-...Твою мать, идите вы на хрен со своею Москвой!- Заканчивая единоборство с трубкой, Русаков собрался ее швырять.
И тут до Андрея дошло, что это звонят-то ему. Это он сам, час-полтора назад, заказал разговор с Москвой, и совсем об этом забыл, из-за того, что сразу связь не дали, и они заговорились с ребятами. Господи! — успел выхватить он трубку.
Голос далекой большеглазой дикарки, уже изрядно похолодавший от услышанного ненароком.
-Вера, ты? Здравствуй!
В честь празднования 8 марта в Чернобыле выпал снег. Нисколько не холодное утро. Безветрие, туман. Нападал, прилипнув к веткам кустов пушистый влажный снежок. Зеркало реки-Припяти ползет, спокойное как пруд. И туманно-сказочные берега по берегам. Берендеево царство. Название соседнего с Чернобылем села — Лелев, происходит от сказочного Леля, а может быть от другого языческого имени: у Матери Сырой-Земли было две дочери — Лада и Леля. Нынче все коровники брошенного Лелева до самых потолков забиты использованной на ЛПА спецодеждой.
Было жаль Моню, что тот обращается в туземного царька, а мнит себя кем-то вроде Людовика 1V, «короля-солнце». Жаль Валентина Котова: его энергия и воля пропадали втуне. Жаль Костиной души: несправедливо, когда лучшее тебе место на земле — Чернобыль.
Один мой знакомый говорит про весну, что она начинается для него с чириканья воробьев. "...Ну вот когда воробьи начинают чирик-чирикать -.. представляешь: весна, скоро лето..." - но это раньше было, в юности, - добавил знакомый с печалью, немало повеселившей.
С некоторых пор Андрей стал просыпаться на своей веранде под веселое чириканье. В феврале утром было ещё темно, и он уходил на службу перед рассветом. Теперь еще не разлепив глаза, улыбался. За стеклами веранды — сияло солнце.
В 87-ом, когда в это время выходили из чернобыльского детского сад, давшего кров, под ногами хрустел лед на замерзших и высохших лужах. Огромная лужа была под плакучей ивой, у которой ждали ПАЗик, обшитый изнутри свинцом. Ехали на блок, а по обочинам дороги лежали спиленные тополя, — дорогу хотели расширять, тополя должны были вывезти на захоронение, — ветви опушал иней. Лучи восходящего солнца высекали из инея радужные искры. В автобусике Андрей из-за своего нетерпеливого характера никогда не садился. А стоял у передней двери, опираясь локтями рук на прикрытый капот двигателя. В ноги дул теплый ветер — от крыльчатки вентилятора мотора. По дороге обсуждали рухнувший на кровли вертолет. Куски обшивки еще валялись на Андреевых кровлях. И водитель автобуса, а рулил флегматичный-флегматичный малый видом похожий на пузырь, — это тебе не Серега, которого он сменил, — у того на ухабе, что возле сбросного канала, взлетали аж до потолка, — не терпящий шуму, хлопанья дверцей, и быстрых движений, послушав, скосил озабоченно голову:
-...Вот так спишь-спишь, а тебе на голову вертолет упадет.
Ныне вертолетчикам, неподалеку от коттеджика Андрея, поставили памятник. «За долг солдата в век двадцатый, что укротили атом злой, за вертолетчиков крылатых, у обелиска ты постой».
Хотя и асфальтированная, дорога в 87-ом была узка, машины ползли сплошной колонной. Нервозный водитель позади, сигналил сзади, рыпался, пробовал обогнать. Наконец вылетел из ряда, помчал — пугая, встречных и расталкивая попутных. А спустя пару километров, обнаружился в кювете, возле своего валяющегося на боку грузовика.
-Ну...И чего ты добился? - притормозив, спросил его, не изменяя своей флегмы, пузырь-водила.
Сейчас на расширенной дороге было почти пусто. Свободно. Только армейские поливалки, АРСсы, ходили колонной, обдавая дорогу сплошным потоком воды.
Возле третьей очереди станции — молодой соснячок. Когда в 86-ом дохнуло отравой, он словно замер, остановился в росте. А теперь отпрянул, проглотил порцию заразы, да так она пошла ему впрок — на концах пушистых лап-ветвей точно выросли зеленые кулаки.
Пятый и шестой блоки ЧАЭС, — недостроенное продолжение станции, — стараниями кооператива, организованного одним из героев 86 года, покрасили для консервации красной краской.
-Где ты успел загореть? — Ревниво удивился в штабе Моня. Он и сам пытался загорать, открывая окно в кабинете. Андрей не признался ему про облюбованное за рекой местечко у старой паромной переправы.
Это был его секрет: ужи, шуршащие в прошлогодней траве, плакучая ива, под чьими желтыми ветвями-волосами, сидя на ступенях заброшенной лестницы старой переправы, спускающейся к воде, смотрел он на шевелящиеся камыши.
Тут, в затишке, было уютно. Уже с середины марта Андрей собирал здесь солнце. Зажмуривал глаза и подставлял солнцу лицо. Плечи и грудь тоже загорали — он раздевался. Если налетал ветерок — знобило — март! Камыши шевелились, со своими островерхими шапками-метелками словно обращались в полчища скифов. Или виделись орды татарских всадников, что некогда скакали здесь. Ведь Чернобыль по древности почти ровесник Киеву.
Он раздумывал о жизни.
-Да? Загорел? - Сказал, что у него, вероятно, чувствительная к солнцу кожа лица. Отбыв положенные приличием минуты, поспешил он уйти из штаба. Пустовато было в коридорах: будто и не жизнь, а театр теней. Мало нынешнее болотце походило на бурление 87-го года.
Метрами десятью выше — шахта кончилась, Андрей выпрыгнул на уступ. Это было место, где они попадали в нужный коридор. Внизу, по скобам лязгали сапоги его спутников.
-Пошевеливайся!
Пляс скудных теней и бликов света от фонарика. Шумное, пыхтящее, в тишине блока движение.
-Блин, пыль! — Зло пропыхтел Васильевич, вставая на пол черного коридора. Пыли действительно было полно. Они поднимали её своими сапогами — заповедная пыль взорвавшегося реактора. Во мраке цвета её не было видно, да только она красновато-бурого оттенка. Такая же пыль была внутри бассейна-барботера, и вокруг него. Это цвет распылившегося топлива реактора. Превышение уровня «альфа» излучения над принятым как "допустимый", временами, достигало миллиона раз. Целью путешествия и было желание Васильевича сделать контрольные мазки. По-простому, это потереть тряпочкой поверхность, чтобы потом обмерить тряпицу на предмет радиоактивного загрязнения. За отворенною дверью справа, мимо которой прошли, открывалось большое помещение, словно без потолка. Луч света не достигал предела. По силуэтам монтажных столов, штангам, Андрей узнал помещение сборки топлива. Здесь готовили к постановке в реактор новые кассеты. Коридор привел к маршевой лестнице. Теперь надо было спешить вверх.
Один марш, другой, третий, четвертый, пятый, шестой...
Когда-то давно в доброе, мирное старое время по этой лестнице, только третьего блока, Андрей вел молодую женщину. В ту пору он работал на этой лучшей в Минэнерго атомной станции, которой даже было присвоено имя Ленина, жил в Припяти, был женат. Потайным путем он вознамерился провести свою жену, Елену, показать ей атомный блок. В центральном Зале во всю продолжалась загрузка Активной Зоны. Физпуск реактора был произведен с месяц назад. У штатных проходов проверяли пропуска. И Андрей повел ее в обход, к лестнице выводящей в ЦЗ с дальней стороны, со стороны резервного пульта крановщика.
Под брюхо гигантского бетонного сооружения Блока вел широкий тоннель, с проложенными в нем рельсами. Сюда должны были заходить железнодорожные вагоны, привозящие и забирающие ядерное топливо. Из тоннеля, в боковой стене был проход к залу Главных Насосов. Потянулись серые мрачные коридоры утробы Блока.
Елена не подавала ни реплики. Только тормозилась и смотрела большими глазами. Огромные, как дом, циркуляционные насосы. Наконец, они протиснулись через прутья арматуры, которыми был заварен вход на заветную дальнюю лестницу. Начали долгий подъем на высоту пятнадцатого этажа. И — вышли в огромный светлый зал. Бело одетые люди, точно муравьишки, копошились вдали на пятаке реактора. Кран-балкой в Зону деловито опускали-ставили очередные семиметровые сборки — топливные кассеты. Из невидимого динамика, усиленные, периодически срывались и капали на пол зала звуки: «Пик!» — приходя от «пересчетки» — прибора, контролирующего цепную реакцию. «Пик-пик-пик-пик-пик!» — начала бы петь пересчетка веселее, если бы процесс пошел развиваться.
«Пик!»
В Зале командовал Валера Беляев. Строгий начальник смены. И Андрей заопасался, что тот рассердится на него за вольность. Подошел к нему.
Между тем, робея, Елена никуда не стронулась из угла, в который вышли. Издалека казалась маленькой бусиной, потерянной на блестящем нержавеющем полу Зала… Валера упрека не высказал, даже поулыбался. Однако Андрей не стал испытывать его терпение. Побыв минут пять-десять, тем же путем они ушли. Полчаса спустя, после долгих мрачных переходов внутри холодного бетона, после холодной тишины — впереди призывно воссиял свет в конце тоннеля. Андрей даже прибавил шаг, невольно обгоняя спутницу. Заставил себя притормозить. Вышли наружу, — как выпрыгнули на волю, — оставив позади давящий сумрак бетонной махины, — ее зев словно дышал холодом в спину.
Стрекотание кузнечиков! Этот звон, лезущий со всех сторон в уши. Вздох — жар лета.
Голубое небо в пухе облаков. И — запах травы. Жизнь.
- Ну и как? – с наигранной беспечностью, сам испытывая неимоверное облегченье, переживая за спутницу, спросил Андрей.
-Как в пещере у циклопа. – Елена невольно оглянулась.
По дороге подъема в Зал должен был попасться туалет, — Андрей ожидал его появление в качестве ориентира. Во время физпуска этот туалет, расположенный одним маршем ниже Центрального Зала, использовал Коля Любочкин, прикомандированный к смене Андрея в качестве контролирующего физика от смоленского ЦНИИПа. По правилам, физпуск разрешалось производить только при подготовленных санитарных условиях. И в день обследования санитарной комиссией — санузел работал.
Начался физпуск. Загрузка топливных кассет в реактор. Восьмичасовая смена. Физиология организма. И в предчувствовании большой естественной нужды, глаза Коли начинали округляться. Становились огромными, как у совы, стекленели, наполнялись ужасом. Наконец, как сомнамбула, как кролик загипнотизированный удавом, по нержавеющему полу огромного высокого Зала Коля следовал — туда.
Подобное случалось каждую смену, и, чтобы понять происходящие с контролирующим физиком метаморфозы, объяснить природу ужаса, Андрей однажды сбегал посмотреть, куда тот ходит.
Вода в сортире исчезла сразу после того, как подпись санитарной комиссии была поставлена. Воду, собственно, и подали только для комиссии. Из унитаза возвышался полу метровый сталагнат человеческого кала. Так что воссесть над ним…О! Колю легко было понять.
Сквозь "лепесток" в нос полез запах гари. Верный признак близости реакторного зала. Закопченные, прографиченные реакторным графитом, стены клети кажутся черными.
Туалет.
Последний марш наверх.
Каменные марши кончились. В углу лестничной площадки фонарик высвечивает проход— штатная щель-вход в реакторный зал. За поворотом — ОН.
На приборе, показывающем с секундным опозданием, выскочила предельная циферка. Андрей не дал времени своей ДРГэшке уйти в зашкал. На все два метра высоты заходная щель в Центральный Зал была забита обломками. Лишь из самого верхнего уголка сочится лунный свет.
Караулов переминается, точно огромный темный краб живьем брошенный на сковородку.
-Ну, чего, Андрей? - голос запыхавшегося Васильевича.
- Здесь пройти нельзя! Пойдем выше! На пульт крановщика! — Сапоги застучали по неширокой железной лестнице. Пульт крановщика — подобие железной школьной парты, с кнопками и ключами управления, засверкал под лучом фонарика, точно усыпанный алмазами. Драгоценные камни лежали горой. Железный пол площадки, — все было усеяно осколками расколовшегося на мелкие кубики осколками выкрошенного защитного стекла.
Осколки скрипят под ногами. Сапоги, как на шариках, прокатываются при каждом шаге.
Чтобы вы представили: стекла, подобные выкрошенному, используются в рентгеновских кабинетах. Только там они похлипче, потоньше. Это же — прежде, — имело толщину сантиметров сорок. Такие же стекла вставляли в защитные щиты, с которыми подбирались к взорвавшемуся блоку. Вставляли, — ущербным маленьким, кривым глазом, — в выглядевшие страшными, уродливыми, дебильными одноглазыми циклопами — тяжелые самосвалы — КРАЗы, с зашитыми в толстый свинец кабинами, — подвозившим к блоку первый бетон.
На безлюдном причале Чернобыльского судоремонтного завода — это было главное промышленное предприятие погибшего городка, — оставались валяться ящики, пара из которых была грубо вскрыта. Вываленные глыбы стекла напоминали выпиленный зимой озерный лед. Невостребованное защитное стекло зеленело. По зеркальной поверхности одного из стеклянных блоков из пробитой глубокой лунки разбегались белесые трещины. Неведомый любопытный придурок, озираясь под голубым небом, пытался ломом расколоть секрет.
Выкрошенное окошко, — точно разинутая акулья пасть. Острые сверкающие в свете фонаря зубы. В несколько рядов они оставались по его сторонам.
Чрево Центрального Зала. Взгляд не мог ни за что зацепиться средь оглаженного лунного ландшафта. Опять и опять тянуло смотреть. Невозможно было насытится зрелищем.
Стало отвлекать ощущение, что "лепесток" лице отмок из-за бурного дыхания, прижимная бляха отошла от носа. Это значило, что теперь сволочная, плутониевая, пыль сосется в легкие напрямую.
Пришла злость, потому как трогать сейчас бляху у себя на лице руками — было все равно что ложками кушать плутоний.
-....! - Андрей выругался. - Васильевич, ты будешь брать свои...баные мазки?!
Васильевич, глазеющий рядом, хохотнул. И засуетился. Ему надо было подоставать из кармана марлечки и бумажку с карандашом. А с фонариком в руках это не очень получалось. Он, было, собрался класть свой фонарик на пульт, да Андрей заорал на него и отобрал фонарь, который потом пришлось бы выкинуть из-за загрязненья, — а это был его постовой фонарь.
И сам стал светить.
- Давай, Васильевич, живее, давай.
- Так, Андрей, приступим, — деловым голосом сказал Васильевич и опять хохотнул.
Караулов, стоя ниже них, на полу марше лестницы, тыкал во все стороны щупом ДэПэшки. И не обнаруживал желания подняться к ним.
-Толя, ну иди сюда, — позвал Андрей, — Выгляни в окошко, дам тебе горошка.
Караулов, бурча что-то крайне недовольно, вытянул вперед себя щуп, поднялся на шаг. Хотелось взбодрить его.
-Да не бзди ты, подойди ближе, сколько у тебя на ДэПэшке?
Тот сообщил.
-А вот здесь, где я стою?
-Двадцать.
-Да не бзди ты, померяй в окошке, ну суй щуп...давай...Посмотри, какая там красота, когда ещё увидишь такое...Мы тебя на такую экскурсию привели, а ты не ценишь...не посмотришь.
Караулов на посконном русском высказался в ответ, что, мол, подвергал половым сношениям эдакие экскурсии. Он так и не смог заставить себя подойти к окошку, а, перегнувшись, тянул в него щуп.
-Пятьдесят. - Ему отчаянно хотелось убегать. — Ну, пошли что ли?!
Васильевич, похохатывая в лепесток, царапал в темноте на бумажке.
Он что-то уронил на пол, в стекла и пыль. Попробовал найти. Сообщил весело и растерянно:
-Блин, я все перепутаю!
-Связался с идиотами! - Во мраке Блока Возопил Караулов.
Моня, по-братски обняв за плечо тяжелой рукою, уводил куда-то сквозь громыхающее празднество 8-гро марта. Слова Мони дотекали откуда-то издалека, приходилось вслушиваться, чтобы ответить, изображая веселость.
-...Ты не все знаешь.... — объяснял Моня, — Ей всего восемнадцать лет.
- Она сказала девятнадцать.
-Наврала. … Я же лучше знаю, документы кто смотрит? Ещё будет только девятнадцать.... Приехала сюда с Ладьевым. Он говно, генеральский сынок, только за это и терпят, недоносок, сволочь. Работает дозиметристом в санпропускнике. На большее не способен.
Моня говорил про натянутого как тетива парня, с которым у Андрея только что должна была быть драка. Моня уводил, рассказывал.
- Мы выгоним его! -... Приезжаю на блок, а он спит на полу в санпропускнике.
-Он любит её. Он ей крест подарил...такой дорогой — видел на ней?
- Она сорвала его ему! Она ненавидит его!
«Она сорвала крест» Ее рука забирает крест в ладонь, и рывком рвет золотую цепочку на шее. Зачем Моня все это говорит? Больно и не нужно. Видение девушки возвращалось и возвращалось, накатывало вновь и вновь. Чувства гудели.
- Послушай, Моня, а это пойло, — ну, спирт пополам с апельсиновым соком — отличная штука, как мы не знали прежде?
Магнитофон изорался "цыганочкой" во французском исполнении.
-..У неё вырезано все...что можно вырезать у женщины… — рука Мони сделала движение, точно ножом вычищает внутренность арбуза, —..И вообще.. Она уже с декабря месяца спит со мной!
Мост возносился из деревенских, заброшенных берегов. Красивый, одинокий мост через Припять был не от мира сего. Редкая машина прокатывалась по нему. Достоин подобный мост шумного движения, быть бы ему воздвигнутым в славные, довзрывные, времена....Построенный в счет ЛПАшных миллиардов, связал он лишь Очумленный Чернобыль с одной стороны, и зачатый в беде город Славутич. Припять вязко, словно масло, струится под мостом. Там, где после судоремонтного завода течение упирается в холм Чернобыля, где река поворачивает, — ее, свитую из гладких струй, точно натерли ершиком: вода морщится. А еще чуть дальше — на воде реки уступ: бар.
Брюки, курточку, исподнюю рубаху Андрей снял сразу же за мостом. В Чернобыле белую курточку он заправлял на манер батника в брючки военного образца. На ногах — предпочитал ботинкам мягкие белые бахилы. Вообще-то, теперь белая спецодежда использовалась только на самой станции и к употреблению в Чернобыле была запрещена. В сером Чернобыле он был единственной "белой вороной".
От налетающего ветерка тело покрылось гусиной кожей. Знобило, — март! — Но перебороть себя было даже приятно. Будто покалывают тысячи маленьких иголок. Чернобыль остался справа, за рекой. Высокий берег с пробуждающейся зеленью. Двубашенная церковь. Храм и колокольня, они еще возвышались из дерев. Православный Крест на ней из-за солнца, кружком с лучами изображенного вокруг перекрестья, казался ажурным.
Низкий берег, по которому шел, порос невысоким соснячком, клочьями растущим вокруг. Песок. Ржавый мох. На брошенном столбе клюнул носом указатель 86 года:"К ПЕРЕПРАВЕ".
В четыре часа начиналась оперативка в штабе его района. И следовало поторопиться пройти оставшиеся полтора километра, чтоб выкроить двадцать минут мечтаний у заброшенной переправы. Справа и слева от дороги небо отражали ямы-заводи. Через месяцок потеплеет, песок на их бережках прогреется, и можно будет поваляться на нем. Здесь чистый песок. Верхний, загрязненный верхний слой сгребли при строительстве моста, для устройства насыпи.
Хохлатый жаворонок, только что ходивший по бурому сухому мху подле дороги, взмыл ввысь, завис пропеллером — запел песню свою.
«Наша жизнь, есть то самое, что мы о ней думаем» — определил когда-то Марк Аврелий. С ним должно согласиться.
Жить с затаенным криком души. Мольба о счастье, жажда любви. Пусть понимаешь, что это зов горизонта, где небо будто сходится с землей, пусть понимаешь, что тысячу раз прав Экклезиаст, объявивший: не гоняйся за ветром. Счастье — то что вокруг тебя, а еще больше — что у тебя внутри. Бездонная синь над головой. Земля под ногами — почему так чувствительно шагать по ней?
Чернобыльская земля была точно раскаленная сковородка. Но ведь это та же самая земля, где он когда-нибудь ступал. Мать — Сыра-Земля.
В заводях-омутах наверняка полно щук, надо сказать Игорю Гурову, чтобы со своим спиннингом он сходил сюда. Игорь поведал, что Моня сподобился и просил его как-нибудь взять с собой на рыбалку. После отъезда Валентина Котова, Моня жил в одиночестве. Недавно Андрей заглянул к нему в гости и не удержался:
-Моня, ты умный человек, скажи мне — что ты делаешь тут, в Чернобыле? Зачем торчишь здесь? Что ты здесь забыл?
От его напора Моня не сразу нашелся, что ответить:
-...А чего? — подумав, пожал плечами. —...Нормально.. Я особенно-то на Блок не рвусь… Это ты, зачем лазишь в барботер?
Моня поведал, что ему пора уходить с поста начальника отдела. Мол, он не хочет уезжать из Чернобыля, просто надо спрятаться в тень.
-Ну понимаешь, всякие криминальные дела со всеми этими списаниями загрязненного имущества... — Объяснил, что не захочешь, да где-нибудь вляпаешься.
- Чьиб! Чьиб! - чибис, своим полетом напоминал поднятую воздушным потоком грязную черно-белую тряпку. Вертикально вскидывался вверх, трепыхаясь, падал почти до земли.
До Чернобыля по прямой отсюда было около километра. За рекой высокий берег с пробуждающейся зеленью. Двубашенная церковь. Храм и колокольня, они ещё возвышались из дерев.
Андрей уселся над водой старицы, на ступени опускающейся к воде старой бетонной лестницы, под желтые волосы ветви ивы и подставил солнцу лицо. В тихой заводи старицы кто-то мощно ударил хвостом. Жерех?
К заброшенной переправе выводила совершенно забытая сейчас, проложенная еще во времена гетмана Мазепы брусчатка — она тянулась от Припяти до Днепра, и, потом, за следующей переправой, дальше, до Чернигова. Когда-то по ней, бугрящейся спинами булыжников, — как по стиральной доске, — Андрей, на «Москвичонке», привез из Москвы свою семью, Елену, сам удивляясь затерянностью этой дороги, вдоль которой — рукой достать— аисты обитали в своих гнездах. Впрочем, теперь об этом почти не вспоминалось.
Тяжелые круги разошлись по отражающей солнце поверхности воды. Спустя несколько минут тишину нарушил другой мощный удар. Силуэты двух крупных рыб на минуту выгляделись в прозрачной бурой воде у самых ног. Но это были голавли, а хвостом лупит жерех, глушит рыбью мелочь.
Как понять? Вот ведь, например, Костя Вечеров, благороднейший Костя, именно здесь, в Чернобыле, обретает спасение свое.
В сущности, ведь все обретающиеся здесь довольны. Ты, нашедший жизненный затишок, и Моня, процветающий, точно удельный князь, и агнец-приборист, потому как в Ленинграде он вместе с молодой женой ютился в коммунальной квартире, в комнате тещи, а здесь им дали домик. И Марина со своим Ладьевым нашли здесь берег прибежища.
Однако, между его и Костиным ощущением Чернобыля обнаруживалась большая разница. Для Кости — здесь средоточие жизни. Лучшее и настоящее. Косте хорошо жить вдали от чинодральства, московской суеты и очередей. Тут место, где всего сильней чувствовал он. Место самых сильных жизненных переживаний. А человека всегда тянет на место сильных переживаний.
Была единственная квартира в городе Чернобыле, куда Андрей всегда шел с легким сердцем. Костя вместе с Толей Ботличем жили в квартире в том же новостроечном, самом большом в Чернобыле, самом прилично сделанным, силиконового кирпича, доме. В соседнем с Мониным подъезде.
Если вам попадется фотография — человек, стоящий на скинутой защитной плите реактора — то это Костя, гений дозразведки 86-го года, российский интеллигент. Это он изобрел «удочки», Когда в неизведанные страшные помещения, как на рыбалке, на удилище сначала забрасывали датчики, позволяющие оценить обстановку. Это он прошел почти все помещения блока, выполнив львиную долю разведки.
На Косте держалась вся нынешняя работа Экспедиции. Лично Костя собирал данные, искал и считал рассыпанное топливо реактора. Он забрался даже под сам реактор, к гигантскому стальному перекрестью, на котором реактор стоял — и снял там фильм, потому что иначе никто бы ему не поверил. Основание реактора, — его опорный блин, «схема ОР» — на полметра опрессовалось вниз в стальной крест. С юго-восточной стороны четверть основания реактора прогорела и оплавилась в адском пламени, дав начало лавовому потоку. Однако в других частях — даже зеленая краска, окрашивавшая крест была цела. За один этот проход Костя взял дозу считающуюся смертельной.
Под реактором Костя побывал не один.
- …А ты же знаешь Жору Рейхмана — он пижон, - посмеивался Костя, - «Давай, говорит, снимем лепестки» Чтобы наши рожи запечатлелись. И мы, как дураки, приспустили лепестки, друг-друга снимая… А еще с нами третий был, Вадик нам помогал с аппаратурой…Ну, он-то меньше взял…Мы его не пускали…Но все равно…А у меня, Андрей, здесь дома, уже заранее стол был накрыт, чтобы отметить это дело…Даже бутылка коньяка «Белый Аист». Вернулись в Чернобыль, я Вадика зову: «заходи!» А он — отказывается! Смотрю — парень не в себе. Вроде мутит его. Опа! Ну, сижу я один. Настроение сразу поганое-препоганое. Думаю: ну себя-то ладно….А зачем парня погубил? Эх ты дурак-дураком! Сижу. Вдруг — кто-то стучится. Открываю — Вадик! «Ну, говорит, где у тебя выпить?» И..- вроде как начинает улыбаться! – Уфф!!
Костя был одержим — познаванием катастрофы. В 86-ом — познаванием обстановки, сакральных тайн взорвавшегося блока.
- Понимаешь, Андрей, они все там чего-то размышляют, спорят, вечером спирт пьют, о бабах говорят. А я — не могу. У меня только в голове только одно — Блок. Где пойду завтра. Как пойду. Все прокручиваешь, прокручиваешь внутри себя. Это не отпускает. И самое обидное случалось знаешь когда? Ведь изучаешь схему здания по планам уровней и разверстки, все продумал…На другой день идешь — а план, оказывается, не соответствует действительности! Утыкаешься в тупик! …Б….! Черт побери!
Теперь же Костю интересовала суть когда-то произошедшего здесь чудовищного деянья. Хотя по поводу положения дел в Экспедиции и толку от нее Костя не строил иллюзий, заключая так:
- Ну кто будет резать курицу, несущую золотые яйца?
Пролазавший все помещения под реактором, Костя утверждал, что там нет и десяти процентов топлива реактора. Две кучи грязи в басейне-барботере. Андрей тоже видел эти полуметровые горки красноватой, якобы, глины. И полагал, что реакторное топливо в виде кассет валяется в умершем и засыпанном Центральном Зале, раскиданное там и сям, куда поглощающих веществ скинуто столько, что достаточно заглушить все реакторы в мире вместе взятые.
-Но там их тоже нет! – горячился Костя, по поводу топливных кассет. — Там считанная сотня! Все распылено. Ты знаешь, что фрагменты реактора находили даже в полутора километрах?
-Я знаю, где топливо, — перебив, решил пошутить Андрей.
Вова Иванченко, его любимец в группе, дежуря на посту, озаботился, что оперативный журнал группы «светит». И, однажды в ночную смену сидя на Блоке, начал перебирать, перелистывать страницы. С помощью дозиметра обнаружил между страницами источник — красновато-бурую крупицу. Одну, другую, третью.
- Вот и эти куски топлива присчитай!
- Да уж, — вздохнул Костя. — А то мы его ищем-ищем, да нигде найти не можем. Вот по таким крупицам и считаем.
- Четыре группы меряют нейтроны! - удивлялся Костя, - чего они могут намерить? И кто там? Фарадеи приблудные! Сидят и умничают:" Юго-восточный кластер!"
А когда они, засидевшись, рассуждали о состоянии страны, Костя страстно вздыхал: --- Да, отсюда, из Чернобыля, многое видно...
Андрей думал: отовсюду многое видно. Но не сказал вслух, чтобы не смущать друга.
Толя Ботлич заваривал чай, накрывая заварной чайник полотенцем. С Толиком Андрей был давешним знакомым. Они оба были спортсменами-парусниками, в молодые, юношеские годы выступая за один Московский яхт-клуб. Так что Андрей даже знал историю его великой, не слишком счастливой любви.
Бутылочки спирта хватало на весь вечер.
- А ведь этого, кроме тебя, давно никто не помнит, - вздохнул Андрею Толик про свою жизненную историю. Не состоявшаяся теща поведала ему, что сын той девушки, которую он любил и которая ушла к другому, как две капли, похож на него.
«Клинь. Клинь» — у Толика была любимая игрушка, — карманный дозиметр ручной работы. Подобных тогда еще не было в серийном производстве. Дозиметр издавал очень приятный звук — как игрушечные механические шарманки, которые когда-то в детстве вращали за ручку.
Толя водил им по дивану, на котором сидели. И когда дозиметр начинал петь свою прелестную мелодию, радовался, как удачливый охотник:
- Вот оно пятно! Вот оно! Это — от твоих штанов! — упрекал Костю.
- Нет, от твоих, — отпирался Костя.
В тот время как раз вышла книга «Чернобыльский Фоторепортаж». И Толя показывал фотографию оттуда:
-Вот он, кривоногий!
На фото бело одетый худощавый и довольно высокий дозразведчик, в чепчике, с закрытым белым «лепестком» лицом, деловито полу идет, полу бежит со включенной ДэПэшкой.
Это в точности была манера Кости, умудряющегося, инстинктивно чувствуя опасность, принести максимально информативные данные при наименьших потерях. Костя умел прикрыться подвернувшейся стенкой, ощущая, где «светит», а где «тень».
Бескорыстный и честный, Костя написал письмо наверх, лично Горбачеву, перечислив забытых настоящих героев Чернобыля.
Наивный и добрый человек, он однако и Андрею сумел остудить мозги, когда Андрей слишком возрадовался, узнав об инициативе организации общества «Чернобыльцев».
- Андрей! Да я ведь знаю всех этих людей! Они это затевают, чтобы лично для себя добиться благ! Думаешь, им до других есть дело?
На оперативке «монтажного района» главный инженер урезонил очень уж распекающего их начальника: «Погоди, мы зачем сюда приехали, деньгу зашибить, или контрфорсную стену укреплять?»