- Убей меня! – человечек, стоявший на четвереньках в углу за шкафом, к Андрею был обращен толстенький зад, обтянутый старым, видавшим виды, линялым и заплатанным трико, обернул, скосил голову. Неожиданность и страстность прозвучавшего требования ошеломила, позабавила, поставила в тупик. Озадаченный, сдерживая выплывающую откуда-то улыбку, исполненный совершенно еще не понятных чувств, Андрей молчал. Велик был контраст окружающего, и нелепо сочетанье. Мир рушащегося на Землю великолепного летнего ливня, из которого, насквозь промокший, только что выбрался, -- дождь шумел, буйствовал за широченными окнами яхт-клуба, порождая в тихой зале, будто на морском дне таинственный пляс света и теней. Прибавьте сюда сонм радужных ожиданий, ярких, не до конца проявленных видений дальних стран, предстоящего плавания – и…
-Убей! – я ненавижу эту жизнь, - Выговор показался шепелявым: «Я ненавишу. эту шизнь!» –звучало обиженно и капризно, однако искренность стоящего на четвереньках сомнения не вызывала. Изумленье нарастало. Нет, сомнений не было: никогда прежде он не видел этого человека, но… А ведь он не сразу и заметил-то его в просторной зале, разыскивая людей в покинутом среди вселенского дождя здании яхт-клуба.
Летний дождь сопровождал Андрея с самого утра.. Еще когда он спешил к десятичасовому открытию фотоателье, сфотографироваться на заграничный паспорт для предстоящего плавания в Грецию, меж высоких московских домов потемнело, и теплый дождь посыпал крупными каплями. Под козырьком ателье, встретился с седовласым капитаном «Арго» и, наблюдая танец надуваемых на асфальте пузырей, получил напутствие: «Укрепить заднюю шкаторину грота, потому как ветры в греческих морях, говорят, злые.» До обеда надо было успеть в яхт-клуб, где будет ждать некто Скачков, который поможет работать с парусной швейною машинкой. На Савеловском вокзале садился в электричку, опять полоснул ливень. Спрыгнул на платформу в Водниках – дождь стеной. Шарахнула молния, горохом посыпал задорный гром -- близко, вокруг, только что не было видно раскатывающихся горошин. Андрей даже невольно присел на корточки. Пляс сверкающих серых струй лишь добавлял тревожной радости предвкушения. В гуще сучащихся с неба нитей скрывались Средиземное море, по которому Одиссей десять лет никак не мог доплыть до своей Пенелопы, берег лестригонов, Сцилла и Харибда, …Афины, Парфенон.. Сирены пели сладкие песни, подмигивала Цирцея...белыми ножками босоногая Калипсо бегала по песку… Кроме чего-то брезжащего впереди восставало и… Пробужденная юность шевелилась под сердцем. Ключом к поднятию давних завес была произнесенная из уст капитана фамилия «Скачков». Совпадение? Скорее всего, но… быть может…И, глотая с лица воду дождя, он пытался угадать «неужели?» До яхт-клуба было километра три. Сначала приходилось жаться по узенькому тротуарчику, выгороженному вдоль шоссе. Неожиданно, темным треугольником из гущи дождя навстречу вылетела фигура в плащ–палатке. Столкнулись нос к носу. Под капюшоном неукротимым огнем сверкали глаза. То был яхт-клубовский сторож, из отставных военных, устроившийся на работу, уже когда период гоночной активности Андрея заканчивался. Потом Андрей вовсе три года не появлялся в яхт-клубе, однако сторож безоговорочно его узнал, словно они только что встали из-за стола.
|
|
|
|
-Ты куда?! …Там, - взмах руки показал куда-то в дождевую мглу за спиной Андрея,-- портвейн привезли! Агентура донесла: машину разгружают! 1990, пятый год «трезвости», поймите важность сообщения. Андрей отшутился, объяснив, что не может составить компанию.
-Ладно, понял! Действовать в одиночку!- отрапортовал отставник, по седым усам которого струилась дождевая вода, не способная остудить подкочегаренный пыл. Вытянувшись среди колышущихся струй во фрунт, сторож щелкнул каблуками сапог:
- Капитан разведроты Ермаков приступил к выполнению задания! – И, неукротимый, исчез.
Больше, до самого яхт-клуба Андрей не встретил никого. И на дворе яхт-клуба не было ни собаки. По сторонам центральной аллеи под дождем мылись яблоньки-ранетки. В студенческие годы, их кисло-сладкие плоды составляли весомый вклад в его порцион. Вдоль причала под дождем покачивались расчаленные яхты. Дверь яхт-клуба была нараспашку. Людей не было ни в комнатах первого этажа, ни на кухне. И на втором этаже было тихо. Время шло к полудню, однако в помещеньях казалось даже сумеречно. Тишина – только приходящий извне шум ливня. Как вдруг – это шевеленье, звук в углу большой залы, предназначенный для работы с парусами.
-Убей меня! …Ну что ты смотришь! Я жить не хочу!. Ты понимаешь или нет?..Ну что молчишь, как истукан?! Ну, убьешь? – выговор опять показался шепелявым.
«Так провожают пароходы..Трям-тири-рям-тирьям-тирьям..» – будто заиграл духовой оркестр. -- За окнами весело бушевало, и так же было на душе. Теплый, добрый летний ливень.
|
|
-Как вас зовут? – первые слова, которые Андрей, наконец, произнес.
Стоящий на четвереньках, поколебался, прежде чем ответить. Мимолетный взгляд выказал неприязнь.
-Как вас зовут?
- Витёк. – отвернувшись, человек обиженно запыхтел.
- А отчество?
- Я – Витек! -- пришедший ответ весь состоял из.упрямства и горестного самоуничиженья.
Юность. 1965 год. Поволжская регата.. «Так провожают пароходы» - неизменный марш отправляющихся в плавание двух и трехпалубных пассажирских; «Бляха-муха» Вовки Муратова; чернющая огромная туча …
- Я ненавижу этот мир, ненавижу!
Стоять в позе загнанного кентавра, да еще и вывернув шею ему было неудобно, и человек переступил на четвереньках, желая глубже спрятаться в свою раковину, только в отличие от улитки, уходил головою вперед. Послышалось будто б сдержанное рыданье.
«Неужели? Неужели? Басовитые гудки кораблей, и пересвист быстрых поездов. Сизый туман на полях, и серая мгла на воде. Товарный вагон, в котором проколесили вместе с яхтами от Волги до Урала. На коричневом боку его была надпись: «С горки не спускать! Люди!», но его все равно спускали, и сколько шишек они набили себе, под утро,при сортировке вагонов. Подведенный от голода живот. Слюнки при виде банки сгущенки. Ироничные улыбочки приятеля Юрки Дубова, огромные глазищи малыша-Ромки. «Техника плюс тактика—основа успеха».
Великая страна, прокатывающаяся перед глазами, и ощущение жизни: Нечто великолепное, необъятное -- вместе с приходящим изнутри и простертым в будущее чувством безоговорочного счастья.
Лишнее ведро воды мешает глиссированию!
- Ну? - опять за шкафом зашевелилось, - Убьешь?
Андрей молчал, не отвечая надежде просящего голоса. На торчащем из-за шкафа обтянутом трико полненьком заде, красовалась большая, аккуратная заплата овальной формы.
За окнами, на миг, ярко-желто осветило. С диким треском рушащегося дерева сломался –раздался гром. Задребезжали стекла окон. Стихло, оставив ровный шум дождя.
- Вот и поговорили, - человечек выказал неудовольствие.,. – Всё? – капризно сердитый тон показал, что аудиенция окончена. – До свидания.
Он опять сделал попытку заползти еще глубже.
Андрей не уходил, ощущая, что странным образом, между ними устанавливался контакт.
Глаза Ромки, -- горящие плошки, -- при его хиленьком-то тельце заморыша, -- искушаемого желаньем украсть «Звездарский» парусный комплект дакроновых парусов. Гендваныч, история с пивом «выпьем по кружечке». Не так давно Андрей случайно увидел Гендваныча, приехав на Урал, в «сороковку» на пуск последнего в стране промышленного реактора. Разбитый болезнью Паркинсона, трясущемуся, Гендванычу его пожилая жена помогала выйти из городского автобуса.
Человек спятился из-за шкафа, и лег на полу залы, на спину, подложив руку под голову и с вызовом, закинув нога на ногу, глянул на Андрея:
-Ты кто такой? Чего тебе надо? - человек был бос.
Один ботинок лежат на парусном столе, второй никак не попадался на глаза.
-До свиданья. – Шустрые красноватые глазки смотрели пристально. Но и Андрей теперь мог хорошо разглядеть человека. Ему было за пятьдесят. Лысую круглую голову оторачивал пушок реденьких волос. Во рту торчали два зуба, остальные отсутствовали.
-Ну, что ты хочешь?…Что я могу для тебя сделать, разве что песенку спеть?
Это походило на издевку. Хотя, пожалуй, нет, ведь человек был добр. Слушая шум дождя., Андрей молчал, невольно отмечая, что эта поза лежания незнакомца на спине, закинув одну ногу на другую, не лишена аристократизма.
-Ну, хочешь, я тебе песенку спою? – пальцы босой ноги вопросительно пошевелились.
Выраженье лица смягчилось, человечек приподнялся на локте, обвел взглядом залу, убранство которой составляли пара шкафов, стеллаж с парусами и два швейных стола со швейными машинками, как бы приглашая разделить его интерес, и, вздохнув, поведал даже с оттенком доверительности:
-Если бы во мне было два метра росту, я бы всё тут сокрушил!…А так, - поморщился, несомненно имея в виду свой небольшой рост, - не имеет смысла.(даже и пытаться, - понял Андрей недосказанную мысль.). И, пристрастно, словно имея право, вопросил::-..Видишь, какой я вредный? …Я — вредный!…Маленькие они все вредные, -- продолжил разговор, - татары, их убивать надо…Убей меня! – быстро повернулся на бок, глянул в упор, а потом, вспомнив что-то, сел на полу, схватился руками за голову и заплакал:
-Убей! Я дурак! Я говно! Дурак! Дурак!
Сочувствуя, Андрей спросил:
- Как ваше отчество?
-..Андреевич, - прозвучало неохотное признание.
- Виктор Андреевич. – вслух сказал Андрей, запоминая.
Человек начал приподниматься. Посмотрел. Он был полненький, очень небольшого роста.
-..Слушай, а давай мы с тобой выпьем?…У меня есть! – маленьким кулаком утирая слезы, человек достал со стеллажа «кису» с парусами(одну из многих лежащих на стеллажах), принялся в ней шарить. К удивлению Андрея, уверенного, что в мешке, конечно же, искомого нет, ведь человек, судя по всему, загулял давно, там нашлась закупоренная бутылка. Встав на ноги, новый знакомый, оказавшийся Андрею по плечо, добродушно поведал:
-Это я у бабки своей стащил. – (Бабкой, он, несомненно, величал жену.) – Сначала-то бабка её у меня стащила, а потом, я у неё… И ботинки у меня тридцать восьмого размера! – с ненавистью схватил со стола башмак и зафинтелил его в угол, прежде чем поставить на стол бутылку, - Выпьем?
-Выпьем, Виктор Андреевич, - ответил Андрей спокойно и торжественно. Ибо перед ним был великий человек, который мог запросто выиграть десять первенств мира, но не выиграл ни одного, потому что в первой же гонке проходившего в Аргентине первенства мира в классе «Звездный», куда, наконец, заслуженно попал, потопил стоящую миллион долларов яхту португальского принца.
- Слушай, а закусывать будем картошечкой. Вот, у меня есть.
В конце длинного стола, на котором были навалены паруса, обнаружилась кастрюлька, закрытая крышкой. Картошка была еще теплой.
- О, картошечка, без пестицидов! Это с моего огорода... – Великий маленький человек даже заулыбался, доставая из кастрюльки вареный клубень. – Без пестицидов,- ласково повторил он.
За окном шумел летний ливень.
Великий, маленький ростом человек, поднял на Андрея глаза. В них не было ни гордыни, ни чего подобного. Уже почти полное доверие и поиск понимания.
Они помолчали минуту.
- А я его ка-а-ак звездану!... - Он Буль-буль.. А там глубина триста метров…
Легенды о Скачкове ходили еще в пору моей юности. На «Поволжской» регате много говорили о нем. А Рома Рахманкулов на него прямо-таки молился, повествуя о придумках этого самородка. Парусный спорт был в стране на подъеме. На международном уровне гремел «Звездный» класс. Тимур Пинегин выиграл на «звезднике» олимпийские игры и задавал мировой тон. И вдруг в Москве появился гонщик, который стал обходить Пинегина. Причем олимпийский чемпион выступал на яхте специально под него сделанной в Америке. Скачков же перегонял его на обыкновенном, советской постройки «звезднике». Помимо таланта гонщика выигрывать ему помогала смекалка. Чего стоит придуманный особый крой парусов, с карманом подле гика. А в днище своего «звездника» он врезал аж целых три ряда «сосалок»,- так называют приспособления для откачивания воды из корпуса яхты. Они подсасывали под днище воздух, уменьшая сопротивление трения. Он выиграл право поехать на первенство мира. И тут вышла незадача с португальской яхтой. Сошлись они у поворотного знака. Право дороги, правый галс, имел Скачков. Дорогу ему не уступили. По другому правилу гонок, сберегая в целости матчасть, Скачков должен был избежать столкновения, отрулить, а на финише гонки подать протест на виноватого, и того бы дисквалифицировали. Но он в запале рубанул соперника так, что …яхта нарушителя буль-буль-буль.. А стоила она миллион долларов — в те времена! Ну, португалец потребовал от советской команды возместить ущерб. А наши: «А мы-то какое имеем к этому отношение? Обращайтесь лично к Скачкову, к нему все претензии.». А со Скачкова взятки гладки, коли он ходит в дырявом трико и живет деревенском домишке. Скачков умотал на Родину, чтобы его не достал Интерпол. И стал «невыездным», за границу ему появляться было нельзя. Так закончилась его большая карьера.
- Капитан Ермаков, выполнив задание, прибыл! - С плащ-палатки возникшего в комнате неукротимого разведчика на пол стекали струи. Хотя сейчас он уже не был столь напряжен, как на исходных позициях. И, выставляя на стол извлекаемые бутылки, даже чуть улыбался в мокрые усы. Портвейна№32 оказалось четыре бутылки. Две были убраны в резерв, две остались на столе.
- …Вот жена меня все пилит-пилит: «что ты все пьешь-пьешь!» - поднимая налитую кружку, чокаясь, поведал разведчик, - А дочка, умница, говорит: «Мама оставь его, дай ему пожить в удовольствие, у него такая была жизнь собачья…»
- …Слушай, пойдем, - доверительно глядя Андрею в глаза, маленький ростом, великий человек, с какою-то даже робкой надеждой позвал Андрея к большой классной доске, висящей на стене. – Ты когда-нибудь проигрывал гонки, так чтобы «просрал»?- Взглянул в упор.
Сердце екнуло, отозвалось и в один миг все стало ясно. Ожег прокатившийся стыд за бездарно проигранные гонки. Таких было немного, меньше чем пальцев на одной руке, но они были.
Человек зажмурился с горечью.. А потом, рисуя мелом на доске силуэт яхты, вопрошающе оборачивал взор. Андрей старался понять рисунок и, по мере понимания, переполнялся состраданием.
За окнами яхт-клуба лил ливень. Стоял стеной. Шумел. Как паровоз.
- Эх, если б мой сын относился ко мне так. – Вздохнул великий гонщик.
Итак, все объяснилось. Этот человек не перестал быть гонщиком. Сейчас он гонялся не на «звезднике», а на «четвертьтонниках», это современные крейсерско-гоночные яхты. И вот беда. Гонщик из соседнего яхт-клуба, Виктор К., тоже гремевший когда-то, только выступавший в классе «финн», все время обходил «Тихе», так называлась яхта Скачкова. А потому, разглядывая поднятую из воды «Тихе», ее прямой по-современному плавник фальшкиль, Скачкову подумалось, что, может быть в примитивной простоте линий плавника и заключается причина неудач. И, как истый «звездарь» и рукодельник и умница, решил заменить заводской фальшкиль яхты на красиво-стремительный, скошенный, с округлой бульбой внизу, фальшкиль «звездника». Проделал гигантскую работу. Жаждал успеха. Но, о ужас, яхта потеряла и центровку и ход. Он хотел перехитрить конструкторские бюро, с их расчетами и гидродинамическими испытаниями, и проиграл.
-Ничего, Виктор Андреевич, не будем отчаиваться.
- Эх, если б мой сын относился ко мне так… - У него на глазах были слезы.
Между прочим, обидчик Скачкова, Виктор (позвольте, я буду называть его так, хоть он много старше меня) тоже был великим гонщиком. Только выступал в классе «Финн», том же в котором гонялся и я. И он тоже мог выиграть Первенство Мира. И тоже не выиграл. Тоже стал «невыездным». Однако, обстоятельства его погубившие, были иными, нежели у Скачкова. Историю он поведал мне сам, когда мы однажды вместе парились в Донских банях. Его настигла любовь. Первенство Мира, так называемый «Кубок класса «Финн»», проходило во Франции. И он без памяти влюбился там во француженку. Она ни слова не говорили по-русски, а он — ни слова по-французски. Но их глаза говорили друг другу в миллион раз лучше языков. Перед последней гонкой, а регаты, как правило, состоят из семи гонок, у него была лучшая позиция. Тренерский штаб, предвкушая успех, ждал финала. Но его ночь с француженкой прекрасно затянулась. Он категорически, напрочь, опоздал на старт седьмой гонки; явился, не запылился, когда яхты уже были на дистанции, и…Навсегда вылетел из сборной.
«Шерше ля фам». Тут невольно приходит на ум и история знаменитого подводника Маринеску.. Лучшего нашего подводника на Балтике, которого, после сверх храброго потопления им «Густлава», Гитлер объявил личным своим врагом. Герой не получил звания «Героя», был рано демобилизован и умер в нищете и безвестности Ибо однажды он сорвал выход своей субмарины в море на боевое дежурство из-за затянувшейся ночи с красавицей-финнкой, владелицей какой-то маленькой финской таверны на берегу в Хельсинки. Война уже кончалась, и он дал себе волю погулять.
Москва
А за окном палит заката жарище.
Нам больше так с тобой не суждено:
с моим товарищем, с моим товарищем
по капле доброе вино.
Жизнь человека — всегда трагедия. Только одна разыгрывается быстро, на глазах, другая растянута во времени. И когда умирает дряхлый человек, остроты утраты не ощущаешь. Хотя суть та же. Все скопленное, пережитое, память; близкое, трепетное — уходит, обрывается в небытие. Великий и непознанный смысл жизни свершился, кем бы ты ни был: младенцем, мужчиной во цвете лет, или старой женщиной. И библия учит: кто высоко вознесен, тому больнее падать.
Посвящается памяти Владимира Минина, Юрия Броховича, Павла Муханова, Владимира Сысоева, Юрия Дубова, Бориса Тимонина, Николая Сидоченко, Виктора Никифорова и других безвременно ушедших друзей.
ЗАПАХ ТОПОЛИНОЙ СМОЛКИ.
- Погоди, сколько ты хочешь прожить, шестьдесят лет? Шестьдесят пять? – глаза чудака, сидящего напротив Андрея, сверкали очаровательной сумасшедшинкой.
Словно тень темной птицы пронеслась, обдало холодом ветра от взмаха ее крыльев. Андрей увидел глаза, взгляд Юрки — мерцание из бездны, какими были тогда.
А спустя мгновенье стало даже весело: как говориться, вопрос, конечно, был интересный.
Направляясь на эту встречу, в институт биофизики, Андрей не предполагал, что все получится так легко.
Он вышел из метро Щукинская. Миновал знаменитую клиническую больницу №6, где от веку лечили тяжело облученных. Чернобыльцев тоже лечили здесь. Вышел на улицу “Живописную”. С высокого берега открылся вид на раскинувшуюся строгинскую пойму.
Весна.
Залив. Протоки. Острова, поросшие леском и кустарником. Сокрытая мощь обновляющейся жизни весело и трепетно стремилась выплеснуться в просторе. И ему передалось это желанье.
Вдали, на другом берегу в массиве многоэтажных белых домов, вспыхнув искрой, отблеснуло солнцем далекое окно. Андрей мог бы иметь там квартиру. Ведь когда-то в строящихся там домах ведомственного кооператива ему было отведено место. “Молодым физиком” он трудился в институте Атомной Энергии, отсюда неподалеку. И летом, в обеденный перерыв они с нестриженым лаборантом Мишкой Манжелием садились на Мишкин тяжелый, страховидный мотоцикл, собранный на венгерской раме “Панония” с чешским двигателем “Ява”, который тот уважительно именовал “аппаратом”. И с грохотом и треском мчались купаться как раз сюда, где начинается водоканал, соединяющий с Химками. Тут внизу песочек. Засаленные Мишкины пейсы хлестали сидящего сзади Андрея по лицу.
А если перевести взгляд, на этом берегу, за углом высокого, сплошного, бетонного забора, огораживающего территорию секретного завода, располагалось кафе “Иволга”, куда хаживали перекусить. Нередко “голова” их лаборатории, занимающейся атомными подводными лодками, трудяга и эрудит, умница, чуждый начальственной спеси, Олег Лебедев, прихватывал грамм сто, а то и сто пятьдесят спирта для аппетита. В невозвратном прошлом. Сколько прошло?...Больше десяти лет. Почти пятнадцать, если считать с даты поступления.
Голубое небо. Тополя только еще распускают молодые листья. На тротуаре, тянущемся рядом с трамвайными путями, во множестве валялись скинутые острые коричневые чехольчики, прежде их скрывающие. Нагнувшись, Андрей поднял один колпачок и сжал между пальцев. Пальцы склеило смолкой. Когда он разлепил их, на коже остались желтые пятна. Вязко, горько, сильно пахнуло тополем.
В зарослях ивняка впереди, справа, внизу, у закрытого для вольных гуляющих берега, где располагаются отстойники и стоки секретного завода, насвистывал и мелодично пощелкивал соловей. Вот ведь здорово: Москва, а поет соловей. Еще один соловей пел у них на территории ИТЭФ, где Андрей теперь работал; еще один — в Нагатинской пойме, где по утрам он гуляет с собакой. У лучших соловьев бывает пятнадцать, а то и семнадцать коленцев. У того, которого слушал сейчас, получалось шесть или семь.
Влажность воздуха свежо ощущалась кожей. Однако было по-летнему тепло.
Тепло.
В проходной “Биофизики”, скромно влепившейся в ограду секретного завода, занимающегося атомным топливом, Андрей позвонил по местному телефону. Пару минут спустя к нему вышел долговязый человек с большими залысинами, лет сорока. Живые, умные глаза особым блеском выдавали по-хорошему одержимого человека. Это был Жак Паганель, только без очков. Едва познакомившись, они перешли на “ты”.
- Слушай, зачем нам идти на территорию? – Новый знакомый пренебрежительно оглянулся на охранника в форме и с кобурой на боку, - …всякие пропуска…Тебе это надо? Пойдем, посидим в столовой, а я заодно и пообедаю. Поговорим. Все, что тебе надо, у меня с собой. – Неспокойные худые руки длинными пальцами теребили тонкую, прозрачную папку для бумаг.
Небольшая столовая оказалась в двухэтажном доме, старой, сразу послевоенной, постройки, напротив проходной. Зал, столиков на десять-двенадцать, был почти пуст. Здесь было уютно. Чтобы не казаться белой вороной и составить компанию, Андрей взял на раздаче пару стаканов компота. Время шло к обеду и помаленьку народу пребывало. Неожиданно, как-то вдруг, за окном потемнело. Весной погода меняется быстро. Откуда-то нашла туча. Пошел дождь. Сначала несильно. Будет ли гроза? “Люблю грозу в начале мая”. По народной примете, после первой грозы уже можно купаться. Но нет, нет: рановато. Наверное, грозы не будет. В приглушенном свете показалось еще уютнее. Андрей сидел спиной к раздаче, лицом к полуоткрытому окну. Легкие шторы-занавеси трепетали от ветерка. На подоконнике стоял горшок с алоэ. По-домашнему вкусно пахло свекловичным борщом. Две девушки, вбежавшие из дождя в столовую, — блондинка с очень белой кожей лица и вздернутым носиком, в короткой юбочке, и шатенка в сарафанчике, коротко подстриженная, — мокрые, отфыркиваясь, весело смеясь, приводили подмокшие прически в порядок перед зеркалом возле рукомойника. Вероятно, они тоже прибежали на обед из “Биофизики”. Блондинка была без чулок, в легких носочках, с каемочкой наверху, и белых туфельках. Вот ведь на сколько уже тепло на улице: девушки ходят без чулок. Белые ножки привлекали внимание. Хотелось понять, насколько они стройны.
- Все говорили: “моча, моча!”. А я сразу сказал: “Нет, только кал!…Только кал!”- Не отводя от Андрея глаз с доброй сумасшедшинкой, новый знакомый, его звали Володя, уплетал второе блюдо. Это было азу по-татарски, с порезанными и запеченными в соусе солеными огурцами. Кусочки мяса, похожие на коричневых червячков, только угловато рубленных, извивались в остатках соуса на тарелке.
Быстрая скороговорка вышедшего встретиться с Андреем начальником группы, специалиста по Pu,[3] к которому Андрея, после третьего телефонного разговора переадресовал зам директора “Биофизики”, была любопытна, а по временам и забавна настолько, что Андрей едва сдерживал разъезжающуюся улыбку.
– Ну, понимаешь, не представительны все эти замеры по моче, не представительны! Моча — фи…- худые плечи долговязого собеседника презрительно пожались, - она и есть — моча! А кал….О, это же совсем другое дело!… О, кал! Вот, на, посмотри! – Вынутые из папки, принесенные им листочки, полные таблиц, перешли в руки Андрея. Речь шла о Плутонии, попавшем в человеческий организм.
– Видишь? Видишь? Ты на цифры посмотри, – биофизик торжествовал, - Против цифр-то не попрешь! …Ну, хотя бы вот в этой колонке…- Ткнул его тонкий, длинный палец.
Дело, приведшее сюда Андрея, заключалось в следующем. Двое научных сотрудников Института Теоретической и Экспериментальной Физики, где в нынешнее время Андрей трудился на другой стороне Москвы, фамилия одного была Перепекин, а второго Ротов, из любопытства занявшись на досуге приватными расчетами, соотнесли величину смертельной дозы Плутония, который, как известно, ядовит… ядовит! обнаружили: его количества, выброшенного при чернобыльском взрыве, быть может, достаточно, чтобы умертвить все население страны и основательно досадить планете. Они написали об этом статью, призывая бить в набат, и требовали ее опубликования. Тогда институтское начальство, чтобы не опростоволоситься (статья была не профильная, вне компетенции) поручило Андрею связаться с биофизиками, которые на чернобыльской аварии собаку съели, и только после этого решать вопрос о публикации.
Сначала Андрей связался с член корреспондентом, заместителем директора «Биофизики». Выслушав просьбу, тот как будто поначалу отнесся с пониманием. А потом, когда речь зашла о конкретной встрече, ни с того ни с сего всполошился, едва ли не перепугался. С чего? Почему?
Однако подчиненный член корреспондента, к которому, в конце концов, тот переадресовал Андрея, был не таков. Из телефонной трубки звучало бравурно, даже весело:
- Приезжайте, поговорим, …Приезжайте! Тут у нас как раз один академик спятил, подался в “зеленые” и фамилия-то его Зеленцов. Тоже статейки несусветные строчит и глупости громко вслух оглашает. Спятил. Пришлось подобрать фактический материал, вроде доклада на эту тему. Так что и вам экземплярчик могу предоставить.
И сейчас Андрей сидел с Володькой, всего лишь начальником группы из “Биофизики”, но который со своими склянками и пробирками участвовал в ликвидации чернобыльской аварии с первых же дней.
Со своей колокольни каждый вспоминал личный чернобыльский опыт.
“Здесь безмолвно встретит Земля. Желтые флажки вдоль дорог. Мертвые оконца жилья, да машин конвойный поток. Там, где на верхушке трубы ветрами поваленный стяг, где суровой тушей Беды землю придавил Саркофаг”.
В свое время Андрею привелось стоять за пультом управления Чернобыльского реактора и даже по заданию Мятлова, после того, как опростоволосился смоленский ЦНИИБ, корректировать инструкцию по управлению ядерным ублюдком. Андрей уволился со станции в 82 году. Потом ему пришлось дважды побывать там во время ликвидации аварии. Первый раз в зиму 86-87 года. Попал как в кипящий котел. И хотя тысячи творящихся вокруг глупостей были очевидны, все верили в конечную победу. Верили в будущее. Во второй же его приезд, год назад, в 89-ом, была уже совсем иная атмосфера. Упадок и безволие. В полном соответствии с происходящим в опустившей руки стране. Разброд, шатанье.
Да, со страной происходит беда. Сейчас на дворе стоял 1990 и, черт побери, положение продолжало ухудшаться. Ухудшалось прямо на глазах. Как раз сегодня утром магазин “Молоко”, расположенный в первом этаже дома подле метро “Автозаводская”, где жила семья Андрея, открывающийся в семь утра, не открылся и в восемь и в девять. А когда в десятом часу, под напором толпы, двери распахнулись, явилось удивительное зрелище — полная, абсолютная пустота прилавков. Витрины, холодильные камеры — все было пусто. Шаром покати. Магазин можно было и не открывать вообще. Почему?
На днях маленькой дочери Андрея должно было исполниться полгода, ее необходимо было подкармливать. Маленький человечек. Серые глазки, как у Веры. Тепло и добрый трепет разлились внутри... Молоко—0,5%Мыслимо ли? Уже не 3,6%, не 3,2% и даже не!,5% процента. Идиотизм. Какое молоко, это уже вода. О.5%-е молоко, - единственное, что еще изредка здесь возможно было купить. Соседка учила “приготовлять” творог для малышки. В магазине творог уже не продавался. Пакет молока надо, не вскрывая, опустить в кипящую воду и ждать десять минут.
Впрочем, конец уже близок. Почти физически ощущалось, как поднимается, набирает силу вал, который опрокинет опостылевшую, выжившую из ума бюрократию, доведшую страну до подобного. Андрей ощущал себя каплей на гребне.
- А знаешь, как трудно было кал собирать, за теми шоферами, что первый бетон к блоку подвозили? А-А!…То-то. – Биофизик со вкусом отхлебнул из стакана компот. В этой столовой по нынешним временам кормили очень неплохо. Однако компот следует делать не так. Не вываривать сухофрукты. А с вечера замочить их в объеме воды. А утром просто довести до кипения. Тогда сохраняются и витамины и аромат. Этот рецепт Андрей подслушал когда-то из беседы двух ученых мужей, Могильнера и Савушкина, которые попутно обсуждали и эту проблему, вместе с проблемой поверхностного кипения в активной зоне атомоходов.
Быстро смонтированных на Чернобыльской земле бетонных заводов было три. Бетон лили в таком количестве, что тот начинал кипеть. В строительстве никогда не льют безоглядно, запрещено технологией. Соответствующего опыта не было. И когда бетон начинал пузыриться и булькать паром из-за саморазогрева, у людей волосы вставали дыбом: “атомные гейзеры!”
Чудовищные уроды — КРаЗы, в огромных кузовах которых тяжелыми волнами колыхался налитый бетон, ползли тяжело и как-то по крабьи, точно боком. Так казалось, из-за переделанных, ущербных, однобоких, уменьшенных кабин, сплющенных набок, со всех сторон зашитых в толстый свинец. Вместо обычного лобового стекла — оконце-амбразура из толстенного, зеленоватого, просвинцованного стекла. Урод-циклоп. Дебил -микроцефал. От подобного зрелища в груди невольно холодело.
Дозиметристов же, каковым стал Андрей, получив должность начальника группы контролирующей кровли, на Блок возил ПАЗик, обшитый изнутри свинцом по уровень окон.
Командование дивизией сменилось. Лев Федорович Беловодский, зам главного инженера по радиационной безопасности в Управлении Строительства №605, возводившем саркофаг, привел к Андрею, наверх, на кровли, группу старших офицеров, чтобы те лично взглянули на фронт работы.
Заснеженные кровли. Переодетые в черные робы, в черные же фуфайки, треухи и кирзовые сапоги военные, без привычных им знаков различия, без погон, чувствовали себя неуютно. И хотя их лица прикрывали “лепестки”, было понятно, как они растеряны и напряжены. Андрей поднимал и опускал щуп ДэПэшки, объясняя, из чего складывается радиационный фон. У поверхности сугробов тон задавало жесткое “бета” излучение”, бьющее от самой кровли под ногами. А на уровне груди, головы — “гамма”, стреляющая от “Машки”. Машкой называлась недальняя самая верхняя кровля, подле станционной трубы. Военные молча гуськом пробирались за Андреем, стараясь не начерпать снега за голенища сапог. На пустых, заснеженных кровлях, казалось бы, не было ничего страшного. Глаз не видел опасности. Нос не чуял. Это их и пугало.
Слева, внизу, в полукилометре отсюда бугрились коробки недостроенных пятого и шестого блоков. Справа, километрах в трех, массивом светлых домов, молчала погибшая Припять, заключенная в колючую проволоку. Колючий же, холодный ветерок, сильный здесь, наверху, забирался под фуфайку. Высокий малый, вероятно, не самый большой чин в дивизии, моложавый и ловкий, неотступно следовал за Андреем, стараясь не пропустить ни слова из его объяснений. Единственный, пожалуй, не испытывающий пиетета, он приватно наклонился:
-А вы, простите, профессиональный дозиметрист, или… так, командированный? – Звучало с ехидцей и подозрением.
Беловодский, идущий чуть впереди, замедлил шаг. Несомненно, ему тоже любопытно было услышать ответ подчиненного. Незнакомых друг другу людей сводила здесь судьба. И по способностям и поведению познавали друг друга.
- Я — инженер-физик.
-А-а! - пристыжено и уважительно распрямился военный.
Лев Федорович, не повернув головы, явно довольный, шагнул шире.
В “дозиметричаском” автобусике любимое место Андрея было стоять на верхней ступеньке между дверью и водителем, опершись локтями, на капот, прикрывающий двигатель. Отсюда был хороший обзор вперед и в стороны. В ноги дуло теплом крыльчатки, охлаждающей радиатор. Приятно — холодной, снежной весной 87-го. Из-за этого потока воздуха однажды его раздели до гола на проходной вахтового поселка “Зеленый Мыс”, когда он приехал в гости к Володьке Манину. Хотя перед этим Андрей тщательно помылся и переоделся во все чистое. Пыль. Во всем была виновата придорожная чернобыльская пыль, ее прокачивал вентилятор. Сначала “ПАЗ”ик водил Серега, свойский парень. По дороге на “Блок” возле сбросного канала была пересыпана какая-то труба. Серега не сбрасывал газ. И пассажиры взлетали головой до потолка. Это место и прозывалось: “Серегин ухаб”. Однажды Андрей увидел здесь удивительное зрелище. Вся водная поверхность канала была утыкана веничками пара.(Первый и второй Блоки станции уже вновь запустили, и сбрасывалась теплая вода). Примерно метровой высоты черенки “на попа” стоящих веников, распушающиеся вверху, настолько же отстояли друг от друга в правильной шестигранной решетке. Пар вовсе не поднимался стеной, а дул из воды частоколом труб. Интересно бы понять физику подобного.
Серегу поймали на пьянке. Он думал, что за него заступятся. Ан, нет. Начальству было не до него. Забот по горло, а народу хватало. За рулем автобуса Серегу сменил толстый как пузырь, сонный малый, который плаксиво переживал:
- Ну, не хлопайте так дверью! - Передняя и единственная дверь в автобусе была снабжена ручкой-рычагом протянутым к водителю, чтобы тот мог открывать и закрывать ее не сходя с места. И это было его главной заботой. Его сменил внешне похожий на цыгана смуглый, черноволосый, невысокий Женька. Этот, привезя дозиметристов на Блок, ставил автобусик в закутке метрах в ста от бывшей пристанционной столовой “Ромашка”, и валялся-спал — весело и невозмутимо. Наплевать ему было на всякие облучения. В “Ромашке” располагался полевой пост дозконтроля монтажного района. Как-то, зайдя сюда по делам, Андрей увидел, как на связку мешков подле столовой(это были сброшенные с вертолета на реактор мешки, которые попали слегка “не туда”), забрался пухлолицый, невысокий человек в кепке, который в бункере, преувеличенно улыбаясь и прогибаясь с шуточками, представлялся как санврач. Состроив серьезную физиономию, тот требовал от сопровождающего солдата с фотоаппаратом:
- Подсядь, подсядь ниже, чтобы труба вошла в кадр!
И — получилось! Нежданно Андрей увидел фотографию в журнале “Юность”. Эффектное фото предваряло повесть о Чернобыле. Крупным планом запечатленный на фоне трубы ЧАЭС, пухленьколицый писал о причинах аварии: “Они работали не в духе решений съезда КПСС”. [4]
Потом об аварии была другая публикация, другого автора, в другом, самом авторитетном журнале страны. Та тоже обвиняла персонал, да с напором, напоминающим “поиск врагов народа”. Но это случилось год спустя. А тогда..,.
Глазеть из автобусика по сторонам было интересно. Вдоль дорог торчали желтые флажки радиационной опасности, предупреждая о невозможности съезда на обочину. Оконца брошенного жилья — безжизненные, словно глаза умерших людей. Старое гнездо аистов: высоченное, много раз переложенное. Двухметровой высоты сооруженье из веток на верхушке металлической водонапорной конструкции-башни в Копачах, ближайшего к станции селения. Белые хатки уже никогда не примут людей. Будто чувствуя себя ненужными, они хотели зарыться в землю.