А он в своей одежде стоял на Чернобыльском мосту.
- А помнишь, как мы в 87 в Припять ездили, колеса добывать?... — Ностальгируя вздохнул Саня, вспоминая случай, когда, после банкета со столовскими девчонками, завистники порезали им колеса на автомобиле.
Черная, мертвая Припять стояла за колючей проволокой, занесенная снегом. Ни следа на припорошенных улицах. Въезд в город через эстакаду был закрыт. Вдоль колючей проволоки они, буксуя, ползли еле-еле. Только со стороны Янова в колючей проволоке существовали ворота.
Они въехали в город, затаив дыханье.
- А помнишь, как этот твой Серега Сметана уморил. Мол, обнаружил: прямо у тропинки в бункер четыреста рентген!...А Валя Кот спрашивает его: - Да? А чем ты мерил?
- ДэПэшкой.
-Так как же ты намерил, что там четыреста, когда ДэПэШка только до двухсот?
- Так у меня их было две!
- А теперь он приехал начальничком в монтажную контору: «Мы, говорит, больше на эти нищенские дозиметрические оклады не ездим». – Рассказал про Сметану Андрей.
Уже вечерело. Пора было возвращаться в Чернобыль.
- Так сказать Артуру, чтобы он "лямдил" ДэкаЭСку? — уже вдогон отъезжающему автобусу, вдруг вспомнив, закричал на бегу Саня.
Из Славутича автобус отвез недалеко. Рейс был на Киев. Однако сквозного проезда сквозь зону не существовало, автобус отправлялся вкругаля, сворачивал на Чернигов.
Сойдя с него, Андрей двинулся пешком.
Стемнело, холод полез под пиджак.
16 марта, а он отправился в путь в одном пиджачке.
Андрей шел по темной земле, по темному коридору неосвещенной дороги, а над головою рассыпались звезды.
По проложенному в лесу шоссе за целый час не проехало ни одной машины.
От прогретого асфальта дороги веяло теплом. Стоило ступить на обочину, теплые струи разом пропадали. И он опять забирал на асфальт. Среди рассыпанных над головой звезд попадались живые. Один спутник летел параллельною его пути по земле, а другой, возникший из хаоса звезд, двигался поперек. Кажется, сойтись им выпадало в одной точке. И они точно, сошлись! Был миг — они словно бы стукнулись друг о друга, слились! И разлетелись, расползлись, точно и не встречались, каждый сам по себе.
|
|
За спиной Андрея взошла яркая луна, и звезды чуть поблекли. Андрей шел на юг, но все равно хорошо видел созвездие Плеяд, — плотную кучку семи искр.
Впереди, где-то далеко, завыли волки.
- Оу. Оу.
Волки? — настойчиво, нескончаемо слышалось нытье.
А что, — уверился он: ведь зона — заповедник, волки и расплодились. В Чернобыле ходили слухи даже о стаде объявившихся диких мустангов. В мустангов Андрей не верил ни на грош.
Из-за его спины появился, зашевелился по дороге и окружающим деревьям — свет. Ослепив фарами, проехала машина. Не остановилась, хотя он и голосовал.
- Оу. Оу.
Любопытно. — размышлял он про нахальство волков.
Несмотря на быстрый шаг Андрей стал замерзать.
Наконец, его подобрала заблудшая, помятая бензовозка, с веселой, подвыпившей компанией в кабине. Там и без Андрея сидело три человека, однако они остановились и посадили его четвертым. Душевные люди — белорусы. Да только подвезли всего ничего. За мостом через Днепр они поворачивали на Комарин. Это была не "зонная" машина, а обыкновенная, белорусская, поселковая.
Волчий вой оказался нытьем работающего на Днепре земснаряда. Расцвеченный огнями, занимался он углублением фарватера темно ползущей под мостом реки.
|
|
Издалека на прямой как стрела дороге засветили фары. Теперь Андрей стал умнее, достал пропуск в зону, — чтобы голосовать им и одновременно оповестить, мол, не случайный человек. В «газике» оказались военные, и они, поклон им земной, прикатили его прямо к Чернобыльскому дому.
17.03. Появились бабочки, комары. Ночью с гоготом в небе пролетел клин гусей.
11. о4. При взгляде с моста, будто и не вода струит в Припяти, а отработанное масло, — коричнево-желтая липкая, вязкая, дно у берегов еле видно. Из насыпи моста растет одинокий желтый тюльпан. В ложбине при выходе с моста — два красных. Их никто не сажал: луковицы случайно подгреб бульдозер, когда сквозь линию хуторских двориков делали насыпь. Здесь, у реки, наверху насыпи, вечно дует ветер, —тюльпаны и выросли на коротких, крепких ножках.
В Чернобыльском воздухе поплыл малиновый запах цветущих абрикосов. Они зацвели первыми на обращенной в юго-восточную сторону стороне Чернобыльского яра.
Андрей позвонил в Москву, и сказал Вере, как хочет того, что, быть может, носит в себе она.
- Да вы ж тут людей гробите?! — возопили, отчаянно, на Моню. Комиссия минздрава едва сунулась в саркофаг. Минздрав просыпался, открывая снулый глаз.
И тут Моня продемонстрировал величие своего ума:
-...А мы этого и не скрываем… — Как наивный ребенок, он похлопал глазами. И развел руками:-..Да. Гробим.
Моня издевался над заезжей минздравовской шантрапой. Моня говорил правду, и это выглядело, как изощренная издевка. Не он же установил нормы облучений, пригнал сюда людей. Не он взорвал Блок и распылил плутоний. Моня обезоружил их сразу и наповал. Буде им валить с больной головы на здоровую. Моня гордился своим ответом. Моня вообще был в ударе. Ему, наконец, удалось поуйти в тень, спихнуть должность начальника ДК на приехавшего Гену Молодецкого, а самому стать замом. На посиделках в честь Первомая Моня, на радостях, адресовал новому начальнику ироничный тост:
|
|
-Ты уже пол месяца как начальник, значит уже на пол пули, - Хихикая непропорционально своим ста десяти килограммам массы, Моня показал в пальцах нечто небольшое, — расстрельную пулю, — заработал.
Моня смеялся и дурил: вместо того, чтобы уволить Ладьева, о чем уже был подготовлен приказ, — взял да назначил того начальником всех сан-пропускников.
-Что ты наделал? — Подпрыгнул, узнав, Гена Молодецкий.
-А все! — Уже подписан приказ... — Моня, как фокусник, всплеснул руками. И бедный Ладьев появился в штабе. Нафранченный, в новенькой, с иголочки, пятнистой афганке. Он бродил по коридору с непередаваемым выражением лица. Это не было самодовольство или гордыня. Какое-то недоделанное счастье. Его было жалко. Хотя сам Ладьев ничего странного в своем назначенье не находил, не понимая Мониной издевки.
На береговой тропке Андрей нашел убитую старую знакомую, — большую ужиху, желтые метки за головой которой были почти неразличимы. Андрей догадывался, что кого-нибудь из ужей убьют, когда гуляющих у реки людей станет больше. Но было особенно обидно, что это оказалась мать-ужиха.
В ближайшей к станции деревне — Копачах — орудует сотка: тяжелое самоходное орудие с ярко написанным на броне номером 100. Сносит дома — один за другим, скоро от деревни останется только водонапорная башня со старым аистиным гнездом наверху. Самоходка наезжает на домишки не разворачиваясь. Сначала в стену втыкается короткая толстая пушка, отчего стена ломается и наполовину падает, а потом дело довершают сталь и гусеницы. В зоне стараются поскорее стереть с земли всё, что напоминает о прежнем жилье.
В отчаливающем на Киев автобусе, увидел Веню Шанишкина: тот совсем поседел. Веня узнал Андрея, обрадовался, потеснился,высвобождая на заднем сиденье место рядом с собою. Последний раз они виделись лет семь назад. В те времена, когда Андрей управлялся с реактором, а Веня работал в научном отделе станции.
В кадрах фильма 86 года о Чернобыле, когда со стороны третьего блока в аварийный четвертый пробили проход, и человек должен был бежать туда — установить в подреакторном помещении датчики, Андрей видел Веню. Это побежал он. Теперь Веня рассказывал:
- Знаешь почему я пошел?..Все говорят: " станционщики виноваты, станционщики взорвали!" Ну что ж, думаю, мы виноваты, мы и расхлебывать должны.
В ЛиАЗовском автобусе двигатель располагается сзади. Было тепло, даже жарко, но очень шумно. За окном текло полесье.
- Мне мандец! Мандец! — кричал в ухо Андрея Веня даже как-то чуть радостно: — Знаешь сколько я только за этот год получил?...А чего мне? Хрен с ним! Квартиру зато сыну купил кооперативную в Москве, он у меня там в институт поступил!...Ну, как мощность утысячерилась, каналы вскипели в пар, и Елена пошла вверх будто на полутора тысячах реактивных двигателей! Вылетело всё! Весь графит! Жаль только, потом половина обратно попадала в реакторную яму: что упало — то и загорелось!
Веня работал в научном отделе КЭ, проживая в Чернобыле. А сейчас ехал на недельную побывку в Киев. У железнодорожного вокзала, в ряду торговцев цветами, они попрощались. Со смущенной улыбкой Веня, уже чуть мешковатый, выбирал розы для своей жены.
Киев стал не тот. Даже в 87-ом процветал он, жизнь бурлила. Нынче появилось ощущение прифронтового города. Пропала легкость.
Дегустационный зал «Троянда Закарпатья», — любимое местечко Андрея, — был закрыт. Сухого вина не было и на полу пустых прилавках магазинов. Хотя еще можно было купить халву.
Люди были озабоченны и нерадостны.
Что ждет впереди? Это не было напрямую связано с Чернобылем. В Москве ощущение прифронтового города было ещё сильнее.
Деревья зазеленели, и, под их свежей листвою, кожистый паразит перестал лезть в глаза.
Однажды, (вспомнив, как пешком ходил когда-то из Припяти на станцию, на смену), вдоль опоясывающей колючей проволоки, Андрей прошел вокруг города Припяти.
В затоне, где прежде находился Припятский причал, на отмели грелась стайка чехони. Вытянутые, как клинки сабли, длинные рыбы замерли на мелкой воде. Спокойно шевелятся ярко красные подбрюшные плавнички. У каждой рыбы их было по три пары на вытянутом серебряном тельце, в отличие от обычных рыбок, у которых подобных две.
Испугавшись Андрея, рыбы отскочили в рассыпную, а потом опять потянулись на прежнее место, стоило чуть отойти.
Песок зарос клочьями тысячелетних дубовых кустов. Дубы на берегу Припяти поднимались могучими деревьями возле Наровли, выше по течению, где на Припятском берегу стояла километровая роща тысячелетних красавцев. Толстенный ствол одного дерева прогорел насквозь от молний и разводимых подле рыбацких костров. Через широкую щель можно было протиснуться, как в воротца. Однако дуб все равно жил. Зеленел листвой. В той дубовой роще, а она протянулась на километр, было целых пять аистиных гнезд. Аисты хлопали крыльями и трещали клювами, когда однажды, в стогу на луговине дубовой рощи они грешили с Еленой.
И ниже по течению, у Лелева, дубы поднимались в рост. А именно тут, у Припяти, чахлились. И то, что эти, пучками торчащие из песка корявые черные полутора метровые прутья — дубы, можно было определить только по листьям, и еще по тому, что их было очень трудно сломить. Сейчас листьев еще не было. Их еще не тронула зелень. Ведь дубы всегда опаздывают по сравнению с другими деревьями — и весной зеленеть, и осенью увядать.
По красноватому жесткому мху, сплошным ковром покрывающим землю, Андрей сходил к пляжу, располагавшемуся когда-то возле вантового перехода над водой высоковольтных проводов. За густыми зарослями ивняка и белыми горами песка, намытого при углубления речного фарватера широкая Припять несла свою усеянную мелкими водоворотцами поверхность. Когда-то Елена и их дочь Катя тонули здесь… Стояло жаркое лето. Они втроем дурачились на неглубоком месте, как вдруг жену и дочь снесло на глубину, где те перестали доставать дно, и их понесло. Они закричали. Он кинулся к ним, еще не зная, кого из двоих спасать: пустить срелкой к берегу дочь, а самому тянуть Елену? Они обе почти не умели плавать, — едва-едва, — но шестилетняя дочь испугалась не так сильно. Ногти Елены намертво вцепились ему в руку. Он опустился вниз, и, к счастью достал ногами дно. Сам весь под водой, на вытянутых над головой руках, повел их тела в сторону берега. Сколько шел — минуту? две? три? Легкие чуть не лопнули без дыхания. После, он никогда не признавался, что было опасно:
-А чего такого?
-А ведь мы могли утонуть, — и веря, и не веря ему, — улыбалась и качала головой Елена.
А вообще-то славное было время. Лежишь на беленьком горячем песочке пляжа, загораешь, купаешься — и поглядываешь на Блоки Атомной станции неподалеку. Говоришь:
-Ну все, мне пора на работу. Встаешь с песка и топаешь через лесок. И через полчаса ты уже в прохладе и полумраке Блочного Щита Управления, перед расцвеченным огоньками «мнемотабло» реактора, за пультом его управления.
Вдруг Андрею показалось, что идет по пшеничному полю… — так и есть: делянка, означена табличкой с номером 3. Посеяно ещё в прошлом году. Агрослужба проводит эксперимент на зараженной земле.
Андрей зашел в город. Путь через главную эстакаду теперь был открыт. Хотя подъезды домов стояли заколоченными, город уже не выглядел мертвым. Тут и там сновали люди. Сюда даже перебрались кое-какие «ликвидаторские» конторы, вроде Самойловского «Спецатома».
Центральная городская аллея, с рядами пиромидальных тополей. Раньше высокие деревья были расчалены веревками, — на подобие корабельных мачт: сами они были не в силах устоять от налетающих по равнине ветров и частенько падали.
Слева остался «мавзолей».
Во всем городе Припяти имелся единственный винный магазин. Но не надо отчаиваться, — в нем бойко работали сразу четыре прилавка. И очередь, хотя частенько змеиным хвостом далеко извивалась наружу, двигалась непрерывно и довольно быстро. Без очереди никто не лез. За одноэтажность отдельно стоящего здания, за гуськом движущуюся череду скорбно озабоченных людей — его и прозывали «мавзолей».
-Пойду, схожу в мавзолей! -Ты куда пошел? — В мавзолей! -Что-то я давно не посещал мавзолея!
Справа остался «дом начальства».
Это было единственное кирпичное здание в построенном из бетонных блоков городе. И чтобы не смущать остальных жителей, кирпичное здание было оштукатурено и поверх расчерчено на прямоугольники — как будто бы тоже построено из плит.
Аллея упиралась в центральный архитектурный ансамбль города. Облицованный плитами белого ракушечника административно-развлекательный комплекс. Гостиница, библиотека, горком партии, концертный зал. Во времена жития Андрея в Припяти, комплекс еще только строился.
Почти сразу после торжественного открытия концертного зала в нем состоялся показательный процесс. Парень-строитель, запинал до смерти в женском общежитии хорошую, порядочную девушку, которая пыталась постоять за подруг и урезонить пьяного хулигана.
Наемная адвокатша, приехавшая из Киева, доказывала, что тот всего лишь испугался ее упреков и кинулся убегать из комнаты девушек. А глупая девушка, де, упала и хватала его за ноги. И он просто отчаянно бился о нее ногами в испуге.
Невзрачный по трезвости парень, — «рэкс» — как прозывали всех рабочих строителей, родом был из окрестных мест. Близ Припяти рассыпались по Полесью забытые веком села. Вызванный на суд его отец, обратился к полному городскому залу собравшихся покаянно:
-Товарищи красные!
Вероятно, он служил в войну в полицаях, и от переживаний у него «поехала крыша». А, может, на ум взбрело укоренившееся в тутошних местах впечатленье о временах гражданской войны?
Сквозь арку в белокаменном административном ансамбле вы бы вышли в тыл комплекса, на Поле Чудес, — пустырь, там и сям заваленный строительным мусором, за которым — располагалась «страна дураков». На крайней тогда в Припяти улице «Спортивной» стояли общаги, населенные работниками станции. Ночью, возвращаясь в эту обитель после смены, следовало ступать осторожнее, а не нестись сломя голову, потому что на темной тропинке через неосвещенный пустырь из земли невысоко, сантиметров пятнадцать, торчал арматурный прут, Его невозможно было сломать, сколько на нем не прыгай. И об него, — черт его подери! — Андрей нет-нет и запинался.
Он занимал с семьей комнату в доме номер четыре. Рядом с ними жили хорошие люди. Славные, всегда готовые чем-нибудь поделиться. Девочка, которая пела: «Мисяц на нэбе, зироньки сьяють, тихо по речце човн плывэ». Ее звали Светой. Она была ровесницей Кати, дочке Андрея, и они часто брали ее с собой на реку. Катя уже научилась плавать, и выделывала в воде чудеса, а Света боялась воды, потому что год назад, в самом деле захлебнувшись, чуть не утонула. Она жила с мамой, которая сбежала от мужа-пьяницы откуда-то из недальней, заприпятской Белоруссии. Потом муж-отец приехал за ними на грузовике, веселый. Он обещал больше не пить, и они уехали. Все трое махали из кузова грузовика руками, одновременно придерживая белый холодильник, который мама Светы успела приобрести. После, Катя уже пять лет училась в Московской школе, а помнила: «…Як мы любилися тай разошлыся, потом на вики зишлися вновь».
Иногда Андрей оставался жить в своей Припятской комнате один, когда Елена, прихватив Катю, уезжала домой, в Москву. Не совсем один, потому что у них была маленькая болонка, по имени Жанна, которая бойко лаяла на прохожих из-за стекла автомобиля, в котором любила ездить. Раз, вернувшись за полночь после вечерней смены, Андрей зажег в комнате свет и ее не обнаружил, сколько не звал. Кому она понадобилась, кто ее украл? Как сумела убежать из запертой комнаты? А потом заглянул под кровать. С расширенными от ужаса и без того огромными глазами, не шелохнувшись, она замерла там, несомненно считая, что это не хозяин вернулся, но по ее душу забрался страшный разбойник, подделывающий его голос. Она вообще была чувствительная собачка и даже как-то раз шлепнулась в обморок, упав животом на землю, раскинув в стороны сразу все четыре лапки. Лежала будто бы шкурка. Во время прогулки Андрей потихоньку, догнав сзади, наклонился над ее спиной и, доставая звук откуда-то из утробы, сымитировал:
-М-у-у-у! - Коров собаченка, выросшая в городе, страшно боялась. Ну, как же: такие чудовища. И вообразила, что страшный зверь ее застиг.
А в другой раз, ночью, возвращаясь после смены, Андрей застал облаву на близ расположенном «рексовском» женском общежитии. После свершившегося убийства девушки, решили навести порядок. Во мраки ночи прожекторы окруживших здание милицейских машин лизали девятиэтажку. По крыше которой, как разбегающиеся от света тараканы, бегали многочисленные, согнанные с теплых тел мужчины. Какой-то смельчак, удирая, пытался спускаться из окна здания на связанных вместе простынях. Чем тебе не граф Монте-Кристо?
А в соседней комнате общежития жила Алия. С подростком сыном и мужем Сережей. Более бессмысленных, пустых глаз, чем у выпившего Сережи, вам пришлось бы поискать. Своей жене Сережа совершенно искренно внушал:
-Запомни, Алия, на свете было только два умных человека — я, и Ленин.
Однажды, Сережа и Алия с компанией пошли собирать грибы, — в окрестностях Припяти, хоть косой коси, росли зеленушки, — великолепные грибы, у которых один недостаток: песок из которого они растут, прилипает к шляпке, и его очень трудно вычистить, он хрустит на зубах,— Сережа перепутал и с грибной прогулки пришел с другой женщиной. Остался у той ночевать и жить. Алия попереживала, было, но скоро перестала огорчаться, утешилась. Она работала администратором в недавно открытой гостинице, — одном из зданий бело ракушечного ансамбля, — и поклонников у нее хватало. Однажды, когда сразу двое избранников сердца сидели у нее в гостях, заявился подвыпивший Сережа со своими бессмысленными глазами. И сообщил, что перепутал случайно и теперь хочет опять здесь остаться.
- Но нет, Сереженька, — В полу открытую дверь коридора было слышно, как ласково уговаривает его Алия, — Нет, ведь ты уже живешь с другой женщиной, и это нехорошо, тебе надо идти Сереженька.
И один из ухажеров, обняв дылду, повел пьяного дурака прочь.
Одну из комнат в квартире напротив занимали Галина и Тынч. Тынч был киргизом по национальности и в Москве закончил «энергетический институт». Свою жену, Галю, — это была мелкая худая особа, которая держалась довольно-таки уверенно, по столичному, свысока нравоучая общагских женщин, — он привез из Москвы, где та работала костюмером в театре. Хоть Галя и была невелика ростом, смуглый до черноты, плосколицый, черноволосый как смоль, Тынч был еще ниже и худее. Их маленькой дочери, Вике, было четыре года. Цветом кожи она походила на белую маму, а кругленьким плоским личиком — на отца. Тынч работал инженером-прибористом в смене. А Галя сидела с дочерью, любя по-тихаря заложить за галстук. Как-то днем к ним в гости пришел начальник Тынча по службе, и они выпивали втроем. Потом Тынчу приспело отправляться на смену. Тынч ушел, а Галя и начальник Тынча остались. Начальник удрал только часа через четыре. А общаговские женщины ходили заглядывать через стеклянную дверь в комнату Тынча. Где разметавшаяся и абсолютно голая, на кровати валялась уснувшая московская костюмерша.
Тынч вернулся со смены, побелел лицом — и исчез. Женщины безоговорочно решили, что он пошел вешаться. Вешаться пошел. Прошел час, два, три, его не было. Галина, проснувшись, и уже немного протрезвев, простоволосая, мутно спрашивала:
-Чего?
-Твой муж повесился, чего!
- Чего?
Уже стемнело, было поздно, и Андрея занарядили по утру идти искать Тынча в соседний лес, где тот должен висеть на суку. Как вдруг в общежитие, полночь - за полночь явился в дым пьяный Тынч и начал распевать бравые песни.
-Теперь он ее убьет. — Решили женщины.
Но он не убил, а только поставил ей фонарь под глазом.
На следующий день Галина, прихватив Вику, ушла из дома, гордо объявив Тынчу, что навсегда покидает его.
-Я навсегда покидаю тебя!
А вернулась с дочерью только под утро следующего дня, совершенно мокрая. Мокрая с головы до ног, насквозь. Рассказывала страшную историю, как какой-то злодей схватил ее, задумчивую, на берегу реки:
-Отдайся! — А я говорю: «Нет!»…Тогда он швырнул меня в воду!
А когда уже спала, отсыпаясь; ее дочь, продрогшая до костей и отогревшаяся после ночи маленькая Вика, поведала свое видение событий:
-А мама купила бутылку и выпила из горлышка — прямо всю. И упала в лужу, и не могла встать, а я плакала.
Около кафе, что неподалеку от Припятского причала, была огромная невысыхающая лужа.
Вскоре Тынч, не пережив случившегося, рассчитался со станции, и уехал в Киргизию, Глина похорохорилась, собираясь, де, вернуться в Москву, — и через неделю отправилась за ним.
Бедная Вика, где ты сейчас?
А, быть может, сейчас ты красивая, интересная девушка?
В одном из пяти этажных домов крест из досок с входной двери был оторван. Андрей зашел внутрь. Квартиры были пусты, из них вынесли и сожгли все доступное, чтобы нечего было грабить. В 87-ом рассказывали, что в Припяти на мародерстве поймали сына знаменитого академика, покончившего потом жизнь самоубийством. Правда, покончил он жизнь вовсе не из-за того. В квартирах осталась только самая тяжелая мебель. На одиноко стоящем в голой комнате пианино, оказавшимся изрядно расстроенным, Андрей отстукал "Шаланды полные кефали..."
Возле квартала тесно стоящих башен-домов, прозванного когда-то "Чикаго", архитекторы которого когда-то получили государственную премию, сплошь поднималась полутораметровым частоколом жесткая прошлогодняя полынь. Шершаво-желтый приятно горьковатый запах защекотал нос. Чернобыльник, местное прозвание полыни.
В этом районе жили когда-то Вова Манин, Игорь Казачков и Витя Гладенко. Игорь рассказывал про вид из своего окна на квартиру Гладенко. Как тот вальсирует в ней с какой-то незнакомкой, по случаю недельного отъезда жены.
Подле заброшенного кинотеатра «Прометей», все так же чернел отлитый из метала памятник, изображающий Прометя, разрывающего цепи, на фоне добытого им огня. Хотя у Припятчан, в ходу была другая ассоциация. Они называли его «Рэкс, разрывающий фуфайку». Рэкс, — король по западно-европейскому, — было очень употребимым словечком в местном лексиконе. Рэксовский автобус. Рэксовская столовая. Сугубо локальное словечко, наподобие сахалинского «богодула». Царило здесь и только здесь.
- А все-таки, что такое «рэкс»? – спросил Андрей у старшего оператора реактора, с которым, первоначально, пока Андрей еще не привез семью, жили в одной квартире нового общежития на седьмом этаже, и с которым вместе возвращались со станции в «рэксовском» автобусе строителей. У того было хорошее настроение. Передразнивая, он мурлыкал шлягер Пугачевой:
- Я так хочу, я все лето не кончала-а-а!
- Рабочие кадры строительства? Республиканская комсомольская стройка? – допытывался Андрей.
- А давай-ка спросим у самого рэкса, — решил старший оператор.
- «Рэкс» — он и есть рэкс, — мудро и коротко ответствовал типичный представитель, немногословный малый в автобусе, с которым рядом тряслись в автобусе у заднего стекла.
Андрей не вспомнил фамилию того оператора. Знал, что старший оператор смены номер пять погиб, ошпаренный и сожженный прямо в момент взрыва реактора, находясь в курилке подле Центрального Зала. Но это был не он.
Из соседних Шепеличей тот носил в общагу разливное пиво. В плафоны для лампочек, которые перед тем специально снимались с потолочных светильников, — круглые, белые, — вмещалось аж пять литров.
- Пять литров! Ровно пять литров, как в аптеке! – Восхищенье соседа было неописуемо.
Из Припяти в Чернобыль в 89-ом уже стали ходить служебные автобусы.
Андрей продолжал навещать почту, но скорее по инерции, почти уверившись: письма не будет.
Ребята из его группы извлекли из сарая дрянной дорожный велосипед, привели его в порядок. Катались на нем. А Первого Мая он сам решил прокатиться. Аж до самого Днепра. Через десять минут оказался у выездного, северного, КПП. За КПП зона кончалась, жили люди.
- А он у тэбе, поди радиоактивный? — милиционер показал на велосипед. Андрей уверил его, что скоро вернется.
Непостижимо: видна труба ЧАЭС, а дети возятся в песке. На деревенских огородах белорусской деревеньки сажают картошку.
Отмотав ещё тридцать километров, разделся для ритуального купанья в Днепре.
И все-таки жизнь, — на обратном пути накручивая педали, мысленно спорил с бригадиром
прибористов, — не миг между прошлым и будущим. Ведь у нас есть прошлое, а, значит, сохраненное время. Мы — и есть время.
Дорогу проложили не сделав нужных дренажей, и во многих местах лес по обочинам погиб из-за образовавшихся болот. Быстро протрухлявившиеся десятиметровые палки бывших сосен некрасиво торчали из болотной воды. Под солнцем, в болотной воде орали жабы самцы. Ядовито-зеленые лепешки лежали тут и там — раздувшиеся, — призывали жабих и устрашали друг друга. На шине переднего колеса была вздутая шишка. Ее солидный флюс быстро мелькал перед глазами. Шина могла лопнуть прежде, чем он успеет доехать восвояси. На раме драндулета, — Андрей обнаружил это лишь на Днепре, — прикреплен знак-трилистник, обозначающий зараженность. Не удивительно, что милиционер спрашивал о радиоактивности.
В отличие от Киевского направления, на северном КПП контроля почти не было.
«Нет, не так-то просто будет меня угробить!»
Да! Да! Да! Мы все дураками — и Ира Малиновская, и Костя Вечеров, и солдаты, и генерал Траканов, показывавший своим подчиненным пример на кровлях. И ребята, водружавшие флаг на трубе.
Дураками — по-русски. Исконная гордость поднималась откуда-то из глубины. Да!
«Я сполна нажрался Чернобыля, и мне вовсе не хочется умирать, чахнуть, загибаться. Но разве соглашусь я прожить без своего в Чернобыле? Это как отрубить руку или ногу».
Цветут Чернобыльские сады. Пахнет высоченное огромное все белое дерево. Груша. Словно на неё, намазанную медом дул ветер с пухом — она и облипла.
Жаворонки зависли как пропеллеры. Жаба на песке не отпрыгивает, а наклоняет голову и надувается, даже на задних лапках приподнимает для устрашения надутое тело. Провода возле моста сегодня поют: фрю..фрю…
И чибисы не кричат противное «Чьиб! чьиб!», а, пикируя, ласково жужжат: «Ю.Ю.»
Синяя катушка кабеля возле коттеджика. Зеленый ангар цеха на "Сельхозтехнике". Белый патрульный вертолет над дорогой.
"Чернобыль, саркофаг" — Дырявая консервная банка с повыветревшимся дерьмом.
Призрак минотавра, затаившегося в лабиринте. Никому не нужные черные коридоры. Засыпать песком. Насыпать огромный холм — и весь холм засадить розами.
3.05 почему-то сегодня было необыкновенно жалко получить дозу на проводке очередной экскурсии по злачным местам саркофага. Ой, как жаль, хоть и невелика доза.
Ему предстоял отъезд. Весь он уже был устремлен вперед, а Чернобыль будто держал за ноги. Жизнь вновь обрела смысл. Андрей пропустил пару дней, не заходил на почту, а там его ожидала телеграмма: «Срочно приезжай, я заболела».
Он, таки, дождался.
- Ну что ж, сдавай дела, — сказал Моня.
Подобно подтаявшему айсбергу, мир перевернулся. Телеграмма сулила вселенную.
На своей лестнице у заброшенной переправы Андрей не был уже больше двух недель и зашел попрощаться. Он не узнал места. Желтые волосы плакучей ивы оперились листочками, закрыли небо, солнце. Сидя под ней, невозможно стало подставить солнцу лицо. Вокруг зеленела трава. Зеленели вдруг ставшие незнакомыми кусты тальника. Донеслись раскаты грома. Над дальним Чернобыльским берегом появились пузатые тучи. Сплошным черным фронтом ползли они со стороны Киева. Чтобы не быть промоченным насквозь, Андрей заторопился. Быстро пошел к мосту. Под черными пузами наплывающих туч гирляндами вспыхивали подвешенные молнии.
Ему уже захотелось врезаться в холодный ливень. Лей! Весенней, полноводной рекою в груди полнились чувства.
Надежда, вера, любовь — они и есть смысл жизни.
Андрей успел подняться на насыпь моста, когда сухой шквал поднял на другом берегу желтую тучу пыли. Чтобы не глотнуть чернобыльскую дрянь, задержал дыханье. Скоро, в два счета, дождь прибьет пыль, и дышать можно будет легко и свободно. Первые крупные капли ударили с неба. На ходу он снял куртку, рубаху. Туго скатал их и прижал под мышку. В начале моста появилась и двинулась стена ливня. Он засмеялся и по пояс голый побежал ей навстречу.
Глава 9.