги-то можно будет раздобыть?.. — наклонился в разговор Санька Арканов. Он чуть раскраснелся, и улыбка его переставала быть неизбывно грустной.
-...Опускают, смотрю на ДэПэшку — зашкал, сука! — двести рентген …А там, на Ларисе, ну, ты помнишь, это тыльная кровля, за трубой, — сволочь, Лысенко еще говорил, что, де, нет ничего — "мол, десять рентген"..Сука?! Двести!! — взвыл, зло, Артур, вспоминая ситуацию, — Ну, сука, что делать? Уже тут...Пошел вокруг смотреть, щупать... Не зря же... Поднимают...Да!...Ну, меня поднимают. Этот, Лысенко, лыбится:
-Ну, сколько?
- Я: нет ничего?! Да?! Десять рентген? — И в пятак ему — в рожу кулаком: «На, сука!!» — Он с ног долой... Приезжаю в школу — на дозиметре — пятнадцать рентген. Гаевой мне: «Артур, мать твою так!! Мать твою так!! Ты когда кончишь мне каждый день за десять рентген на дозиметре приносить?! Когда кончишь?!»
- Найдем, Сань, найдем,.. Славку Русакова сейчас раскрутим, у него в сейфе... Отольем баклашечку.. Сейчас, как он по телефону договорит, так и….
"Какого дьявола лазил сегодня в бассейн-барботер, теперь харкайся плутонием." — печальной мелодией плыла сторонняя мысль. Костя Вечеров утешает себя в подобных случаях так: это все ерунда, по сравнению с 86 годом.
Кругленький бригадир поет, самозабвенно отбивая кулаком ритм по столу:
-...Чем дорожу!... чем рискую на свете я!.....Мигом одним! Только мигом одним!..
И ощущая дыхание недальнего саркофага, — черноту, сжирающую свет фонарика, завалы-обрушения, качающиеся под ногами трапы, грубо обшитые для защиты листовым свинцом; застойный, будто в аквариуме воздух, — Андрей понимал, что сейчас бригадир не просто голосит, а взаправду мерит свою жизнь словами песни.