Оглавление
Наль Подольский. Предисловие.
Смелов. Письмо Налю Подольскому из Парижа.
Стас. Письмо Налю Подольскому из Хельсинки.
Нас было двое. Письмо Ирине Гундаревой.
Прошел год. Письмо Станиславу Чабуткину.
Указатель имён.
Иллюстрации.
Принятые сокращения.
Биография автора.
409427 знаков (с пробелами)
11 авторских листов
Александр Налю. Привет!
«Чем дальше живешь, тем меньше понимаешь воздействие света на эмульсию».
Смелов.
У меня, как и у всякого, ежегодно бывает день рождения. Не знаю как у кого, но меня перед этим моментом как-то особенно колбасит. За две-три недели накатывает кажущаяся беспричинной депрессия, весь белый свет не мил, всё из рук валится и т.д. и т.п. Наблюдаю за собой давно и знаю, что это продолжится до тех пор, пока не минует дата. Может быть дело в том, что я переношенный? Других версий у меня нет. Забравшись за сороковник, а теперь я уже за полтинник, заметил – как только пересеку терминатор рождения, всё как-то образумится. С годами подобное состояние стало не то чтобы привычным, но фактом неизбежным и теперь уже ожидаемым. Соломки, конечно, не подстрелишь, но все-таки. А в этом году всё вообще наперекосяк. Похоронил маму, и теперь я в роду старший. То есть следующим по нормальной логике событий уйду я. А на это, на «нормальную логику событий», можно только уповать. Нет уже никого в семье передо мной. Это одно. Другое – меня внезапно занесло в Париж. Эта встряска как-то сгладила нелёгкие дни, но лишь внешне. Нутро мается, и проявляется это в симптомах, только одному мне ведомых. А прокладок от подобных «трудных дней» ещё не изобрели. Увы!
Тут, в Париже – так карты легли – я пересёкся с московским фотографом Игорем Мухиным. Не знаю, Наль, знаком ли ты с ним лично, и знаком ли с его творчеством. Если нет, то поверь на слово – он из небольшой когорты лучших современных российских светописцев. Автор он: а) – думающий и, следующее из а), – б) -- делающий умные и точные фотографии. Он, правда, не по моей фотографической епархии, но по абсолютной величине это ничего не меняет. Так вот Мухин. Судьба, как и меня, внезапно занесла его в ноябре в Париж. Его на сей раз не так надолго, как меня. И тоже – день рождения. Ну, возможно, это наши скорпионьи дела, но чувствую, тоже мается. А тут – Paris Photo! Поясню. Многие мои добрые знакомые из фотографьего круга аж вздрагивали от зависти, что я попаду на это пресловутое Пари-фото. Маэстро Мухина такие вот московские «вздрагивающие» осчастливили бесплатной поездкой на фотобазар в Париж. По мне – лучше бы он со своим кризисом среднего возраста сюда не ездил и этого не видел! Да кто ж от такого шанса откажется? 80 галерей и около 20 фотоиздательств представляли в Лувре более 1750 авторов со всех концов света. Надо ли говорить, что российских галерей и издательств и в помине не было? На стенде галереи «Serge Plantureux» мы оба, ещё не встретившись, споткнулись о редкое на западном рыночном пиру русское имя. И имя это – «Boris Smelov (1951-1998)» -- в прайс-листе и отдельно, прямо на стене. Представляешь мою эмоцию?
|
|
Ну, положим, я кое-что об этом галеристе – Серже Плантюрё (Serge Plantureux)знал и раньше. И даже знаю, откуда у него работы Смелова, но чувства при встрече с фотографиями земляка здесь, на крупнейшей ежегодной европейской ярмарке продаж-покупок фотографий, возникли самые противоречивые. От гордости за нас, русских и, тем паче – петербургских, до горечи – картинки-то здесь Борины из третьего ряда! Тех, что здесь в продаже, я даже не видел! Мы-то знаем Смелова и в совокупности творчества и, что главное, в его действительных шедеврах! А тут, как бы тебе сказать? Не за такие работы мы Пти-Бориса любим, ценим и помним. Это особенно колет глаза на общем фоне выставленных здесь фотографий. Если и есть – а они есть! – слабые, четвертого, пятого ряда, то имена авторов настолько раскручены, вписаны в анналы, сопровождены альбомами, каталогами, историями продаж, и т.д., что и пятый слой, т.е. отстой почившего мастера -- первоклассный товар для коллекционеров. Базар-то устроен для них!
|
|
Тут же вспомнился куратор Валерий Вальран, сделавший недавно на Пушкинской,10 выставку «Неизвестный Смелов». А где он – Смелов известный? И кому он известный? Почему надо было давать именно «неизвестного», когда ещё обобщающей выставки мастера не было? Об авторе покойном куратор думал или о себе любимом? Профессор, философ Валерий Савчук точно прореагировал на ту экспозицию: «хотели показать “Неизвестного Смелова”, а показали Смелова в неприглядном свете». И здесь, на Пари-фото, такая же история. Словом, хоть плачь!
Когда с Мухиным в Париже встретились, он ко мне прямо кинулся, мол, как же так? Пребывая в полном недоумении от заявленных цен на Борины работы, говорит: «За одну 4.500 евро, за другую – 600, а картинки-то дрянь!» Игорь такое резкое слово, конечно, не произнёс, но его эмоцию я передаю тебе верно. Висит на одном стенде с Атже, Стейхеном, Стрэндом, Ман Реем, Кертезом, Брассаи, Брессоном, Каллаханом, Джакомелли, Ирвингом Пенном… Цены на Смелова, как и на Брассаи, а…. Замечу, Мухин не знает, не любит и не понимает 19 век. А он, девятнадцатый, в той же галерее представлен ещё достойней, чем в мухинских любимцах 20-го. И они, первопроходцы, подчас заявлены на том же, что и Смелов, уровне цен. Рынок! Что мы знаем о нём, и о правилах поведения на нём? С другой стороны, наше ли художническое дело думать об этом? А Игорь продолжал: «Что за дела? Фотографий-то Смеловских хороших нет, ну помню я три-четыре неплохих сюжета, но и все! Откуда такой пиетет, откуда такая известность и память? Где фотографии, соответствующие такой славе? Может быть, дело в андеграундной тусовке Петербурга? Тогда где тексты, воспоминания? В чем дело?» Вот такие пламенные речи.
|
|
Между тем, за неполных четыре дня торгов в Лувре продана чёртова прорва фотографий! В последний день работы ярмарки стены возле работ пестрели красными метками. Цены? От годового прожиточного минимума российского пенсионера, до годового бюджета крепкой фирмы. Покупатели и коллекционеры фотоискусства – действительно загадочные и невиданные в России персонажи. Покупатели – они кто? Ценители-поклонники? Вкладчики капитала? О них не стану, поскольку слишком мало о них и их знаю. Несомненно одно – никто денег на ветер не бросает. Альтруизмом здесь и не пахнет. Смелова никто не купил. Повторю – кто, как и почему приобретал фотографии – не знаю и не берусь объяснить их мотивы. Что происходило в головах тех людей, чьи руки при взгляде на фотографии тянулись за кошельком? Для меня полная загадка. О Боре знаю несколько больше. Посему – ты уже догадался? – это письмо посвящено Борису Смелову. И моему с ним времени. Мы с тобой оба его знали в одном времени и в одном пространстве. Так, да не совсем. Но об этом – позже. А сейчас -- как рассказать столичному Мухину о том, что такое был Пти-Борис для петербургских фотографов? Для петербургской культуры? Столичному -- про гнобимую, застрявшую словно кость в горле у москвичей, непокорную и самодостаточную провинцию? Про город, который Смелов никогда не называл Ленинградом? А как рассказать о Смелове миру? Миру-то и на Москву плевать с Эйфелевой башни!
Да, конечно, был бы достойный альбом, не пришлось бы всякий раз отвечать на вопросы, подобные мухинским. Но до сих пор нет альбома! Знаю, еще при Бориной жизни затевались два. Один в Москве. В том самом издательстве «Видар», что затеяло целую серию авторских фотографических альбомов, но выпустило лишь два. После выхода в 1998 году монографий Алексея Калмыкова «Коллекция непрерывных опытов» и Андрея Чежина «Пространство постмодернизма» (составленного И. Любимовым, к этому персонажу я ещё вернусь), сиё издательство как-то в одночасье передумало продолжать программу, да и продавать изданное не озаботилось. А программа «Фотографической серии» была заявлена грандиозная. Из тех, кто попадает в поле моего повествования, помимо Смелова издательством были анонсированы монографии Игоря Мухина и Натальи Цехомской. Ни тот, ни другая, равно как и ещё 12 талантов заявленного плана, так и не дождались выхода альбомов. Не знаю, как распорядился тиражом Калмыков (недавно встретил его в Москве – сильно сдал!), а Чежин съездил в «Видар» и выкупил лежащие без движения книги по 3 рубля. И по сию пору ими торгует. На мой взгляд, промашка издателей – опора на экспертов, не подумавших о рынке. Не с этих авторов надо было начинать. Для Запада постмодернизм был уже битой картой, вчерашним днём, для россиян – сверх меры новаторством. Неправильным и ненужным. Как мне кажется, именно это и предопределило крах издательской программы.
А ведь Смелов специально для готовящегося альбома напечатал самое ему дорогое, избранное. И, надо думать, напечатал блестяще. Где теперь эти фотографии? Слышал, что и гонорар был уже получен, и, как будто, именно этот гонорар ушёл на памятник над могилой. Ей Богу, лучше бы альбом! Другой альбом собирал у нас на берегах Невы тоже уже покойный классный фотограф Олег Полещук. Свою программу он называл «Зимний Петербург». По его замыслу, это должен был быть коллективный труд. При этом самые основные, значительные блоки фотографий отведены были кисти Полещука и Смелова. Весь материал ушел в издательство, да так там без движения и остался. Такие, вот, дела.
Ты должен вспомнить, как после посмертной Бориной выставки в 1998-м в галерее «Дельта» (которая находилась тогда ещё на Почтамтской улице), мы с Ириной Ванинской – тогда одним из кураторов галереи, и Юлией Демиденко – в те годы еще работавшей искусствоведом в отделе графики ГРМ, предприняли попытку выпустить посмертный альбом, так сказать, на «народные деньги», по подписке. Галерея «Дельта», в числе прочего, имела право заниматься и издательской деятельностью, но деньги, деньги. Правда, меня несколько настораживала позиция вдовы Натальи Жилиной, которая (со слов Ванинской) на все предложения по поводу какого-либо использования Бориных фотографий, категорически отвечала: «Не троньте моего светлого Борю своими грязными руками»! Я ведь, Наль, с Жилиной лично знаком при Бориной жизни не был. Специально поехал знакомиться и просить разрешения на продвижение идеи с альбомом. Дело было после посмертной выставки «Борис Смелов. Ранние фотографии» в «Дельте». Приехал. Всё еще свежо и больно. В квартире ещё горы им самим напечатанных фотографий. Жилина при встрече: «А, Китаев, знаю, знаю! Боря очень хорошо отзывался о ваших фотографиях Петербурга». (К этому пассажу я ещё вернусь). Делюсь своими впечатлениями от выставки ранних работ Смелова, говорю, мол, какой светлый город был на его ранних фотографиях! А потом, с годами, его работы становились всё темнее и чернее. Тут я говорил не столько о духе, сколько о тональности. Она мне на это категорично: «Конечно, только идиот может снимать Ленинград белым»! Вот так! Парадокс в том, что хорошо отзывался Борис о моих фотографиях в т.н. «высоком ключе» (High Key). Белый туманный и заснеженный Ленинград и Петергоф -- именно эти работы он видел и ценил – а они, по самоощущению, первые мои достойные звания художника вещи. Жилина моих фотографий, естественно, не видела, а я трусливо умолчал, что я тот самый «идиёт» и есть.
О роли Жилиной – чуть позже, когда к беседам с Гран-Борисом Кудряковым подойду. Меня и так всё время заносит в сторону – воспоминания захлёстывают! Едва держу хоть какую-то линию повествования. Хорошо ещё, что с водки, которая стремительно снимает внутреннего цензора, да после ничего не остается, перешел на местное виноградное красное. Идет мягонько, самоцензор придушен… Пишется и пишется. Не забывай, что у меня за окном Париж, а я тут корплю за компом. Вместо того, чтобы снимать. Одно, меня – фотографа – извиняет – там, за окном, который день дождь. Снимать почти невозможно. Так что я хоть и в Париже, но в сии дни не как фотограф, как мемуарист.
Мой комп, между прочим, всё время спотыкается на твоем имени и предлагает его заменить на: «Нель», «Ноль», «Нуль» и «Налью». Последний вариант меня вполне устраивает! «Как с родными повидался»! Предупреждал же друг – Чиликов: «Смотри, французское вино коварное, после двух бутылок срубает». Теперь – верю!
Возвращусь в девяносто восьмой.
Так или иначе, благословение вдовы мы получили и опубликовали в газете «ФотоZoom» объявление–призыв ко всем тем, кто знал и любил Бориса. Выходила 1988-1999 годах у нас в Питере такая бесплатная газетка, которой я придумал это название. Тогда, наивный, ещё не знал, что Zoom – знаменитый международный журнал по фотоискусству с давней историей. Помню, что текст обращения мы долго согласовывали, и ты был вовлечен в написание одной из его редакций. Питерское скромное фотоиздание теперь, пожалуй, библиографическая редкость, посему привожу опубликованный нами текст полностью.
«18 января 1998 года не стало Бориса Смелова, самого “питерского” из всех петербургских фотографов, настоящего мастера отечественного фотоискусства. Само это имя не может оставить равнодушным никого, кто хоть однажды повстречался с его работами, кто хоть однажды сталкивался с ним самим. Он как никто знал и любил Петербург, который и мы смогли понять и прочувствовать во многом благодаря его фотографиям. Он создал свой, “смеловский Петербург”, неподвластный быстрому течению времени, -- не пустынный город гранитных набережных и архитектурных ансамблей, а живой, одушевленный город, населенный людьми, наполненный их надеждами и заботами. Настоящим памятником художнику всегда остается его творчество. Фотографии Бориса Смелова еще будут участвовать в выставках, публиковаться в журналах и каталогах, но сам художник мечтал об альбоме собственных, тщательно отобранных фотографий. Судьба была к нему неблагосклонна, и этот его замысел так и не был осуществлен. Мы, петербуржцы, в долгу перед художником, четверть века без устали фотографировавшим наш город... Собрать воедино лучшие работы Бориса Смелова, подвести итог его двадцатипятилетней фотографической деятельности, издав, наконец, монографический альбом, -- лучший способ сохранить память о большом художнике.
В наше сложное время, когда сделать что-то реальное можно только всем “миром”, выпустить такое издание можно лишь на “народные деньги” -- на пожертвования всех тех, кому дорого имя Бориса Смелова, кому небезразличен Петербург и петербургская культура. Такой альбом нужен не фотографу, он нужен всем нам, чтобы не прерывалась связь времен, чтобы сохранялась художественная традиция и петербургская фотографическая школа...».
Был, как положено, обозначен адрес, куда должно было направлять деньги. Никто не откликнулся! Это было особенно горько и потому, что тогда ещё стояла перед глазами поразительная картина Бориных похорон. На Смоленское кладбище кто только не пришел! Ничего подобного ни с одним фотографом на моей памяти не происходило. Как историк-любитель знаю, что нечто подобное похоронам 1998-го, происходило с фотографами в царские времена. В «Старой России». Но память и о тех временах, и о личностях того времени в Советском Союзе тщательно вымарывали. А фотографы наши, замечу с горечью, и знать ничего не хотят, что было до них. А ведь это тупик?
24 января в полдень на Смоленском сошлась «творческая сволочь» (словечко одного предпринимателя, принужденного по роду своих занятий иметь дело с нами), – литераторы, художники, музыканты и фотографы, фотографы… Фотографы всех мастей. Всех родов, видов и разновидностей. Прости, что я всё больше именно о них, я ведь один из зверей этой стаи. Фотографы – ревностно внутри себя живущий цех, который в таком составе прежде никогда ни на одном даже вернисаже не собирался. Все переживали так, что… ну нет у меня слов! Между собой едва ли не дрались, а его любили! Все! С Борей ведь можно было не видеться годами, но знать, чувствовать, что он живет и творит рядом, было естественно и необходимо. Надеюсь, всем. И тем, кто любил фотографию в себе, и тем, кто любил себя в фотографии, и тем, кто ею просто кормился. Все понимали, что живут рядом с большим Художником. Думаю, многим было привычно внутренне, подчас подсознательно, поверять свои фотографические экзерсисы Смеловым. Вольно или невольно думая про себя: «Как он их воспримет, оценит»? Вот так вот, приблизительно, Борю все ценили, уважали и любили. Я не из ближнего круга и на поминки в семью зван не был. Поминать небольшой компанией мы пошли на 16 линию в мастерскую тоже уже отдавшему душу Богу (туберкулёз) живописца-стеновика Валеры Сергеева. То есть близко и от Бориной могилы, и от его дома. Врезалась в память неожиданная и несколько нелепая реплика скорбящего Андрея Усова (Вили): «Умер, а зубы вставить так и не успел»! И моя эпитафия-экспромт: «Жил в андеграунде, а умер на земле»!
Нас, фотографов, тогда за серьезных людей не держали. Назвать фотографа художником позволял себе только Мосфильм. И то в титрах писал через дефис «фотограф-художник имярек». То есть, похож на художника, но всё же – фотограф. Мы ведь, фотографы, были в восприятии советского что бонзы-чиновника, что обывателя-простолюдина – обслуживающий персонал. Нечто среднее между персональным водителем служебного авто и личным парикмахером. Знакомой продавщицей в сельмаге, которая могла обслужить в незаконное время суток, и «своим ментом», отмазывавшим от пятнадцати. Не то на Западе! Здесь, во всё то время, что мы прозябали в своей уравнительной лживой скуке «каждая кухарка может управлять…», то бишь, всем всё дано и все равны, давно поняли, что каждому дано что-то одно, только ему присущее. У нас надо было быть «как все», а там, чем ты больше не как все, тем больше у тебя шансов, например, на успех. Эх, да что там! Сейчас для ясности приведу один образец опосредованного смеловского влияния на петербургскую фотобратию. Ещё при жизни.
В середине 1995-го года я отдал комплект ключей от обретённой мной мастерской в коломенской мансарде не столь знаменитому в те годы Жене Мохореву. В знак признания его развивающегося, а для меня уже тогда несомненного таланта. И при всяком удобном случае корил его: «Ну почему ты не снимаешь Петербург»! Знаешь, что Мохорев, у которого тогда еще молоко на губах не обсохло, отвечал? «Пока есть Смелов, за Петербург можно быть спокойным». В смысле фотографической репрезентации на высшем творческом уровне. Чувствуешь? И он, Мохорев, искал себя и делал что-то свое, другое. Не менее, замечу, талантливо и самозабвенно, чем Боря. Ведь он по нему мерялся! Подражать или быть вторым не хотел. Это, по мне, пример и чувства в себе искры Божией, и ощущения присутствия рядом большого Мастера. Мастера, которому если и нужно подражать, то только в степени отречения от мирского, обывательского. В степени самоотдачи и преданности творчеству и только творчеству. Здесь, солидаризуясь, процитирую опубликованные в «Советском фото» слова Жилиной: «…раз увиденные, фотографии Бориса Смелова запоминаются навсегда благородной правдой и красотой большого искусства, живущего самостоятельной жизнью, вне суетной обыденности». Позже, когда возникла гипотетическая возможность издать серию небольших авторских альбомов, я предполагал, что одним из первых будет альбом Мохорева. На моё предложение он отвечал: «Как это можно делать, если ещё Смеловского альбома нет»?
И ещё. За год до 300-летнего юбилея Петербурга волею обстоятельств мне с Мохоревым случилось организовывать-координировать выставку и альбом, планируемые некой фирмой в качестве вклада в юбилейные торжества. Сразу скажу – жаба фирму задушила, и ни то, ни другое не состоялось. Но мы с Евгением отсмотрели тогда несть числа фотографий наших коллег-современников на тему «Петербург». Видовые, жанровые, репортажные... Много посмотрели. (Валере Потапову за это отдельное спасибо!) И пришли в ужас! Мы к тому времени уже много что видели в западной фотографии и могли судить – в Питере с фотографией беда! И что сделал Евгений Мохорев? Он, сгорая от стыда за родной город, купил нужную камеру, объективы и пошел на улицу. Снимал, снимал и снимал Петербург. Смелова-то уже не было! И ведь сделал немало талантливых фотографий! Действуя, между прочим, вопреки современной западной практике, диктующей манеру поведения художника на рынке искусств. Практике, которую он уже знал. Один из её постулатов не позволяет состоявшимся авторам делать шаг в сторону от «застолблённого» (Чежинское словечко) и хорошо узнаваемого, будь то по жанру или по приему/почерку направления своего творчества. То есть я к тому, что нынешний и несомненный герой петербургской фотосцены Евгений Мохорев, вырос под воздействием энергетического и эстетического поля Бориса Смелова.
Вернусь теперь к отсутствующей монографии.
Можно философски успокаивать себя, мол, тогда время ещё не пришло. Но время –субстанция коварная! Зазор между «не время» и «никогда», ох как невелик! Ну да что теперь. Тогда, в 1998-м, оставалось одно – терпеть и ждать. Конечно, не надо было сидеть сложа руки. Знаешь, Наль, и я-то такой же грешник, как и многие! Всё собирался написать про Смелова, собирался. Вот и с Гран-Борисом не раз сговаривались встретиться на тему «Смелов», вспомнить всё поподробней и написать. Так и не встретились. Кудряков тоже нас покинул. (Инсульт). Но он-то, хоть и небольшой текст, но написал и опубликовал. Помнишь, в альбоме «Оптимизм памяти», изданном «Лимбусом»? И ты, Наль, молодец – целую главу в этом году в «Беспокойниках». И о Кудрякове с Лёней Богдановым по главе!
Ты прав – Гран-Борис был «человек специальный» и с каждым у него была своя тема для разговора. Со мной? Мы с ним при каждой встрече на том или ином вернисаже – довольно часто в «Арт-коллегии» на Лиговке, иногда в «Борее», разговаривали о Пти-Борисе. Знаешь, как мы беседовали? Ну, например, я ему: «По мне, так Жилина сделала Бориса “тёмным”». Это я возвращался к своим впечатлениям от посмертной выставки «Борис Смелов. Ранние фотографии». А он мне, тяжко вздохнув: «Да, да! Она же запретила нам общаться! Мы, всё же, время от времени виделись, делились впечатлениями, показывали друг другу свои работы. Но всё это так, чтобы Наташа не знала». Или я: «Борис! Расскажи мне про выставки «Под парашютом», это же очень интересно»! Он: «Да, да! Давай, как-нибудь специально встретимся». Специально так и не встретились. Специально мне теперь пришлось мучить Валентина Тиль Марию Самарина в Париже.
Я тут уже упомянул Вальрана, да не очень добрым словом. Каюсь! Вальран хоть что-то делает. Куда хуже, когда люди теперь весьма успешные, а некогда дружившие со Смеловым, ничего не предприняли и не предпринимают для сохранения памяти о нём и его творческом наследии. Чего стоит только Белкинское, каждый раз при моей попытке что-то предложить, панибратское и небрежное: «А! Птишка, как же, как же…»! И в сторону! Или Шемякинское, равнодушное: «Да, хороший был фотограф».
О Шемякине позволю себе чуть подробнее. В 2002 году у меня состоялась первая (и вряд ли будет ещё) выставка в чежинской галерее «на Пушке». Которая уже на Лиговке – что день и ночь. Но её обитатели всё как-то боятся себе в этом признаться. Тут вроде бы всё сошлось – мне хотелось и Андрея в его миссионерской деятельности поддержать, и свой новый проект представить. Выставка была на афонском материале, но я пытался рассказать не про Афон, а про то, что происходило с верой и страной в 20 веке. Она так и называлась «XX век от Р.Х.». Открыли выставку. Вышел я из Фотоimage’а на лестницу покурить, а там – сам Михаил Шемякин. Как же, знаменитость, звезда! А я уже слышал от разных людей, что именно Шемякин помогал Смелову в стародавние годы и показывал его фотографии в Америке. Взял я маэстру под локоток, веду к Чежину в галерею. Ходит, рассматривает мои картинки, а я внушаю: «Вот, помнишь Борю Смелова? Лучшего питерского фотографа? Как бы его альбом издать»? «Помню, помню» – как-то тускло ответил, и предложил мне участвовать в выставках его фонда на Садовой. Спустя три года сделал я там выставку «Светопись». Сделал и пожалел об этом -- уж и не припомню, когда меня так унижали.
Я не слишком отвлекаюсь от Смелова? Но это же всё о нём! Понятно же, когда разматываешь клубок воспоминаний, то впечатления, факты и события разных лет неизбежно накладываются друг на друга. Возникает некая аберрация взгляда-воспоминания. И уже сам не знаешь, насколько подлинны твои воспоминания о конкретном событии с конкретной координатой. Когда мысленно прокручиваешь в памяти ленту длиной несколько десятилетий, трудно восстановить посекундную хронику. Ещё трудней адекватно восстановить в памяти эмоцию. Я уж не говорю – изложить её! А надо ли, протокольно?
Извини, Наль, не могу не отвлекаться. Ведь когда пишу всё это – я же не просто в Париже, я же в «Ситэ», в международной деревушке художников. Ты не представляешь, что это такое! Даже мне, привыкшему и ныне, как рыба в воде, себя чувствующему в русских тусовках, здесь, как-то стрёмно. Вот пример. Я, как умная Маша сижу, пишу тебе письмо. За окном – Париж, а за дверью… шум и гам. Совершенно невозможно работать! Иду на звук. Там…. Там Вавилон! Сегодня на моем этаже гуляют палестинцы – двери их студии открыты. Вхожу. Для начала – эсперано-музыка. И – танцы. Я уже давно не танцор и смотрел на всё от стола. Никогда так убедительно не осознавал, что танец – лицо человека. Да, балет, конечно… но – то дела профессиональные. А тут – простая бытовая пляска «творческих сволочей» без всякого переводчика рассказала каждому друг о друге больше, чем все стандартные резюме.
Уперевшись в «сволочей», мой комп опять на дыбы! Цитирую: «Слово с ярко выраженной экспрессивной (негативной, иронической) окраской». Прав он, конечно, но лишь отчасти. Я ведь употребляю этот термин не в качестве ругательства, как многие привыкли его понимать. Мне люба петербургская версия его происхождения, которая утверждает, что «сволочи» – это те самые крестьяне, которых император Петр Первый сволакивал со всей России, с насиженных родных деревень, и заставлял строить на гибельном чухонском болоте мой родной город. Возможно, филологи, обучавшие комп, и не согласны с такой этимологией, но когда я смотрю здесь на горожан или на обитателей приютившего меня дома, я вижу, что Париж сволок сюда людей со всех четырех сторон света. И с этим не поспоришь. Чувствуешь? Меня все больше забирает Париж. И тот, что за окном – а там не прекращается проливной дождь, и я не могу достойно исполнить свою миссию фотографа-пейзажиста, и тот другой, что за дверью. За дверью, где без всяких «видов» истинно весь мир в лицах, в его, на мой взгляд, лучших представителях. Вот так я впервые в жизни вкусил водку палестинского разлива. Не хуже, скажу тебе, чем наша!
А ведь Боря пил. И пил серьезно. Мы все это знали. Но раньше я ещё не знал этого по себе. Мало того, был такой момент времени, когда я ещё вполне координировал свои возлияния, а Смелов уже нет. Не скрою, что я, человек тогда ещё не столь пьющий, сколь самозабвенно занимающийся фотографией, понимал и знал – в миру «с пьющим иметь дело трудно». Это потому в кавычках, что не мой текст. Пьющие не надёжны как деловые партнёры. Такие слова, с кивком в сторону Бори, мне не раз приходилось слышать от тех, кто приходил ко мне, нуждаясь в тех или иных фотографиях. Это было в 1990-х. Теперь-то и в пьянстве я Смелова догнал! Вот с этого момента – попробую чуть-чуть подробней.
По любому, первое, что я должен сделать, так это объяснить наши с ним стартовые позиции. Поверь, это изложить, как чувствуешь – ох как не просто! Но, попытаюсь, ведь именно этим вызвана моя оговорка «так, да не совсем», когда я говорил о нашем общем времени и одном пространстве. Мы со Смеловым практически сверстники, да ведь не год рождения назначает и степень взросления, и уровень самосознания и самоосознания. А уж тем паче – степень таланта. Тут много что предопределяет, но сейчас я скажу только об одном – среда. Среда, в которой мы – он в своей, а я в своей, произрастали. Про Смеловскую мне известно лишь из чужих уст. А моя? Да что там! Крестьянский сын, родня-«лимита», рабочий коллектив. В том государстве я был гегемон, чему с октябрятских времен приучен был гордиться. Короче, в те годы, когда Боря чувствовал себя осколком утраченной петербургской культуры, я понимал себя как одного из тех, кто «мы наш, мы новый мир построим». Он впервые взял в руки камеру в тринадцать лет, и, по его опубликованным словам, в семнадцать у него были «первые осмысленные успехи». Я начал регулярно снимать, наверно, лет в девятнадцать, а «осмысленные успехи» случились, как я сейчас думаю, когда мне было уже за тридцать. Зазор, в конце концов, был мной преодолен, и в какой-то момент мы встали друг с другом если не на равных, то рядом. Правда, к той поре его уже не было на этом свете, а я всё догонял и догонял его. По многим параметрам. В частности, то, через что ему пришлось пройти в достаточно молодые годы – ну, там, «огонь, вода, медные трубы», – на меня легло уже матёрого. Может от того, а нагрузка на молодую и непросто живущую душу изрядная, он и пил.
Я не знаю, как это всё объяснить внятно. Буду просто рассказывать, что помню. Самое печальное, что не помню не то чтобы даты, но даже года, когда мы с ним познакомились. Положим, факт, равно как и дата знакомства, сами по себе мало что значат. А когда мы стали общаться ближе? А когда возник с его стороны интерес в общении со мной? То есть когда общение стало взаимно нужным? Смею надеяться, взаимно необходимым? Вот что важно. Не помню! Не надёжен теперь я! Поэтому буду припоминать свою фотографическую жизнь и отыскивать в ней точки соприкосновения с линией жизни Бориса.
Скорей всего первое наше с ним знакомство произошло в стенах фотоклуба ВДК. Выборгского Дворца Культуры. Смелов, если верить летописцу Вальрану, пришел туда на несколько лет раньше меня. Я вступил в клуб где-то в начале 1970-х. Смелов, согласно опубликованным Вальраном текстам «познакомился в 1968-м в стенах клуба с Кудряковым», «который ввел его в круг Кузьминского». Я в первые годы не часто ходил в ВДК и мало с кем там был знаком. Думаю, в то время его снимки, а для меня он был старший и уже авторитетный член клуба, не очень-то отличались от общего уровня работ, показываемых там опытными фотолюбителями. По крайней мере, для моего тогдашнего понимания фотографии. Наряду с типичным фотолюбительским творчеством, в начале 1970-х в стенах ВДК прорастало много того, что не вписывалось, говоря нынешним языком, «в формат» публикуемых в советских газетах и журналах снимков. И мы все отчетливо понимали, что можно, а чего нельзя. В прошлом году я написал текст для альбома «Многоточие», изданного дистрибьюторской компанией OCS в качестве подарка своим партнерам. Один из разделов моего материала был посвящен как раз фотолюбительскому движению. Чтобы не пересказывать, процитирую два абзаца.