Для меня тут важны два момента. В Стасе совсем не было чванства и заносчивости. При всем моем уважении к Володе Чернецкому, но по фотографической величине он далеко не ровня Чабуткину. Как куратору, мне часто доводилось слышать от фотографов вопрос: «А кто будет висеть рядом»? И если им казалось, что выставляться рядом с тем или иным автором им не по рангу, то категорически отказывались от участия. «Или я, или он»! В Стасе этого не было, и быть не могло. Второе – эта выставка засвидетельствовала -- Стас был открыт новым технологиям, быстро осваивал их и успешно применял в профессиональной и творческой фотографии. А это в фотографах, теперь уже старой школы и серебряной закалки, встречается не часто.
В сущности, Александров во всей ситуации с «двориком» был не причем. Но он перестал общаться и даже здороваться со многими из нас. Незадолго до смерти Стас случайно встретился с Александровым на Невском. Разминуться было невозможно, они поговорили. Потом Стас рассказал мне, что вспоминая всю ту историю, куратор/председатель назидательно произнёс: «Пить надо было меньше»! Вот так.
Октябрь.
Обстоятельства смерти Стаса нелепы и чудовищны! Несусветны. Что, впрочем, и не удивляет в современной России. Вот вопрос -- когда же я в последний раз видел Стасика живым? Это было во вторник 12 октября в Доме Голландской церкви на Невском, 20, где в тот вечер был вернисаж выставки фотографий Саши Филиппова «Параллели». Днем мы со Стасиком созвонились и сговорились после выставки ехать домой вместе. Из-за расплодившихся в последние годы в Петербурге автомобильных пробок, он приспособился оставлять свою «четверку» возле метро «Черная Речка». (Прошу не путать с «перехватывающими парковками» Матвиенко, это все разумные люди делали задолго до ее орграспоряжений). Мы ныряли в метро и совершали «тройной прыжок» до Невского. «Тройной прыжок» -- это такая дисциплина в спорте, когда два коротких прыжка-толчка завершаются длинным финишным полетом. Поселившись рядом со Стасом на Приморском проспекте, я каждое перемещение в направлении Невского ощущал, как тройной прыжок -- два коротких перегона, один от «Чречки» до «Петроградки», второй до «Горьковской», и длинный прыжок под Невой. Вот мы и в центре. В тот вечер мы сделали обратный «тройной прыжок» под речками, а там по Савушкина он добросил меня на своей жигулевской «классике» до дома, после чего до своего ему уже было рукой подать.
|
|
Нам в тот вечер много что хотелось обсудить – ведь мы не виделись больше недели, Стас ездил в Коломну, в Ново-Голутвин монастырь. Мы порадовались за Сашу Филиппова. Во-первых, похоже, ему удалось справиться с «белочкой». Во-вторых -- он сделал хорошую выставку с хорошими фотографиями. (Что не одно и то же). Мы обсуждали монастырские новости, планы сотрудничества с обителью и прочие личные дела. Потом Стас извинился и, сказав, что ему завтра рано вставать, поехал домой. «Еду на Валдай, туда, где в двухтысячном разбил твою машинку». Это последние слова, которые я от него услышал. Ничто не предвещало трагедии. Это сейчас, припоминая день за днем события октября, мысленно придираешься к каждой мелочи, силясь понять, ну как же это могло произойти? Ох уж эта поездка на Валдай! В поиске предзнаменований откручу время несколько назад.
|
|
Чуть больше, чем за неделю до этой, последней встречи, мы со Стасом вот так же стояли возле моего дома – наутро он уезжал в Коломну, в Ново-Голутвин. Он был в восторге от того увеличителя, который ему удалось наладить в монастырской фотолаборатории. Ехал снимать и печатать, печатать и снимать. Через несколько дней позвонил мне из Коломны, рассказал, что наконец-то хочет освободить гараж от складированного там фотооборудования, отдав, что нужно мне, а остальное -- перевезти в монастырь. Сказал, что вместе с братом поедет из Коломны в Троице-Сергиеву Лавру. И вот, как теперь кажется, первая тревожная мелочь: перед поездкой в монастырь он обнаружил, что его ботинки прохудились, и он наспех купил новые. Гуляя/снимая в Коломне, сбил в новой обуви ноги, и матушка игуменья подобрала ему кроссовки попросторней. В них-то, не со своей ноги, он через несколько дней и поехал на Валдай. Спросите, зачем это он туда поехал? Все диву даются! В понедельник утром, 11 октября, Стас прямо с поезда из Москвы, не заходя домой, пришел на работу и стал просматривать/обрабатывать свежую съемку. Случайно услышал, что есть одна горящая путевка на автобусную экскурсию на Валдай в среду – это был «день здоровья», организованный для работников музея. Стас заявил, что возьмет невостребованную путёвку и поедет. Женя Горох, давний друг Стаса и вот уже несколько лет сослуживец, принялся его отговаривать: «Ну куда ты! Только что всласть наснимался, да и дома неделю не был»! Но Стас уперся, выкупил тур и решил ехать. Так случилось, что в тот же день вечером я встретился в трамвае 48 маршрута с его женой Ирой, что вез нас по улице Савушкина по домам.
|
|
-- «Как Стас, вернулся из Коломны? Доволен поездкой»?
-- «Вернулся, доволен и вдохновлен. В восторге от Троице-Сергиевской лавры» -- ответила она.
Итак, во вторник вечером мы со Стасом расстались. Наступила среда. В петербургской Коломне, в моей мастерской, обычная людная среда. Но она как-то не задалась, а ночью я плохо спал, рано встал, и необычно рано вышел из дома, собираясь печатать фотографии. Ирин утренний звонок застал меня на подходе к мастерской. Едва сдерживаясь, она сказала, что везет на скорой полупарализованного Стасика с черепно-мозговой травмой в Мариинскую больницу и просит меня найти нашего общего знакомого доктора Андрея Жукова.
Что же произошло в среду?
Я видел его последнюю валдайскую съемку. Ничего особенного, все как у всякого, кто ходит гуськом за экскурсоводом: музей колоколов и колокольчиков, которыми некогда славились валдайские умельцы, Троицкий собор на площади Свободы, нелепого вида Введенская церковь и т.д. и т.п. Разве что, по пути, между Новгородом и Валдаем – там путешественники всегда делают остановку -- отдельно снятые Крестцы. Кто ездил по трассе М10, прекрасно помнит этот пункт придорожной торговли – ряды дымящихся и парящих кипятком самоваров, возле которых с разной начинкой доморощенной выпечки пирожки. Этакий русский фастфут. Но если раньше там, на трассе, в качестве прилавков были ящики и табуретки, то теперь немыслимого дизайна сарайчики, напоминающие собачьи будки. Зато сляпаны они из обрезков финских кровельных материалов, т.е. как бы «Мы – Европа»! Я так понимаю, что это все Стас, со свойственным ему озорством и иронией, снимал для меня, мол, почувствуй Саня, как за десять лет изменилась Россия. На других его снимках -- обед в Валдае с непременными возлияниями -- ох уж эти русские дни здоровья! И -- в обратный путь. В районе Тосно автобус сделал, как водится у нас на Руси, -- «мальчики налево, девочки направо», техническую остановку. Выходя из автобуса, Стас упал. Я уж не знаю, что послужило тому причиной, то ли непривычная обувь, то ли неудачная конструкция поручней в китайского производства автобусе, но знаю, что Стас падал как фотограф. По себе знаю, профессиональные фотографы падают не так, как простые смертные: те, падая, спасают себя и, падая, успевают смягчить удар, подставив под себя руку. Не то фотограф! Фотограф, спасая камеру, поднимает руку с ней вверх. Стас уже не раз терял камеры, и потому, конечно же, спасал нынешнюю. Упав, он потерял сознание. Над ним, лежащим навзничь c кровью на лице, сорок взрослых, умудренных жизненным опытом сослуживцев, устроили совещание: вызывать ли скорую помощь? (Между прочим, сплошь музейные работники, не шелупонь какая-то). Всем хотелось домой, а если вызвать врачей, то «пока они сюда доедут, пока разберутся, мы все опоздаем на метро». Что делать? Через полчаса Стас очнулся. Все обрадовались, завели его в автобус, посадили на заднее сиденье, влили в него водочки и бодро покатили в Петербург. А ведь я, позже, видел фотографии всех его спутников – Стас снимал их с любовью и собирался каждому сделать фотографию «на память о путешествии на Валдай». Все же что-то в его облике туристов насторожило, и добрые сослуживцы сообразили, что в метро Стасика, пожалуй, не пустят. Позвонили с дороги его жене, приезжай, мол, к метро «Московская», забирай своего пьяного мужа. Дело шло к ночи, и время шло. Ира дозвонилась до племянника-автовладельца и помчалась через весь город на «Московскую». Кто знает Петербург, поймёт: тридцать километров через забитый пробками город. Экскурсанты, посадив Стаса у метро на лавочку и оставив с ним на вахте двух старичков, благополучно разъехались по домам. Сколько эта троица там просидела? Полчаса? Час? Бог весть! Увидев Иру, один из ветеранов гордо произнес: «Сампсоновцы своих не бросают»! («Сампсоновцы» -- так себя величают сотрудники Сампсониевского собора, филиала государственного музея-памятника Исаакиевский собор). Другой герой былых войн, увидев встревоженную Иру, успокаивая, добавил: «Ничего страшного, Стас немножко упал, немножко ударился, немножко шла носом кровь, но вот же -- разговаривает и ходить может». Я знаю Стасика! При виде супруги он всегда старался сконцентрироваться и не подать виду, что ему нехорошо. Видимо, и тут, собрав в кулак уходящее сознание, Стасичек встрепенулся и пытался держать хвост пистолетом. «Мне очень холодно, Ирочка» -- сказал он, застегнув свою курточку до ушей. Больше он уже ничего не произнес. Как ни зла была жена за эту ночную вылазку из дома, но, заподозрив неладное, повезла мужа в травмпункт. Представь, Стас по ведущей в приемный покой лестнице поднялся сам! Доктор, едва глянув на него, диагностировал: «Что вы его сюда привезли, он же в стельку пьян»! Супруга уговаривала врача осмотреть мужа или вызвать скорую, но тот квалифицированно парировал: «Везите домой! Проспится, тогда и вызовете участкового». Что делать, вердикт объявлен, пришлось ехать домой. Утром Стас не проснулся.
Мариинская больница была выбрана Ирой не случайно и за отдельную мзду врачам скорой помощи. В ту больницу, что была дежурной, прекрасно помня, как несколько лет назад туда привезли избитого и ограбленного нашего друга и коллегу Борю Конова, она везти мужа наотрез отказалась. Тогда потерпевший Конов пролежал трое суток в больничном коридоре без малейшей помощи. А в Мариинской работал Жуков, и шансов на внимание врачей было больше. Доктора Жукова удалось разыскать, и он присутствовал на операции. Там он сразу про Стаса все понял – сломано основание черепа, повреждены оба полушария головного мозга, огромная опухоль, а удар головой был такой силы, что мозг сломал глазницу изнутри – вот откуда кровь из носа… Но нам Жуков оставлял надежду и говорил, что Стаса держат в искусственной коме, и, возможно, организм справится. Мы все надеялись на лучшее. Через четыре дня, утром 18 октября, сердце Стаса остановилось.
Я все силюсь понять, что чувствовал Стас в свои последние дни? Мне кажется в финале повести «Смерть Ивана Ильича» гений Льва Толстого сумел это передать.
«Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление.
-- Да, все было не то, -- сказал он себе, -- но это ничего. Можно, можно сделать «то». Что ж «то»? -- спросил он себя и вдруг затих.
Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал.
В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
«Да, я мучаю их, -- подумал он. -- Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», -- подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:
-- Уведи... жалко... и тебя... -- Он хотел сказать еще «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. «Как хорошо и как просто, -- подумал он. -- А боль? -- спросил он себя. -- Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?»
Он стал прислушиваться.
«Да, вот она. Ну что ж, пускай боль».
«А смерть? Где она?»
Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.
Вместо смерти был свет.
-- Так вот что! -- вдруг вслух проговорил он. -- Какая радость!
Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось.
Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.
-- Кончено! -- сказал кто-то над ним.
Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, -- сказал он себе. -- Ее нет больше».
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
К умирающему Стасику сын пришел на четвертый день.
Игуменья Ксения рассказала мне, что новопреставленный как чувствовал что-то неладное – за неделю пребывания в монастыре четыре раза ходил к причастию. И добавила: «Так что он предстал перед Богом чистеньким и светлым». А от Жени Гороха я узнал, что в последнее время Стас методично оцифровывал свой огромный фотоархив.
Стас уже давно беседует с Богом, а мне все звонят и звонят общие друзья, получившие мое электронное послание с просьбой собрать деньги на похороны. Я там не назвал имени, и никто не мог поверить, что SMS было про Чабуткина. В ноутбуке социальные сети упорно продолжают стучаться с навязчивым предложением включить Стаса в мои друзья. Кончится ли эта мука?
И вновь, Ира, -- ты ведь читала моё письмо Налю? -- мне вспоминаются события конца 19 века. В журнале «Обзор графических искусств» в январе 1879 была опубликована статья: «Памяти Виллиама Андреевича Каррика». После изложения краткой биографии усопшего фотографа, автор резюмировал: «Да, Виллиам Андреевич Каррик сделал очень много для русского художества, и его имя всегда будет произноситься каждым из наших жанристов с глубоким уважением и признательностью. Нужно желать, чтобы начатое Карриком фотографическое изучение России нашло себе в кругу русских фотографов такого же ревностного продолжателя (о многих продолжателях – трудно и мечтать в наше время)… Не мешает только этому будущему деятелю иметь в руках побольше средств для этого почтенного дела. Мы слышали, что покойный Виллиам Андреевич Каррик незадолго до смерти привёл в порядок все свои негативы, и что вдова его, вместе со старшим (16-летним) сыном, думает продолжить дело. Пожелаем им от души полного успеха».
А.К.
Петербург-Москва. Октябрь 2011.