Прости, Наль, пора закругляться. Время идёт, и мой срок пребывания в Париже приближается к финишу. Первое время я жил в Париже, как бы это сказать, поточней? Ну, как бы инкогнито. То есть не показывал никому свои фотографии. Надеялся – хоть здесь, в иной стране и среде, побуду наедине с собой и своими воспоминаниями. Артистическое население Ситэ, вежливо и политкоректно знакомясь со мной, в душе терзалось: «Что тут делает какой-то фотограф»?
Ты смотри! Опять комп подчёркивает! Молчи, комп, это сейчас я к тебе прислушиваюсь, а посмел бы ты про что-то неправильное с твоих позиций про мои фотографии вякнуть!
Рано или поздно, а только смотреть и оценивать чужие произведения и ничего не показывать самому, стало неприлично. Пришлось обнародовать свои фотографии. И, началось. Каждый день искушения, от которых я если и отказывался и не шел на ту или иную тусовку, то она приходила ко мне. А некоторые новые друзья, те, что поцивилизованней, навели справки обо мне во всемирной паутине и стали переходить с «ты» на «вы». Это уж совсем ни в какие ворота! Помимо здешних, живущих в нашей деревушке, приехал в Париж по делам мой давний приятель Павел Кузнецов, затем вернулся с родины в свое парижское логово Валентин Мария Тиль Самарин. (Оба здорово выручили меня, привезя по блоку сигарет, которые тут разорительны). Звонки то из России, то из Парижа, вернисажи, концерты, «дни открытых студий», встречи, дискуссии, незваные гости и т.д. Вавилонское смешение языков. Бордо, Мерло и дары других щедрых французских виноградников не иссякают. Так что, жизнь без часов и графика прекратилась, и я с трудом выкраиваю время для того, чтобы хоть как-то завершить свое повествование. Постоянно забываю, про что написал, про что нет, а перечитывать собственный расползающийся текст опротивело. Тошнит от собственной косноязычности, теперь уже по-русски, вижу, как убог мой словарный запас, а жестами и рисунками тут дело не спасёшь. Пишу на остатках воли уже поздно вечером с взъерошенными мозгами, или рано утром, с трудом превозмогая похмельное отупение. Каждый день -- среда – это даже для меня многовато! Да и надоело пить с кем ни попадя! Надо и отсюда давать дёру! А было ли куда убежать от всего этого Боре?
Если в годы советского тоталитаризма употребление алкоголя носило в какой-то степени протестный характер, то теперь было иное. Куда более серьёзное.
Талант художника и профессионализм фотографа Бориса Смелова в 1980-е годы всем был несомненен и общепризнан. Мастер был участником очень престижных фотографических проектов, сделавших его имя известным по всей неравнодушной к фотоискусству России, равно как и среди западных специалистов. Выставки и коллекции я уже частично перечислял. Но это всё где-то там, вдали, и без личного контакта с искусствоведами, критиками, коллегами. Не ощущал дорогих каждому таланту рукопожатий ценителей, не слышал восторгов незнакомок-поклонниц. А здесь, в родном городе надо было жить и как-то на жизнь зарабатывать. Он, художник милостью божьей, живой классик, был вынужден брать любые ремесленнические заказы и обслуживать фотоуслугами бессчетных друзей и знакомых, полузнакомых и вовсе незнакомых людей. Внешне, покорно выполняя многочисленные случайные заказы, он был безотказен и бесконфликтен – тому полгорода свидетели. Знаю, что он всегда старался сделать работу как можно лучше, качественней, но вряд ли выкладывался полностью. А иногда просто халтурил. Но знаем ли мы, что от вынужденной подёнщины творилось в его ранимой душе? Настоящих, творческих заказов почти не было. Горстка журналов и газет с убогой застойной полиграфией могла выручать пишущий народ, но для фотографов это была катастрофа. Все те тонкости, нюансы, градации, растяжки то белых, то тёмных тонов, так свойственные Смеловским снимкам, поглощались грубым растром отечественных клише. А что платили? Хватало лишь на то, чтобы едва-едва покрыть расходы на фотоматериалы. Вот свидетельство Кудрякова: «Все деньги тратил на фотографию, не хватало даже на трамвай. В последнюю нашу встречу, у Певческого моста (15 (?) января 1998 года, 21.10), мы с улыбкой стали подсчитывать свои расходы на фотоискусство за тридцать лет. Каждый потратил сумму, равную стоимости трёх двухкомнатных квартир».
А ведь от него ждали исключительно шедевров!
Расскажу недавний эпизод. В 2004 году Государственный Русский музей инициировал выставку «Император Павел I. Нынешний образ минувшего». Выставка проходила в Михайловском замке, и к ней был издан прекрасный каталог. Двадцать два лучших петербургских автора должны были демонстрировать умение творчески работать над заданной темой и высказывать «личное отношение к одной из наиболее сложных и противоречивых личностей в русской истории» – так ставили задачу кураторы В. Вальран и Е. Кальницкая. На мой взгляд, по драматизму, глубине проникновения в образ, точности и оригинальности высказывания ни один автор даже не приблизился к Смеловскому снимку, сделанному по заданию какой-то редакции более четверти века назад. При этом, в отличие от 22-х, мастер использовал для создания нетленки простой и лаконичный изобразительный язык. Я случайно знаю историю создания этого шедевра. Борис сам рассказывал, правда, не мне, но дословности источника я полностью доверяю. Получив задание, Смелов приехал в Павловск и, ходя кругами, принялся присматриваться к памятнику императора работы Витали. Хорош монумент, да ведь в фотографии чаще всего решающее значение имеет второй план, а там… Кто видел этот пустынный плац, полузамкнутый гармоничным но монотонным полуциркулем дворца, тот поймет Борино отчаяние – что тут можно снять? Приуныл маэстро, пошел в гастроном да и принял бутылочку портвешка. Вернулся, ещё раз огляделся, влез на дерево и сделал неповторимый кадр. Помнится, я, услышав этот пересказ, с некоторым осуждением подумал: «если уже не может фотографировать без стимуляторов, плохо дело»! Немолод я тогда был, да как девственно зелен!
Что же до заказов многочисленных столь же материально скудно живущих друзей – живописцев, графиков, скульпторов, писателей, музыкантов, актёров, искусствоведов, словом всех тех, кому по роду деятельности требовались качественные фотографии – репродукции или портреты, то в виде гонорара чаще всего тут предлагалась совместная выпивка. То есть – за пол-литра работал! Гордый, знающий себе цену мастер, чей талант и заслуги в искусстве были, подчас, на порядок выше, чем у клиентов-творцов. Куда он мог от всего этого убежать? Помню, что, когда Боря бывал на моих средах (они тогда не каждый раз были такими многолюдными и злачными как теперь, и можно было поговорить по душам), я, глядя на него, измученного, зашитого, всех своих гостей напрягал, провозглашая непривычное в русском застолье: «в моей мастерской зона ненасильственного пития». Т.е. никаких всеобщих тостов и всеобщего чоканья, никакого принуждения-уговоров употреблять зелье. Как на духу – для меня так важен был этот гость, что я готов был переступить через себя и других своих друзей, лишь бы ему здесь, у меня, было хорошо. И именно благодаря Смелову эта «зона ненасильственного пития» стала правилом в мастерской на много лет. Чтобы сбить минорное состояние коллеги, я бесцеремонно пытался увлечь/вовлечь его в организацию выставок. Например, предлагал: «У тебя традиционные жанры – пейзаж-портрет-натюрморт, и у меня. Только в смысле натюрморта у меня фотограммы. Давай, сделаем выставку на двоих, сейчас для этого есть все возможности». Он, в ответ, меланхолично и деликатно отказывался: «Твои фотограммы на мой вкус слишком физиологичны». Не думаю, что он боялся творческого соревнования. Боря был стойким оловянным солдатиком, и если ему что-то в творчестве коллеги не нравилось, соблазнить его, принудить на какие-то совместные действия было невозможно.
У Смелова всегда на груди висела Лейка. Он ежесекундно был готов к работе, находясь в любом состоянии. Помню такой случай. Мы гурьбой, расслабленные после вечеринки в моей мастерской, выходим ватагой на улицу и даже не смотрим по сторонам, а Боря тут же увидел сюжет и увлечено принялся снимать. В кадре была старая петербурженка, бредущая с собачкой на фоне пустынного холма архаичного коломенского бомбоубежища, объятого полукаре брандмауэров. Я не видел отпечатка. Возможно, его и не было – что-то автора не устроило. Но, глядя, как и что он снимает, я тоже оценил сюжет и упущенную возможность сделать хороший снимок – камеры-то со мной не было! Непрерывная готовность Смелова концентрироваться всегда и везде и реализовывать свой творческий потенциал, была просто поразительна.
Но наша мануальная технология – дело тайное, до конца непостижимое и непредсказуемое. На каждой стадии может произойти осечка, и пока невидимое станет видимым, проходит время. Может быть, именно этот зазор, да колдовство в лаборатории, когда на твоих глазах на девственно чистом листе бумаги появляется чудесное изображение, и составляют особую прелесть той фотографии, которой мы посвятили свои жизни. Быстрая цифра, которая была в Борино время фантастикой и фантазией, в недалёком будущем поглотит «мокрую» фотографию целиком. Не верится? А как ты думаешь, если бы сто лет назад кому-то сказали, что скоро автомобиль и танк вытеснят с планеты многомиллионное поголовье лошадей, заодно порушив всю индустрию по производству сёдел и сбруи, телег и фуража, он бы поверил? А ведь ныне лошадей показывают в зоопарках да выращивают на редких элитных фермах. Та фотография, где бачки, проявители, закрепители, увеличители и т.д., уходит. В ноябре я обегал все фотомагазины Парижа, но так и не сумел купить бачок для проявления фотопленки. Хорошо, выручил немецкий коллега, отдавший за ненадобностью мне свой. Так что и мне, динозавру, место теперь только в зверинце-музее, а не в живой практике. Вот почему, перефразируя Гран-Бориса, я всё чаще «спасаюсь вином – не пьянкой, а «средними» дозами мыслительного напитка, во время потребления которого происходят утешительные беседы со своей душой, со своим сердцем…»
Я никогда не был в андеграунде. Много лет с раннего с утра до вечера тянул лямку рабочего-фотографа, поднимал семью, и на творчество мне оставались только драгоценные вечера. Мне было не до тусовок. Лишь через год после Бориной смерти я решился уйти с завода и погрузился в безумие жизни свободного художника. В этот круглосуточно бурлящий омут объединившейся, подобно Германии после падения стены, петербургской культуры. С её бесконечными вернисажами и фуршетами, творческими и совсем не творческими встречами, семинарами и спорами, бесчисленными знакомствами и т.д. и т.п. А пока Борис был жив, мы с ним населяли одно пространство, да пребывали в разных слоях и ритмах. Лишь изредка соприкасались для решения вполне конкретных задач. Я прекрасно понимаю, что мои знания жизни Смелова односторонни и неполны, и не мне бы о нём писать. Но многих из тех, кто знал его с других сторон и по-другому, уже нет рядом с нами. А иные молчат. Вот отчего я решился на это писание. Да и случай подвернулся – поездка в Париж. Одно плохо – в Париже я не могу воспользоваться своими дневниками, архивом, библиотекой, подсказками очевидцев. По сей причине пишу только то, что всплыло в моей памяти и есть с собой в компе. Почти не могу приводить точных цитат и ссылок, восстановить живые заметки из дневников. Вот и сейчас, мучительно вспоминаю детали одной, читанной где-то истории. Имен, как ни старался, вспомнить сейчас не смог, но смысл передам. Молодой талант со своими произведениями пришел на встречу к состоявшемуся писателю (поэту?). Мэтр, ознакомившись с новым автором и отметив его несомненную одарённость, спросил: «А дневники вы ведёте»? Услышав «нет», назидательно пожурил: «Это не профессионально»! Я вот к чему. У каждого интенсивно работающего в фотографии состоявшегося автора существует огромный архив негативов и позитивов. И далеко не всё в этом архиве равноценно. Для нас, фотографов эпохи мануальной «мокрой» технологии, процесс фотографирования был не только актом создания произведения, творческого высказывания, но и записная книжка, и, если хотите, личный дневник. Другого способа фиксировать свои наблюдения, спонтанные впечатления, размышления, поиски и находки, запоминать важные, а подчас и неважные для нас события и т.д. и т.п., у большинства из нас не было. Там же, в архиве – масса вещей, сделанных на заказ, ради куска хлеба насущного. Поэтому, эти архивы нельзя огульно выставлять на суд широкой публики без соответствующего исследования и комментария. Это только у автора негатив и отпечаток, намагниченный искусством, пик удачи, могут лежать на одной полке с почеркушкой, эскизом на память либо со снимком для каких-то иных, исключительно утилитарных целей. Для того, чтобы эти «памятные записки» мастера обрели значимость и ценность визуального наследия с соответствующей ценой на коллекционном рынке, необходимо отделять зёрна от плевёл.
Мой бывший одноклубник сначала по ВДК, а потом по «Зеркалу» Сергей Подгорков в 1997 году устроился работать фотографом в судебно-медицинскую экспертизу. Его служебная обязанность – фотографировать неопознанных покойников и лиц «подвергшихся насильственной смерти». Если я не ошибаюсь, после падения клуба Сергей полностью оставил занятия социальной или любой другой творческой фотографией и остался чистым профессионалом с таким вот нетривиальным профилем. Утром 18 января 1998 года его рабочий день начался со съемки новопреставленного Бориса Смелова, чье окоченевшее тело обнаружили на ступенях часовни на Большом проспекте Васильевского острова. Подгорков первым узнал о трагедии.
В том печальном году Борины друзья сделали три его посмертные персональные выставки: «Борис Смелов. Натюрморт» и «Борис Смелов. Работы последних лет» экспонировались в вотчине его приёмного сына Дмитрия Шагина выставочном центре «Митьки - ВХУТЕМАС», а «Борис Смелов. Ранние фотографии» в галерее «Дельта». В конце года его фотографии были в составе выставки с символичным названием: «След тени. Драматические мотивы в петербургской фотографии конца XX века». Проходила она в выставочном зале Союза художников России на берегу его любимой Невы.
АК.
Париж, декабрь 2006 г.
PS – Спасибо Игорю Мухину и за то, что дал мне жизненноважные инструкции для проживания в Париже, и за то, что разбередил мою память и разбудил задремавшую, не исполнив долга перед Борисом Смеловым, совесть.
PPS – Моя поездка в Париж, в некотором смысле, небольшая модель смерти. Я покинул привычное и любимое пространство Петербурга и переселился в иное, новое и незнакомое. Там, дома, всё еще экспонировались на выставках мои фотографии, выходили книги, писались в газетах и журналах статьи. Тут была тишина. На 9 день моего переселения – мой день рождения, и многие меня поминали. (Ну, на десятый, на десятый, так я же переношенный! Ты не представляешь, сколько я получил в Париже разоряющих меня звонков, e-mail и sms здравиц из России, в том числе и с поздравлениями по поводу выхода моей книги, которую я ещё в глаза не видел.) Потом там стало потише, а здесь попривычней. Но мне на сороковой день удалось вернуться.
Александр Налю. Привет!
Наль! Я в Хельсинки. Передо мной тот же, что и в Париже, суровый комп, так же вздыхает, и так же старается привести мои слова к своим неведомо кем созданным нормативам. И вновь я пишу тебе письмо. Но если там, в Париже, моя травма от потери Смелова была подморожена временем, то сейчас мне не до шуток с компом, все слишком больно и свежо. Спросишь, что меня сюда занесло? Все просто. Вчера утром кошка Аська заподозрила неладное и все никак не могла отойти от моей сумки, вынюхивая ее вдоль и поперек. А я не сразу сообразил, что позавчера эта сумка была со мной и в ней лежала бутылка валерьянки, к которой, пытаясь удержать себя в руках, я весь день прикладывался. Эти упрямые факты принудили вспомнить недавнее, но я все еще пытаюсь обмануть себя: может быть, то был сон? Я все еще не верю в то, что видел собственными глазами – вчера похоронили Стасика Чабуткина. Его смерть нелепа и неожиданна. Казалось бы, в этой фразе заложена несуразица – а какая смерть «ожиданна»? И все же, вспомни как медленно и неуклонно уходил от нас Сережа Жиркевич? Ушел этим летом, не дожив до своей персоналки в «Борее». А тут? Вот только что со Стасом смеялись, строили планы, мыли косточки друзьям и знакомым, а через день на тебе: Стасик в коме! А через четыре он обрел новый статус – новопреставленный.
21 октября его отпевали и хоронили, и на другой день я уехал в Хельсинки. В голове непрерывной лентой прокручиваются воспоминания тридцати с лишним лет нашей дружбы и единственная возможность не сойти от этого с ума, выплеснуть все на бумагу. Вот почему я уехал в тихую и в октябре безлюдную Финляндию, где почти нет общих знакомых и я могу побыть с ним наедине и попытаться написать о нем.
Ты, Наль, болел и не смог придти проститься с ним в день похорон. Я там был, но вряд ли сумею рассказать тебе внятно про похороны – они прошли для меня в каком-то полубреду и я помню лишь иррационально разрозненные фрагменты некой мозаики, которые у меня никак не складываются в сколь - либо связный рисунок. Возможно, со временем память восстановится, и тогда я вспомню и попробую рассказать. Но это и не суть, и не моя задача -- про этот день тебе расскажет любой другой. А других в тот день было ох как много! Так много, как я никогда в жизни не видел на проводах рядового гражданина. Надеюсь, Наль, что это мое «рядовой гражданин» ты не поймешь превратно. Похороны были красивые. Можно так говорить о похоронах? Отпевали Стаса в стасовском, огромном и еще не до конца восстановленном Троицком соборе. Направляясь к означенному времени в означенное место, я долго не мог не то чтобы войти, даже приблизиться к храму. Рассудок не принимал очевидный факт – там лежит мой самый близкий друг. В гробу! Наконец, нализавшись валерьянки, вошел. Идет служба. Много людей. Некоторые фотографируют. Я по привычке ищу глазами Стасика – он где-то тут в толпе со своим фотоаппаратом. Недоумение – не вижу… Осознаю в замешательстве – он там, в центре внимания, он сегодня главный герой. Его фотографируют. Это он, где-то там, в середине… В гробу. Опять страшно, снова валерьянка… Глаз выхватывает из множества людей сначала мать Анну (Иголкину) – она с видеокамерой и снимает происходящее. Через нее глаза находят матушку Ксению и мать Елену – это игуменья и монахиня из Ново-Голутвина монастыря, что в подмосковной Коломне. К рассказу о них я еще вернусь, потерпи. Обе скромно в сторонке, за спинами скорбящей публики. К ним-то в страхе я и прибился, встал между этими… Наль! Ну как тут найти слова? «Почтенными дамами»? «Благородными девами»? Оборванная фраза на «этими» уже груба и неприлична. Короче, прячусь между двух монашек, понимая, что тут-то лукавый не проскочит. Идет служба. В храме торжественно, людно, свечи... Все как положено. Я знаю уже, что Стасу купили хороший, дорогой гроб… Спустя время сообразил, каково сейчас Ире в ее новом статусе – вдова. Решился и пошел, расталкивая по пути всех, к ней поближе. Поддержать. И вот тут я его увидел. «Это не он»! – первая реакция. Видимо вслух, потому что как эхо от Иры: «Это не он»!
Вот уж чего не ожидал – отпевавший Стаса батюшка, настоятель собора протоиерей Геннадий был с ним лично знаком. Это выяснилось, когда закончив положенный канон, он обратился к присутствующим с прочувствованной речью. С рассказом об их знакомстве, о том богоугодном деле, которое за несколько месяцев до кончины новопреставленный – резануло слух это временное звание моего друга – совершил: изготовил для храма огромные постеры с репродукциями фресок Исаакиевского собора. Ты, конечно, знаешь трагедию Троице-Измайловского? Во времена диктатуры пролетариата этот шедевр Стасова предлагали превратить в городской крематорий, но этого не случилось и храм был превращен в склад. 1990-м храм был возвращен церкви, в него вернулось служение Всевышнему и началась реставрация. В 2006-м в этом великолепном храме вспыхнул пожар. Я помню, как многочисленные мобилографы снимали это страшное событие, а малочисленные прихожане, прорываясь через милицейский кордон, выносили из огня иконы. Тогда сгорел и рухнул его величественный купол, в результате чего ландшафт города лишился одной из лучших своих доминант, и фиксы современной застройки стали сверкать еще наглей. К чести городского правительства быстро были выделены деньги на восстановление памятника архитектуры. Но ведь власти интересует лишь внешний вид, а на разоренные богоборческим режимом стены огромного интерьера и сейчас еще трудно смотреть без боли. Вот почему у настоятеля и родилась замечательная (на мой взгляд) идея – наполнить пространство должными, но временными изображениями. Эта идея была реализована благодаря мастерству Стаса, и на сиротски голых стенах появились огромные листы с изображениями фресок Исаакиевского собора. Среди этих изображений его и отпевали.
А потом было кладбище с удивительно нежным для Петербурга названием – «Красненькое». Старое доброе кладбище екатерининских времен, где не так давно он хоронил отца и позже похоронил свою маму. Теперь ему предстало лечь рядом.
Врезалось в память, как всех поразил жуткий вид одноименной с кладбищем речки: над полноводным и быстрым потоком, с обеих сторон стиснутым рядами могил, клубился странного цвета пар. Вот так, наверное, выглядел Стикс. Очень много людей. Гроб открыт. Речи. Слёзы. Его портрет моей работы. Игуменья с матерью Анной поют. Слёзы. Стук земли о крышку гроба. Все плачут. Водка в пластиковых стаканчиках…
Потом были людные поминки в кафе на Стачек, напротив метро Автово. Но это все у меня уже совсем в тумане и я почти ничего не помню. Рассудок отказывался принять происходящее, и в мозгу непрерывно и бессистемно вспыхивали эпизоды нашей совместной жизни. Встречи и происшествия, путешествия и приключения. Не всегда, впрочем, благопристойные, но это и была жизнь, и я снова переживаю/просматриваю ее. Много было всякого, все и не расскажешь, но, все же попытаюсь хоть самые яркие сюжеты тебе пересказать. Ведь сейчас, задним умом, понимаю, что именно со Стасиком связаны самые светлые воспоминания, и, м.б., лучшие свои часы, дни, годы, я прожил, находясь рядом с ним. Стасичек – так я его звал. А он, отзываясь, несколько раз с удивлением замечал мне – так звала меня только мама.
Сейчас, Наль, произнесу банальную фразу: «Петербург – город мистический». Об этом много говорят, пишут и т.д., но когда сам сталкиваешься с проявлениями этого феномена, то становится как-то не по себе. Ты веришь в реинкарнацию? Нет? Я тоже не верил, но теперь… Сейчас поясню. Ты знаешь, что я уже довольно давно занимаюсь изучением биографии Вильяма Каррика – замечательного петербургского фотографа 19 века. Он -- из пионеров светописи. Хочу написать о нем текст, но пишу как-то медленно и трудно. И вот недавно дописал одну главку – как раз момент его преждевременного ухода в мир иной. Случилось это осенью 1878 года. Тогда о фотографах еще никто и ничего не писал, если не считать стандартных сообщений в газетах о кончине того или иного жителя города. С Карриком вышло иначе. На его смерть откликнулись довольно емкими некрологами несколько журналов, а в только-только образованном Пятом (фотографическом) отделе Императорского Русского Технического Общества (ИРТО) был проведен вечер его памяти, на котором видный «деятель по фотографии» -- термин 19 века – Вячеслав Измайлович Срезневский сделал доклад о его жизни и творчестве. Прости за обширные цитаты, но читая эти тексты, ты поймешь, почему это меня так взволновало. Постараюсь не комментировать.
Вот фрагмент доклада Срезневского. «Пятый отдел понёс горестную утрату в среде своих сочленов. 11 ноября не стало Василия Андреевича Каррика. Каррик был человек, которого все любили, все уважали, у которого не было, да и не могло быть недругов. Его присутствие во всяком обществе всех оживляло, всех объединяло, всех мирило. Одарённый от природы атлетическим телосложением, редкою красотою и выразительностью лица, он обладал вместе с тем удивительно мягким сердцем, добротою, часто в ущерб себе, и безукоризненною честностью. Все семьи, куда был вхож Каррик, никогда не забудут, с какою любовью он относился к детям, как они любили его, как забавлял он их своею весёлостью. Все радовались приходу Каррика, как самому дорогому гостю; ко всем ласковый, он вселял к себе любовь во всех, с кем сходился. Каррик был одним из тех вымирающих типов, из тех беззаветных, неисправимых идеалистов, какие почти не встречаются за последнее коммерчески нравственное время.
Суровая школа жизни не заглушила в нём веру в правду, в добро, в высокое призвание человека и, можно сказать безошибочно, Каррик не сумел бы ненавидеть и во всяком враждебном действии, направленном лично против него, непременно нашел бы не только извиняющие, но и оправдывающие мотивы. Такой детской чистоты, такой наивности, как в покойном Каррике, не встретить ни в каком другом человеке; так просто, бывало, так честно признавался он в своём незнании, непонимании чего либо, такая искренняя, чуждая фальшивого самоуничижения нота звучала в этом признании, что оно влекло к нему ещё больше, с большим уважением смотрелось на этого скромного, тихого труженика.
Кто из семьи русских художников не знавал Каррика, кто не ценил его всегда ровный весёлый нрав? Кто не помянет его добрым словом?
Каррик всю свою жизнь работал усердно и много и никогда не мог выбиться из нужды; он любил своё занятие для него самого, видя в нём цель, а не средство к жизни, и там, где другой человек его профессии добывается капиталов, там этот неустанный труженик едва вырабатывал на существование».
Тогда же в журнале «Светопись» был опубликован биографический очерк, начинающийся такими словами: «Скоропостижная смерть унесла одного из замечательных русских фотографов». И далее «11 ноября не стало Вильяма Андреевича Каррика. Он умер от болезни сердца, ночью, во сне, неожиданно для домашних, которые утром нашли его в постели, уже остывшего, уснувшего последним, непробудным сном <…> почти вся жизнь Виллиама Андреевича, с самого детства, прошла в России и её местностям, её художникам принадлежали, почти всецело, симпатии покойного. С редким из этих художников он не был дружен, с редким не сошелся «на ты», и во всех оставил одно неизгладимое воспоминание светлой, чистой, симпатичной личности. <…> Наш «нравственно-коммерческий» век не подавил в Каррике человека. Он родился идеалистом и остался им до конца жизни. Каждого поражал он своей детски-простой, открытой натурой, своей «голубиной чистотой», как выразился о нём секретарь фотографического отдела технического общества, в биографической заметке, прочтённой им в собрании отдела». (В то время секретарем пятого отдела был Ф. Н. Львов). <…> «Каррик не был человеком учёным, стремившимся к новым открытиям и изобретениям, его задачи не были так широки, но он имел способность удивительно наблюдать и подмечать то, что других не поражало и замечательно верно схватывать и подмечать виденное. Едва ли кто из наших фотографов снимал более картин русских живописцев и едва ли кто другой так удачно передавал эти картины. Он достиг таких прекрасных результатов тем, что, как художник, был весьма требователен к себе и не останавливался в снимании негативов, пока не получал наконец действительно удовлетворительного во всех отношениях. Вполне удовлетворяя своей требовательности, он удовлетворял и своих сотоварищей-художников».
Завершался очерк словами: «обращаясь ещё раз к светлому характеру покойного, мы с грустью должны сознаться, что такие характеры всё более и более редеют, вымирают в нашей цивилизованной жизни. Они являются блестящими, негармоничными пятнами, являются анахронизмами среди тёмного фона современного общества, в котором громче и громче раздаются принципы стремления к личному счастью, к самому грубому эгоизму и наживе во что бы то ни стало».
Довершает печальную картину письмо в V отдел ИРТО давнего друга покойного, нижегородского помещика Н. М. Соковнина. «Горькое, обидное, бессильное чувство теснило грудь, слёзы устилали глаза, когда, полчаса после известия о его смерти, я стоял у его милого, дорогого трупа, а он лежал вытянувшись во всю длину своего богатырского роста, добрый, незлобивый, спокойный, ещё не обезображенный разложением и жутко становилось от сознания, что ещё одним милым, близким человеком стало меньше на свете, ещё утрачена одна чистая светлая душа, такая душа, к которой как нельзя более применялись поэтические слова другого моего давно уснувшего приятеля Тараса Григорьевича Шевченко, в одном из его стихотворений: «У нас нема зерна неправды за собою».
Согласись, Наль, читаешь «Каррик», а перед глазами Чабуткин. Так много совпадений! Вильяму в 1878 исполнилось пятьдесят лет. Стасу в 2010 – пятьдесят семь. Конечно, было бы сильно, если бы я сейчас хвастанул, что был так умен, что уже в 2005-м провел эту параллель Каррик - Чабуткин. Однако факт остается фактом: в 2005 я в «Раскольникове» сделал выставку, где визави Стаса был Каррик. Или наоборот. Теперь они равны. О Каррике я тогда почти ничего не знал, а вот о Стасе знаю куда больше. Сейчас про это расскажу.
Хорошо думается в Хельсинки! Уютная квартира моих друзей Анны и Ёрмы Кервинен на краю города. Они сейчас в Петербурге, дома только их талантливая и деликатная дочка Настя. Она в прошлом году поступала в нашу «Муху», но подвел русский язык. Теперь учится в Хельсинки. Полдня на занятиях, вечер за компом. Телевизора нет, телефон отключен. Никуда не надо бежать. Нам со Стасом хорошо. Стас любил природу. Любил лес, рыбалку и при каждом удобном случае уезжал на свое любимое Суходольское озеро. Вот бы его сейчас сюда! Выглянешь в окно -- за окном рядовой финский двор, который, как и повсюду, представляет собой каре жилых корпусов, но там, во дворе, творится что-то невероятное. Бегают зайцы, скачут, помахивая хвостами, белки. Несут свою санитарную службу дятлы, ухаживая за соснами. Красавицы сороки-белобоки без опаски разносят на хвосте слухи. Порхают синички, дрозды и еще бог знает какая пернатая живность. Посреди естественного зоопарка прекрасная детская площадка, которую, в отличие от наших, владельцы собак обходят стороной. А минувшим летом в этом же дворе я объедался лесной малиной и земляникой. На морской набережной Хельсинки среди туристов бродят, шлепая своими ластами по мостовой, толстые бакланы, а наглые финские чайки выхватывают у зазевавшихся прохожих мороженое. Как можно было так обустроить северный город с довольно суровым климатом? Выгляни в окно, посмотри на свой петербургский двор. И как? Недавно в Финляндии прошел референдум, в котором гражданам была предложена альтернатива -- излагаю своими словами, по смыслу – «Что для вас важней – семейные ценности или экологическая чистота страны?» И что ты думаешь? Подавляющее большинство финнов проголосовало за экологию. Как ты думаешь, что ответили бы россияне? Мне кажется, нам не дорого ни то, ни другое, и стандартный ответ был бы «затрудняюсь ответить». Или – повычеркивали бы эти пункты опроса к черту.