3.10.93
Сколько времени потребовалось омоновцам - добежать с горы, к Москве-реке? Однако, они почему-то не остановились там, где уже стояли цепи такого же ОМОНа.
Люди в черных плащах, белых касках и бронежилетах, бежали в сторону Андрея.
! -Возникло лицо первого омоновца. Тело подобралось, руки изготовились перехватить удар дубинки. Что происходит?
Время встало на дыбы.
ВЕЛОСИПЕД. 1994.
Под дубом.
-Вот, Андрюша, я тебе докажу свою правоту хотя бы на примере этих самых коров, — Анатолий Михайлович, доктор физмат наук, бегом принеся с собой котелок дымящейся гречневой каши с тушенкой, опустился и на четвереньках аккуратно забирался в палатку. Дождь уже начинал накрапывать, однако полную силу должен был грянуть минуты через две: его молодой спутник привычным взглядом оценил расстояние до ползущего, летящего на них вниз по открытому склону, серого фронта.
Приняв от доктора котелок, Андрей определил его пока на траву под пологом, а сам потеснился, давая в палатке место физматическому доктору, с которым у него еще со времени прошлого путешествия установились товарищеские отношения.
Он называл его по имени отчеству. В сложных же ситуациях мог крикнуть ему: Толя. А в критических, запросто мог вежливо обматерить, начиная фразу оборотом: «Образно говоря, е.. т…ю м..ть!»!
Предметом дискуссии была воцарившаяся в стране «демократия», действие которой они, отмотав на велосипедах уже полторы тысячи километров от Москвы, воочию наблюдали. «Эх, надо было поставить палатку метра на два левее!» Сень векового дуба, под которой расположились, должна была обеспечить кое-какое укрытие, но в двух метрах левее палатку заслонял еще и метровой толщины ствол. Удара молнии в дерево можно было не опасаться, ведь они расположились много ниже основного лесного массива, спустились с дороги на половину пологого склона хребта, приметив обширную и очень привлекательную луговину. Как спортсмен-парусник, всю гоночную жизнь наблюдающий за небесами, Андрей отвечал за метеоусловия, а доктор, вело турист с двадцатипятилетним стажем, был главным картографом, казначеем экспедиции, и вообще, человек заслуженный, пользовался дополнительными знаками внимания в их тандеме.
-Так, ну, чего ты там наготовил?…- вдыхая аромат, Андрей проглотил появившиеся слюнки, И, по ассоциации, вспомнил: – У нас, на сейнере, на втором моем сейнере№215, я тебе рассказывал, был старпом, малыш Санька, девятнадцати лет, похожий на гномика, - знаешь, в курточке с капюшоном, в сапогах с ботфортами и при бороденке, — так вот он еду иначе как «дизентерия», причем с удареньем на третьем слоге не называл: «Эй, идите хлебать дизентерию!». А про погоду говорил «сифилис». Разбудит тебя на вахту, а ты же не знаешь, как одеваться, что на себя напяливать: - Сань, как погода? – спросишь. А у него времени нет, он ведь штурвал бросил, уже по трапу вверх сапоги стучат, и только кинет: - Сифилис! - …Так что будь уверен: наверху морось-туман, мутно, сыро, холодно.. – Держа речь, одновременно Андрей отпихивал ногами содержание своего выпотрошенного рюкзака в самый дальний угол, отвоевывая пространство. Доктор тоже устроился поудобнее. Теперь оба расположились головами из палатки наружу, плечо к плечу друг друга, вытянув ноги, Дождь кинул первую сильную пригоршню капель. Полиэтиленовая пленка, которую Андрей дополнительно натянул на передней расчальной, палаточной веревке, отразило натиск. Пленка зашелестела. Блаженное ощущение уюта! Тепло. А коли представишь, что в запасе сухой спальник! В это путешествие Андрей, захватил с собою спальник. Старенький, на тонком синдепоне. Когда-то Андрей бедствовал с ним в буран, в горах, на Казбеке. Но здесь на земле, да и к тому же летом, о! Не то, что в прошлый раз, когда, гол как сокол, свертывался калачиком на маленьком коврике. Причем то лето выдалось ужасным. Выезжали – шпарила жара,… но за жарой грянули холод и дождь. Помнится, крутили педали, — дело было уже где-то в Татарии, — доктор догнал и поведал на ходу: - Андрюшенька, мол, дождь ерунда, главное – мой спальник то сухой! – Подумалось о странном свойстве интеллигента не думать о других. Интеллигентно не чувствовать других
У доктора был отличный пуховой спальник, сделанный на заказ, Андрей же за ночь высушивал на себе мокрую майку и трусы. Ни спальника, ни запасной одежды у него не было. Был только маленький пошарпаный коврик-половичек, на который укладывался. И доктор уважительно удивлялся, глядя на сверхспартанство: — Я не понимаю, Андрюшенька, как можно так спать…
«Дать бы тебе по морде, потом по башке, по яйцам, а потом еще слегка придушить, — тогда бы понял» — Впрочем, Андрей не подавал вида, держа марку; поддерживая существующий в голове доктора ореол. Утром случалось несколько райских минут, когда доктор, вылезал из палатки побриться. Процедура занимала не меньше четверти часа. Доктору надо было разжечь костер, вскипятить воду, намылить «морду лица». В это время Андрей накидывал на себя сверху спальник доктора. Не забирался в него, нет, просто накидывал сверху: О! О! ТЕПЛО! О! СЧАСТЬЕ!
-Да, Андрюша, доехать до Владивостока не вопрос расстояния, а вопрос Времени. – Поведал свои мысли доктор физматнаук. — Люблю людей, которые любят кашу! а то, веришь ли, Андрюша, когда едешь большой компанией, кто-нибудь да начнет кочевряжиться. …Но этот противный встречный ветер! Я всегда буду его помнить! ведь должен дуть попутный, западный, а он все время встречный восточный!
Небольшого размера палатка из парашютного шелка, сшитая на спец заказ для профессора, была рассчитана на одного человека, однако было б нелепостью в затеянном велопробеге Москва-Владивосток, когда груза и так будет с избытком, каждому везти по палатке. И безопаснее ночевать вместе, да и научились они отлично в ней умещаться, еще со времени прошлого путешествия двухлетней давности. Сегодня ставили ее второпях, понимая, что дождь неминуем. С западной стороны в вечернем небе, через гребень взгорья, переползала сплоченная темно-серо клубящаяся армада, строй самого горизонта, так что «крутить педали пока не дали» на сегодня больше смысла не было. Положенные сто двадцать километров они отмотали, достигнув границы Башкирии. За последним Башкирским постом ГАИ виднелся указатель, что дальше начинаются владения Челябинской Области.
С полчаса назад они прислонили велосипеды к дубу. Пока доктор наук заколачивал колышки, устанавливая палатку, Андрей разжег костер, а потом, отправился к ручейку, вьющемуся неподалеку, проверить качество воды, помыть ноги, а заодно посмотреть, нет ли на поляне дикой клубники, такой, какая пару раз попадалась им в Татарии и Башкирии. Однако, вместо душистой клубники взыскующий взор обнаружил коровьи лепешки.
-Ну, Анатолий Михайлович, влипли!
-Что такое Андрюшенька? - Присев на раскладной стульчик, доктор помешивал в котелке, подвешенном на костре, засыпанную крупу.
-Да тут кругом коровьи лепешки! Мимо нас, утром стадо коров погонят! Знаешь, в какую рань их пастухи выгоняют? – Андрей сердито подумал о привычке доктора поспать подольше, и неприязненно посмотрел вниз по склону, где километрах в полутора-двух, виднелись маленькие крыши.
-..Это не страш.., - начал было что-то говорить доктор, но тут из котелка полезло, зашипело, и он поскорее принялся отодвигать его подальше от жара-пламени. Андрей же, прикинув направление ветра, придумал устроить спереди палатки дополнительный заслон из пленки.
На завтрашний день им предстояло сразиться с Уральским хребтом, момент торжественный, это тебе не «среди долины ровныя..». И первый городишка на их пути будет Сим – родина Курчатова. К тому же Челябинская область была родиной Андрея, и он испытывал сыновнее волнение. Вступление на давно покинутые места. В Челябинске были похоронены его дед и бабушка.
-Так вот, раньше коровы были вроде шакалов, монстров…- Продолжил профессор, - Они и в палатку залезут прямо при тебе. Все сожрут и пакеты, и даже окурки. Начнешь их выгонять, так они мычат и рогами норовят палатку порвать. …Да. А демократические коровы нового времени — им до тебя и дела нет, жуют себе траву.
- Это потому, что их осталось одна сотая, или даже одна тысячная от прежнего количества. Сколько мы с тобой действующих коровников видели? — Ни одного, одни развалины.
«Как объяснить профессору нечто неуловимое: Рациональное и иррациональное… Глубину мира. … Погоди, положим, вот я – часть этого простора, но и этот простор, населяющие его люди с их заботами, черт побери! – часть меня! Как объяснить возникающее ощущение утекания личности, личностей из простора… люди, будто чужие запираются за заборами в своем дворе».
Один моряк, покинув порт, на лодке в море вышел. У лодки был высокий борт, но волны были выше. Любой на месте моряка на дно пошел бы вскоре. Ведь как назло без черпака отправился он в море. Но наш моряк находчив был, он не терялся сроду. Он дырку в лодке прорубил и выпустил всю воду. Так, собираясь в дальний путь, ребята не зевайте: черпак вы можете забыть, топор не забывайте.
(Неожиданно, песенка зазвучала по трансляции радио, в поезде Москва-Владикавказ, когда мы первый раз пошли на Казбек. А сейчас она висит в Интернете, в исполнении разных юношей и ансамбликов, с пометкой «автор неизвестен».) Ее, сочиненную за пять минут еще в 1966году, напевали все в нашем яхт-клубе. Только просили меня чуть поправить текст: «он в транце дырку прорубил и выпустил всю воду».Однако слово «транец» знакомое парусникам, было бы непонятно для других.
.
1976г. Леннинград. Пуск Атомного Ледокола.
Крич материализовывался в утробе ледокола, в монотонном аду нашего "трюма" - свежий, румяный, как наливное яблоко, полный новостей. И мы оживлялись. Шутки становились смешными. Мир переставал быть только стопами дышащих приборов, журналом режимов, да микрофоном связи с ЦПУ, в который надо говорить: "Хелло, режим пятнадцать - о-кей, проходит. Поехали дальше, готовы?...Даю отсчет: три два, один, начали!"
Словно бы от мокрого Кричева плаща воспарял кусочек неба, пусть серого, осеннего, клубящегося тучами, дождливого, — но неба! Вспоминалось, чувствовалось, что рядом, за переборками, за трапом — огромный, торжественный, угрюмый и царственный город на гранитных берегах Невы. Крич был не очень нужен в «трюме», без него обходились. А потому его отпускали на волю. Крич был нашими глазами и ушами в городе на Неве. И он был сказочник, Ведь в Ленинграде прошли его лучшие годы: юность, молодость. Так что вперемешку с новостями рассказывал, как оканчивал военно-морское училище под шпилем Адмиралтейства. Как лазили в самоволки. И на каком мосту стоят кони, у которых курсанты считают своим долгом полировать до блеска бронзовые яйца. Все это воображалось очень живо. И оказалось точно: выдалось время, Андрей сходил к тем коням. Причиндалы сияют: традиции передаются.
А однажды Крич заявился и вовсе счастливый: на нем была женская кофта. Шерстяная, цветастая. Подобное означало не небрежность или сумасшествие, а то, что Фока, так звали Кричеву компанейскую умницу, с которой он платонически дружил еще с курсантских лет, нашла ему пассию, и та приняла о нем заботы. Фока приходилась правнучкой знаменитому русскому адмиралу, именем которого назван поселок на Южно-Курильском острове Кунашир, что отделен от Хоккайдо проливом Измены. Все там было исторически не просто, во времена того адмирала. Но теперь японцы разыскали Фоку. Как ближайшую его родственницу приглашали на торжественные мероприятия; слали поздравления; возили в гости в Японию и уважительно называли Фока-сан.
-..Хэлло, ЦПУ...Слышите? Режим "шестнадцать" повторяем, зашкал. Коля, ты у ключей? Не дергай решетку, понял? Аккуратней, поднимай плавно, плавненько так, ласково... Даю отсчет: три, два, один, начали.
Сезон 83, 84 года.
Москва. Хлебозавод№9, имени 17 съезда КПСС.
А еще я любил, когда приезжал Лёвочка, так окликали шофера по фамилии Лёвочкин.
- Лёвочка, готово! Погрузёна! Иди, иди!
Это он так спрашивал, очень серьезно: " машина погрузёна?" — Потому и передразнивали.
Ему было пятьдесят девять лет, хотя со спины он выглядел как мальчишка: деревенский щупловатый мальчишка. Валенки с галошами, ватная фуфайка, а из нее торчит тонкая шея в хомуте ярко красного свитера; да шапка-ушанка с опущенными ушами на голове. Он обернется, и в мутном свете ближайшего неразбитого фонаря, блеснут глаза, с сумашедшинкой: озорные, настороженные. И маленькая капелька в них, от прежних крестьянских веков, заискиванья. Захохочет, аж согнется в поясе, похлопывает себя по ляжкам; грохает открытым ртом, заразительно. А немигающие глаза остаются настороженными: Ха-ха-ха! О -хо-хо!
"Ну прямо как жеребец заржал!" — Сердилась и радовалась его смеху начальница смены, Любка.
Чем он меня удивлял - глазами с сумасшедшинкой. А потом, занятно было смотреть, как бежит он на будто мягких, ватных ножках, Еще у него был по-российски добродушный норов. И он был не вор. Не вор, как это понимается на хлебозаводе: то есть сам грабит редко, и то в виде шалости, когда "плохо лежит". Конечно, если "левый" хлеб предлагают грузчики или девчонки из цеха, он не откажется (А кто откажется? - тут уж сам Бог велел).
А как он исполняет романс "Вам возвращая ваш портрет..." - надо видеть его модуленцию выводящую рулады: небритую, белую от седины щетины, со ртом без зубов, - а во глазах сверкают и серьезная память, и озорство.
Он был "ночник", принадлежал к племени шоферов, что развозят хлеб по магазинам к их утреннему открытию. А потому и наши встречи случались ночью и, разве, ранним утром. Лет двадцать он уже по ночам возит хлеб. А до того работал на "поливалке", и тоже трудился ночью и на рассвете.
Ему именно пятьдесят девять лет, это известно точно, об этом все вокруг знали, из-за истории, что попутно расскажу.
Левочка и сам иногда был не прочь порассказать что-нибудь интересное.
Невольное знакомство наше состоялось уже во время третьей или четвертой моей смены на заводе. Погрузив очередную машину, я со своею неизменно хмурой в ту пору физиономией, хрустел возле нее сломленной с горячего батона корочкой хлеба. А он, пробегая мимо, взглянул добродушно:
- Что, паря, корочку любишь? А я вот без зубов! — и в свете фонаря принялся демонстрировать аккуратное перекладыванье хлебного мякиша на своих беззубых деснах, вкусно причмокивая. Безмолвно я уставился на него. Левочка повел разговор будто со старым знакомым:
-.... Я водку - если на троих: чего ее пить? Дак, накрошу в нее хлебушку, черного и ем!
Взгляды наши встретились. Тогда-то узрелись его глаза с сумасшедшинкой. Я замер. А он, присев и хлопая себя по ляжкам, захохотал: Ха-ха-ха! Ох-хо-хо!
На заводе у Левочки есть поклонница. Она работает не в основном цехе, а в панировочной. И любопытный мой коллега-грузчик Федька-гусар бегал подглядеть в окно: как он там тискает ее, и как они, после, пьют чай. А я не бегал, пусть себе тешатся, как хотят.
У Левочки и рассказанная им собственноустно история была, про любовницу. Впрочем, то, как я понимаю, была совсем другая женщина, не из панировочной. Однажды потянуло Левочку на воспоминанья, и он поведал. Де, случилось, жена его лежала в больнице. — " Долго что-то лежала — месяца два? три? по женской линии чего-то". Он и привел домой "ту бабу, значить, любовницу...". Накрыл дома стол: "все путем: бутылка водки, бутылка вина, - для дамы....банка кильки в томате." Ко всему прочему надо отметить, дело-то на праздник происходило: "8 марта, кажется, што ль..." И все у них было затеяно, как в лучших домах Лондона: "...Прям, как в кино, как в кино!....Любовница, сначала, значить, в ванную полезла...."
"И тут, опять, как в кино! - жена из больницы, заходит: " Здрасьте!" - ее, оказывается, на праздник из больницы отпустили!" У него еще "предчувствование" из-за этого праздника было нехорошее: мол, может....
Но Левочка не растерялся: "Здорово!" - говорит, и "значить", на стол с водкой указывает: "мол, аккурат тебя поджидал, прям - чуйвствовал!"
Жена обрадовалась, конечно: "ну, что он такой заботливый." И - на кухню, чего-нибудь по быстрому приготовить. У него на столе-то по мужиковски: колбаска вареная, да килька в томате..... А Левочка будто в туалет захотел. " И вот чем хороша квартира-то! - совмещенные!- ванна и туалет!"
А "любовница" тихонько там сидит. " Скумекала, что к чему, потому как - опять хорошо! - слышимость полная!"
"И опять - хороша квартира-то! "— Плескал Левочка руками: "коридора нет: напротив туалета сразу входная! Ну, дверь! ". …" И вот, баба-то эта, " ну, любовница! и выскочила при моменте! " А "Момент", "значить", Левочка создал: он для шума воду в унитазе спустил: "мол, все, покакал!"
- И все дела!
Видели бы вы, как браво это было рассказано, как нахально блеснули глаза
Слышал я от Левочки и другую занятную историю, но не с самого начала. Смотрю, Левочка начал что-то красноречиво поведывать Тагану, чью машину грузил Герка-Пономарь на соседнем клине. А мне, к сожалению, надо было догрузить фургон Дианова. Так, что я, хотя и поспешил, упустил завязку сюжета.
-......А девка-то, значить, видит кобеля.... Здоровый кобелина!....И это.... И поняла...
Разгоряченному погрузкой, нелегко было сразу затормозиться в ритм таинственного повествованья. Левочка эту историю рассказывал по-другому, не как предыдущую, а торжественно-страшно, округлив глаза.
-.....Поняла она и мужику-то говорит: ты что ж, мужик, меня для собаки? не для себя? для кобеля этого взял?
....Тот говорит ей: " Да." — Выдох пришел будто из загробного мира. На ночной платформе Левочка покосился на меня. И с жестами медленными, подчеркивающими значительность происходящего, продолжил изображать того мужчину, приведшего "девку":
- Да. А ты как думала?...Ты ж, милая, знаешь же чем занимаешься....
.... А та, - мимика Левочки убыстрилась, передавая ее смятенье:
-...Погоди, погоди мужик, - говорит мужику-то, Чего-то стала ему рассказывать, бормотать, значить.....
.....Ну...Говорили они. Ну, тот мужик видит, что она не совсем... - Здесь Левочка долго подыскивал слово. Лицо его мучилось в раздумье, пальцы поднятой руки шевелились, как бы нащупывали в воздухе недающееся.
А стояли мы трое на краю рампы, как раз под обрезом козырька прикрывающим хлебные фургоны. Рядом с нами, на дворе, из черного неба сыпал снег: мягкий, бесшумный. Опускался тихим роем в черной оттепельной ночи. И Левочка нашел слово: «прокаженная».
- Не совсем она, ну, прокаженная!...Понял мужик —... и отпустил ее: " Иди, говорит, иди - и больше этим не занимайся!" — Левочка подавленно уставился себе под ноги; сам под впечатлением рассказанного. Я помолчал-помолчал, да и спросил, скептически- мрачно:
- Откуда все знаешь, что, был при этом?
Левочка чутельку даже обиделся:
-Дак, она сама мне рассказывала, девка эта, как-то выпивали.
Физиономия моя как видно выражала недоверие, потому Левочка постарался объяснить:
-Мы ж вместе в бараке жили!...А в бараке - все про всех и про себя: все одно ничего не утаишь!
Представилась барачная ночь, как пили в уголке на кухне молодой Левочка и многоопытная "девка"; разговаривали "за жизнь", среди кастрюль и развешенных пеленок.
Про свою жизнь Андрею тоже думалось ночью. День создан для действия, когда все в движенье, и голову заполняет текущая суета. А ночью все разверзается, витают ласточки надежд и демоны сомненья. О, ночь, как таинственна ты, как прекрасна и как сложна! В ночи дух простирался над Землею. В этой ночи существовала "Башня молчания" — так, мысленно, называл он огромный темный прямоугольник, молчащий неподалеку. Нужно было только спрыгнуть с погрузочной платформы, заглянуть за угол хлебозавода, и "Башня молчания" оказывалась перед глазами. В здании издательства могло гореть случайное окно. Да на самом верху, для авиаторов, посылали сигналы красные фонари. Днем она превращалось в аллюминиево-стеклянный полу небоскреб. Он никогда не смотрел туда днем. А ночью... Ночью башня спала, и он разрешал себе смотреть. Он не знал: сумеет ли когда-нибудь победить махину. Где-то по ее этажам медленно ползла его рукопись. На доску объявлений хлебозавода: "требуются..." Андрей как раз и набрел, отдав рукопись в издательство "Молодая Гвардия". Доска была как скрижали: масляной краской на фанере было написано раз и навсегда: «Требуются грузчики, требуются гонщики тары».
Сколько времени он уже у подножья? Сначала тополя на хлебозаводском дворе шумели в ночи зеленою листвою, летний ветерок нес прохладу. Потом, листья стали сохнуть, шелест их перестал казаться мягким, а стал звонким, как от детских погремушек. Потом скинутые листья заскреблись по двору, гонимые холодной осенью...Пошел снег..
Пора поведать, почему Левочке именно пятьдесят девять.
Весной, в марте, запросился он в отпуск, да. Только начальник автоколонны ему отказал: дескать, " не твой график!".
Но Левочка очень просился, и не просто так: сестра у него, старшая, заболела, где-то на родине, в деревне. Тяжело заболела, и он собирался к ней ехать.
Однако начальник колонны все равно отказал. " Потому как «нехватка кадров»".
Тогда Левочка устроил бунт. Сказал начальнику: " Баран ты, Иваныч!" И написал заявление об увольненье " по собственному желанию". На заявленье наложили резолюцию " уволить только после отработки двух месяцев". Строгость была в Андроповскую пору. И вот Левочка стал отрабатывать, то есть работал, как и работал, но — отрабатывал. И шофера и хлебозаводские переживали за него: "жалко, уходит мужик, куда теперь денется." А я думал, за него гордясь: Левочка - молодец! Тем более, что он и сам меня уверял, что проблем не будет, и он опять устроится на поливальную машину: " а чо? чо такого? устроюся на поливалке!"
Но как-то, в приватной беседе, Таган мне объяснил: вот, мол, Левочке, пятьдесят девять, до пенсии год остался, а надо на новое место срываться, "шестерить" там как мальчонке, и заработка не начислят... Все — коту под хвост. И я тоже стал вздыхать: «Да, вот Левочка...» Только все кончилось нормально.
А вышло вот как. Хороший был денек, очень даже, середина мая, а жарко было, как летом, причем, с самого утра. Левочка после ночи пригнал машину, чтоб выкинуть напоследок тару, а был он одет в майку. С фестивальной эмблемой майка — цветочек пяти лепестковый. Левочка стоял передо мною, беззубый мальчонка в майке. Он хвастался ею, но говорил: мол, "это чо!", мол, раньше у него другая, еще лучше майка была, и написано на той было по иностранному: "мисс-мэн!". Так воспринималось на слух произнесенное им словосочетанье. И я усомнился. Тень озадаченности, вероятно, просочилась на мое лицо. Потому, в доказательство истинности сказанного, Левочка по-детски выпятил пузо, стал водить по нему замасленным шоферским пальцем, будто заново прочитывая воображаемую надпись.
—...Нет,...суперт-мэнд! - поправился было он, и сам засомневался.
-Супермен?
- Ага-ага! - он обрадовался он,- Ага -...Супер-мент!
А утро было прелесть. Не поймешь даже весеннее или летнее: и тепло, и свежесть. И все были добрыми: даже усталые водители, отработавшие ночь, даже только что вышедшие на погрузку грузчики утренней смены, не доспавшие в постелях. И начальник Левочки в тот день был добрым. Он редко заглядывал к нам на завод, обыкновенно-то безвылазно сидел на автобазе, а сегодня пришел "обеспечивать отправку хлеба". Это был полный, озабоченный мужчина, по происхождению сам из шоферов, поднялся собственными стараньями. Но лексикон шоферский сохранил вполне и еще приумножил: ругался зычно, смачно и с уверенностью не свойственной рядовому водителю. Но в тот день и на него капнула благодать. Размяк он и улыбался. Тогда-то Вовка Ефстигнеев, старый лис, без мыла куда хочешь влезет, пройдоха, водитель со стажем, трех жен сменил, про них говаривал:" ни одна на меня не жаловалась!", и подкатил к начальнику колонны тихой сапою.
-...Ты бы, Иваныч, поговорил с Левочкой, чего вы оба дурака валяете.... (Левочке до конца установленного срока оставалось отработать неделю.)
Начальник кивнул, но, эдак, строго: не учи, дескать, ученого. И вот, когда Левочка пробежал мимо него в своей майке, из диспетчерской к фургону, а он хорошо прошедшую ночь потрудился: пять "возов" сделал, потому и задержался дольше обычного, начальник ему в след и говорит:
- Левочкин! Эй, Левочкин! Забирай ка ты свое заявленье, кончай дурака валять!
Левочка, как бежал, останавливается. Остановился спиной к рампе.
-...Оставайся, погорячился я тогда....
Левочка замер. Потом его напрягшаяся спина дрогнула. Он медленно обернулся.
-...Хорошо, Иваныч, — он даже заулыбался. -...Я тоже... погорячился..., тогда....
И уехал спать.
Так что кончилась история нормально. Тем паче, что, как спросту выразилась подкатчица хлеба Максимовна: "... Сестра-то его умерла себе там спокойненько.
.....И вполне без него".
Кофейный монах
Стайка голубей спланировала на хлебозаводский двор. Птицы побежали по асфальту. «Ту-р-р, ту-р-р..» — закопошились деловито. Среди сизых почтарей, один, светлый, почти белый, выделялся изяществом и цветом. На головке у него была коричневая шапочка, а на шее, словно шарфик, ободок из перьев.
Увидев голубя, я порадовался, что он до сих пор жив. Мне казалось, что хлебозаводские голуби долго не живут. А вот, поди ж ты, теперь еще и лето миновало, а он опять прилетел. «Кофейный монах». Это Витька Новиков просветил когда-то на счет его породы, месяцев семь назад, когда голубь впервые появился в стае. Вот он, разве что оперенье потеряло снежную белизну, да по ухваткам птица стала бойчее. А Юрку Новикова зарезали еще в июне.
«Живи, монашек» — мысль прозвучала спокойно и тепло, под стать разлившемуся бабьему лету.
Мягко и немного грустно. Тополя уже роняли на заводской двор листья и вместе с ними кончики ветвей. Узловатые желто-коричневые прутики выглядели словно лакированными. Тяжелые, липкие, они пахли тополиной смолкой. Почему люди не используют их для поделок? Никогда не попадались мне ни фигурки, ни другие безделушки сделанные из пахучих гибких прутьев. Еще прошлой осенью Леха-Лопух ругался на Новикова:
- Ты, пацан, своей смертью не умрешь!
Юрка усмехался. Ему все было как с гуся вода. Однако немного до него и доходило, потому что он переспросил у меня:
-Да?
Тыкая в его сторону пальцем, Леха рассказывал, как накануне, после смены, они распивали в компании, здесь, за забором, в «Шанхае». И Юрка принялся липнуть со своей дурацкой болтовней к Шабану.
-А я что — знал, кто он такой? – оправдывался тот.
-То-то я и гляжу этот, сзади, тебе уже подсечку приготовил. Сшибли б, запинали бы до смерти!
-Да? – усмехался Юрка чуть вопросительно.
В тот раз Леха выручил его.
Сколько ему было лет? Двадцать четыре? Двадцать пять? Витька был роста высокого и неплохо сложен. Громкоголосый. Развязная усмешка точно прилепилась к устам. Эдакие нравятся продавщицам универмагов, омосковимшимся лимитчицам. Слова текли из развязной улыбки его губ, точно из дырявой бочки масло. Он словно и не мог находиться сам по себе, ему обязательно надо было куда-то влипать и что-нибудь, или кого-нибудь мазать словесами. Хотя, пожаловаться не могу: со мной он был по-человечески понятен и даже послушен.
-Это, Андрей, не простой голубь, видишь ободок из перьев на шее? – Рассказывал он прошлой осенью про голубя.- За такого на птичьем рынке — червонец дают сразу!
Не хотелось, чтобы с голубем сделали что-нибудь худое. Да только, кто знает, что худо, что добро на этом свете?
Юрка был лентяй, а, может, ему жалко было птицу. Он и не пытался ее ловить. «Монаха » пробовал ловить Сашка по прозвищу «сорокатонник». Городил ловушку из пустых хлебных лотков. Впрочем, скорее, то была игра. К тому же «монах» оказался пугливой птицей, и голубя он не поймал.
А вот Сорокатонника, поймав на краже ящика изюма, посадили летом. Раньше, весной, уволили Герку-Пономаря, Валерку Орлова, Алика Збруева, Кольку. Ого, сколько народу утекло, да ты здешний долгожитель «кофейный монах», долгожитель.
Другие голуби, пошустрее, летали в цех. Особенно они стремились туда погреться зимой. Отчаянно пролетали под козырьком рампы, снижались. И меж людей устремлялись во всегда открытый проход в цех, сквозь теплый ветер отсекающего холод калорифера. Случалось, птицы даже задевали тебя крыльями, их можно было сшибать руками. Одно время таких развелось много — и их перебили. Палками. А сидящих высоко подле окон, отстреливая из мелкокалиберной винтовки. Отстреливал главный инженер завода, молодой парень, заканчивающий вечерний институт, который оправдывался перед сердобольными: «А чего они летают?»
Но «кофейный монах» был робкой птицею, агнцем. Он только поглядывал в цех, собирая крошки хлеба на рампе, и пережил зиму. Вот польза скромности. Шутка.
На двух пальцах Юркиной руки было по синему колечку татуировки.