Сева напряжённо вглядывается в заколоченные дома, видит около магазина длинную очередь стариков и женщин. Зачем они там стоят? Разве магазин ещё закрыт? Какие усталые лица у этих женщин! Сева думает о своей матери. Сердце его сильно бьётся, и радостная улыбка снова появляется на губах. Может быть, сейчас мама что-то чертит за большим столом. Сева видит склонённую голову матери, чуть-чуть растрепавшиеся мягкие волосы. «Мама, ты ещё ничего не знаешь, а я уже здесь!»
Люди удивлённо глядят вслед бегущим по улице ребятам. У всех троих толстые байковые кофты, похожие на медвежьи шкурки, и радостные, счастливые лица. Люди так соскучились по счастливым лицам ребят!
…Вот сквер! Вот переулок! Колонка! Здесь, за калиткой, уже виден дом Пети Русакова. И маленький флигель, где живёт Мазин.
Девочки замедляют шаг, с трудом переводят дух:
– Зайти? Сказать, что они уже едут?
– Нет, нет! Это потом. Раньше домой! К нашим мамам!
Они пробегают ещё одну улицу.
Школа! Вот она, красная крыша родной школы!
Школочка, миленькая! Что там сейчас? Идут ли уроки? Может быть, все учителя ушли на фронт, а учительницы с маленькими детьми уехали. Ведь все матери увозили своих детей! С кем же занимаются ребята? А может, ребята тоже уехали?.. И где теперь Сергей Николаевич? Скорей бы узнать, пишет ли он!
Может, на одну минутку заглянуть в школу? Нет, нет! Это потом. Сейчас к родителям!
Ещё и ещё переулки, улицы… Здесь знаком каждый столбик, каждый двор… И вот уже…
Все трое останавливаются перед зелёной калиткой.
– Мой дом! – задыхаясь, говорит Сева.
Девочки распахивают калитку настежь:
– Беги же, беги, Сева!
– А вы… как же? – неуверенно спрашивает мальчик. – Одни?
Лида тянет его за рукав к калитке.
– Может, пойти с тобой, Сева? Может, нам с Нюрой пойти? – спрашивает она, оглядываясь то на Севино крыльцо, то на длинную улицу, где стоит её дом и где ждёт её мама.
– Нет, нет! Идите… я один… Идите скорее!
– Мы здесь… мы недалеко, – бормочет Нюра.
Девочки оставляют его и, часто оглядываясь, бегут дальше.
Даже здесь, в родном городе, им страшно расставаться. Сева машет рукой, бежит к крыльцу.
Дверь открыта, но в квартире пусто. В общей кухне не слышно гудения примусов. У соседей висит замок. Сева медленно открывает дверь в свою комнату. Сквозь занавешенные окна чуть-чуть пробивается свет. Мамина кровать смята, на столе лежат луковица и кусок хлеба… Чьи-то грязные, запачканные глиной башмаки попадаются под ноги. В углу, на письменном столе, сложены Севины учебники… Сева оглядывается, ищет записку. Уходя, мама часто оставляла ему записки…
На улице грохочет грузовик; какая-то женщина в грубой солдатской стёганке прыгает с машины и идёт к крыльцу. Сева выглядывает из своей комнаты в коридор:
– Не знаете ли вы, где моя мама?
Женщина останавливается на пороге, сдёргивает с головы платок:
– Сева!.. Боже мой… Сева!..
Сева утыкается лицом в солдатскую стёганку:
– Мама! Я пришёл…
* * *
Лидина мама на работе. Девочка бежит к ней в незнакомое учреждение, долго стоит под воротами и просит дежурного пустить её к маме. Дежурный звонит по телефону.
Лида тянется к трубке, подпрыгивает.
– Это я, мамочка, золотая, родненькая!.. – кричит она.
Разговор обрывается. Дежурный гладит Лиду по голове:
– Бежит твоя мама, бежит…
Одна, другая секунда кажутся девочке вечностью. Потом дощатая дверь в конце коридора широко распахивается, и Лидина мама, живая, настоящая мама, бросается к своей дочке. Она ощупывает её голову, плечи, целует в глаза, в щёки, смеётся и плачет, плачет и смеётся…
– Когда же? Откуда?.. Все вы приехали? С Митей?
Лида ловит мамины руки, обнимает её, заглядывает ей в глаза.
– Нет, мы просто… мамочка, там такая война… мы одни… на самолёте… – беспорядочно рассказывает она между поцелуями. – Нас три дня держали в Москве, хотели куда-то эвакуировать. Мы еле-еле упросили, просто плакали… Мамочка, родненькая!..
А на другой улице перед забитой наглухо дверью стоит Нюра Синицына.
– Уехали… уехали… – растерянно повторяет она.
Тихо обходит пустой дворик и, прислонившись головой к забору, смотрит на улицу:
– Уехали…
Сева Малютин вместе со своей мамой бежит по мостовой. Сева перебегает на тротуар, толкает плечом калитку, хватает Нюру за руку:
– Вот она, мама! Вот она!
Севина мама гладит девочку по голове, обнимает её за плечи:
– Нюрочка, твои папа должен был уехать – его командировали в Уфу. Он очень боялся оставить твою маму одну, а мама плакала и не хотела уезжать, она всё ждала тебя. Мы с Лидиной мамой заходили к ней перед её отъездом и обещали, что ты поживёшь пока у нас. Пойдём к нам, Нюрочка! Ведь вы с Севой товарищи.
Нюра соглашается, вытирая слёзы. На улице она ещё раз оглядывается на свой дом. А на углу их догоняет встревоженная Лида.
– Нет, Сева, нет! – говорит она, обнимая подругу. – Нюра пойдёт к нам. Мы с ней никогда не расстанемся, мы всю жизнь будем вместе!
Глава 2
Тётя Дуня
Когда Павел Васильевич, не дождавшись сына, ушёл на фронт, тётя Дуня осталась одна. Таня училась на краткосрочных курсах сестёр и работала в госпитале, где проводила дни и ночи.
Иногда она забегала спросить, не слышно ли чего о Ваське, о Павле Васильевиче. Тётя Дуня делилась с ней своим горем, каждый раз читала и перечитывала письма Павла Васильевича, где он писал, что работает машинистом в санитарном поезде, вывозит с передовой раненых, что писем он давно не получает и не знает, вернулся ли его Рыжик. В каждой строчке чувствовалось острое отцовское горе: «…Увижу ли когда, обниму ли своего вихрастого?»
Таня прижималась к плечу тёти Дуни, плакала вместе с ней. Потом вскакивала, наскоро вытирала слёзы:
– Идти надо!..
– Погоди, чайку вместе попьём… конфеты я по карточкам получила, – удерживала Евдокия Васильевна.
– Некогда. Побегу я, работы у нас много! – торопилась Таня.
В городе было тревожно. Бомбёжки учащались. У магазинов и лавок, прислушиваясь к отдалённой стрельбе и гудению за облаками, молчаливо стояли очереди. У деревянных домов подростки наливали водой бочки, волочили по улице мешки с песком: девушки торопливо бежали с лопатами, на ходу завтракая только что полученным хлебом; по мостовой громыхали машины, шли красноармейцы; из депо слышались паровозные гудки. Воющий звук сирены разгонял народ. У ворот появлялись дежурные с противогазами, подростки хватали рукавицами и тряпками зажигательные бомбы, засыпали их песком, лезли на крыши и, задрав кверху головы, возбуждённо следили за воздушным боем.
Иногда вечером на затемнённый город враги сбрасывали ракету. В её мертвенно-беловатом свете ярче выделялись дома и палисадники…
Военная обстановка постепенно втягивала и тётю Дуню. Наравне со всеми женщинами она дежурила во дворе, деловито распоряжалась подростками, загоняла в бомбоубежище зазевавшихся граждан… Мирный порядок её жизни нарушился.
Стоя на дежурстве, тётя Дуня глядела на непрерывно двигающиеся белые столбики прожекторов и думала о родном любимом Паше и о Ваське… От гудения «юнкерсов» и «мессершмиттов» сердце у неё начинало сильно биться, к горлу подступала тошнота. И когда, настигая врага, появлялся быстрый «ястребок», она дрожащей рукой крестила его.
– Господи, помоги ему! Господи, не допусти погибнуть!
Побывав один раз в госпитале у Тани, она пришла домой тихая, собрала в пакет сберегаемые для Васька конфеты и отнесла их раненым.
– Возьми… возьми… Там разделите меж собой… Чайку попьёте… – совала она в руки бойца пакетик.
– Ну что ж, спасибо, мамаша… Без конфет обойтись можно – внимание дорого, – принимая подарок, говорил раненый.
– Одинокая я… – плакала тётя Дуня. – Племянник у меня был, брат…
– Мы все чьи-нибудь племянники, да братья, да сыновья, а Родина у всех одна, всех под своим крылом держит! – вздыхал раненый.
– Видать, все в войну породнимся, – улыбалась сквозь слёзы тётя Дуня.
И часто говорила Тане:
«Может, помочь в чём надо, так ты скажи, прибеги».
* * *
В этот день тётя Дуня не топила печь. Она сидела одна в пустой, холодной комнате, уронив на колени руки. На столе стоял недоеденный вчерашний суп. С угольника смотрели на тётю Дуню знакомые, дорогие лица Трубачёвых. Павел Васильевич с ласковой укоризной улыбался сестре, словно выговаривая ей за беспокойство о нём. Мать Васька глядела из рамки глубокими ясными глазами; эти глаза как будто искали кого-то в комнате и, не находя тех, кого искали, останавливались на тёте Дуне. Цветная фотография Васька заслоняла портреты его родителей. Синие глаза мальчика смеялись, золотой чуб торчал вверх, на рукаве матросской курточки блестел якорь.
Тётя Дуня медленно отводила взгляд, и по лицу её текли слёзы.
На дворе уже стояла глухая осень, в окна царапались голые ветки деревьев. Было сиротливо и неуютно и на дворе и в комнате.
Тётя Дуня встала, накинула шаль.
«Пойти в домоуправление узнать – может, что нужно помочь».
Внизу хлопнула дверь, по лестнице кто-то быстро поднимался, словно две пары ног перегоняли друг дружку.
– Евдокия Васильевна! Евдокия Васильевна!
Тётя Дуня, уронив шаль, бросилась в кухню, бессильно опустилась на табуретку.
Девочки говорили быстро, перебивая друг друга:
– …Васёк уже едет! Они все вместе – Одинцов, Мазин, Саша Булгаков, Русаков! Нас отправили на самолёте, но мы целых три дня жили в Москве. Они скоро, скоро будут дома! Они уже, наверно, перешли через фронт и сели на поезд…
Тётя Дуня очнулась, подняла побелевшее лицо, тихо пошевелила сухими губами:
– Васёк… через фронт?..
– Ну да… Вы не бойтесь! С ними Митя и дядя Яков. Дядя Яков знает все тропинки. Они уже, наверно, перешли. Не бойтесь за них! – успокаивали девочки.
Тётя Дуня вдруг улыбнулась, крепко обняла обеих и сдержанно сказала:
– Что ж, буду ждать. Спасибо вам, девочки…
Когда Лида и Нюра ушли, она вспомнила, что надо было хорошенько расспросить их, узнать, где остался Васёк, через какой фронт он будет переходить.
Мысли тёти Дуни мешались. Представление о фронте складывалось из чьих-то рассказов, обрывков прочитанных книг и, главное, из военных картин в кино.
Перед глазами встали тяжёлые танки, ползущие по взрытой земле, чёрные столбы дыма, изломанная колючая проволока, падающие люди… и среди них маленькая фигурка Васька…
Тётя Дуня схватилась за голову, застонала…
Ночью ей снились страшные сны. Тяжело переваливаясь с боку на бок, на Васька двигался фашистский танк. Тётя Дуня металась на кровати:
«Посторонись, Васёк, голубчик! Задавит!..»
А откуда-то с плаката спрыгивали длинноногие чудовища в железных касках и направляли на Васька пулемёты. Потом скручивали ему назад руки… Тётя Дуня строго глядела в синие бесстрашные глаза племянника:
«Помни, Васёк: мы Трубачёвы. Умирать один раз!»
Рассвет поднял тётю Дуню на ноги, рассеял мучительные кошмары. Сердце её вдруг обожгла горячая радость, что Васёк жив, что, может быть, он уже близко…
Вечером в городе завыла сирена. Тётя Дуня спокойно вышла на дежурство и, шагая по двору с противогазом, громко командовала:
– Граждане! Спускайтесь в бомбоубежище! Спокойно, дорогие, спокойно!.. – Но душа у неё самой была неспокойна.
Глава 3
Фронтовые товарищи
Васёк Трубачёв, Саша Булгаков, Коля Одинцов, Мазин и Русаков приехали поздно вечером. Родной город встретил их грозным, предостерегающим воем сирены. Перебегая от дома к дому, под грохот орудийной пальбы товарищи пробирались по улицам. На вокзале Саша встретил соседского паренька, который рассказал, что семья Саши Булгакова уехала вместе с заводом на Урал. Сначала Саша растерялся от этого известия, но, когда над городом проплыли немецкие «мессершмитты» и от орудийной пальбы задрожала земля, он крикнул на бегу Трубачёву, закрывая обеими руками уши:
– Мал мала далеко! Там спокойно! Молодцы они, что уехали!
– Ко мне бежим – я всех ближе! – не слыша его, отвечал Васёк.
У двора Трубачёвых стояла тётя Дуня в кожаной куртке, с противогазом на боку. Васёк и его товарищи чуть не сбили её с ног и, узнав, остановились как вкопанные.
– Тётя Дуня! – Васёк повис на её шее. – Тётечка, здравствуйте!
Тётя Дуня ахнула, обхватила его за плечи, потащила в дом.
Товарищи, смущённо улыбаясь, двинулись за ними.
В маленькой кухоньке тускло горела лампа. Ребята сбросили у порога вещевые мешки.
– Батюшки, живой пришёл!.. Паша-то, Паша узнает!.. – поворачивая во все стороны Васька и прижимая его к себе, бормотала тётка.
– Где папа? Тётечка, где папа? – вырываясь из её рук, кричал Васёк. – Где он?
– Пишет, пишет нам отец. Вчера письмо прислал – раненых возит… Сейчас сменюсь с дежурства, найду письмо-то… Вот, ешь пока… да гостей угощай своих! – торопливо говорила тётя Дуня.
– Это не гости – это мои фронтовые товарищи! – горячо сказал Васёк. – Ты ничего не жалей им, тётечка. Мы последний кусок вместе делили.
– Да разве мне чего жалко? Что ты! Что ты, господь с тобой!.. Ешьте, пейте, были б живы… – суетилась тётя Дуня, вытаскивая на стол всякие кулёчки, баночки. – Ешьте, ешьте, а я побегу…
* * *
«Батюшки, Васёк у меня дома! В бомбоубежище, что ли, их свести? Не случилось бы чего!» – с волнением думала она про себя, громко убеждая граждан не беспокоиться.
А в это время усталые и голодные ребята, наскоро уничтожив все запасы тёти Дуни, стояли у занавешенного окна, прислушиваясь к тяжёлым ударам зениток и гудению самолётов.
– Пойдём! – нетерпеливо дёргал Мазина Петя Русаков. – Меня мать ждёт.
– Нас тоже ждут… Мы пойдём, Трубачёв! – торопились Мазин и Одинцов.
– Не надо, подождите! – удерживал их Саша. – Вдруг убьют? На самом пороге, подумайте только! У самого дома!
Васёк колебался. Он понимал нетерпение товарищей. Но на улице была уже ночь, и от гула орудий по спине пробегал неприятный озноб. Ну что, если осколок или воздушная волна!..
– Не уходите, ребята! Только до утра останьтесь. А то мы с Сашкой не будем даже и знать, добежали вы или нет. Ну, хоть бомбёжку переждите… Давайте заберёмся на папкину кровать все вместе и переждём. Ладно? – просил Васёк.
Ребята согласились.
Васёк прыгнул на отцовскую постель, обеими руками обхватил подушку и, зарывшись в неё лицом, счастливо засмеялся.
– Все, все полезайте! Всем места хватит, – приглашал он товарищей, отодвигаясь к стене.
Широкая, уютная кровать Павла Васильевича приняла всех пятерых, и через полчаса ребята крепко спали, уткнувшись друг в друга.
Васёк заснул последним. Мягкая подушка, словно тёплая отцовская рука, лежала под его горячей щекой; перед сонными глазами тихо качались и кланялись знакомые с детства вещи: «Здравствуй, Васёк, здравствуй, Рыжик…» Васёк жмурился, как от солнца. Но сон его часто прерывался тяжёлыми ударами зенитных орудий. Мальчик ближе придвигался к товарищам.
Мысли его убегали назад – к Мите. Он вспоминал тяжёлый, мокрый лес, запутанные тропы, идущих впереди дядю Якова и Митю. Изредка они перебрасывались словами, о чём-то советовались. Несколько раз, поворачивая к ребятам строгое, серьёзное лицо, Митя тихо командовал: «Ложись!» Они ложились и ползли, прижимаясь к мокрой земле.
Один раз, совсем близко от них, промчались на мотоциклах фашисты. Другой раз, под вечер, переходя вброд речку, они заметили немецкого солдата, стиравшего бельё… В минуту опасности Митя быстро взглядывал на ребят; лицо у него становилось твёрдым, словно оно было высечено из камня. Когда опасность оставалась позади, Митя улыбался им, кивал головой, а Яков Пряник тихонько подшучивал, одобряя весёлой прибауткой. Так они шли день и ночь, и ещё день и ещё ночь и только к рассвету третьего дня перешли фронт. Васёк понял это в тот момент, когда из чаши леса вышли с винтовками три красноармейца…
Васёк вспомнил, как, прощаясь, Митя обнимал его и всех ребят по очереди, долго глядел в лицо каждому, торопливо повторяя:
«Ну, всё… Езжайте домой… Поклонитесь школе от меня, ребята…»
А дядя Яков, подняв вверх густые выцветшие брови, задумчиво сказал на прощанье:
«Главное в человеке – честность. От неё все качества».
Хорошие слова у Якова Пряника! О них надо ещё подумать, но сейчас думать не хочется. Васёк мысленно ещё раз обнимает Якова Пряника, Митю, передаёт привет Генке.
Он вспоминает, как, уходя, Митя несколько раз оглядывался и кивал головой.
Воспоминания Васька путаются, крепкий сон укладывает его голову на отцовскую подушку…
Прибежав с дежурства, тётя Дуня долго смотрела на смешные, сонные лица, оттопыренные по-детски губы, вихрастые головы. Осторожно поправила неловко согнутую ногу Мазина, положила на подушку голову Пети, покрыла всех пятерых одеялом и с уважением сказала:
– Ишь ты, фронтовые товарищи…
Глава 4
В опустевшей школе
Школьный сторож Иван Васильевич сидит в своей каморке под лестницей. Целая пачка писем лежит перед ним на столе. Надев на нос очки, он медленно разворачивает написанные разными почерками листки, внимательно перечитывает их, сортирует, потом достаёт из ящика ученическую тетрадь в две линейки и, вздыхая, пишет ответ. Ручка вертится в его неумелых пальцах, большие, жирные кляксы расползаются по бумаге.
– Эхе-хе… – кряхтит школьный сторож. – Не просто и отвечать на письма…
Вот письмо из Магнитогорска от матери Саши Булгакова на имя директора школы:
«…изболелась душа за нашего мальчика. Если есть какие вести, сообщите, дорогой Леонид Тимофеевич! Измучились мы, места себе не находим…»
Иван Васильевич откидывается на спинку стула и, глядя на эти строчки, качает головой:
– Что ж сообщать?..
Не только семья Саши Булгакова не находила себе места.
Прибегали с работы мать Лиды Зориной и мачеха Пети Русакова. Долго медлили, прежде чем постучать в дверь. Тащилась через весь город бабушка Коли Одинцова. Плакала, сидя на крыльце. Перед отъездом на Урал приходили Митины старики и, молча посидев, ушли. Мать Коли Мазина лежала в больнице – она ни о чём не спрашивала.
Иван Васильевич отложил письмо Сашиной матери и взял другой конверт. Из конверта выпал ещё конверт с марками и обратным адресом: «г. Уфа, детский дом». Писала воспитательница Вали Степановой:
«Простите, что часто беспокою вас, дорогой Иван Васильевич. Нет ли вестей о наших детях? Я писала в Свердловск Леониду Тимофеевичу, но он сам ждёт вестей от вас, так как письма приходят на школу. Мне очень тяжело. Валя пришла в детский дом совсем ребёнком и выросла на моих руках…»
Иван Васильевич устало трёт лоб. Под глазами у него набухли мешки, лицо осунулось, глаза потускнели; по ночам стала болеть спина.
«Измучились мы с вами, Иван Васильевич, нет сердцу покоя», – не раз говорила тётка Трубачёва, навещая старика.
Грозный вынимает из пачки ещё одно письмо – пишут родители Нюры Синицыной:
«…Примите срочные меры к розыску нашей дочери…»
– Эх, дети, дети! – вздыхает Иван Васильевич. – Много слёз из-за вас пролито…
Когда Сергей Николаевич привёз первую партию ребят, родители оставшихся встревожились, прибежали в школу, но, узнав, что со дня на день можно ждать Митю, разошлись по домам, обнадёженные. Прошло томительных три дня. Ни Мити, ни детей не было. Школа делала всё возможное, чтобы разыскать их: в Жуковку летели телеграммы, по пути следования поезда запрашивались самые крупные станции, Сергей Николаевич несколько раз звонил в Киев. Ответы получались неутешительные: Жуковка была разбита, враги бомбили шоссейные дороги, повсюду шла эвакуация детей. Маленькая кучка ребят со своим вожатым затерялась в гуще событий. Родители собирались в школе, забрасывали учителя вопросами, но Сергей Николаевич и сам не мог понять, почему Мити с ребятами до сих пор не было. Ведь легковая машина должна была в тот же вечер доставить их на станцию, и следующий поезд отходил на Киев в ту же ночь… Учитель в мельчайших подробностях рассказывал всё как было. Бледный, измученный тревогой за ребят, Сергей Николаевич стал похож на человека, перенёсшего тяжёлую болезнь. Под глазами его легли чёрные тени, лицо осунулось. Леонид Тимофеевич не терял надежды и как мог успокаивал родителей.
А над городом уже появлялись вражеские бомбардировщики… Каждая семья провожала на фронт своих близких. Сергей Николаевич явился в военкомат, получил направление в часть и должен был спешно выехать.
Учитель покидал город с тяжёлым беспокойством в душе. Серый от бессонных ночей, он шагал среди своих новых фронтовых товарищей, суровый и беспощадный к врагу.
Дорожная пыль клубилась под его ногами, и в глазах неотступно стояли лица ребят.
Вскоре после ухода Сергея Николаевича на фронт в городке началась эвакуация. Выезжали детские дома, школы, заводы, фабрики. Ушёл на фронт отец Пети Русакова, уехал с ополченцами отец Лиды Зориной, эвакуировалась вместе с заводом семья Саши Булгакова, Синицыны, не дождавшись дочери, перебрались в Уфу. Туда же был вывезен детский дом Вали Степановой. Из роно Леониду Тимофеевичу пришло распоряжение вывезти ребят в Свердловск.
На вокзале толпились отъезжающие школьники. Их сопровождали вожатые и учителя. Многие учителя уходили ополченцами на фронт.
Грозный остался один в опустевшей школе. Каждое утро, потряхивая связкой ключей, он шёл по коридору, открывал классы, стирал пыль со столов и парт. Потом присаживался на ступеньку маленькой школьной сцены и, подняв вверх голову, слушал, как гудят под потолком осенние мухи.
Под вечер он разбирал пачки писем, полученных на адрес школы. Вытирая со лба обильный пот, старик часами просиживал за своим столом. Иногда, опершись головой на руку, он незаметно для себя задрёмывал. Во сне слышался ему заливчатый школьный звонок, задорные голоса школьников, дружный топот по коридору…
«Во двор, во двор пожалуйте! Вам где приказано гулять? Ишь вы!» – кричал Грозный и, просыпаясь от собственного голоса, с испугом оглядывал пустую каморку.
* * *
Сейчас Грозный не спит, и не во сне, а наяву он слышит топот ног на крыльце, слышит знакомые детские голоса. Он медленно выпрямляется, протягивает руку к своей мохнатой шапке.
На крыльце хлопает дверь, осторожно стучат по коридору чьи-то каблучки, со скрипом отворяются двери.
– Эй, кто там? – кричит школьный сторож. Глаза у него блестят, в голосе появляются знакомые грозные нотки. – Кто там ходит?
Шум мгновенно стихает. Осторожно открывается дверь, в неё просовываются головы девочек, за ними выглядывает ещё несколько голов.
– Это мы…
Грозный делает два шага вперёд и останавливается.
– Иван Васильевич, миленький! Не узнали нас? Это мы, четвёртый «Б»… то есть пятый «Б»…
– Иван Васильевич, здравствуйте!
Лида и Нюра тормошат старика:
– Не узнали нас? Не узнали нас?
Мальчики со всех сторон обступают школьного сторожа:
– Здравствуйте, Иван Васильевич! Здравствуйте!..
Ключи со звоном падают из рук старика.
* * *
В каморку школьного сторожа заглядывает тусклое осеннее солнце. Ребята сидят на сундуке, на кровати, на табуретках, придвинутых к столу. Грозный не спеша надевает очки, осторожно вынимает из конверта листок почтовой бумаги, исписанный крупным почерком учителя.
– Не мне это письмо писано, да вот взял на душу грех – распечатал, – говорит Иван Васильевич.
– Читайте! Читайте! – нетерпеливо шепчут ребята.
– «Здравствуйте, дорогой Леонид Тимофеевич! Ещё так недавно расстались мы с вами, а кажется – прошли годы…»
Ребята слушают затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Грозный медленно переворачивает страницу:
– «…Среди эвакуированных, попадавшихся нам по пути, я видел много ребят. Все они казались мне похожими на наших. На привале товарищи вспоминали свои семьи. Я слушал их тихие, душевные разговоры и думал о кучке ребят, затерявшихся где-то на украинских дорогах: думал о Мите, мысленно представлял себе Трубачёва, Севу Малютина, девочек, Мазина и Русакова, Колю Одинцова… Наутро мы шли в бой. Каждому из нас было что защищать. Я просто не узнавал вчерашних мирных людей, вспоминавших на привале своих детей и жён, – они дрались бешено и упорно, отстаивая каждую пядь своей земли…»
Грозный останавливается и поверх очков смотрит на ребят.
– Читайте! – шепчут за его плечом взволнованные голоса.
Грозный читает. В каморку медленно заползают сумерки, серые осенние тучи совсем закрывают слабый, желтеющий свет солнца. Старик придвигается ближе к окну:
– «…Прощайте пока, дорогой Леонид Тимофеевич! Обнимите нашего доброго Ивана Васильевича и, если вернутся мои ребята, передайте им, что наступит счастливый день победы и мы снова будем вместе».
Грозный складывает письмо.
– Подождите, Иван Васильевич! Дайте, лайте подпись посмотреть!
Ребята вскакивают и, наклоняясь над письмом, жадно вглядываются в подпись: «Сергей Николаевич».
Глава 5
Что делать?
Серая, глухая, безрадостная осень окутала маленький городок. Как будто никогда не было яркого солнца, зелёных деревьев, свежей травы в палисадниках. По чёрным стволам бегут дождевые капли, прибилась к мокрой земле увядшая трава… Нет солнца! Но никто не вспоминает о солнце, о зелёных деревьях, о свежей траве. Люди не обращают внимания на дожди, на ветры, на грязь и слякоть.
Тревожно в городе, тревожно вокруг города, хмуро шагают по улицам граждане, не слышно громких голосов. Все знают – полчища врагов стягиваются к Москве. Люди лихорадочно и упорно работают на оборону. Редкий человек почует дома – большую часть времени каждый проводит там, где он нужен в данный момент.
Дружной семьёй сплотился советский народ. Каждый чувствовал себя частью той великой преграды, о которую должен был сокрушиться враг. Люди трудились не покладая рук.
Севина мама работала на заводе. Мачеха Пети Русакова, Екатерина Алексеевна, ночи напролёт просиживала в редакции районной газеты, чтобы город мог рано утром получить свежие новости. Многие женщины шили и вязали тёплые вещи для бойцов.
Выйдя из больницы, мать Коли Мазина тоже стала вязать носки и варежки для армии. Коля, скучая, смотрел, как быстро двигаются спицы в худых пальцах матери. Он томился без дела. При объявлении воздушной тревоги первый выскакивал на улицу и, охотясь за зажигательными бомбами, приводил всех в изумление своей ловкостью.
Дружба Коли с Петей Русаковым иногда нарушалась ссорами. Петя во всём старался помочь матери и много времени проводил дома. Мазин скучал без товарища. Однажды, когда Петя появился на пороге его дома, он отвернулся и грубо крикнул:
– Киш! Иди отсюда, сыночек!
Петя, вспыхнув, подскочил к товарищу:
– Ты что, драки хочешь?
Мазин удивился, засучил рукава, но потом раздумал и, скучно улыбаясь, сказал:
– Мне дело нужно, а не драка!
Не один Мазин тосковал о настоящем деле – отсутствие этого дела мучило и его товарищей. Ребята не находили себе места оттого, что они стали вдруг бесполезными в такое время, когда все люди кругом без устали работают. Ещё так недавно на Украине они как могли помогали взрослым. Им хотелось бы и сейчас вместе со всеми людьми что-то делать для общей пользы. А день шёл за днём, и непривычное безделье становилось всё тяжелее.
Саша Булгаков жил у Васька. Оба они часто бывали у Севы. Туда же приходили девочки, Коля Одинцов, Мазин и Русаков. Собравшись все вместе, хмуро глядели друг на друга.
– Зачем мы приехали? – с укором спрашивал Мазин. – Какая от нас польза здесь?
– Я говорил вам: останемся, а вы все Трубачёва слушались, вот и сидите теперь! – поддерживал его Петя Русаков.
Васёк вспыхивал гневом:
– Я не распоряжался! Там старшие были!
– При чём тут Васёк? Нам сказано было уезжать – и всё. Как это мы могли остаться? – удивлялся Сева.
– Неблагодарные! Вот уж неблагодарные! – возмущённо кричала Лида.
– «Неблагодарная! – примолвил Дуб ей тут…» – пробовал шутить Петя.
Но Нюра Синицына резко обрывала его:
– Оставь!.. Я удивляюсь вам, ребята! Скоро же вы всё забыли! Да ещё на Трубачёва нападаете, а ему больше всех на Украине досталось. Думаете, легко ему было…
Ребята начинали смущённо оправдываться:
– Васёк, ты не подумай чего-нибудь, это мы так!
– С горя! – усмехнулся Мазин и, подойдя к Трубачёву, ласково заглядывал ему в глаза: – Ты не сердись. Нам дело нужно… понимаешь, дело!
Васёк не сердился. Он чувствовал себя плохим командиром, распустившим свой отряд. Он сам обвинял себя в том, что его отряд бездействует.
– Остаться мы не могли, понятно? И об этом разговор надо кончить. И о геройстве мечтать нам нечего, а то пока мы думаем да раздумываем, все люди работают, а мы без дела шатаемся. И не учимся даже! – хмуро говорил он товарищам.
– Конечно! Лишний разговор это, ребята, – поддерживал его Коля Одинцов. – И вообще… нехорошо как-то получается… Люди везде работают, никакой работой не гнушаются, лишь бы па пользу. Ремесленники дороги чинят, дома ремонтируют, ребята по дворам бутылки собирают, а мы всё ищем чего-то особенного.
– Давайте пока хоть бутылки или железный лом собирать, – это всё нужно для фронта. Давайте, правда, ребята? – предложил Саша.
Ребята согласились, но неожиданно для них нашлось другое дело.