В 1999 году бывшему русскому Андреевскому скиту исполнилось 150 лет со дня основания. По этому поводу тогдашний архимандрит скита грек о. Павел организовал в Салониках выставку, где были представлены древние иконы и фотографии. Так случилось, что я помогал в организации этого вернисажа, а именно – печатал в ските снимки со старинных стеклянных негативов. Тогда же мне удалось побывать и в двух бывших фотостудиях скита: одна находилась в самой обители, в северном крыле, где некогда находились и остальные мастерские, а другая – за пределами скитского каре, за его западным крылом. Вторая студия помещалась в двухэтажном здании, которое в числе других помещений вмещало в себя зал с живописным задником и стеклянным потолком, темную комнату и лабораторию. Увы! Обе студии находились в крайне плачевном состоянии. Но мне, все же, удалось сфотографировать интерьеры в их, может статься последнем до радикальной реконструкции виде. Тут еще, не вдаваясь подробно в происходящее на Афоне, можно добавить лишь то, что к тому моменту в Андреевском ските уцелело всего около 400 стеклянных негативов и порядка тысячи фотографий. Крохи!
Когда была создана фотостудия в оплоте русского монашества на Афоне монастыре Святого Пантелеимона, мне достоверно установить не удалось. Однако большинство исследователей предполагают, что она также была основана миссией Севастьянова в 1857-1859 гг. Именно в этой мастерской была создана первая серия снимков всех святогорских монастырей и наиболее значительных русских скитов. Великолепного качества большеформатные фотографии хорошо сохранились до наших дней: я видел их оформленными в рамы на стенах нашего монастыря, видел и на стенах Ватопеда. Пантелеимон издавал эти снимки фотоспособом вплоть до начала 20 века и подсчитать число сделанных здесь копий вряд ли возможно. Два наиболее полных блока снимков хранятся в Петербурге: это так называемые «подносные альбомы». Один из них был поднесен в дар великому князю Алексею Александровичу, посетившему Афон в 1867 году, другой -- великому князю Константину Константиновичу в 1881. Установить год прекращения работы в этой студии мне тоже не удалось. Скорей всего это произошло в 1930-е годы, когда ушел из жизни последний пантелеимоновский монах-фотограф о. Наум. Во всяком случае, в 1926 году студия еще функционировала и посетивший ее писатель Борис Зайцев, красочно описал свои впечатления от визита к «ловцу видимостей». Вот часть его текста.
«О. Наум, полный, русый, несколько мягкотелый монах с добрыми глазами и медлительный в движениях. Он живет в отдельном домике за стеной монастыря. В послеполуденные знойные часы нередко приходилось мне подходить к этому домику. Каждый раз любовался я цветущими у крыльца белыми лилиями – «крин сельный», называют их тут.
О. Наум фотограф монастырский. Домик его в то же время студия, светлая комната, заваленная снимками и негативами, с «фонами», на которых снимались группы посетителей, с темной каморкой для проявления -- всей, вообще, обстановкой немудрящего ателье.
О. Наум выбирал мне снимки медленно и как-то неуверенно. Оттенок некоторой грусти я заметил в нем. Точно все уже видел, все знает и устал от смены обликов. Его студия увешана изображениями -- попытками остановить поток. Он снимал и «высочайших особ» и посланников; и адмиралов и митрополитов -- стены эти в некотором роде история обители. Вот мягкий, тонкий архимандрит Макарий, знаменитый игумен обители в конце прошлого века, вот суровые брови и густая борода не менее известного духовника обители о. Иеронима, проведшего на Афоне сорок девять лет, считающегося, наравне со своим учеником арх. Макарием, одним из создателей теперешнего монастыря. Узнаю и здравствующего игумена о. Мисаила и вижу, что годы не молодят. Былое, все былое! Князья и митрополиты и адмиралы, давно, наверно, уже отчалившие на иных судах в страны иные. Профессора и археологи в отложных воротничках, двубортных сюртуках и сапогах с рыжими голенищами под брюками -- вряд ли кто жив еще. Студенты, семинаристы-экскурсанты -- теперь, пожалуй, почтенные протоиереи, а возможно и мученики. Пройдет полвека и наш снимок -- меня и о. Пинуфрия, собирающихся в путь, -- иной заезжий так же не без грусти взглянет».
Спустя 70 с лишним лет два заезжих земляка: я и Стас Чабуткин очень хотели взглянуть на «обстановку немудрящего ателье» и на этот снимок. К нашей со Стасом досаде, благословения на работу с монастырским фотоархивом нам получить не удалось. Не то, чтобы нам было категорично отказано, но как-то так хитро был «заведен рак за камень», что стало ясно – не дадут. Не получилось и посетить знаменитую монастырскую библиотеку – ее помещение капитально ремонтировали, десятки тысяч бесценные книг, рукописей и документов были из нее вынесены и рассованы по разным чуланам. Так что глянуть на них, хотя бы краешком глаза, не было никакой возможности. Оставалась надежда что-то увидеть и сфотографировать в бывшей студии о. Наума. И надо было спешить – год назад это здание начали ремонтировать и неизвестно, что там уцелело. Один мой знакомый афонит рассказал, как, выполняя послушание, он бульдозером закапывал на свалке ящики со стеклянными фотопластинками, вынесенными из мастерской.
В аккуратный одноэтажный домик за монастырской стеной нам удалось попасть при любезной, но небезопасной для него помощи одного из монахов. Пробыть там мы обязались не больше часа. Едва войдя в помещение, мы сразу поняли, что от студии о. Наума уже почти ничего не осталось. Стены обнажены, никакой мебели и не было уже ни стеклянного потолка, ни рисованных задников-фонов. Лишь в одном углу просторной комнаты, где некогда снимались князья митрополиты и адмиралы, сиротливо валялись две огромные старинные камеры с мехами, а рядом с ними стояло несколько каких-то больших картонных коробок с хламом – очередная партия кандидатов на свалку. К ним-то мы и устремились, позабыв про свои фотоаппараты. Там оказались сваленными вперемешку листы бристольского картона с клеймами студии, битые и целые стеклянные фотопластинки-негативы, старинные фотографии разного размера и степени сохранности, какие-то бумаги, конверты и пр. Мы со Стасом с трепетом рылись в этих сокровищах, пытаясь выудить самое, на наш взгляд, ценное, но оказавшееся абсолютно не нужным монастырю. Вглядываться и вчитываться в то, что оказывалось в руках, не было времени. Прекрасно понимая, что много раритетов не спасти, мы наспех просматривали содержимое коробок, откладывая что-то в сторону. Не знаю как Стаса, но меня угрызения совести не мучили: во-первых, в свое время епископ Порфирий (Успенский) и генерал Севастьянов вывозили с Афона древние рукописи и иконы чемоданами, а во-вторых, мы брали то, что было выброшено на помойку. И все же, мне пришлось напомнить Стасу, что при выезде с Афона нас ждет досмотр, и брать стоит лишь то, что сможем хоть как-то спрятать среди своей поклажи. Припрятать кое-что нам удалось, но «бог шельму метит»: почти все вывезенные мной с Афона трофеи через три года пропали при переезде на новую квартиру. Правда, я успел все расшифровать и отсканировать, а Стас, имевший тогда возможность печатать с пластинок размером 13х18, сделал с них роскошные отпечатки. А вот фотоаппараты, которыми работал о. Наум (а возможно и генерал Севастьянов), мы так и не сфотографировали. А жаль! Теперь они догнивают где-то на афонской свалке.
Уже дома, в Петербурге, я рассмотрел и прочитал то, что выхватили глаза и руки из хаоса содержимого коробок и удивился тому, насколько они сработали безошибочно. У нас оказались десять удивительных по стилю писем «Достопочтимому и Всечестному Батюшке Науму» от известных и безвестных людей из разных городов России, датированных 1913-1914 годами. Записная книжка монаха-фотографа, где среди рецептов проявителей и других фоторастворов оказался подробно описанный домашний способ приготовления сгущенного молока. Тут же заготовки для тех самых роскошных видовых фотографий святогорских обителей. Несколько ветхих фотографий формата «визит», среди которых для меня особо ценны довольно ранние портреты игуменствовавших в разные годы схиархимандритов Макария и Андрея, настоятеля Русского Андреевского скита архимандрита Иеронима, с автографом 1908 года. Все это -- с оттисками «Фотография на Святой Афонской горе русского Пантелеимонова Монастыря» и выгравированным на бланке силуэтом Афона. Конечно, некогда эти снимки тысячными тиражами разлетались по всей России, но вот сколько их уцелело после войн, революций и отрицания в нашем государстве церкви? В России мне встретить их не удалось.
Когда же Стасу удалось напечатать снимки с двух дюжин вывезенных нами пластинок, я удивился еще больше: в нашем распоряжении оказались фотографии, прекрасно иллюстрирующие спектр работы афонского фотографа на рубеже 19-20 веков. Тут портрет схиархимандрита Андрея с игуменским посохом, тут и фотографии рядовых иноков, снявшихся для отправки на далекую родину; вид Симонопетровского монастыря, снятый с моря, и пустынник, сидящий на крыльце своей каливы. Вот еще несколько сюжетов: иноки пантелеимонова монастыря за послушанием в столярной мастерской, иконописец с палитрой у большой иконы, братия одной из святогорских келий, фотографии на память разного ранга паломников… Тихие и скромные документальные свидетельства былого процветания обители. Но вот сюрприз! У меня в руках фотография снявшихся «на память» с фотоаппаратами в руках монахов-фотографов! Как знать, может быть среди них и легендарный отец Наум? Как все это можно было выбросить? Что тут скажешь? Справедливое замечание Бориса Зайцева о том, что цель служения афонского монашества вовсе не в заботе об архивах и библиотеках, мало утешает. Я уже говорил -- в новейшее время нам, мирянам, не разрешают даже фотографировать интерьеры монастырей, а как мы можем повлиять на то, чтобы монахи не уничтожали культурные ценности?
Я не случайно так подробно описываю нашу со Стасом афонскую одиссею. Он вернулся со Святой Горы иным. Мне очень трудно это объяснить, но я чувствовал, что под влиянием увиденного и услышанного в нем произошли глубинные внутренние изменения. Возможно, эти изменения и не бросались в глаза -- Стас всегда любил людей и как мог, помогал всем своим друзьям и просто знакомым, но после Афона это его служение стало, как бы это сказать? – более осознанным и истовым. Самозабвенно любя классическое и современное искусство, он с особой признательностью служил художникам, выполняя их бесконечные заказы на репродукцию произведений. По большей части совершенно бескорыстно. Стас не прислуживал, не обслуживал -- он служил красоте и людям. Не все это понимали и зачастую воспринимали его, фотографа, как некий обслуживающий персонал. Он не сердился. Он служил. Все свои профессиональные знания, всю свою культуру и умения он слагал на алтарь добровольного искреннего послушания. Вскоре после его смерти, лишившийся друга художник Валерий Вальран -- а кто его знает, подтвердит, что его трудно даже заподозрить в сентиментальности, произнес: «Стас ангел! Рядом с нами жил ангел!».
Осенью 2000-го в галерее «Арт-Коллегия» открылась персональная выставка Станислава Чабуткина «Афон. Скит «Новая Фиваида». Это была первая персональная выставка мастера. В 47 лет! Это не от того, что раньше у него не было достойных фотографий, а потому что, лишенный излишнего честолюбия, Стас любил не себя в фотографии, а фотографию в себе и не рвался завоевать мир. К выставке в издательстве «Арт-тема» удалось выпустить небольшой одноименный фотоальбом. Обозреватель Рена Гвоздева в аннотации к нему писала: «Станислав Чабуткин – один из самых поэтических авторов прямой фотографии в Санкт-Петербурге двадцатилетней давности, чему служат подтверждением и его снимки в альбоме и выставке “Оптимизм памяти. Ленинградская фотография 1970-х годов”. Потом – в течение многих лет в фотографии о Чабуткине не было ничего известно. И только поездка на Афон летом 2000 года прорвала плотину молчания… Результатом стал репортаж о ските, рассказывающий о пространстве, где он стоит, его истории и жизни братии. Поскольку Афон издавна славился своими фотографическими традициями - мастерскими, фотографами, изображениями видов, то фотографии Чабуткина являются контрастным продолжением той давней традиции. В России сегодня понятие фотографического репортажа стало частью герметичного лексикона профессиональных репортеров, ушло из представлений фотографов-любителей и зрителей. Книжка Чабуткина – повод вернуться к пониманию репортажа, научиться его видеть и делать. Текст Михаила Талалая, российского историка Афона, рассказывает об истории Новой Фиваиды. Текст Ирины Чмыревой представляет авторское видение взаимоотношений православной церкви с фотографией и размышления о природе занятий этим видом искусства». Московский искусствовед Ирина Чмырева (раскрою здесь немудрёный секрет – она же Рена) завершила свое эссе в альбоме поэтичными словами: «Верите ли вы, что монахи во время крестного хода, ведя невидимую брань, парят над землей? После фотографии возрождающейся обители вы не можете не верить в это, поскольку перед вами свидетельство этого чудесного явления остановившегося времени, когда земные существа парят в вечности».
Выставке «Афон. Скит «Новая Фиваида» суждено было стать своеобразной «лебединой песней» Чабуткина: она почти десять лет путешествовала по городам и весям, вызывая неизменный интерес зрителей, она же стала и его последней прижизненной выставкой. Стас уже ушел из жизни, а выставка все продолжала радовать жителей подмосковной Коломны в культурном центре женского Ново-Голутвина монастыря.
Вот, Ира, пока я тебе рассказывал про Афон, миновал сороковой день. Тот самый срок, который в православной традиции вроде бы был важен для поминовения усопших. Однако нынешние иерархи как-то не устают обвинять нас, грешных, в язычестве и проповедовать нам отказ от подобных заблуждений. А я никак не могу расстаться со Стасиком и цепляюсь за любую соломинку, чтобы побыть с ним рядом ещё. Он действительно все время со мной рядом, и, вопреки всем утешающим верам и поверьям, мне не хочется с ним расставаться. Зато хочется зафиксировать то, что творится в моей голове. И об этом рассказать. (Так что – терпи!) Возможно, дело в том, что пока я пишу, Стас все время со мной, и мне ужас как страшно остаться/оставаться без него. Время неумолимо делает свое дело, неизбежные повседневные дела лишают меня возможности общаться с ним, а гадость отечественного телевидения, умудряющегося даже Высоцкого разменять на гроши, удручает. К моей досаде у меня, грешного, остается все меньше и меньше времени, чтобы успеть рассказать о том, «каким он парнем был».
Странно, Ира, но почему-то мне все время вспоминаются какие-то наши совместные со Стасом приключения и происшествия, будто только из них и состояла жизнь. Может статься и так, что это причуды устройства человеческой памяти -- ярко помнятся лишь экстремальные ситуации, а когда жизнь вступает в спокойную фазу, ее детали выпадают из поля зрения. Но ведь как раз в ситуациях из ряда вон, пожалуй, и проявляются лучшие, равно как и худшие качества человека? Сейчас расскажу о нашей со Стасом поездке в Ярославль.
В том же двухтысячном у меня открывалась выставка в Ярославском художественном музее. Там, по договоренности с научным сотрудником музея Ириной Реховских, мне предстояло показать в двух залах свои лучшие петербургские и афонские сюжеты. Я решил ехать в Ярославль на своем автомобиле, но была одна загвоздка. Сейчас поясню. Стас свой первый автомобиль купил в 1989 году -- мы тогда с ним и с его одноклассником Юрой Улуповым поехали в Великий Новгород, где тоже не обошлось без происшествий, но обо всем не расскажешь, -- а я сумел купить машину весной 2000-го. Купить-то купил, да прав на вождение в семье еще никто не имел, поскольку сын не сдал экзамен с первого захода. Вот и стояло новенькое авто под окнами. К слову сказать, в те годы это было накладно. Припарковавшись, автовладельцы всё, что можно уносили с собой в дом -- зеркала, магнитолу, дворники и пр. И все равно машины раздевали: то фару снимут, то, несмотря на «секретки», колесо, а то и целиком лобовое стекло. Обидно! Я стал уговаривать Стаса поехать со мной в Ярославль за рулем новеньких «Жигулей». На руках у меня были козыри: ведь и его и мой дед родом из Ярославской губернии, и была возможность посетить нашу историческую родину. Что касается меня, то это было почти бессмысленно – на месте того хутора, где жил мой дед-мельник, давно плещется Рыбинское водохранилище, а вот Стас получал возможность побывать в деревне, где он в детстве гостил у своего деда. И показать ее сыну. Так что Стас, по моим прикидкам, не мог мне отказать. Он и не отказал.
Наш экипаж состоял из пяти человек: за рулем Стас, рядом его стажер -- мой восемнадцатилетний сын Саша, у него за спиной я с пятнадцатилетней дочкой Ксюшей, а за спиной старшего -- тринадцатилетний младший Стас. Приключения начались почти сразу, но что это за путешествие без происшествий? Отправляясь в путь, мы плохо изучили карту и где-то прозевали нужный поворот с трассы Петербург-Москва, а когда все же свернули в сторону Ярославля, пришлось ехать каким-то кружным путем и время оказалось упущено. Уже в темноте мы каким-то образом въехали в промзону Череповца и, пропетляв по безлюдному городу в поисках выезда, не решились ночью ехать дальше. Пришлось ночевать в каком-то мотеле для дальнобойщиков. Поселить в одном номере разнополых постояльцев, будь то брат с сестрой или отец с дочерью, администрация категорически отказалась, а снять отдельную комнату для Ксюши нам показалось большим расточительством. Мальчики во главе со Стасом ушли спать в гостиницу, а мы с Ксюшкой вынуждены были расположиться в своей «четверке». Парковка перед зданием была залита светом мощных прожекторов, и Стас заботливо расположил нас в тени стоящей здесь фуры. Ни свет не заря я проснулся от мощного рева – водитель фуры прогревал свой дизель, а его выхлопная труба, пришедшаяся аккурат в наши окна, усердно накачивала ядовитыми газами наш жигуленок. Мы с дочкой в панике выскочили из него и нам, дожидаясь пробуждения уютно спавших спутников, пришлось коротать утро, гуляя по окрестностям и любуясь «лисьими хвостами» многочисленных череповецких труб. Так что первый в ее жизни не родной российский город, да ещё с устрашающим именем Череповец, моя дочь запомнила навсегда.
Зато в древнем Ярославле, куда мы доехали назавтра, все было почти замечательно. Два последующих дня наша разношерстная компания при дружеской поддержке аборигенов весело гуляла по городу, осматривая ярославский кремль, музеи, прочие достопримечательности и катаясь на кораблике по Волге. Словом, мы наслаждались путешествием. Потом последовал мой вернисаж с неизбежным фуршетом. А надо сказать, что поселены питерские гости были на краю города в какой-то общаге, куда добираться надо было на машине. Тут без обид – хозяева ждали одного героя, я он припёрся с целой ватагой. Какой музейный бюджет это выдержит? Естественно, после вернисажа за руль сел сын, а рядом его наставник. И надо же – едва отъехали от музея, откуда ни возьмись гаишник! Подвыпивший Стас протянул ему водительское удостоверение и гордо произнес: «в качестве инструктора провожу со стажером учебную езду». Милиционер хмыкнул, осмотрел пассажиров и … отпустил нас с миром! На сей раз повезло.
Как ни хорош Ярославль, но надо было возвращаться домой. Сделать это мы решили не спеша, останавливаясь в малых городках Золотого кольца и осматривая их достопримечательности. Но прежде, надо было посетить родину Стасова отца. Что мы и сделали. Попылив по проселкам, мы нашли и деревню, и дом, в котором он некогда проводил лето, и даже деревенская «вечная лужа», где Стас в детстве пускал кораблики, оказалась на месте. Весело и беспечно мы катили в сторону Петербурга, любуясь пробегающим мимо скромным пейзажем Восточно-Европейской равнины. Время от времени, на пустынных участках трассы за руль садился мой сын, ну а при подъезде к цивилизации они со Стасом менялись местами. Мы уже были на федеральной трассе, проехали Валдай и рассчитали время прибытия домой, как моя дочь начала требовать пикника с шашлыками. Мы долго отбивались – хотелось уже домой, но, завидев в Вышнем Волочке близкий берег озера, подумали: «А почему бы не искупаться»? Свернули на проселок и, подъехав к берегу, развели костерок. Грязное мелководье Вышневолоцкого озера охоту купаться отбило, роль шашлыков пришлось сыграть поджаренным на костре сосискам, так что пикник не очень удался. Тронулись обратно. Метров через сорок Стас решил объехать дорожную лужу по целине, чуть свернул с дороги в сторону, как вдруг – страшный удар и мотор заглох. Мы выскочили из салона и, увы нам! Правое переднее колесо оказалось свернуто на сторону и никак не хотело возвращаться в штатное положение. Виновницей всему оказалась стальная труба, торчащая из земли вровень с травой. Как уж мы доковыляли до большака со своим кривым колесом, ума не приложу! Нам необходима была авторемонтная мастерская -- нечего было и помышлять о продолжении поездки.
Найти в воскресенье в провинции работающий автосервис оказалось делом бесполезным. В этом мы быстро убедились, но добрые аборигены посоветовали нам поехать к местному гаражному кооперативу, где могут оказаться нужные специалисты. Нам повезло – в одном из гаражей колдовали над побитой машиной автомеханики. Они согласились нас отремонтировать, но пришлось встать в очередь. Дело затянулось до вечера. Мастера заменили нашу сломанную деталь какой-то бэушной и Стас сделал пробный выезд. Тут выяснилось, что механики забыли привинтить колесо. Опять начался ремонт. Наступила ночь, и ехать по трассе в темноте на дефектной машине мы не решились. Мобильных телефонов в ту пору не было, наши домашние волновались – нас все нет и нет. Наши жены перезванивались: Стасова моей: «У меня там муж и сын»! Моя ей: «А у меня там вся семья»! Позвонить в Петербург мы сумели только поздно ночью из вышневолоцкой гостиницы, в которой вынуждены были остановиться. Хорошо еще хватило денег и на ремонт и на гостиницу. Вот так, бывает, проходят вернисажи.
Но что стоят наши маленькие беды и треволнения, по сравнению с той трагедией, что разыгрывалась в эти дни в Баренцевом море! Чудовищная авария на подводной лодке «Курск» заставляла нас все время вслушиваться в новостную сводку радио – вся страна переживала за моряков и следила за ходом операции по их спасению. Спасти тогда никого не удалось. Вскоре рядом со Стасовым домом на Серафимовском кладбище появился новый мемориал в память героев-подводников.
Сейчас, Ира, еще про одно из наших со Стасом путешествий, которое, конечно же, не обошлось без происшествий. А иначе, зачем путешествовать? В 2005 году мы с моим другом и коллегой Чабуткиным стали жителями древнего подмосковного города Коломна. Жителями хоть и временными, но зато поселившимися в самом центре древнего коломенского кремля Свято-Троицком Ново-Голутвине монастыре, расположенном на берегу Москвы-реки. А это обстоятельство, согласись, существенно сгущает время, насыщает его небывалыми впечатлениями, реминисценциями и неожиданными визуальными событиями. Поражала и сама история Ново-Голутвиной обители. Особенно в двадцатом веке. Находившийся здесь издавна мужской Троицкий монастырь был закрыт богоборческой властью в 1920 году. В последовавшие семьдесят лет храмы и монастырские корпуса подверглись разграблению и осквернению. В 1989 году разрушенные остатки монастыря были переданы Русской Православной Церкви, и началось возрождение духовной жизни старой обители под управлением настоятельницы игуменьи Ксении (Зайцевой). В обновляющейся России это был первый общежительный женский монастырь Московской Епархии. Ко времени нашего со Стасом визита в обитель, горстка насельниц под мудрым водительством игуменьи превратила в исторически короткое время недавние руины в процветающий монастырский комплекс с многочисленными мастерскими и цветущими садами, школой и медицинским центром, радиостанцией и издательством, и многим, многим другим. Всей культурной жизнью монастыря всё это время заведовала неутомимая и талантливая мать Елена (Аликина). В 2005 году именно она сформулировала фотографический проект «У стен монастыря». Её идея заключалась в том, что обитель приглашала в Коломну фотографов, способных создать творческие произведения, отражающие образ города и монастыря. В этом проекте -- так Бог управил – мы с Чабуткиным оказались первыми.
И вот мы в Коломне. В обители оказался обширный парк фотоаппаратуры, и мы со Стасом соблазнились присоединить к своим камерам монастырские. Я в дополнение к своей Лейке выбрал панорамный Хассельблад, «кушавший» привычную мне 35-милиметровую пленку. Стас же выбрал диковинную среднеформатную камеру, которая способна была делать чуть ли не круговые панорамы. Вскоре с этой камерой у Стаса случилась авария: он нес ее прикрепленной к штативу на плече (что, вообще-то, категорически не рекомендуется) и принялся пятиться, выбирая точку съемки. На затылке глаз нет – Стас споткнулся о поребрик тротуара, и фотоаппарат полетел на асфальт. Случилось это возле одной из безымянных угловых башенок монастырского каре. С этого момента, каждый раз проходя мимо нее, мы произносили: «Стасова башня». Дефект новенькой дорогущей камеры был незначителен, и все же она перестала выглядеть на пять баллов. Сидя в нашей келье и горестно вздыхая, провинившийся всеми силами пытался исправить вмятину и заретушировать царапины, но все было тщетно. Когда же пришло время возвращать инструмент, маэстро покаялся. И, слава Богу! -- был прощен.
Город жил своей обычной бытовой жизнью, монастырь – таинственной для мирян своей, а мы, стремясь как можно лучше выполнить свою миссию, ходили по старой Коломне вдоль и поперек и без устали снимали окружающее пространство. Иной климат, непривычная взгляду петербуржца древнерусская архитектура, иной ритм и уклад жизни – все это ворожило, заставляло вновь и вновь запоминать/запечатлевать увиденное. Время от времени мы обращались к игуменье Ксении с новыми и новыми, подчас экстремальными, просьбами, сами не веря в их выполнение. Например, нам захотелось встретить восход солнца над Коломной со звонницы монастыря. Или -- фотографировать монастырь с вертолета. Или – посмотреть на жизнь пригородных монастырских подворий. И т.д. Матушка с поистине христианским смирением и удивительным организаторским талантом обеспечивала исполнение всех наших желаний. Увы, спустя неделю наши глаза, что называется «замылились». Мы перестали наслаждаться красотой архитектуры древних храмов, игрой облаков неба «среднерусской полосы», и, даже вкраплённые тут и там в городскую среду уродливые новоделы, перестали нас раздражать. Москва-река, с ее неухоженными берегами, прекратила радовать своей первозданностью, а раздражавшая Стаса надоедливая стайка крикливых и хамоватых попрошаек, свившая себе гнездо у святых ворот монастыря, стала привычным атрибутом местной жизни. Нами было отснято множество пленок и сделано немало хороших, «крепких» сюжетов, так что пора было все проявлять и печатать – таково было условие нашего участия в проекте.
Условия условиями, но мы же были первыми, а в монастыре еще не было лаборатории, в которой можно бы выполнить свои обязательства. И именно нам предстояло лабораторию создать. С пригородного подворья сестры привезли все, что было необходимо для работы по «мокрой» технологии: бачки, увеличитель, кюветки, химикаты и прочее. Нам выделили небольшую келью, в которой был водопровод. Её-то мы, импровизируя, и превратили в сносную, но, конечно же, далекую от профессиональных норм, фотолабораторию. Все это мы сумели сделать буквально за сутки до завершения нашей миссии в Коломне. Времени на проявку и печать оставалось очень мало. Замечу, что качество фотографий в «мокром» процессе в значительной степени зависит от качества воды – той, на которой приготовлены растворы, и особенно той, в которой фотоматериалы промывают. Коломенская водопроводная вода, -- как бы это сказать помягче? – оставляет желать лучшего. В ней полно неведомых мне природных солей, а старые ржавые трубы вносят в этот коктейль свой аромат. Я отношусь к обработке негативов щепетильно и, проявив пару пленок, отказался от дальнейшей работы в таких условиях, предоставил лабораторию своему коллеге и ушел спать. Кроткий Стас противиться не стал: почти до рассвета проявлял и печатал свои коломенские сюжеты в полной тишине и одиночестве.
Рано утром я решил напоследок прогуляться по полюбившимся местам и попрощаться с городом. Стаса мне растолкать не удалось. Привычно повесив на грудь фотоаппарат, я шагнул из кельи на улицу без партнера. А на улице – о чудо! -- Коломну накрыл туман! Впрочем, сказать «туман» – ничего не сказать. И вряд ли я смогу найти слова – все мои чувства на снимках. И все же. Каждый петербуржец навидался туманов вдоволь, но промозглость и сырость Невских туманов мало кого радует. Не то – туман, рожденный Москвой-рекой и Окой! Его плотная белизна уютно укутывала белокаменные храмы, белые стволы берез, силуэты богомольцев, неспешно шествующих вдоль монастырских стен на глуховато звучащий откуда-то с небес призывный голос колокола. Туман стер, заретушировал приметы современности – я словно перенесся в Древнюю Русь, окунулся в ее пронизанную чистой радостью атмосферу воскресного дня. Некогда Борис Зайцев встретился с подобным благодатным туманом в одном из русских скитов на Святой Горе Афон и написал о нём так: «Все слилось для меня в главное ощущение этого места: тишины, некой загадочности и белизны». Вот и для меня все было так же. Купаясь в тумане, я шел вслед за кланяющимися и крестящимися богомольцами и снимал, снимал… Дважды возвращался в нашу келью, пытаясь разбудить Стасика и вытащить его на съемку. Горько жалею, что в то утро был недостаточно настойчив -- мой друг, обладавший обостренным чувством прекрасного, в тот день смог бы сделать немало шедевров.
Позже, в проекте «У монастырских стен» приняли участие москвичи Георгий Колосов, Анастасия Хорошилова и петербурженка Людмила Таболина. (Сейчас называю только тех, чьи коломенские фотографии видел). У всех мастеров в этом благодатном месте получились замечательные снимки. Мудрый Колосов объяснил успешность фотографических экспедиций в обитель следующим образом: «Поиски Света являют древний город Коломна как образ прикосновения Славы Божией, образ -- исполненный благодати и духовной красоты». Стас всем сердцем полюбил Коломну и гостеприимный Свято-Троицкий Ново-Голутвин монастырь, стал при каждом удобном случае туда ездить и помогать сестрам справляться с их обширным хозяйством. Потом, стремясь гармонизировать семейную жизнь, поехал в обитель венчаться со своей супругой, а позже привез туда своего младшего брата-ювелира. На пару с братом они взяли шефство над несколькими монастырскими объектами. Но в последние годы у него была еще одна причина для поездок в обитель.