Не стану здесь подробно рассказывать историю этого скита, но для понимания обстоятельств места некоторые факты должен изложить. Земля, на которой расположен скит, издавна принадлежала русскому монастырю, но долгое время представляла собой дикую безлюдную пустыню. Между тем пустыня эта отличалась от прочих афонских мест удивительно мягким, благотворным климатом. Кроме того, что на Горе редкость, тут была пресная вода. Игуменствовавший в Пантелеимоне с 1875 года монах Макарий (Сушкин) задумал построить в дикой местности нечто вроде современного санатория для немощных престарелых пантелеимоновцев, а для того, чтобы обжить земли, разрешил селиться здесь т.н. «сиромахам». Так на Афоне называли святогорцев, не имевших постоянного пристанища. Во Франции похожих по образу жизни людей называют «клошарами», а в России – «бичами» и «бомжами». Игумен обещал им помощь стройматериалами на постройку калив, и новообразованный скит, названный в честь египетской колыбели монашества легендарной Фиваиды, быстро разросся. В 1883 году, спустя год после основания скита, здесь была освящена церковь во имя святых преподобных Афонских отцов, а в 1891 году -- двухэтажная церковь Пресвятой Троицы вверху и святых апостолов Петра и Павла внизу. Здесь же был построен больничный корпус на 20 мест, при котором жил особый врач-монах и имелась аптека. В период расцвета обители в ней проживало до 300 иноков. В начале 20 века внутри церкви возникло т.н. «имяславческое движение», которое получило широкое распространение среди русских святогорцев. Скит «Новая Фиваида» стал одним из оплотов этого нового учения. Вскоре – цитирую текст Талалая к будущей выставке Чабуткина -- «Российское правительство, считавшее себя патроном христианского Востока, в том числе и Афона, решило подавить разгоревшийся спор силой. Монахи-имяславцы были вывезены в 1913 году в Россию на военных кораблях. Фиваида опустела...». Первая мировая война, затем революция в России, довершили дело -- лишенные помощи монастыря, (он, без поддержки из России сам бедствовал), уцелевшие фиваидцы оказались в изоляции, и скит пришел в полный упадок. Еще до второй мировой войны обитель обезлюдела, а её постройки были отданы на волю стихии и мародеров. В самом конце 20 века в этой пустыне поселился иеросхимонах Рафаил с малочисленной братией, и здесь началось возрождение духовной жизни и самого скита.
|
|
Итак, нас ждала «моторка», оказавшаяся крошечной надувной лодкой, подаренной пустынникам кем-то из благочестивых россиян. Плавсредством управлял словоохотливый и добродушный монах отец Кукша, оказавшийся одним из четырех иноков новой братии, пришедших на Афон вместе со старцем Рафаилом с Валаама. По пути, любуясь открывающимися видами диких скалистых берегов, мы слушали рассказы поневоле моряка Кукши об отце Рафаиле, братии и их мытарствах на Святой Горе. Среди афонских насельников ходило о пустынножителях немало полуслухов, полулегенд, но сейчас мы получали первые достоверные сведения, что называется «из первых рук». Наше очаровательное плавание на утлом челноке до руин фиваидской арсаны длилось минут сорок. И вот мы на чаемой пристани. Ведомые о. Кукшей, мы с любопытством поднялись в гору по прорубленной среди зарослей высоченных кактусов тропе к остаткам скита. Стас тут же отщипнул и спрятал в кофр наполненный соком колючий лепесток. Представьте себе, пронеся его через весь Афон, а потом, провезя через границы, он доставил зеленый сувенир домой и вырастил его. Растение, так досаждавшее нам на Афоне, оставшись без собратьев, но в добрых чабуткинских руках стало вполне симпатичным и безобидным. Его любимец по имени Опунция и сейчас жив. Не могу удержаться, чтобы отвлекаясь, не рассказать о стасовых золотых руках. Его руки росли из правильного места и он, не чураясь любой работы, умел ими сделать всё: отреставрировать живописное полотно, отремонтировать старый магнитофон, построить мебель и т.д. и т.п. Окажись Стас в положении Робинзона, он бы и дикий остров превратил в цветущий и ухоженный оазис.
|
|
Преодолев недолгий подъем, мы оказались у входных пропилеев скита, где нас уже ждал духоносный старец. Прежде я видел его только на фотографиях – они были почти у каждого русского афонита – но личная встреча произвела ошеломляющее впечатление. Иросхимонаху Рафаилу было под семьдесят, однако выглядел он молодо и свежо. Я уже знал, что он маленького роста, но вот очень высокий тембр голоса поразил. Да и вопреки афонским традициям, старец оказался безбородым. Схимник проницательно догадался, какое впечатление произвел на нас его внешний облик. «Высокие люди смотрят вниз, в землю, а я маленький и мое лицо всегда устремлено к небу» -- так он начал с нами беседу после первого обмена приветствиями. Потом, представляя по пути братии, повел нас показать приведенные в относительный порядок храмы. Зрелище нам открылось хоть и печальное, но для художника – настоящее пиршествво для глаз. Собственно от прекрасной архитектуры и былого убранства интерьеров почти ничего не осталось. Кое-где на облупившихся стенах и сводах проступали едва читающиеся фрагменты фресок. Всюду -- глазницы окон с переломанными рамами. Икон, алтарей, паникадил, как, впрочем, и иной церковной утвари в помине нет. Но везде все чисто выметено и вымыто. «Братья, разгребая завалы мусора, нашли старинную икону. Мы её помыли, почистили и вот у нее единственной и молимся» -- рассказал старец. К сожалению, я не запомнил, что это за икона. Это со мной часто случается – попав в новое и непривычное пространство, получаешь такие объемы информации, что не в состоянии их освоить. Конечно, в какой-то степени выручает память фотография, но ведь не имена и названия она фиксирует? Так, к своему стыду, кроме Кукши, я не запомнил имени ни одного из представленных о. Рафаилом подвижников. Разве что потом, из их разговоров между собой, и то, потому что это как-то из ряда вон! – двоих могу идентифицировать: между собой они одного из братии называли Пилюлькин, а другого Колбаскин. Именно Пилюлькину мы сдали привезенные из России лекарства, большинство из которых оказалось противоядием от размножившихся вокруг скита змей. Колбаскин же, исполняя послушание, обслуживал всех во время скромной братской трапезы, куда были приглашены и мы.
|
|
Мне особенно запомнился еще один пустынник -- тот, что не спускал с рук котенка. Стас тогда сделал прекрасный портрет этого парня. Сколько-то лет спустя наш со Стасом друг и сосед, с которым мы не раз хлестали друг друга веником в бане -- сейчас обозначу его невидимые в парилке «погоны»: доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета Валерий Савчук, -- вдохновившись этим сюжетом, писал об этом снимке Стаса: «Укрывающее-охраняющее движение вперед монаха, его широкие плечи и натруженные большие кисти рук, забота, оставившая складки лба на переносице, обращенный на другого как в себя взгляд, подчеркнуты спокойным и доверчивым котенком, уютно устроившимся на его руках <…> Человек защищен Богом, его душа словно слабое существо находит в нем опору, каковая воссоздается подвигом ее каждый раз, каждый день, каждым подвигом веры». Мне же этот сюжет напомнил иное. Одна из лучших и, на мой взгляд, доныне не превзойденных в художественном и духовном отношении книг с описанием «Святой Горы Афон» была составлена русским святогорцем иеросхионахом Сергием (Весниным). В 1844 году в одном из писем со Святой горы он писал: «От людей перейдем к животным, а именно к нашим монастырским котам, которые, подобно нам, киновиаты и иноки, так что трапеза и у них общая». Цитирую в авторской транскрипции. «На всей св. Горе котов насчитывается иногда не одна тысяча, и все они завозные с монастырских дач и окрестных островов. Случается, что и миряне привозят на Карею маленьких котят, из которых каждый ценится не менее пяти левов (1 руб. на ассигн.). Наши коты удивительны в своей жизни; они как будто понимают обязанности монахов и строго исполняют правила общежития в рассуждении трапезы. Тогда как ударяют на параклис (молебен) Богоматери, коты собираются в кухню, и там, около доваривающейся пищи, близ очага, сложивши лапки под себя, скромно мурлычат свои монотонные песни, или дремлют от теплоты огня. При входе нашем в трапезу, они выбираются из кухни и ложатся около трапезы, не вбегая в нее за нами; только молодые котята иногда ходят под столами, как глупенькие и не понимающие монастырского порядка. По выходе нашем, коты остаются на своих местах, в чаянии обеда и нашей ласки. Когда соберут со столов, повар выносит остатки пищи в нарочно уготованный лоток, стучит в привешенную при нем небольшую, но звонкую дощечку, и коты со всех ног бросаются на знакомый зов дерева, едят смирно и без драки, а потом расходятся на гулянье. Пустынные коты вообще смирны и способны к ловле, которая большей частью состоит в птицах и змеях. Последних, разумеется небольших, они без пощады истребляют. Замечательно, что объедая у змей хвост и голову, средину они бросают; эти объедки они затаскивают, временем, и в коридоры наши. Наевшись змей, коты очень долго и крепко спят, как опьянелые. Рассказывают, что, при виде змеи, кот прыгает и прежде всего накидывает ей на голову свою лапку, а потом давит и ест свою добычу. Наш игуменский кот как-то не сладил со смею; и та ужалила его в голову; впрочем, как не тяжелы были опухоль и рана у опрометчивого кота, но он впоследствии выздоровел». Не знаю, читал ли молодой инок «Письма Святогорца к друзьям своим о святой Горе Афонской», но делая афонского котенка ручным, он явно губил в нем прекрасного змеелова. Этот родившийся в Киеве пустынник явно тосковал по своим родным и просил нас переслать им письмо – более скорой оказии ему не предвиделось. Конечно же, мы выполнили его просьбу. Но это я опять отвлекся.
После трапезы о. Кукша, исполнявший в скиту обязанности эконома, показал приготовленную специально для нас чисто вымытую келью, в которой не было ничего кроме трех железных кроватей и керосиновой лампы, и пригласил на беседу к своему духовному отцу. Старец извинился за аскезу нашей кельи и объяснил, что скит паломников не принимает, что братья, зная о нашем приезде, с трудом смогли разыскать эти кровати и восстановить. Потом, поинтересовался: «Что привело вас на Афон?», и расспросил о нашем житье бытье, о семьях и т.д. Отдельно – о происходящем в далекой России, ведь на Афон, и уж подавно в пустынный скит, не доходят газеты и журналы. Потом, просто, без пафоса и очень по-человечески стал рассказывать о себе. Разумеется, только то, что можно и нужно было знать светским людям, не посвящая нас в богословские споры и распри. Это было удивительно, ведь мы имели счастье быть в гостях у одного из самых известных неформальных лидеров Православной церкви! Не стану перелагать весь его неспешный рассказ, и уж, не мне рассказывать о духовных подвигах старца, но вот, коротко, внешняя канва жизни аскета.
Иеросхимонах Рафаил, в миру Михаил Иванович Берестов, родился в Москве в 1922 году. На двадцать втором году жизни он постригся в монахи в Троице-Сергиевой лавре, где и подвизался 20 лет. Потом был благословен жить в горах Абхазии среди пустынножителей. С началом грузино-абхазской войны – «нас, пустынников, обвиняя в шпионаже, враждующие стороны просто отстреливали» -- рассказывал нам отец Рафаил. Спасаясь от пуль, он сотоварищи перебрался на Валаам. Произошло это в начале 1990-х годов. Валаамская обитель начала свое возрождение в конце 1989 года, и к прибытию старца на остров монастырский комплекс только начали ремонтировать и реставрировать. Валаам был переполнен рабочими, светскими людьми – местными жителями, ежедневно на остров приплывали толпы праздных туристов, к тому же, в те годы на Валаам зачастили с визитами высокопоставленные чиновники. Вся эта суета была не по душе пустыннику, и он решил перебраться на Святую Гору. Но все оказалось не так просто – русский Пантелеимонов монастырь не принял в свою братию духоносного старца. Некоторое время он со своими учениками жил в заброшенной келье болгарского монастыря, но омологию (право на владение кельей) так и не получил. Вот и пришлось ему переселиться в руины «Новой Фиваиды». Теперь, спустя десять лет после нашей встречи, могу продолжить его одиссею. Через два года после нашего со Стасом визита в скит, старца изгнали со Святой Горы и он вновь подвизался на Кавказе. А спустя еще какое-то время, когда политические и прочие страсти утихли, вновь перебрался на Афон. Насколько я знаю, он и поныне там. Ох, много чего мы со Стасом в тот день услышали, и что я не вправе здесь пересказать!
Старец был убежден, что за годы запустения в скиту поселился лукавый и установил правило: изгоняя нечистого ежедневно обходить территорию крестным ходом. После вечерней службы, мы неожиданно были приглашены принять участие в процессии, и как бы ни хотелось нам фотографировать это уникальное действо, послушно влились в недлинную цепочку иноков. Этот наш жест оказался единственно верным – мы перестали быть в скиту праздными чужаками. Братья стали охотно с нами общаться, рассказывать о себе, о той невидимой брани, которую они ведут рядом с обожаемым старцем. Но тыкать в насельников объективами было как-то неловко, и мы со Стасом почти не снимали портреты.
Трудно поверить, но буквально в тот же вечер в Стасе произошла качественная перемена. В своем путевом дневнике я обнаружил запись: «На Афоне Стас, раздираем противоречиями, каждый день мучительно размышлял о вере, о церкви и о монашестве, но вот сегодня, увидев и услышав отца Рафаила, его братию, увидев их жизнь, как-то проникся, внутренне успокоился и просветлел». Прав, прав Страхов: «Святой человек есть высший идеал русских людей, начиная от неграмотного крестьянина и до Льва Толстого». На другой день мы должны были вернуться в Пантелеимон, но Стас внезапно заявил мне, что хочет остаться в скиту еще на сутки. Мне не хотелось оставлять его одного, я прекрасно понимал, к каким последствиям может привести отклонение от намеченного графика, но перечить не стал.
Дальнейшие события развивались следующим образом. В скит прибыл Ктитор (это для него в нашей келье стояла третья кровать), а я перебрался в Пантелеимон, где оставалась вся наша поклажа. На другой день мы все должны были встретиться на пароме и, сойдя с него в порту Дафни, переместиться в автобусе на другой конец полуострова в Лавру Святого Афанасия. Но вышло все иначе – мы со Стасом встретились лишь через трое суток. Впрочем, нет худа без добра. Оставшись гостить в «Новой Фиваиде», Стас был благословен о. Рафаилом фотографировать вечерний крестный ход, потом старец его исповедовал и ночью, уже в темноте они несколько километров шли по горам в греческий скит, где и приняли причастие. (Иеросхимонаху Рафаилу было запрещено это священнодействие в своем скиту). Так Стас впервые исповедовался и причастился святых даров. И все бы ничего, если бы утомленные ночными приключениями, наши паломники не проспали утренний и единственный паром. Увидев удаляющуюся от них корму, Ктитор со Стасом прыгнули в моторку о. Кукши, и тот предпринял отчаянную попытку догнать корабль. Но не тут-то было! Перегруженная лодчёнка никак не могла выиграть соревнование в скорости. И тогда Стаса выбросили из неё на пристани Зографского монастыря. Маневр удался – у греческого Ксенофонта полегчавшей моторке удалось догнать паром, и Ктитор пересел на него. Я поднялся на борт на следующей по маршруту пантелеимоновой пристани. Дальше все пошло по плану. Вот только Стасу пришлось ночевать в болгарской обители, и лишь на следующий день он смог оказаться в Пантелеимоне. Мы с моим новым спутником в это время были уже очень далеко от него. Ну что делать, Гора в очередной раз управила по-своему.
Лавра Святого Афанасия (другое название «Великая Лавра») – древнейшая и самая большая афонская обитель. Именно с нее 10 веков назад началось упорядочение монашеской жизни на Святой Горе. В 2000 году праздновалось ее тысячелетие и, конечно же, побывать в монастыре в эти дни – редкая удача. Со всего Афона сходятся схимники, из мира приезжают многочисленные пилигримы, а на такое событие еще и церковные иерархи, увидеть которых воочию не каждому мирянину доводится. Я уже бывал здесь три года назад, но коротко и не видел расписанного в первой половине 16 века Соборного храма, также как и знаменитой крестообразной трапезной с 24-мя большими мраморными столами. Я уж не говорю о древних фресках и иконах. Теперь я все это мог не спеша рассмотреть и многое даже сфотографировать. Монастырь был переполнен паломниками, которые все прибывали и прибывали. Большинству из них для ночлега приходилось довольствоваться раскладушкой, застеленной прямо под открытым небом в многочисленных дворовых закоулках огромного монастыря. Наше с Ктитором положение было иным – нас с ним и еще двух пантелеимоновских иноков приютил в своей келье единственный в этой греческой обители русский монах. Кроме того, в моем распоряжении оказалась привилегированная точка съемки – келья находилась на втором этаже монастырского каре и с широкого балкона перед ней открывался великолепный вид на внутренность обители и её главный храм. Так что можно было, не сходя с места, многое происходящее в монастыре наблюдать и снимать. Правда, как не просторна была келья хозяина, спать гостям приходилось по очереди.
Я снимал все, что было любо очам, и печалился от отсутствия на этом визуальном празднике Стаса. Я вообще не мог понять, что с ним происходит и где он. Каково же было мое удивление, когда к концу второго дня моего пребывания в Лавре, уже в сумерках, я, со своей стратегической площадки второго этажа братского корпуса увидел идущего по монастырскому двору друга! Побежал ему навстречу, а на него было страшно смотреть! Почерневший и осунувшийся, он еле нес на себе тяжеленный профессиональный кофр-чемодан с двумя камерами, сменными объективами и прочими фотопринадлежностями, большой штатив и, за спиной, – мой рюкзак! Вид этого черного рюкзака меня просто сразил – его наружная стенка была белой, от засолившегося стасова пота! «Что ты, как ты!» -- принялся я его расспрашивать. Он, изможденный, но радостный от того, что, таки, добрался, рассказал мне следующее. Едва Стаса увидел в русском монастыре архондаричий (так на Афоне называют инока, который назначен принимать пилигримов), так сразу вручил ему метлу и велел исполнять послушание: мести монастырский двор. Вообще-то так положено, если ты живешь в монастыре дольше, чем срок твоей официальной визы, то изволь работать на благо обители. И вот наш фотограф метет двор, метет, и вдруг понимает, что его профессиональная миссия вовсе в другом – он должен быть там, где происходит событие, и где его художнические навыки позволят сделать куда более существенное дело, чем уборка двора. Стас бросил метлу, собрал манатки и направился в Лавру. Вот я, уже не раз бывавший на Святой Горе, на такой путь ни за что не решился бы, но неофит ничего не знал, и пошел. Он знал путь до Кареи -- я его туда уже водил, это часа два по горной стежке. Он знал, что из Кареи ведут дороги во все монастыри. Но он не знал, где и как далеко находится Лавра Афанасия. В Карее Стас встретил какого-то грека, естественно, не говорившего ни по-русски, ни по-английски, и, напрягая свои филологические возможности, стал его расспрашивать, произнося коренные слова: «Мега Лавра». Тот показал ему пять растопыренных пальцев. Стас, полагая – «пять километров, раз плюнуть» -- устремился в указанном направлении. Пять пальцев означали пять часов ходьбы при изнуряющей июльской жаре по горным склонам, пересекая множество оврагов, поросших дикими тёмными лесами. Без крошки во рту. Это с его-то неблагополучно бьющимся сердцем и высоким давлением! И ведь дошел! А едва переведя дух, тут же расставил штатив и принялся снимать. И тут же был вычислен внимательно охраняющими свою обитель от стороннего глаза греками. Я, со своей висящей на груди «леечкой», видимо, не вызывал опаски у монополистов, а вот Стас, со своей профессиональной аппаратурой, лаврским насельникам не понравился. Возник конфликт. Но, слава Богу, благодаря заступничеству хозяина нашей кельи и Ктитора – ведь мы прибыли в монастырь не с пустыми руками! – скандал был замят. Стасу снимать было разрешено.
Меня эта ситуация неприятно озадачила -- я был уверен, что ничего предосудительного мы не делаем. Дело в том, что все двадцать святогорских монастырей раз в год празднуют день своего святого, и в былые времена это был один из немногих дней, когда фотографы могли снимать беспрепятственно все, что им заблагорассудится. В другие дни без благословения игумена или настоятеля это возбранялось. Теперь же, вслед за музеями, монастыри монополизировали съемку всего своего хозяйства, от экстерьера до интерьера. За все приходится платить, а потом еще и проходить некую цензуру. Я не уверен, что это законно, как по отношению к музеям, так и в случае с монастырями. И те и другие, все же, не частные лавочки, и накопленные в них сокровища должны принадлежать всем. Ведь не зря Христос выгонял торгующих из храма? Теперь его заветы забыты и все и везде выставляется на продажу. Позже, в какой бы монастырь мы со Стасом не заходили, завидев его аппаратуру, нам, к нашей досаде, тут же запрещали съемку.
Так или иначе, обе посылки (контейнер с лекарствами и дарственные кресты), благодаря которым нам со Стасом был оплачен перелет в Грецию и обратно, мы доставили. Теперь можно было «в свободном полете» паломничать по Святой Горе, любоваться её видами, посещать обители и стараться привезти домой как можно больше впечатлений и запечатлений. Пробыв три дня в Лавре, мы вернулись в Пантелеимон и, избрав этот монастырь своей базой, каждый день отправлялись в новую экспедицию. Мы славно попутешествовали, и Афон с удовольствием показывал нам все новые и новые свои святыни и красоты. Правда, как я уже говорил, внутри монастырей Стасу с его аппаратурой снимать не удавалось, зато вовне никто нам препятствий не чинил. Ну а я, хоть и осторожно, почти тайком, все же снимал внутренности обителей.
Сначала мы добрались до восточного побережья полуострова, где расположен второй по афонской иерархии монастырь Ватопед. Эта древняя обитель обладает множеством святынь и культурных сокровищ, но они, конечно же, не доступны простым пилигримам, которые вынуждены любоваться лишь тем, что приготовлено насельниками для любознательных паломничих глаз. Сам монастырский комплекс завораживает пестрой и несколько хаотичной картиной, состоящей из параклисов (малых церквей и часовен), неведомого предназначения зданий, башен, зубцов и иных архитектурных сооружений, сплошь покрытых местным камнем всевозможных оттенков. Ну, раз внутри монастыря фотографировать нам не разрешили, мы бродили по его живописным окрестностям и, даже, поддавшись искушению, искупались в ласковых средиземноморских водах. Для этого нам пришлось довольно далеко пройти по берегу ватопедской бухты и спрятаться среди хаоса огромных камней. Дело в том, что купаться на Афоне запрещено, и если бы мы попались, нас ждал серьезный штраф – 40000 драхм, что тогда составляло более 300 долларов. (Гостиница в Уранополе обошлась нам в 8 долларов). Утром, налюбовавшись ватопедскими видами, мы сели на кораблик, плывущий по Стриманскому заливу, и добрались на нем до уютной бухточки монастыря Пантократор. Этот скромный монастырь за малолюдством был негостеприимен и не принимал к себе на постой паломников. Пришлось довольствоваться внешним видом и перемещаться дальше, уже посуху, через некогда русский скит Пророка Илии в Карею и дальше, через Нагорный Руссик восвояси. Таким образом, мы пешком пересекли полуостров «от моря до моря». На Афоне есть одна удивительная особенность: восход солнца можно встречать над одним заливом, а закат того же дня фотографировать над другим.
В другой раз мы совершили легкую прогулку по берегу святогорского залива и осмотрели соседние с Пантелеимоном греческие монастыри Ксенофонт и Дохиар. Опять же, нам пришлось удовлетворяться лишь внешними видами. Но самым запоминающимся, плодотворным и по насыщенности впечатлениями, и по обилию отснятого материала, стало морское плавание вдоль скалистых берегов Святой Горы от порта Дафни в сторону открытого моря до скита Кавсокаливия – самой дальней, южной оконечности полуострова. Навигация в этом направлении нерегулярна, сильно зависит от погоды и состояния моря, но нам небо улыбнулось. Перед нашими глазами проплывали греческие монастыри и скиты, то висящие над самыми водами залива, то карабкающиеся по немыслимым кручам. Такое же плавание совершил в конце 1940-х годов русский писатель-эмигрант Владислав Маевский, который красочно описал свои впечатления в книге, увидевшей свет в Париже в 1950 году. Цитирую. «Незабываемые переживания, неизгладимые впечатления! Высоко над скалистым обрывом высится вдали неприступным средневековым замком живописный греческий монастырь Симонопетр. Затем наша лодка тихо прошла мимо Григориата, с изумительной живописностью точно повиснувшего в мареве южного воздуха. А за этими двумя орлиными гнездами следовали – Диосиниат, Святой Павел и еще какие-то истинно сказочные приюты отшельников, уцепившиеся за выступы прибрежных скал. <…> Я … как зачарованный смотрел на настоящее чудо Карули, многочисленные каливки которой, по мере приближения нашей лодки, вырисовывались все яснее и яснее на сером граните скал». Легендарная Каруля! Её «каливки» расположены на неимоверной высоте, среди неприступных диких скал, и спасаются в них самые строгие аскеты. Побывавшие там паломники рассказывают: «Путь туда не только труден, но и опасен в полном смысле этого слова. Чтобы спуститься туда, надобно в некоторых местах цепляться за камни руками, даже висеть всем телом над бездною. Около 100 метров приходится спускаться по веревке, придерживаясь за обрывистую каменную стену, более 40 метров в скале через трущобу, а остальную часть проходить по весьма крутым и сыпучим уступам». Над нашими со Стасом головами возвышалась скала высотой в 2033 метра, и не доверять этим рассказам у нас не было оснований. Не было возможности и проверить, так ли это -- предпринять столь сложное путешествие у нас уже не было ни сил, ни времени – через день мы должны были покинуть Святую Гору и вернуться на материк. Так что мы довольствовались только видами, что открывались нам с борта нашего кораблика и с азартом фотографировали их.
Словом, подводя итог нашим странствиям по Афону, могу констатировать, что в 2000 году нам со Стасом удалось повидать и сфотографировать столько, что мне не довелось за все мои пять предыдущих поездок. А для Стаса, как некогда для меня, это паломничество явилось открытием совершенно нового мира.
Но, у меня в тот год была еще добровольная миссия, не исполнив которую мне не хотелось покидать Афон. В мою самую первую поездку на Святую Гору я был поражен обилию старинных фотографий, которыми были насыщены афонские обители. Собственно именно старые фотографии тогда и привели меня на полуостров. Случилось это, как я уже говорил в 1996 году. Мой давний друг Михаил Талалай к тому времени уже несколько лет жил в Италии и паломничал на Святую Гору оттуда. Стремясь заполучить в спутники фотографа-профессионала, способного проиллюстрировать его исследования, он «купил» меня рассказом о том, что мол там, в русском монастыре, монахи накрывают кринки с молоком старинными, конца 19 века, фотопластинками. Такого моя фотографическая душа стерпеть не могла, и я решился на поездку. Никаких «кринок с молоком, накрытых старинными фотопластинками» мне на Горе увидеть не довелось. До сих пор не знаю, блефовал Талалай, или нет. Скорее -- да, ибо где на Афоне взяться глиняным банкам с молоком, при полном отсутствии коров? Но увиденное на Святой Горе превзошло все мои мыслимые ожидания. И уж тем более, касающиеся старой фотографии. Она была повсюду: в архондариках, в монастырских коридорах и кельях монахов, в покинутых и жилых келлиях и каливах, в опустевших хозяйственных постройках и т.д. и т.п. И, в отличие от мира, где она уже давно превратилась в антиквариат, в объект музейного собирательства, жила фотография на Афоне все той же своей естественной, бытовой жизнью. То есть так, как во второй половине 19-начале 20 вв., в момент своего появления на свет. Именно непоруганность пространств Святой Горы стала для меня тогда одним из самых сильных визуальных впечатлений. Всем хорошо известно, что происходит с нашими постройками и интерьерами, стоит им лишиться обитателей. И нам это кажется естественным. Не то на Афоне! Там вещи, естественным образом лишившиеся хозяев, умирают столь же естественной смертью. И на своих привычных местах. Словно и они, как и иноки при пострижении в схиму, дают обет не покидать места пострижения до самой смерти.
Последующие годы я вел свое исследование истории афонской фотографии, перемежая экспедиции на Святую Гору поисками информации в Санкт-Петербурге. Мне было известно о существовании старинной и давно заброшенной пантелеимоновской фотолаборатории, но вот попасть в нее все как-то не удавалось. В этот приезд я решил во что бы то ни стало увидеть и сфотографировать все, что в ней уцелело. Путешествуя, я обычно брал с собой только малоформатные камеры, да еще ленился таскать с собой штатив, но заниматься репродукцией на 35 миллиметровую пленку – я в этом убежден – как-то не профессионально. Поэтому у меня был тайный умысел: я надеялся, что отчетливый профессионал Чабуткин, «съевший собаку» на репродуцировании произведений искусства, сможет мне тут помочь – ведь у моего друга была широкопленочная камера с фирменным штативом. Но, вот теперь, расскажу про афонскую фотографию по порядку.
Среди встретившихся афонских запечатлений меня особо заинтересовали снимки с русскими клеймами на оборотах бланков: «Фотография на Святой Афонской горе русского Пантелеимонова Монастыря» и «Фотография русского св. Андреевского скита на Афоне». Реже встречались бланки с таким текстом: «Фотография на Св. Афонской Горе Русской Келлии Св. Иоанна Златоустого. С 1888 года». Когда же и как началась фотография на Афоне? Как это ни странно, но до недавнего времени в отечественных книгах по истории фотографии имя пионера русской научной фотографии Петра Ивановича Севастьянова (1811-1867) нам обнаружить не удавалось. Скорей всего это связано с тем, что богоборческий режим страны советов всячески стирал память о Святой Горе, и уж тем более о её русских обителях. А ведь именно Севастьянову принадлежит честь первому применить фотографию для копирования памятников старины. Я уж не говорю о других его заслугах перед русской культурой. Действительный статский советник Севастьянов вышел в отставку в 1851 году, после чего объездил почти все страны Западной Европы, Египет, Сирию, Палестину, Алжир, всюду собирая древности. Что это было? Иконы, церковная утварь, рукописи в подлинниках и снимках, слепки, рисунки и фотографии с памятников зодчества ваяния и живописи, планы и карты местностей христианского Востока, библиотеки, гравюры, монеты и пр. В 1857 году он в первый раз посетил Афон, памятники которого стали с тех пор объектом его пристального изучения. В 1859 году, изучив фотографию в Париже у автора одного из первых учебников по фотографии Огюста Беллока, пионер отправился на Афон. Используя Андреевский скит в качестве своей базы, группа Севастьянова, включавшая архитекторов, художников и фотографов, построила в скиту фотостудию, где и занималась изучением и копированием церковных древностей. Ученый византиевед Антонин (Капустин), активно сотрудничавший с экспедицией Петра Севастьянова, в своих «Заметках поклонника Святой Горы» (1864) вспоминал: «Миссия прибыла в скит с 40 большими ящиками багажа. Они остановились в двух архондариках и работали днем и ночью… Они обыкновенно делали зарисовки, фотографировали и составляли топографические и архитектурные планы. Очевидно, для выполнения такого рода работы они привезли книги и журналы, русские и французские, стереоскопы, микроскопы, фотографические камеры, электрический телеграф, ручной печатный пресс, материалы для литографического репродуцирования и в целом большое количество оборудования…». Таким образом, на Афоне была основана первая, полностью оснащенная фотографическая студия, и греческие специалисты утверждают, что в те времена это была лучшая фотомастерская во всей Греции. Количество сделанных командой Севастьянова фотокопий огромно, но точное их число неизвестно -- разные источники называют разные цифры -- от 2 до 16 тысяч пластин. Петр Севастьянов умер в 1867 году и был похоронен в Благовещенской усыпальнице Александро-Невской лавры в нескольких шагах от А. В. Суворова. Ох, как много мне хотелось бы рассказать о Севастьянове, но я вынужден сдерживать себя, поскольку сейчас мой главный герой – Стас Чабуткин. И все же, логика повествования требует некоего завершения начатого рассказа.