Эти слова были произнесены задумчиво, словно отец говорил с сожалением под грузом горького опыта. Теперь они казались пророческими – предостережение, болезненное, как укус змеи.
– Но то, чего я прошу от тебя, продиктовано необходимостью, которую большинство не понимает, – продолжил его отец. – Многие в этом новом мире считают меня тщеславным, видят гордыню в моих словах о предначертании, которое дает право на звезды; но они не понимают, какова вселенная на самом деле. Они не знают, что это битва за выживание целого вида. Или мы оставим Землю и завоюем Галактику, пока еще есть время, или нас ждет медленная смерть или застой, который может оказаться гораздо хуже смерти.
– Твои сыновья этого не допустят.
Тогда его отец улыбнулся.
– Может быть, это уже неизбежно.
– Избежать можно всего.
– Надеюсь, ты прав, Пертурабо, – ответил отец, и в этот миг между ними чувствовалась настоящая привязанность, и ни раньше, ни потом Пертурабо не испытывал ничего подобного. – За прошедшие века наш вид перепробовал множество способов борьбы со злом: молитвы, посты, добрые дела, ритуалы и священные тексты. Но мы будем бороться иначе.
– Со злом? – переспросил Пертурабо.
– Метафорически говоря, – ответил Император, но не слишком убедительно. – Все эти способы оказались бессмысленны, неэффективны и губительны для миллионов. Мы же будем биться с помощью болтеров, клинков и мужества величайших воинов во всей Галактике. Именно так нужно сражаться со злом.
И опять это слово.
– Железные Воины ждут твоего приказа, отец. Неважно, куда приведет нас судьба, неважно, с чем мы столкнемся и сколько времени это займет, – мы не подведем тебя.
Отец обернулся, и Его взгляд его золотых глаз пронзил сердце Пертурабо, как осадный бур, проникнув в самую суть и в одно мгновение узнав о нем все. Но в чем бы ни заключалось это знание, на Его непроницаемом лице оно не отразилось, и Пертурабо еще долгие годы пытался разрушить эту стену.
Император выглянул из башенного окна на горы, которые прорывались через высочайшие слои облаков, на миллионную армию рабочих, которая все еще трудилась, превращая горный хребет в здание, достойное благоговения. Его взгляд охватил все – от самых новых поселений, выросших вокруг границ Дворца, до земель, принадлежавших королям техноварваров и изуродованных войной, и до самых далеких сатрапий.
– Я больше не вижу, как будут развиваться события после этого момента и чем все закончится, – сказал отец, когда молчание, повисшее между ними, нарушили анабатические ветра, что поднимались с равнины.
– Поэтому‑то Магнус и его легион остаются на Терре, хотя остальные отправляются в крестовый поход?
– Отчасти, но и он скоро к вам присоединится. Надеюсь, однажды Магнус вернется ко мне, ибо он видит многое из того, что для меня скрыто.
– Он покинет крестовый поход? – с разочарованием спросил Пертурабо.
– Магнус вернется на Терру, но ненадолго. – Император повернулся к нему, словно удивленный тем, что его сын расстроен. – Вы с ним близки?
– Мы встречались всего несколько раз, – ответил Пертурабо после короткого размышления. – Но да, он мне нравится. Он уже помог мне перевести некоторые из менее прозрачных текстов в моей коллекции. Думаю, мы с ним подружимся.
– Почему?
Уже тогда вопрос показался странным; со временем, особенно после никейских событий, эта странность только усилилась – как если бы Император заранее знал, какой путь изберет для себя Алый Король.
– Нас объединяет любовь к знаниям и жажда узнавать новое, – сказал Пертурабо. – Если не будет ни знаний, ни культуры, то в чем смысл крестового похода? Только истреблять, только уничтожать? Нет, если крестовый поход ведется, то лишь для того, чтобы оставить после себя что‑то лучшее.
– А, слова твоего фиренцийского энциклопедиста, – Император мягко улыбнулся.
– Ну вот, а я надеялся выдать их за собственную мудрость, – ответил с такой же улыбкой Пертурабо.
Он часто вспоминал эти слова – они казались насмешкой над тем, во что превратилась великая мечта Императора. Два века идеализма и надежды оказались стерты взрывом восстания, и великие достижения мгновенно были сведены на нет. Что скажут историки будущего об авантюре Хоруса? Будут ли они, сидя над пыльными фолиантами, пытаться воссоздать давно минувшие события и увидеть, как все могло бы сложиться?
Пертурабо отбросил этот вопрос как незначимый: история – не игра, которую можно проходить снова и снова и каждый раз получать новый результат. Прошлого не изменить, а тому, что не случилось, сбыться было не суждено. Сослагательное наклонение могло увлечь ученых и теоретиков, но воинам оно только мешало.
Фулгрим поднялся на Башню Астартес на много лет раньше, и Пертурабо часто думал, о чем они с Императором говорили в их последнюю ночь на Терре. Мучился ли Фениксиец от воспоминаний бессонными ночами? Может быть, ему не давали покоя особый смысл и подтекст, которые были скрыты в словах отца и только теперь прояснились?
Слышал ли Фулгрим в своем разуме голос, который нашептывает темную правду?
Выживших с «Андроника» разместили на одной из верхних палуб «Железной крови» до тех пор, пока их не будет готова забрать «Гордость Императора». Местом, способным вместить три тысячи человек, спасенных от пустоты космоса, стала бывшая палуба летописцев, расположенных в середине корабля. Суда Железных Воинов отличались жесткой функциональностью, не признававшей лишнего пространства, но на этих палубах царило запустение. Здесь когда‑то жили и работали тысячи летописцев, сопровождавших легион на позднем этапе Крестового похода, но их больше не было, а легионеры никак не использовали эти темные помещения. На стенах еще оставались обрывки граффити, фрагменты поэтических строчек и порнографических карикатур и наспех набросанные нотные записи, но многое скрыли алые отпечатки и потеки засохшей крови.
Верховный Сюлака пробирался сквозь толпу смертных и легионеров, которая наполнила тесные коридоры с низкими потолками. Не веря собственным глазам, он чувствовал все большее негодование. Тела легионеров были свалены на полу без всякого порядка; на наплечниках стояли отметки сортировки, хотя ясно было, что помощи не оказали даже тем, кто в ней отчаянно нуждался. Воздух пропитали вонь открытых ран и нестерпимый запах генетически модифицированного коагулянта, свидетельствовавший о том, что многие воины серьезно ранены.
Не дожидаясь приказов, апотекарии Железных Воинов направились на палубы летописцев, но спасенные с «Андроника» отказались от помощи. Задержался только Сюлака: вопреки всему он надеялся увидеть кого‑то из тех созданий, о которых упомянул Камнерожденный после своего злополучного визита на оргию Детей Императора. Он углубился в лабиринт коридоров, идя на звуки, похожие на крики охотящихся горных рапторов: влажный клекот, усиленный металлом стен и искаженный бесчисленными поворотами. В воздухе гудели басовые ноты, пронзительный визг терзал нервы, словно расстроенный вокс, но Сюлака не мог обнаружить источник этого назойливого шума.
Раненые легионеры лежали в лужах липкой крови, и никто не обращал на них внимания, кроме нескольких медицинских сервиторов III легиона – кибернетических рабов, которые могли ухаживать только за низкоприоритетными амбулаторными больными. Среди выживших были и смертельно раненные, но рядом с ними не было никого с достаточными врачебными навыками.
Сюлака этого не понимал.
Без апотекариев умрет огромное количество воинов, которым умирать было вовсе не обязательно. Без своевременного применения редукторов геносемя умерших будет потеряно, а Детям Императора, казалось, было все равно. Воины Фениксийца лишались самого ценного ресурса легиона и ничуть об этом не беспокоились.
Чем дальше Сюлака углублялся в лабиринт летописцев, тем сильнее он подозревал, в чем причина этого. Очень многие Дети Императора настолько отдалились от изначального генетического шаблона, что в них стало практически невозможно узнать легионеров – или то, насколько их геносемя вообще пригодно для обычного сбора.
Сюлака увидел воина, нагрудник которого был расколот, а под ним виднелась широкая грудь, больше похожая на морщинистое брюхо рептилии; то, как согнулась рука другого легионера, указывало, что в ней слишком много суставов; у третьего шлем, казалось, сросся с тканями головы так, что невозможно было различить, где кончается доспех и начинается плоть.
И на этом изменения, которые он видел, не заканчивались.
Разноцветные фасеточные глаза следили за ним с такой злостью, словно он был чужаком, вторгшимся на их корабль. Он чувствовал себя уже не как апотекарий, старающийся помочь страждущим, а как скаут‑новичок, впервые оказавшийся в тылу врага – и обнаруживший себя.
Сюлака двигался быстро, отмечая для себя все разнообразные деформации и уродства, которые проявились на телах Детей Императора. Некоторые изменения были очевидным результатом хирургической обработки, другие же могли возникнуть только вследствие манипуляций с геносеменем. Поражало, что у кого‑то за пределами тайных лабораторий на Терре и Марсе хватило мастерства на такое, и судя по тому, что рассказал Камнерожденный, вернувшись с «Гордости Императора», на это был способен только один человек.
Сюлака услышал булькающий стон и почувствовал, как чьи‑то слабые пальцы цепляются за его ногу. Посмотрев вниз, он увидел воина с цианотичным лицом и кровоточащими глазами, что говорило об ужасной гипоксии и травмах из‑за взрывной декомпрессии. Воина явно выбросило в вакуум без всякой защиты, и то, что он вообще был еще жив, лишь доказывало стойкость организма космодесантников.
Легионер ослеп: глаза его в буквальном смысле налились кровью, пока не лопнули.
– Апотекарий? – заговорил он. – Я ранен…
Встав на колени рядом с воином, Сюлака скривился, увидев кольца и крючки, пришитые к его лицу. Раненый сжимал шипастую рукоять кнута, что лежал рядом, словно спящая змея; на мгновение Сюлаке показалось, что утыканный зубьями кнут шевельнулся в ответ на взгляд постороннего.
– Скажи, как тебя зовут, – сказал Сюлака.
– Калимос. О… какая боль…
Сюлака кивнул и вытянул руку, проводя ауспексом нартециума над телом Калимоса, чтобы собрать диагностические данные для лечения ран. Повреждения были серьезными: многие органы уже необратимо пострадали от нехватки кислорода, а те, что еще действовали, находились на грани. Но у воина еще был шанс на спасение, и с полным набором медицинских инструментов Сюлака вернул бы его в строй через несколько дней.
– Я могу тебя вылечить, – сообщил ему Сюлака, – но для этого мне нужно доставить тебя в апотекарион.
Судорога агонии заставила Калимоса содрогнуться. Его раздвоенный язык облизал треснувшие губы, и Сюлака заметил, что резцы воина заменены на острые имплантаты из хирургической стали.
– Ты не из Третьего легиона, – сказал раненый, и с уголков его рта побежали две струи крови. – Ты же не понимаешь, да?
– Не понимаю что? – Сюлака наклонился к нему.
– Боль… – ответил Калимос.
– В этом я могу помочь. – Сюлака выдвинул нартециум, но Калимос оттолкнул инструмент и покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Боль… Она восхитительна. Я даже не подозревал, как это хорошо – умирать…
Голова его склонилась набок, и Сюлаке не нужен был сигнал нартециума, чтобы понять: раненый мертв. На его руках умерло много воинов, но именно этот случай вызывал тревожное чувство.
Космический десантник не должен приветствовать смерть.
– Твоя война закончена, легионер Калимос, – сказал Сюлака, положив руку на плечо мертвеца. – И я почту твою память обещанием, что геносемя твое будет жить дальше.
Он осторожно снял нагрудник воина, обнажая комбинезон со вшитыми в него проводящими накладками для дефибриллятора. Лезвие скальпеля разрезало упрочненную ткань и открыло широкую грудь Калимоса и рельеф сросшихся костей панциря. Покрытую синяками кожу украшали татуировки змей, извивавшихся то ли в битве, то ли в совокуплении, и чернила, блестевшие необычными красками, вызвали у Сюлаки смутную тревогу.
Он по памяти ввел код в нартециум, и прибор, меняя конфигурацию, переключился между несколькими подвижными панелями, после чего изрыгнул облако ледяного воздуха. Сверло редуктора выдвинулось из верхнего края перчатки, к нему пристыковалось несколько стеклянных колб. Сюлака распылил на грудь умершего обеззараживающий раствор и протер нужный участок, удаляя загрязнения.
Приставив сверло к груди Калимоса, он активировал проникающие спектры на визоре, чтобы определить расположение имплантированного прогеноида. Обычно даже в условиях боя Сюлака мог извлечь геносемя воина менее чем за тридцать секунд, но на этот раз почти такое же время ушло у него лишь на то, чтобы обнаружить прогеноид в лабиринте, которым был организм Калимоса.
Все тело его было переплетением органов и искусственных каналов, которые соединялись с нервной системой способами, казавшимися Сюлаке неведомыми и даже невообразимыми. Грудная клетка воина была буквально набита гибридными анатомическими образованиями и неизвестными биологическими устройствами, большинству из которых в теле любого живого существа быть не полагалось.
Наконец Сюлака нашел то, что искал: небольшой, похожий на сливу орган – и переплетение загадочных усиков из плоти, не толще волоса, которые прикрепились к нему.
– И зачем все это? – спросил он вслух, активируя сверло, которое затем прижал к слоям кости с достаточной силой, чтобы пробить их и добраться до внутренних органов. Лазерные резаки прожигали плоть и кость, а внутренняя система трубок отводила кровь; тело Калимоса, пронизанное необычными нервными путями, задергалось в ответ на энергетические разряды от лазера. Лопнувшие глазные яблоки снова закровоточили, и с посиневших губ сорвалось что‑то вроде вздоха удовольствия.
Сверло встало в нужное положение, и автоматика редуктора завершила работу, после чего Сюлака осторожно извлек дрель. Колба наполнилась кровью, в которой плавал подрагивающий комок изъятого органа; лезвие самостерилизовалось, и редуктор втянулся в перчатку, запечатывая внутри столь ценное геносемя.
– А разве ты вправе это забирать? – спросил кто‑то, и Сюлака, подскочив от неожиданности, потянулся к болт‑пистолету у бедра. Но рука другого, двигаясь быстрее мысли, опередила его и сжала приклад оружия.
– Так, так, не нужно спешить, – сказал воин с лицом, покрытым шрамами; глаза его блестели высокомерной, даже наглой самоуверенностью. – Мы же тут все друзья, разве нет?
– Кто ты? – спросил Сюлака, медленно поднимая руку от кобуры.
– Люций, – ответил воин и опустился на колени рядом с Калимосом.
– Где ваши апотекарии? – возмутился Сюлака. – Легионеры умирают, а ведь их можно спасти.
Люций проигнорировал вопрос и высвободил из рук мертвеца шипастый кнут.
– Тебе, Калимос, он больше не понадобится, – сказал воин, явно наслаждаясь тем, как колючая рукоятка легла в ладонь. – Не волнуйся, я о нем позабочусь.
– Ты слышал, что я спросил? – продолжал Сюлака.
– Слышал. – Поднявшись, Люций повесил свернутый кнут на крюк на поясе. Присмотревшись внимательнее, Сюлака увидел, как совершенно этот воин владеет своим телом – убийца, досконально знающий все свои силы и слабости.
– И?
– Что – и?
– Где ваши апотекарии?
– На ваш железный корабль перешел только один из них, – ответил Люций. – Не думаю, что его так уж интересует спасение жизней.
– Какой же он тогда апотекарий?
Люций наклонился ближе, и Сюлака почувствовал кислое дыхание, резкий запах пота на немытом теле и крови из свежих ран.
– А вот такой, что оказался у тебя прямо за спиной.
Сюлака резко обернулся – и увидел перед собой человека, изможденными чертами лица напоминавшего труп, с редкими белыми волосами и глазами чернее черного. Поверх пурпурно‑золотого доспеха на нем был плащ из дубленой кожи; за плечами возвышалась уродливым наростом серво‑сбруя, а тонкие и сухи, как у богомола, пальцы сжимали удлиненный пистолет‑игольник.
Послышался короткий свистящий звук, и Сюлака почувствовал укол в шею, словно укус насекомого. Он потрогал ужаленное место – и извлек из шеи тонкий полый кристалл, на конце которого повисла рубиновая слеза крови. Осознать происходящее не получалось: мозг, словно окутанный туманом, отказывался работать.
– Фабий? – Сюлаке казалось, что его собственный голос доносится со дна глубокой пропасти.
– Он самый, – ответил тот и, поддержав внезапно обессилевшего апотекария, помог ему опуститься на пол. Когда Сюлака попытался снова заговорить, Фабий остановил его, мягко прижав палец к губам.
– Ксиклос – это токсин, который действует сильнее, когда ему сопротивляешься. Если хочешь болезненной смерти, он превратит твои страдания в кошмар.
Сюлака, который уже не чувствовал рук и ног, только кивнул, словно Фабий говорил что‑то само собой разумеющееся.
– Ты забрал то, что тебе не принадлежало, – сказал Фабий и умело вскрыл кодовый замок редуктора, чтобы вынуть геносемя Калимоса.
– Нет, я… – начал Сюлака, но слова ускользнули от него.
Фабий прижал к его груди что‑то тяжелое.
Сюлака понимал, что предмет, который он сейчас видит, должен быть ему знаком, но не мог вспомнить ни его названия, ни предназначения. Давление резко усилилось, лазерные лезвия набрали скорость резания и вгрызлись сначала в слоистую броню нагрудника – а потом и в костный щит грудной клетки. Сюлака чувствовал, как инструмент погружается все глубже, но боли не было. Это хорошо. Потом внутри него за что‑то потянули, и один из внутренних органов отделился. На глаза навернулись слезы, но он не мог понять почему.
Наклонившись, Фабий шепнул ему на ухо:
– Скажи мне свое имя.
– Что?..
– Имя, – повторил беловолосый ангел смерти. – Твое имя.
По крайней мере это он точно знал.
– Верховный Сюлака. – Он был рад, что хоть в этом память не подвела.
– Верховный? Ты мастер каменщиков?
– Да.
– Интересно, – сказал Фабий.
Сюлака посмотрел вниз – в его нагруднике было просверлено аккуратное отверстие. Кровь покрывала броню блестящей пленкой, вязким, пузырящимся потоком стекала на колени, неся с собой фрагменты кости. Апотекарий Детей Императора осторожно держал в руках металлический сосуд, на котором паучьи лапы его биосбруи выгравировали два слова: «Верховный Сюлака».
В агонии Сюлака обратился к единственному, что еще могло его поддержать:
– Из железа рождается сила. Из силы рождается воля. Из…
Голос его затих.
– Да, – сказал Фабий. – Силы в твоем геносемени предостаточно.
Фулгрим не спешил являться на зов, но Пертурабо этого ожидал и потому был спокоен, когда бронированные двери наконец открылись. Роботы Железного Круга активировали датчики угрозы, но отступили по сигналу хозяина, когда его брат вошел внутрь с выражением утомленного страдания на лице.
Внимание Пертурабо было сосредоточено на заводном автомате – действующей модели титана, «Пса войны», не уступавшего по функциональности своему настоящему прообразу. Верхний панцирь был откинут, обнажая неимоверно сложную систему зубчатых колес, шестерен и распределительных валов. Метроном этого механического сердца отбивал точный ритм; отвертка, которую Пертурабо держал в руках, была не толще человеческого волоса.
Два робота Круга расступились, пропуская Фулгрима, за которым последовали его капитаны, Кесорон и Вайросеан, а также хромающий лорд‑коммандер, Эйдолон. За ними появились члены Трезубца – они встали на вершинах треугольника, в центре которого был сам Пертурабо. Он медленно кивнул Форриксу.
Фулгрим быстро осмотрелся, не заметил практически ничего нового со времени последнего своего визита в святилище брата и потерял всякий интерес к обстановке, которая дала бы терранским ученым пищу для ума на многие месяца. На нем была боевая броня, недавно заново покрашенная и оттого почти болезненно яркая. Золото и аметистовый фиолет казались слишком реальными, слишком резкими, как будто краску нанесли прямо на сетчатку глаза.
– Сядь, – сказал Пертурабо.
На мгновение ему показалось, что Фулгрим не подчинится: приказ был слишком властным, слишком унизительным в присутствии подчиненных. Понимая, что брат с самовлюбленной проницательностью сразу же разгадает его детскую уловку, Пертурабо все равно продолжал заниматься титаном, игнорируя Фулгрима, а когда, по его расчетам, тот уже собирался заговорить, опередил его:
– Я вызвал тебя пять часов назад.
– Знаю, – ответил Фулгрим, лаконичный и напряженный как струна. – Но я только что лишился корабля и потому был несколько занят.
– Корабля ты лишился без всякой на то необходимости.
– И поэтому ты позвал меня в свою мастерскую жестянщика? – огрызнулся Фулгрим. – Будешь отчитывать за то, что я проявил бесстрашие? Если ты позвал меня, чтобы поглумиться или напомнить, как предупреждал меня, то не трудись. Я не буду извиняться за то, что хотел больше узнать о наших врагах.
– И что же ты узнал? – Пертурабо наконец поднял голову от механизма, над которым работал. – Какие откровения добыли твои монстры в ходе этой столь дерзкой операции?
Вместо ответа Фулгрим снова осмотрел зал, словно картины, анатомические рисунки и математические доказательства внезапно показались ему достойными внимания. Его взгляд стал жестче, дойдя до рисунков позади Пертурабо, и тот понял, что брат собирается сказать, еще до того как были произнесены слова.
– Откуда у тебя эти рисунки?
– Какие?
– Вот те, ужасные. Те, на которых изображено что‑то вроде…
– Примарха в разрезе? Ты знаешь, откуда они у меня.
Фулгрим кивнул, и лицо его исказилось от горькой зависти.
– Я мало что помню из времен до того, как нас разбросало по Вселенной, – он пренебрежительно пожал плечами.
– Достаточно, чтобы рассказать своему специалисту по изменению плоти.
– Фабию? – спросил Фулгрим. – Нет, я лишь дал ему разрешение экспериментировать, насколько позволят его знания.
– Правда? Ты действительно ничего ему не рассказывал?
– Может быть, указал некоторые пути, – признался Фулгрим, – но все, что он сделал, целиком его заслуга. Да, в его творениях еще есть некоторый изъян, но великое искусство всегда рождается в поте и крови.
– Это неправильно, – сказал Пертурабо.
– Неправильно? – Казалось, само это слово отвратительно Фулгриму. – Ты до сих пор не понял? Правильного и неправильного не существует. Нас определяют воля и желание, и лишь руководствуясь первым и потакая второму, мы можем достичь истинного совершенства. Пока что несовершенная наука Фабия рождает чудовищ, но в конце концов он создаст подобие бога.
– Он будет создавать только ублюдочных гибридов, нечистых полукровок, которых лучше бы придушить при рождении, – сказал Пертурабо. – Останови его, прежде чем все зайдет слишком далеко.
– Не буду, – отрезал Фулгрим.
Вздохнув, Пертурабо вернулся к заводному «Псу войны».
– Увереннее всего себя чувствуешь, когда даже не догадываешься, что неправ, – сказал он и, взяв инструменты, продолжил работать с внутренним механизмом.
– Он что, сломан? – спросил Фулгрим.
– Ведущее колесо вечного двигателя в его сердце отстает.
– Я думал, это невозможно.
– Напротив. – Пертурабо подтянул винт размером не больше, чем крупица песка. – Тысячи лет назад один гений Старой Земли сформулировал теоретические принципы, но технология того времени не позволила ему построить действующий прототип. В моей библиотеке много его дневников и тайных записей, и, опираясь на них, я смог восстановить утерянные фрагменты и создал чертеж, по которому Вулкан собрал готовую модель.
Фулгрим кивнул; ему уже стало скучно.
– Я думал, Вулкан использует свои кузницы с большей пользой, например, для производства оружия.
– Тогда ты совсем его не знаешь, – ответил Пертурабо. – Он любит кузнечное дело во всех видах – от ковки оружия до создания миниатюрных шедевров искусства.
– И даже таких, которые не работают? Тогда он не такой уж мастер, как о нем говорят.
– Нет, модель была идеальна, – сказал Пертурабо. – Но она получила повреждения при битве у Фалла. Упала с полки, и механизм разбалансировался. Если прислушаешься, то заметишь, как меняется каждый цикл его механического сердца.
Пертурабо переставил «Пса войны» на верстак перед Фулгримом.
– Меня твои игрушки не интересуют, – возразил тот.
– Слушай, – настаивал Пертурабо.
Вздохнув, Фулгрим склонился над столом и повернул голову, прислушиваясь, – и Пертурабо одним мгновенным движением схватил его за волосы. С неожиданной силой он толкнул брата лицом вниз, прямо на модель титана. Чудесный автомат рассыпался на тысячу кусочков, и голова Фулгрима с треском врезалась в шершавую поверхность верстка.
Хрустнула кость, полилась кровь; шестеренки, микроскопические пружины и рычаги разлетелись во все стороны.
Фулгрим вскрикнул от боли и удивления, и его капитаны ринулись вперед.
Роботы Железного Круга отбросили их в сторону сокрушительными ударами энергетических щитов, и прежде чем Дети Императора пришли в себя, рядом с ними уже был Трезубец. Пертурабо протащил Фулгрима по всему верстаку, сметая по пути чертежи, хрупкие инструменты, схемы и незаконченные наброски. Он поднял брата без труда, словно простого смертного, хотя тот и был в полном доспехе. Фулгрим сплюнул кровь, но Пертурабо ударил его кулаком по лицу, и голова его запрокинулась назад с треском ломающейся кости.
Глаза Фениксийца потемнели, черты исказились змеиной злобой. Он хотел что‑то сказать, но Пертурабо не дал ему такой возможности. Словно кулачный боец, намеренный прикончить противника, он продолжал наносить методичные удары, пока не оттеснил брата к железной колонне. Удерживая Фулгрима одной рукой, другой он потянулся за Сокрушителем наковален, занес молот – но так и не ударил.
Идеальное лицо Фулгрима превратилось в открытую рану, влажную от крови, слизи и слез. От мокроты и сломанных зубов дыхание стало хриплым, глаза заплыли от гематом. Он снова попытался заговорить, и Пертурабо снова прервал его:
– Нет, брат. Говорить буду я, а ты станешь слушать.
Фальк, Кроагер и Форрикс подтащили схваченных офицеров Фулгрима, держа их за шеи и сильно вдавливая в плоть стволы крупнокалиберных пистолетов.
– Я сдерживался и молчал, позволяя тебе привести мой легион в это место, – сказал Пертурабо. – Я следовал за тобой во всем, слушал твои байки, разрешал определять ход этой экспедиции.
Он наклонился к брату.
– Все. Хватит.
Он отпустил Фулгрима, но тот держался прямо, не отступая перед его холодной яростью.
– Твои воины не знают дисциплины, в битве за тебя сражаются чудовища, ты в тщеславии пожертвовал целым кораблем, но больше так не будет. Отныне командую я, и пока не закончится эта миссия, твой легион будет подчиняться мне. Твои воины будут выполнять мои приказы, будут следовать за мной и не сделают ничего без моего на то разрешения. Если ты согласен, мы продолжим путь в Око Ужаса и вместе завершим начатое. Если не согласен, то я забираю свой легион и ухожу. Ты все понял?
Фулгрим кивнул и проглотил скопившуюся во рту кровь.
– Я понял, брат. – Его булькающий, сипящий голос разительно отличался от обычного совершенного тембра. – Я понял, что ты унизил меня и ждешь, что я проглочу оскорбление. Стану твоим лакеем.
– Не нужен мне никакой лакей, – прорычал Пертурабо. – Мне нужен тот, кто равен мне.
– Но, брат, я тебе не ровня, – Фулгрим улыбнулся разбитыми губами, словно эта вспышка ярости чем‑то его развеселила. – Я превосхожу тебя во всем.
– Однако молот у меня, – напомнил Пертурабо.
– Ты говоришь, что нуждаешься в равном себе, но о каком равенстве речь, когда ты принуждаешь меня силой оружия?
Опустив Сокрушитель, Пертурабо вернул его в крепление на плечах, затем обернулся к Трезубцу:
– Отпустите их.
– Милорд, – отозвался Фальк. Кесорон все еще извивался в его захвате, несмотря на пистолет, упиравшийся в подбородок его широко распахнутой челюсти. – Вы уверены?
– Уверен. Как учит история, если хочешь сам добиться чего‑то – дай что‑то и другим.
– И что же ты дашь мне? – спросил Фулгрим, отхаркивая окрашенную кровью слюну.
– Жизнь, – ответил Пертурабо.
– Немного.
– Таково мое предложение, решай, примешь ли ты его. Если примешь, то никто из присутствующих слова не скажет о том, что произошло. Это я тебе обещаю.
Фулгрим пожал плечами, словно это было неважно, потом посмотрел на грудь Пертурабо и плотоядно улыбнулся.
– Вижу, что недооценил тебя, брат. Знаешь, как давно никто не причинял мне настоящей боли? Нет, конечно, откуда тебе знать. Поверь, много времени прошло с тех пор.
Гематома на челюсти Фулгрима уже спадала. Сломанные кости скулы, носа и челюсти уже срастались, синяки вокруг глаз желтели. Примархи быстро исцелялись, но Пертурабо все равно поразила скорость, с которой тело брата устраняло полученный ущерб.
– Мы договорились?
– Да, – сказал Фулгрим, провел пальцами по волосам и коротко кивнул своим воинам.
Трезубец отпустил пленников, но ни оскорблений, ни угроз не последовало: капитаны просто удалились вслед за Фениксийцем. Пертурабо проводил брата взглядом; он был удивлен, что тот так легко уступил, но и доволен тем, как показал Фулгриму свое нежелание мириться с самоуправством.