Ты прости, Наль, что я так подробно. Ведь сейчас мы живем в замечательное для фотографов и фотографии время: множество выставок, к которым пишутся пресс-релизы, делаются буклеты, издаются фотоальбомы и каталоги, полон информацией интернет и т.д. Раздолье для будущих историков и биографов. А тогда, в семидесятые-девяностые, вплоть до начала 21 века, ничего подобного у нас не было. Все приходится вынимать из памяти.
По сей день не перестаю удивляться, как это нашу группу не трогали партийные и другие надзирающие органы? Ведь тогда «групповщина» была сродни антисоветчине и сурово пресекалась. Возможно, поскольку мы со Стасом были членами КПСС, а я, к тому же, входил в правления клуба ВДК, нам, видимо, доверяли, да и дряблые мышцы государства уже не могли контролировать все и вся. До горбачевской «перестройки» оставалось всего ничего. Но кто о сем знал? Мы жили в фотографии, как ее чувствовали, и делали то, что должно было делать в нашем возрасте и в нашем статусе. Забегая вперед, скажу, что мы со Стасом вышли из коммунистической партии в один год, а именно в тот, когда наш знаменитый демократ и земляк Анатолий Собчак в нее вступил. Слава неофитам КПСС! Возможно и другое: наша деятельность, на фоне героев тогдашнего андеграунда, выглядела детским лепетом, не стоящим внимания соответствующих органов.
Может быть, для нашего становления в фотографии важнее выставок были те творческие встречи с мастерами фотографии, на которых мы бывали. Одни из них проходили в стенах фотоклубов, другие мы организовывали сами. Помню, как поразил нас своими фотографиями рижанин Янис Глейдс. Мы диву давались, как делал такие роскошные фотографии человек, у которого не было кистей рук, а вместо них из рукавов пиджака высовывались какие-то металлические клешни. Возможно, именно под влиянием Глейдса Стас изготовил себе объектив-монокль. Правда, сделав несколько удачных пейзажей в 1981 году, он остыл к этому инструменту и в дальнейшем им не пользовался. (Глейдс скончался на 86 году жизни в апреле сего года в своей родной Риге). Были мы и на встрече со знаменитым председателем фотоклуба «Волга» из Горького Юрием Шпагиным (1939-2006). Фотографии Шпагина нам не нравились – блестяще исполненные технически, они были абсолютно пустыми по содержанию. Мы искали в фотоискусстве другого и иных мастеров для подражания. Как раз в год создания группы, Стас закончил учебу в Университете рабочих фотокорреспондентов при Доме журналиста. Вот как он об этом потом рассказывал: «Среди преподававших там фотографов я запомнил Илью Абрамовича Наровлянского, который, хотя и был журналистом, всегда снимал и рекламу, и, самое главное, город. На его городских пейзажах выросли многие из нас. Там я познакомился с Олегом Бахаревым, Олегом Полищуком и другими фотографами, с которыми с тех пор дружу». Вероятно, по инициативе Чабуткина мы и направились на встречу сначала с Бахаревым, а потом и с Полещуком.
|
|
Ох, как непросто вернуть в памяти ощущения и впечатления, отодвинутые толщей немилосердных лет в далёкое прошлое! Ещё трудней воспроизвести что-то конкретное, то, что некогда воспринималось обычным, будничным, казалось константой, не требующей размышлений и фиксации. Так произошло и с Олегом Николаевичем Бахаревым (1938-1996). Пока он был жив, как-то в голову не приходило справляться о подробностях его творческого пути, а теперь – поди узнай! Поздновато пришло понимание, что Бахарев был одной из крупнейших фигур петербургской фотографии своего времени и отмеренный ему судьбой этап эстафеты петербургской фотографической культуры прошел очень достойно. Поздновато, потому что архив мастера утрачен и живых (не только физически) его соратников почти не осталось. Расспросить почти некого. Я один из многих, кто обязан Бахареву своим становлением в фотографии -- вот почему и решил закрепить хотя бы то, что сохранилось в моей ненадёжной памяти.
|
|
Мы, молодые фотографы, регулярно видели его на редких в 70-80-гг. прошлого века выставках, на которых Олег был то экспертом, то экспонентом. Однако разница в возрасте и, что важнее, в классе, была непреодолима, так что близкого общения между нами не было. Да, пожалуй, и быть не могло – какой в те годы мы могли представлять для него интерес? Бахарев после окончания Ленинградского института авиационного приборостроения работал в НИИ, но вскоре увлекся фотографией и, быстро пройдя стадию любительства, стал профессиональным репортером. Работал в «Ленинградской правде», «Ленинских искрах», сотрудничал со многими издательствами. В год нашего визита к нему – декабрь 1980 -- Бахарев уже ушел из опротивевшего ему репортерства, предприимчиво и профессионально сотрудничал с ленинградской творческой интеллигенцией и редко появлялся на выставках и в клубах. Он тогда углубился в индивидуальное творчество и вынашивал свои произведения без спешки, свойственной былой репортерской работе. Это была своего рода внутренняя эмиграция. Наш поход к мастеру, вероятно, из-за абсолютной новизны ситуации -- я тогда впервые был в приватной мастерской фотографа -- запомнился мне надолго. И то сказать, по тем временам уже наличие такой мастерской у фотографа была большая редкость! Произнесенные мастером слова, его размышления об искусстве вообще и о фотографии в частности, о самоощущении художника и, наконец, показанные им фотографии, произвели на меня настолько яркое впечатление, что я мысленно возвращался к содержанию этой встречи на протяжении многих последующих лет. То, споря и не соглашаясь, то, признавая безусловную правоту старшего коллеги. Правда, помню всё фрагментарно, и бог знает, почему, запомнилось одно, а не другое. Быть может, со временем память вытащит на свет божий что-то ещё, но сейчас расскажу хотя бы то, что близко лежит.
|
|
В те годы мастерская Бахарева находилась в старой питерской Коломне, в уютном двухэтажном дворовом флигеле дома № 100/43, стоящего на правом, если стоять лицом к Фонтанке, углу площади Тургенева и проспекта Маклина. (Эту площадь ленинградцы всё равно называли по старому «Покровка», а проспекту ныне вернули петербургское имя Английский). Помню, как поначалу мы с любопытством рассматривали устройство помещения. Мастерская в два этажа. На первом – нечто среднее между гостиной и приемной. Книги, картины, уютный уголок для чая или возлияний. На втором – прекрасно оборудованная лаборатория с кюветами для большого и малого форматов, склянками и пакетами химикатов, рулонами и коробками фотобумаги и т.д. Там же архив мастера: на полках -- тысячи отпечатков в картонных столистовых коробках от фотобумаги. Все аккуратно подписаны по темам – где и что лежит. Я тут же взял это на вооружение и впредь многие годы также хранил свои контрольные отпечатки. Помню наше недоумение от небрежно лежащего где-то в прихожей объектива от среднеформатного «Салюта» -- немалые деньги и дефицит по тем временам! Хозяин, небрежно кивнув на него, сказал: «Такой “ватный”, что им только орехи колоть, пусть валяется».
Ему, вероятно, тоже необходимо было общение. Тем более что в нашем случае диалог шел как бы сверху вниз, от мастера новоначальными. Без уколов и шпилек, неизбежных со стороны равных по стажу и опыту. Он видел, как зажигались наши глаза, вглядывающиеся в его фотографии, и показывал нам всё новые и новые. Большого формата и прекрасно напечатанные снимки производили на нас сильное впечатление. В первую очередь своим содержанием, так не похожим на виденное в журналах и альбомах советской поры. Судя по всему, это были свежие, совсем недавно напечатанные работы последних лет. Ещё не явленные публике. Забегая вперёд, скажу, что вскоре многие из них будут показаны на «Первой выставке группы “Ленинград”» и станут классикой. А пока, похоже, мы были первыми зрителями. Уча уму-разуму, мастер говорил: «Есть у нас в городе Летний сад. Кто только в нём не снимает! В этом отснятом вдоль и поперёк месте сделать собственный снимок, создать свой образ сада, не похожий на все предыдущие, ох, как нелегко! Но если это удалось, значит всё, ты сдал экзамен на профпригодность. Ты – мастер».
Он экспериментировал с подачей – часть отпечатков была прикатана эмульсией на стекло. (Позже я убедился, что этот эксперимент неудачен – отечественное стекло «оконка» зеленит и белое перестаёт быть белым, снижая широту тонального диапазона отпечатка). Мы смотрели и слушали. Комментарии к снимкам чередовались раскрытием «секретов». Например, мастер спрашивал нас: «Вот вы входите в небольшое помещение, переполненное людьми. Вам надо снимать. Как сделать так, чтобы на вас не реагировали-позировали, не смотрели вам в объектив, а продолжали делать то, ради чего собрались»? Видимо для него этот вопрос был особенно актуален – его крупную фигуру непросто было затерять в толпе. Мы – все к этому моменту уже профессионалы -- не знали. «Да очень просто! Входя в комнату, ни в коем случае не встречайтесь ни с кем глазами. Встретились глазами – вступили в контакт, и теперь за вами будут следить. Непосредственности сцен уже не добьетесь». Так просто! Теперь уже на собственном опыте утверждаю – совет верен.
К рецепту Бахарева могу прибавить ещё. Не только в помещении, но и на улице, если вы хотите снять нечто живое, не подстроенное и не сыгранное, тоже не следует ни с кем встречаться глазами. Даже если речь идет о пейзаже. Старайтесь быть незаметным, такой же частью пространства, как и всё и все. В те годы, когда я много снимал, я одевался как можно проще и избегал кофра и штатива, этих мет фотографа-профессионала. Великий Картье-Брессон даже свою скромную «лейку» чёрной изолентой заматывал, чтобы не привлекала своим блеском внимание уличной публики, а уж сам-то и вообще никому не бросался в глаза. Сегодня сплошь и рядом видишь на съемках пижонски разодетых людей с фотоаппаратом и полной профессиональной экипировкой. Зачастую они выглядят фотографами намного больше, чем есть на самом деле. Не отсюда ли на современных выставках так много надуманных, переигранных снимков, из которых так и лезут уши фотографа?
Но я отвлёкся. Мастер-класс Бахарева продолжался. (Правда, тогда применительно к фотографии мы этого слова не слышали). Среди прочего, он продемонстрировал нам технику изготовления точных монтажей. Перескажу её в общих чертах, вдруг кому пригодится? С первого негатива, в отпечаток с которого по замыслу предполагалось впечатать ещё одно изображение, он делал контратип -- контактный отпечаток на пленке с исходного. Здесь речь идёт о среднеформатных камерах, снабженных шахтой. Затем помещал этот дубль-негатив (можно и позитив) на стекло видоискателя. Таким образом, при съемке второго негатива с нужным сюжетом, он видел точные границы поля, в которое намеревался вписать второе изображение. После этого оставалось, совместив в рамке увеличителя оба негатива, напечатать сквозь «бутерброд» задуманную композицию или печатать с двух негативов последовательно, один за другим. Увидев наш интерес к этой технике, он тут же высказал такое своё наблюдение: «Чем фотограф старше, тем больше у него опыта, знаний и умений. А творческих идей всё меньше и меньше. Вот почему важно общаться с молодежью – они кипят новыми идеями, но реализовать их ещё не умеют. И тут у старшего преимущество». Преимущество не только в том, что он может, позаимствовав, быстрее и более умело реализовать идею, но ему и куда легче, в силу нахоженных дорог, пристроить продукт своего творчества. С этим откровением мастера я не могу согласиться до сих пор. Став «старшим», я много лет со страхом прислушивался к себе, мол, как там с идеями? Их у меня, вопреки опыту Бахарева, со временем становилось всё больше и больше. А желания реализовывать их собственными руками в материале – всё меньше и меньше. Так что это, вероятно, у кого как.
Конечно же, мы спрашивали его, почему ушел из репортеров? Ведь многие фотографы мечтали попасть в главную ленинградскую газету. Он ответил просто, рассказав, что когда он был ведущим репортером "Ленправды", первым звонком, первым сигналом о том, что пора уходить, для него стал такой эпизод: «Я рылся в прошлогодней подшивке своей газеты и не мог найти нужной публикации, а оказалось, что она была в позапрошлом году! И я подумал: если прошлый год для меня ничем не отличается от позапрошлого, надо спасаться». Потом был второй звонок, когда, работая над материалом, он уже во время съемки ясно представил себе, где и как будет стоять этот еще не сделанный снимок. Говорил: «Точно так оно и вышло». Ну а когда бильдредактор отбраковал фотографию, не похожую на все предыдущие, он из газеты ушел. «Тот снимок тут же опубликовали в “Смене”, но для меня уже все было решено».
А ещё Олег показал нам проект своего альбома «Ленинград – город морской». В те годы фотографу пробить издание своего альбома, не снятого по заказу того или иного издательства, было практически невозможно. И, тем не менее, в 60-70-е годы многие фотографы делали рукотворные макеты авторских альбомов. Этакий «фотографический самиздат». Сами продумывали композицию книги, выстраивали логику повествования, делали дизайн. Сами же и склеивали альбомы из напечатанных специально в нужный размер для полос, полуполос и разворотов отпечатков. Получалась уникальная книга в одном экземпляре. Одни даже и не пытались предложить свой проект издательствам, прекрасно зная, что бдительная цензура не допустит никаких вольностей в неугодном властям показе страны развитого социализма. Другие надеялись на тираж. Но если что и попадало в печать, то в таком изуродованном, кастрированном виде, что какое ж тут авторство? Альбом Бахарева не содержал никакой крамолы. Это был гимн Балтике, красавице Неве и расположенному в её дельте Великому городу. Припоминаю снимки, на которых трудовые будни ленинградского порта, с его кораблями, кранами и докерами. Этапы постройки и спуски на воду кораблей на прославленных судостроительных заводах. Путина невских рыбаков. Военно-морские парады и курсанты многочисленных морских училищ на набережных города. И, конечно же, проводка кораблей в Белые ночи сквозь распахнутые крылья знаменитых мостов. Всё снято мастерски, с любовью и полной самоотдачей. Как жаль, что этот альбом не увидел свет! Что могло не понравиться советским чиновникам? Бог весть.
Наш старейший петербургский фотограф Павел Бояров говорил о Бахареве: «Если бы Олег Бахарев не был фотохудожником, он бы стал знаменит как настоящий ценитель искусства; если бы он не был известным знатоком искусства, люди запомнили бы его просто как Большого человека. Большим в нем было все: рост, аппетит, эрудиция, щедрость, благодушие. Однако, благодушие слетало, когда он рассуждал о фотографии. Его выступлений кое-кто побаивался. "Я от себя скажу, а не от народа", — начинал Олег. И тут от заласканной комплиментами персоны, порой, летели перья. Официоз и халтура были ему невыносимы. От пошлости и показухи он свирепел. Но к тем, в ком чувствовалась искра Божья, проявлял заботливую нежность (его поддержку испытали многие сегодняшние знаменитости). Аристократ папа Карло с внешностью Карабаса-Барабаса».
Мы ушли от Олега заряженные на творчество, с желанием в подражание ему идти по жизни своей собственной дорогой. Прости, Наль, за пафос. Кто знает, может быть, спустя некоторое время, именно тот визит к мастеру и отвратил меня от фотолюбительства в том виде, каким оно было тогда? Между прочим, наш изумительный фотограф Сергей Свешников три года «мешал растворы» в мастерской Бахарева, работая у него добровольным лаборантом и впитывая в себя фотографическую культуру. Он, конечно же, может рассказать о мастере много больше меня, вот только как услышать его рассказ? А может быть его лучший «рассказ» – его творчество? Ведь с давних времен известно – «плох тот учитель, которого не превзошел ученик». Бахареву с учениками повезло.
В 1982 году, поняв, что мне катастрофически не хватает гуманитарных знаний и, разочаровавшись в фотолюбительстве, я прекратил всякую творческую деятельность. Перестал ходить на выставки и даже читать профильные журналы. Вместо этого я усиленно занимался самообразованием и, работая фотографом-ремесленником, наращивал свои профессиональные мускулы. Мой мораторий на фототворчество длился пять лет. Как раз на это время пришелся расцвет Бахарева как фотографа-художника. Накопленный им творческий потенциал требовал выхода, но существовавшие тогда фотографические институции прозябали, и дать художнику возможность достойно представить своё творчество публике были не в состоянии. Словом, ситуация была патовая. И тогда Бахарев, а я убеждён, что закоперщиком был именно он, инициировал создание творческой группы «Ленинград». Это, насколько я знаю, был беспрецедентный шаг в истории советской фотографии. Если, конечно, не брать во внимание известную московскую группу «Октябрь», созданную в 1928 году «левыми» фотографами. Но та была создана с другими целями и даже просуществовала меньше.
О попытке сформировать общественную и более или менее профессиональную структуру, которая бы со знанием дела осуществляла различные организаторский функции, Стас рассказывал следующее: «Группа “Ленинград” – это была первая попытка создания Ленинградского фотографического общества по образу и подобию литовского. В советское время единственное фотографическое общество существовало в Литве. Чтобы заявить о себе как о такой группе, которая способна сплотиться в единое творческое объединение, мы провели 4 выставки, начиная с 1982 года. Все они проходили в Ленинградском дворце молодежи, выставки были интересные и привлекали всегда много народу. Число участников доходило до трех десятков. Среди них были Валерий Плотников, известный фотожурналист Рудольф Кучеров, Сергей Григорьев, Олег Бахарев, Владимир Никитин, Александр Рец, Борис Смелов и многие другие. Состав выставки менялся от раза к разу, но основной костяк оставался неизменным». Перечисленные Стасом имена дополню. В составе группы выставлялись такие известные фотографы как Илья Наровлянский, Леонид Богданов, Олег Полещук, Сергей Фалин. Наталия Цехомская, Сергей Свешников, Елена Агафонова. Станислав Чабуткин органично влился в ряды лучших представителей ленинградской школы фотографии и был экспонентом всех четырех выставок, в 1982, 1985, 1986 и 1988 гг.
В 1987 году, в разгар перестройки, я вернулся в творческую фотографию. В 1988-м – последняя выставка группы «Ленинград». На ней я был и вновь встретился с Бахаревым. До сих пор ощущаю неловкость. Дело в том, что среди экспонентов, мне резко не понравились работы одной дамы, с которой я тогда не был знаком. Кажется, её фотографий было две, может быть три. Сами сюжеты – на них были изображены какие-то деревенские виды -- на меня никакого впечатления не произвели, но вот подача возмутила донельзя. Снимки были одеты в чудовищного рисунка совковый псевдо-золоченый багет. Дурной вкус, да и только! В то время прямо на открытиях выставок было принято делать публичный «разбор полётов», обсуждение. Ну, я и сказал, что думал. Глубоко уважаемый мной Бахарев сидел в президиуме и руководил выступающими. Выслушав меня, он спокойно и несколько свысока произнёс: «Этот молодой человек ещё не дорос до понимания таких произведений», и в зал – «Следующий кто хочет сказать»? Ещё один урок? Я не знал, что это были работы его новой жены и любимой ученицы. А знал бы, всё равно бы сказал, что думаю. Прости меня Олег! И царство тебе небесное!
Наль! Я все еще в Хельсинки, а сегодня девятый день. Решив поставить Стасику свечку, отправился старейшую в городе православную церковь Пресвятой Троицы. Была и еще одна цель, я надеялся встретить там бывшую петербурженку Дашу Агапову, которая теперь жительница Хельсинки и, по слухам, как примерная прихожанка, часто бывает в этой церкви. Я знал, что при этом храме существует нечто вроде русскоговорящего клуба: православный кружок, детские студии, проходят чаепития и т.д. Но, увы! Выяснилось, что службы здесь редки и храм оказался закрыт. Пришлось идти в величественный краснокирпичный Успенский собор. Этот храм удивительно красиво поставлен в 1868 году на самой высокой гранитной скале мыса Катайанокка. Финны не очень-то берегут облик своего города, и теперь со стороны моря его золотые купола заслоняет противного вида фасад, своим дизайном напоминающий тару из-под куриных яиц. Собор находится на туристической тропе, и многочисленные гости финской столицы приходят сюда дивиться на русские иконы. Вот в этом суетном месте мне и пришлось поставить в память о Стасике свечку.
Завтра я вынужден буду возвратиться в Петербург, где у меня откроется выставка с теми самыми парижскими фотографиями, что были сняты в 2006 году. Предстоит испить еще одну горькую чашу – первый мой вернисаж, на который Стас не придет. Листы этой серии я напечатал недавно, и Стас их увидеть не успел.
Е
Чабуткин женился на Ирине Довгаль в 1975-м, как раз в год своего вступления в ВДК. В 1981 году женился я. Мы познакомились с моей будущей супругой Еленой на Урале, в туристическом походе по реке Чусовой. Какое-то время моя молодая жена, оканчивая курс института, продолжала жить в Донецке и мы часто переписывались. В письмах я заочно знакомил ее со своими друзьями, «с которыми провожу всё свободное время и с которыми … тебе придется часто встречаться». Я писал: «Нас восемь человек. Основной состав сформировался в фотоклубе ВДК. … К сожалению, он [клуб] довольно основательно деградировал ко второй половине семидесятых. Мы мучились, мучились и в начале 1980 года ушли из этого фотоклуба. Это не только «Окно», но и еще изрядная часть маститых фотолюбителей. Организовался новый фотоклуб при Доме Дружбы и Мира. Вот мы все и входим в этот клуб, который, по правде сказать, ничего хорошего из себя не представляет. В группе четверо изначальных: Китаев, Борис Конов, Стас Чабуткин и Лена Скибицкая; следующими в группу попали Женя Покуц и Витя Васильев». К тому времени в группу «Окно» вошли еще двое -- коллега Стаса Александр Минин и танцовщик Ленинградского молодёжного балета Валера Каверзин. В том письме я написал нечто вроде коротких характеристик каждому члену группы. Вот, что я тогда написал о Стасе: «Стасик Чабуткин очень разносторонний парень. Он интересуется очень многим: и музыкой, и театром, и живописью, и скульптурой, в общем, всем тем, что входит в понятие «художественная культура». Он женат, живет с женой душа в душу. Детей пока нет. В этом году на его долю выпал первый серьезный успех [в фотографии] и мы его дразним «Супер-Стасом». Сейчас уже не помню, что это был за успех – в тот год Стас, помимо местных выставок, принимал участие в двух других: в Болгарии -- «Габрово-81» и в Литве, в Шауляе -- «Портрет современника». Диплом, полученный на той или на другой, и сделал его в наших глазах Супер-Стасом.
В том же восемьдесят первом мы приняли участие в выставке фотоклуба «Дружба». Порывшись в своих старых бумагах, я обнаружил следующий текст: «Грустно смотреть на выставку фотоклуба “Дружба”. Все мы, благодаря искусству фотографии, обрели какую-то новую систему ценностей. Я думаю, ни один из нас уже не будет проводить время у пивного ларька. Так не пора ли отблагодарить это искусство, не засорять его всевозможными фотоподелками, сказать себе честно – я фотоискусству не могу ничего дать. <…> Куда мы спешим? Завоевать побольше медалей, дипломов? Это ли цель искусства? <…> Современная фотография, к счастью, находится на таком высоком уровне, что сказать в ней что-то свое, выстраданное, можно лишь полностью отдавая себя ей и трудом, колоссальным трудом. Мы имеем перед глазами мастеров с филигранной техникой, мы имеем фотографии величайшей поэтической силы, глубочайшей эмоциональной заряженности. Все это делают наши современники и соотечественники. А наш клуб – организация для приятного времяпрепровождения... Наш клуб обречен. И не надо было его создавать. Лучше уж было ассимилировать, раствориться в рядах любителей-одиночек. Попробуем представить себе ситуацию, что наш клуб перестал функционировать? Многие ли ощутят в себе потребность к творческому труду? Будут ли без клубной погонялки напряженно работать, пытаясь выразить наболевшее посредством фотографии? Я думаю, что нет. У многих посещение клуба и периодическое пощелкивание фотоаппаратом просто вошло в привычку, такую же бесполезную для общества, как курение и онанизм».
Вновь автоцитата и мне, право, хотелось бы ее поправить. Но что «право», а что «правда»? Резковато, конечно, я тогда написал, но молод и незрел был ещё. Про «ларек» могу пояснить. Когда я был в правлении клуба ВДК, мне приходилось на его заседаниях голосовать – принять ли в члены клуба того или иного неофита. Соискатель обязан был принести в клуб свои творческие работы, по которым и осуществлялся прием. Когда я видел откровенно слабые работы, честно голосовал «против». И часто оказывался в меньшинстве. На мои возмущенные реплики старшие товарищи парировали следующим образом: «Пусть лучше ходит в клуб, чем пьет водку в подъездах и простаивает у пивного ларька». Вот такие «творческие» критерии.
Но, Наль, не все так просто! Совсем недавно мне довелось познакомиться с архивом старейшего ленинградского фотолюбителя и нашего со Стасом одноклубника по ВДК, Феликса Робертовича Лурье. Знаешь, мой давний друг и однозаводчанин, а ныне известный писатель и собиратель петербургского фольклора Наум Александрович Синдаловский, зафиксировал крылатую фразу, ходившую в старом Петербурге: «А не знает кто Лурье, тот, конечно же, дурье». То есть фамилия весьма распространена и в доказательство тому -- только у нас с тобой эту фамилию носят трое общих знакомых. (Это если не считать их подросших детей). Но с Феликсом Робертовичем ты, пожалуй, не знаком. Феликс до сих пор активно занимается фотографий и делает выставки, а вступил он в фотоклуб ВДК аж в 1959 году. В восьмидесятые годы, в нашу со Стасом бытность в ВДК, он нам запомнился своими показами диапозитивов. Страстный поклонник изобразительных искусств, Феликс везде, где только возникала возможность, фотографировал на выставках современную отечественную и зарубежную живопись (или репродуцировал альбомы) и устраивал в клубе просветительские лекции, знакомя нас с достижениями «старшей музы». Так вот – сегодня в моих руках его рукопись «Как я вступил в фотоклуб ВДК». Почитаем этот любопытный документ в авторской редакции, но с сокращениями.
«Хотя я родился в Ленинграде и учился в Ленинградском Военно-Механическом институте, после его окончания я 5 лет по направлению проработал в Саратове на номерном заводе. Фотолюбителем я стал еще в раннем детстве – по примеру отца, еще до войны увлекавшегося фотографией, и одно из моих первых воспоминаний – чудо появления в ванночке изображения – сперва негатива на пленке, а потом уже позитива на фотобумаге. У отца моего, сперва учителя, а потом директора общеобразовательной школы в Кировском районе, была клап-камера «Турист» с кассетами 6х9. Проявка и печать происходила в маленькой кладовке большой (11 счетчиков) коммунальной квартиры на последнем этаже дома на углу проспекта Маклина и улицы Союза Печатников. Видимо, тогда барахла, которое сейчас хранится в наших кладовках, не было, все жили очень бедно, да и отношения в квартире были мирными, а отец, как настоящий фотолюбитель, снимал и соседей. Уже после войны я сам во время учебы в 9-10 классах занимался в фотокружке, которым руководил наш «химик». Немного снимал во время учебы в военмехе – в основном демонстрации и на «практиках», но условий нормальных не было – печатал под столом, покрытым одеялом. <…> Когда я приехал в Ленинград, стал искать любительский киноклуб, но в 1959 году его еще не было – зато был уже известный на всю страну (благодаря журналу «Советское фото») Ленинградский клуб фотолюбителей ВДК. <…> По тогдашним правилам, чтобы вступить в клуб, нужно было получить задание, например, поснимать работу какого-нибудь из многочисленных коллективов самодеятельности. Потом принести не менее 10 снимков – 13х18 – по ним и будут принимать (или не принимать) в члены фотоклуба. Но был и другой способ вступления в клуб – это участие в ежегодной клубной фотовыставке. Что я и сделал. Из своих старых саратовских негативов подобрал 10 и напечатал их в формате 30х40 – до этого я таких больших [отпечатков] не делал. Ужаснулся большому количеству дефектов, которые на пробниках были практически незаметны, и стал их варварски ретушировать тушью перьевой ручкой. Успел обработать только 9, одну не успел, её-то впоследствии и поместили в экспозицию, и даже дали диплом III степени».
Тут еще любопытно, что сначала фотопечать «происходила в маленькой кладовке большой (11 счетчиков) коммунальной квартиры», а потом «под столом, покрытым одеялом». Что только не придумывали фотолюбители, чтобы заниматься любимым делом! Один мой одноклассник жил на Фонтанке, на последнем этаже старинного петербургского дома. Естественно в коммуналке. Когда он увлекся фотографией, то сделал себе лабораторию следующим образом: с согласия соседей, построил в коридоре, в створе своей комнаты, глухую антресоль – а потолок там был мерах в четырех от пола. Потом, сделав лестницу, прорубил из своей комнаты лаз на антресоль и там-то он мог заниматься фотопечатью в любое время суток, таская воду ведрами наверх. Другой мой приятель-фотолюбитель в широком коммунальном коридоре построил нечто, напоминающее современный шкаф-купе с раздвижной дверью, и хитро разместил этот объект за стенкой общественной ванны. Таким образом, он был обеспечен водой, которая приходила и уходила через трубу, проложенную сквозь стенку. А вот мне, Стасу и многим другим нашим друзьям фотолюбителям приходилось печатать по ночам, прямо в ванной комнате. Тут были свои особенности. Ведь мы с вечера должны были, превращая ванну в фотолабораторию, занести туда – вот, ты, опытный путешественник, цитирую твою биографию: «имею более 20 сезонов экспедиционной полевой работы», и поймешь – «поставить лагерь». То есть занести нужное оборудование, увеличитель и прочее, создать неактиничный свет, наполнить растворами кюветки и т.д. Потом -- творить. Потом, под утро, вернуть помещение к его основной функции. Потом – на работу. Тут никакого пафоса – мы так жили, и это было обычно и привычно. Но это – про фотопечать, а вот для того, чтобы сделать в ВДК персональную выставку, с некоторого времени членам клуба необходимо было брать на службе характеристику. Необходимость в этом возникла после той самой запрещенной выставки Пти-Бориса – вот тебе «след тени». Такой документ-характеристика сохранился в архиве Лурье, и я здесь воспроизведу целиком этот своеобразный памятник эпохи.