Да, это очевидные вещи. Изменился. Посмешнел…
«Но причину вам никогда не понять, - с дьявольским удовольствием думал я, - старый агент знает свое дело…»
Как я был самонадеян. За два дня до провала.
«Джейн взяли первой», и она, похоже, на первом же допросе сдала все наши явки, пароли и маршруты следования. Ну, что же ей партизанкой прикидываться что ли? Когда в ее ящике - мои письма. Ну и стихи. За стихи уже можно смело бить.
Накануне мы условились заранее. Я должен был весь день проездить по казенной надобности. Радовался, что освобожусь пораньше и, если ей, в свою очередь, удастся вырваться из-под бдительного ока начальницы, мы встретимся. Встретились, называется!
Им даже подворотня, как водится в таких случаях, не понадобилась. У метро «-ская» есть стекляшка автобусной остановки, за ней чугунный заборчик. На нем удобно сидеть. Но падать с него довольно высоко и, наверное, больно. Впрочем, я этого не успел почувствовать. Все так быстро. Даже сколько их было, не уловил. Скомканные уши парубков. Хрясь, бздым - бряк… Боксеры. Кикбоксеры! Бойцы без правил. Под заборчиком. И фонари горят неярко.
Так вот закончилась наша игра в шпионов. Интересно закончилось. Что дальше? Теперь по правилам меня должны поменять. На кого меня поменяют? И кто? На кого, собственно, я работал? Есть ли царство-государство – пусть фантастическое - интересы которого я представлял, в пользу которого рисковал костями? А может быть, меня наградят? Посмертно. Или на инвалидную пенсию спровадят. Кому нужны проваленные? Опыт преподавать в академии? Каких только наук?
Теперь-то в любом случае все позади. Можно расслабиться. Кончилась двойная жизнь. Испытываешь облегчение. Ведь было не решиться. Ни на что. А теперь все само собой. «Определенность», людская, все сделает сама. Хотя от этого, может быть, еще взвоешь.
|
|
2.
Мир замедленной камерой. К этому надо приучить свои потребности. Найти в этом удовольствие.
Разве мог себе представить, что со мной это случится? И что это будет из-за нее, из-за такой. Такой как есть. О ком угодно мог подумать, о каких угодно, но не о ней, не о таких. Совершенно неподходящая – ну ничего, что и подтвердилось впоследствии, общего! Случайная. Нечаянно. Будто демонстрационно. Для урока - вот, мол, как бывает. Зачем только? Это останется загадкой.
Нашлась вдруг на мою голову. Ее обыкновенность – вот она. Ее не спрячешь. Она и не пытается. Она и не понимает, что она обыкновенная. Для чего? Для чего годится такая обыкновенность? Думать об этом неинтересно. Потому что знаешь для чего. Знаешь или почти знаешь.
В первый раз увидел ее у начальства при приеме на работу. Вернее, в первый раз почти не увидел – она сидела далеко, да я и не смотрел на нее. Кандидаток было несколько. Кастинг. Вот-вот! Она была как все – что уж на нее стараться смотреть! Но начальству, видимо, понравилась. Не иначе как деловыми качествами.
А потом? А потом не знаю, как это получилось, она просто близко подошла. Подпустил. Потом позволил себе, виноват, конечно, пустяки – смотреть, задерживать взгляд…
«Надо осторожно обращаться со взглядами!»
…Потом что-то такое чувствовать, потом думать, потом… Потом формулировать. И пошло-поехало, сам был не рад. Не выговорить, не отговорить - даже на вечер - то беспокойство, что засело.
|
|
На что сразу же обратил внимание - это было не внешнее. Потом уже всматривался во внешнее - в то, какая она. Простенькая. Не обратил бы внимания, если бы прошел мимо. И не обращал. Пока не случилось что-то внутреннее. И все увидел и оценил изнутри. Все было внутри. Доставалось откуда-то с самого дна, должно быть. И совсем было неважно, что приходило снаружи. Все внешнее – ее саму, обстоятельства ее жизни - принимал такими, какими они случились. Наспех и легкомысленно подстраиваясь под них. «Прогибался». Чувствуя, что все, происходившее во мне, привязано было именно и только к ЕЕ. В этом было что-то необъяснимое. Какой-то не исследованный эффект. «Эффект ЕЕ». Открываешь что-то новое. Послал бы заметку в отраслевой журнал - скромно так: «Некоторые особенности протекания процесса … приводящие к эффекту ЕЕ в условиях…»
«Открыть тему, что ли? Включить в план. На второй квартал…»
«А чем она лучше?» - «Да ничем. Только ее любишь, а остальных…»
За что любят? Ненависть определенна. Но за что любят? Мне нравится чье-то, под древнеяпонское, определение: «Любовь - только блеск на воде, легкое дрожание отражения луны».
«Полюби кого-нибудь более подходящего». - «Ага. Полюби кого-нибудь более красивого! Полюби более богатого, умного, веселого, остроумного, начитанного, продвинутого… И без несерьезных веснушек. Будто пришел в «Максидом». И выбираешь. Люстру. Или обои».
«Все равно невозможно приблизиться хоть как-то к пониманию…» Шел каждый день на приступ. Понимания, конечно. Ничего больше. Смотрел. Поедал глазами. От реальной ЕЕ - только нереальность безответственного состояния сна. Сон - это хорошо, это стойко как хорошие духи, но этого мало. К сожалению. Не списать с натуры.
|
|
Ну, вот еще музыка…
Все окончательно растопили и рассиропили оперные страсти. Манон, Мими… МР-3-шные оперы вечерними тупиками. А это только растравляло душу.
«Manon, senti, amor mio!..»
«Sola, perduta, abbandonata...» Голос Каллас говорит каждой нотой, каждым дрожанием, каждой интонацией, каждой краской… О любви. О несчастной и сладкосчастливой. Все говорит о любви. Все переливается в любовь. Все наполняется любовью. Засыпаешь и просыпаешься счастливым. От этого счастья плакать хочется. Но при Каллас стыдно.
Когда все становится в высшей мере, они все начинают говорить такими калласовскими голосами. Неземными. Что еще сказать об этом?
То – позднышевское - принимаемое, правда, на веру, или желтковское, также принимаемое больше на веру, но понимаемые одинаково. У каждого свое и как-то по-своему. У них одно, у меня другое, вот теперь это - Каллас, потом может быть кто-то другой, что-то другое. Хоть бы и «L. van Beethoven. Son. N 2, op. 2. Largo Appassionato». С тем же наивным смыслом и употреблением.
«Ф.А. Степун. «Портреты», с.239. «…любовь в «Темных аллеях» присутствует, но только отраженно. Она присутствует, как боль неосуществимости для человека полного блаженства в природно-космическом порядке, как тоска безликого пола по лицу и как разложение лица в стихии пола».
Искал какой-то теории этого состояния. Вчитывался в любые упоминания этой темы…
«Нужен учебник. Как есть учебник по болезням. Симптомы. Клиника… Что с этим делать? И нужно ли что-то делать? Лечиться или нет?»
А вместо учебника - «Manon Lescaut» с Maria Callas и Giuseppe Di Stefano. Разгадывай симптомы и лечись, как знаешь.
Даже это: «Ария». «Aus Liebe will mein Heiland sterben». Кажется, что это она поет. «Из любви мой спаситель хочет умирать…»
Все о том же.
Музыка многое значит. Вот у Гайдна все строго, размеренно, сдержано, даже скучно. И будто нет ничего. Странно даже подумать. И утром сходная ясность и удивление самому себе «вечернему». «Вечернему» - с другой музыкой.
Или «романсники», барды… Хорошо им в их специфических жанрах – можно не стесняться в выборе выражений. Во всеуслышание – о своих едва народившихся чувствах. «Изо всей дурацкой мочи…» «Простое как мычание». А что же всем остальным, кому мычать не полагается?
3.
Жалость.
Ее жалко. Будто беспричинно. В нее будто втягиваешься. И именно вслед за жалостью. Втягиваешься в ощущение ее жизни. Такой трогательно беззащитной, глупенькой, простодушной, хрупкой… И понятной в ее предсказуемости, в ее обозримой протяженности. Будто пролистал отрывной календарь аж до мрачного человеческого декабря. Так было и раньше. Ко многим точно такая же жалость. Но сейчас кажется, что ее жальче других. И расточаю запас жалости только на нее одну.
А она? Что бы она сказала? Если бы поняла, приняла?
«Человек, жалость которого принимаешь».
Намеченная будто - будущая всенепременная надтреснутость жизни, суровость жизни, ее жесткость… И все непросто. Ее отдельная жизнь. Она старательна, доверчива, переживает... Столько еще от правильной девочки, торжественно приготовленной семейным воспитанием и своим полудетским разумением к жизни. И все будто обрывается. Детско-кукольный период ее жизни.
Смотрел на нее при каждой новой встрече. И не узнавал в ней ту, что была со мной все это время. «Была» в своем инобытии, конечно.
И это уже было. Встречи. Самое грубое и острое несоответствие – утром. Вот только что, вот-вот… она была - в тебе – такая, и тут вот она неузнаваемо другая. После всех экстазов, происходивших с ее непосредственным участием, но в ее инобытии – не совпадающая с этим образом реальность реальности. Они мирно, ничего не подозревая, прожили это время с момента последней встречи. Они как спали. Время схлопнулось для них. Это ты вместил в этот промежуток целую экстазную историю – иногда и больше - а они… И видишь, что они отстали от тебя на целую историю – или на что-то гораздо большее. В их опыте нет этого. У той, что была с тобой все это время, это есть, а у подлинника их инобытийной копии – ничего. Система двойников. Они живут разными жизнями. И вот мы решаем, что та, что всегда с нами, нам и нужна больше подлинника, живущего самостоятельной – раздражающе самостоятельной - жизнью.
Несовпадение… Чаще всего, конечно, мы тут же прощаем все подлиннику, он на то и подлинник, он опять заслоняет инобытийную копию. Но наступает «потом». Которого всегда больше, чем «сейчас».
И они приходили всякий раз. После того как… Из всего разнообразия их жизней. И им было немного совестно. Это кажется так психологически оправданно! У них были выходные, каникулы, отпуска… Встречал их жадно всматриваясь…»
И почти не узнавал. На них заново нужно было настраивать себя. Датчики в себе… Для продолжения опытов. Это так научно-понятно! Доктор иномирных наук. Изучает «тонкие области». В творческой лаборатории. Своя не утвержденная никем тема. Посреди плановой лабуды. Большой ученый. В чине м.н.с. Все еще. То есть, далеко не продвинулся. В изучении. «Незаконных состояний».
Это как дыра в действительности. И в нее проваливаешься, в нее влетаешь. И с интересом осматриваешь этот только внешне похожий на обычный мир. Все такое же и другое. В нем другая жизнь. И ты сам кажешься себе другим.
«Это очень удобно - ничего не бояться», - первое, что начинаешь думать, оказавшись там. Этакий сорт почти невыносимого счастья. Жизнь вдруг наполняется откуда-то смыслом. Радостно, тяжело, и атмосфера какая-то непривычная, неземная…
А потом смотришь на «дыру» с другой стороны. Надо возвращаться домой, пока не заблудился. И в озабоченном мозгу: «Как сохранить в себе это ощущение бесстрашия?» - «А никак. Как из снов не стащить ничего при возвращении в реальность. Набивай, не набивай карманы.
А она? Она где была все это время? Почему я не встретил ее там? Она ничего этого не знает. И разве это расскажешь? Это так же трудно, как рассказать сон. Или музыку.
В музыке все это очевидно и неудивительно. Минуя словесное. В музыке есть то, как это в душе. И хорошо, что без слов. Без них не обойтись, но когда это удается, так хорошо! Слова обманывают. В них заложен обман. В их природе. Как во всякой условности. В них легко заблудиться…
Но когда хочется произнести все скопившиеся слова, осветить все неосвещенные уголки, нащупать все тонкости понимания… тогда часто равнодушно и как-то безвольно не можешь остановиться.
Удивительно, как много можно об этом говорить. Много, долго, многогранно, всесторонне… Говорить, говорить… И все не кончается, не иссякает потребность. Говорить и думать об этом. Экая дурость, все-таки, захлестывает! Седая бородища. Выросла бы. Вздумай отпустить бороду.
Это рвется наружу, начинает смахивать на сумасшествие. И нельзя пугать ее – можно все испортить безумным надрывом, разрывающим будни. Опыта этого всякий раз не оказывается под рукой. Это как заново болеть. Кажется, что тяжелее и дольше, чем в предыдущий раз. Совершенно не знаешь, что с собой делать, чего от себя требовать? «На какое место горчичник ставить?»
Выхода из этого не представлялось никакого. Особенно в тихие домашние вечера. О чем было думать? О мрачной решимости?
И были еще ночи. На халтуре. Офисный сторож без конца ходил по пустым темным коридорам и комнатам. Туда, обратно… Как затвор ружья, повторяющий проточки, повороты, упоры казенной части. Нельзя было никуда деться. Клац-клац! И как выстрел из этого ружья - в полумраке коридоров гулко, странно слышался вдруг громкий возглас: «Я люблю ЕЕ!» И почти сразу – ответом строгой пустоты, эхом слышалось бормочущее: «Придурок!» И опять шаги, скрипы половиц, бряканье дверей. Через какое-то время что-то накапливалось в этом совместном существе - человек-затвор - и опять сумасшедше звучало: «Я люблю ЕЕ!» И вслед: «Придурок!»
И потом начинал интенсивно бороться с этим состоянием, как с простой «дуростью». «Незь-зя-а-а-а! Еще ни для чего не поздно. Еще ничего не испорчено. Еще ни одна тень не упала на ее лицо. Она невинна как ангел…» Можно ли так говорить? О ней? Об ангелах? Она, конечно, ни в чем не виновата. Она такая. А они вообще здесь ни при чем.
Этого и другого, и любого «еще» будет мало. Эскалация потребностей, желаний, ожиданий, претензий… Можно ждать чего угодно. Доверять самому себе нельзя. «Ноготок увяз…» Сегодня, допустим, чтобы только знала, а завтра? Что может завтра захотеться? То-то и оно. Ни за что нельзя ручаться.
«Взвалить на нее такую обузу? Жуткую! Вовлечь в чужую, ненужную ей до сего момента, бэушную жизнь! Вовлечь это цветочной невинности существо в такой бред!? Немедленно понять, как можно пережить это состояние, ничего не разрушая? Выработать технологию? Научиться жить, не губя!»
«Нельзя делать резких движений в реале. Реал любит узаконенные формы своего проявления. А если вот это… То ли глупость, то ли что-то всамделишное. Ничего не можешь сказать. Лучше не делать резких движений».
«Смотреть в лица простых граждан и вылечиваться». Не радикально, но помогает какое-то время. Ну, о чем таком думать при виде этого бытового человечества? Засмеют.
«Заткнись, не облизывайся, не окучивай…» Иногда получалось. Послушаться. Но как же от этого реализованного благоразумного поведения становилось пусто. Когда глупишь, исполняя все положенное по ритуалу, чувствуешь некую, пусть и «страдательную», но полноту жизни, чувствуешь напряжение. А так-то? Все пустеет и затихает. Она уходит в свою жизнь. День заканчивается не счастливым забытьем, а механическим беспокойным засыпанием. Будто переворачивал страницу.
Как-то и это все проживалось, вытерпливалось, и я с облегчением иногда чувствовал свою автономность. Все при мне. Морозный закат. В той стороне. Лелеяние этого ощущения? Да, пожалуй, что нет. Не прогонял его, не соскребал с души, не глушил, не вытравливал. С ним было хорошо. Чего же больше?
4.
История разговоров. Перебираешь в памяти то одно, то другое. Громко сказано – история. Больше вспоминаешь то, что не сказал.
«Как ты без меня живешь?» - часто придумывал что-то такое. Проскальзывающее. С неожиданным смыслом. Или вот еще такое, галантерейное: «Ты ко мне близко руку не подноси, а то я ее поцелую».
«Трепались странные разговоры...»
Что-то начинал спрашивать… Получше узнать... «Чтобы избавиться от Жене-зависимости». Узнать, например, то, что она любит стиль музыки, который не выговорить. В названии присутствует слово «дэнс». Но не «техно» и не «брэйк». Что-то еще. Это как-то отрезвляет. Отсылает к Костику, который всего на 8 лет младше ее. Я и спросил его как-то, что такое этот самый «… дэнс»? – «Не знаю. Колбаса какая-то, наверное». «Колбаситься» на дискотеке - можно догадаться.
Киска на рабочем столе: она ведь «любит животных». Встает в пять часов, гуляет с собакой. А из дому выходит без пятнадцати семь: любит долго собираться. Вечером опять гуляет с собакой. Очень простая жизнь.
- Ты приходишь домой с работы и спать ложишься?
- Нет, я еще с собакой гуляю.
Встретил ее однажды и пожертвовал утренней дорогой.
- Почему вы молчите? - спросила она, мы шли уже несколько минут, и я ничего не говорил. Это похоже на детскую забаву – кто больше под водой просидит.
- В молчании больше смысла. Больше напряженного смысла.
Она улыбнулась сама себе и ничего не сказала. Дальше «напрягать» ее и себя не хотелось. Я что-то начал плести…
«Дурак!» – «Так точно, дурак-с».
Как-то она подошла с чем-то. А меня колотит. Руки дрожат. Лихорадит. Мысли сбиваются в кучу и путаются. И все это посреди технических проблем, вперемешку с техническими соображениями.
- Что вы так тяжело вздыхаете?
- Я ничего не соображаю.
- Ну, давайте на завтра отложим.
- Ты думаешь, завтра что-то изменится?
Я все время искал повод зайти в ее комнату. С каким-то делом, вопросом. Когда я входил, она опускала голову, напряженная, будто чего-то боялась.
Боялась и ждала непоправимых слов.
Это видено было в «Снежной женщине». Юки-онна. Она так же ждала. Каждый день. В страхе. Ведь только произнесены будут слова - наваждение спадет. Ее лицо превратится в ледяную маску и т.д.
- Что-то хотел тебе сказать. Ладно…
- Ладно.
- Ты какой язык учила в школе?
- Английский.
- Ладно.
Закрывая дверь, я неотрывно смотрел на нее, но она не поднимала головы от тупой приборной доски.
- Мне надо с тобой поговорить, - хотел сказать я однажды. - Помоги мне. Вот уже около месяца я воображаю, что люблю тебя.
- Чем же я помогу?
- Поговори со мной.
- И это поможет?
- Не знаю.
- Вот видишь.
Еще один не состоявшийся разговор.
- Я тебя люблю.
- И что дальше?
- Увольняйся.
- Сам ты увольняйся.
«Акция».
Несколько раз намечал себе «акцию признания». Но как-то весь ее спокойный невинный вид не располагал к безумствам такого рода. Слова застревали. Интонация не находилась. Посреди «научного значения». Еще засмеется.
Хотелось, чтобы она была умней и опытней. Или глупей и эксцентричней. Или легкомысленней и стихийней… Перебирал варианты ее. ЕЕ. В зависимости от этой выбранности должны были быть и мои слова в этой придумываемой пьесе. Пьеса? Театр? А она из жизни. Она роль не учила. И вообще в драматургии не разбирается. На фоне быта, на фоне лабораторного «железа и стекла», конечно же, это не передать словами, какая глупость!
«А если ничего не скажу, - думал, - все пропадет». Так всегда думаешь. Дорожишь каждым своим душевным порывом, как некой непреходящей ценностью. Как же так! Пропадут сладкие надежды, греющие истерзанную грудь, уйдет в никуда все то высокое, светлое, очищенное горючими слезами, чему названия не придумало несчастное человечество!
Выдумывание на ходу безудержных мелодраматических историй с участием ЕЕ. И ни на чем было не остановиться. То странно до ужаса, то вдруг вырывается из нутра «переполненность». Утром больше трезвого ужаса. К вечеру скрепы разумности спадают. А тут еще «Манон». И где оно благоразумие?
Будто арию сочиняешь для сhevalier des Grieux. Так же последними словами. Многословно и, в то же время, будто ничего лишнего – жалко что-либо выкидывать.
И при этом - «бессмысленность амурного спорта». Все эти многочисленные чужие свидетельства. Чужого. Ничего нельзя сказать, ничего нельзя предположить! Все многопудье «науки» не помогало. О чем угодно – у других, но не то, что у тебя сию минуту. Каждый говорит о том, что может, что у него на выходе из его фабрики чувств. Но это разные вещи. Несравнимые. И Пуччини не поможет, и Мария Каллас.
«Я люблю ЕЕ». Цеплялся за это. Чтобы не опустило опять на дно обыденности. Чтобы успеть в последнее мгновение ухватиться за какое-то понимание. Ходил по улицам, бормоча без конца признание, прибавляя через раз «старый дурак». Нет, были и еще варианты. У Пригова (или еще у кого из его мерзкой компании) есть такие тексты - «повторятельные».
«ЕЕ, я тебя люблю». То почти в голос, то шепотом, то про себя – в зависимости от близости прохожих. И еще что-то в интонации меняется. Нужна постмодернистская смелость, чтобы написать на такой основе текст. «Я люблю ЕЕ…» раз сто, а потом на каждые очередные двадцать-тридцать повторений – комментарии. Например: «Я люблю ЕЕ… Этого достаточно». Еще пять раз и: «Я люблю ЕЕ… Этого достаточно?» «Я люблю ЕЕ… Может быть, этого достаточно». «Я люблю ЕЕ, которая сейчас гуляет с собакой».
«Я люблю ЕЕ … У меня дядя есть, Егором зовут».
«Я люблю ЕЕ… Безнадежно».
А в конце это: «Я люблю ЕЕ… Или формулу?»
Постмодернисты все знают, а я вот не все. На трехсотом повторении возник вопрос, кого больше любишь: ЕЕ или формулу? И все же и это сомнение пролилось на мельницу постмодернизма.
А может быть, этого достаточно. Формулы. Но формула должна быть. Конкретная. «СН3СОС2Н5 два часа на пару». Алхимическая формула. Ее повторяешь как заклинание. Может быть, надеешься, что по каким-то невидимым оккультным путям она долетит до пригородного поселочка, где мирно спит одно существо. Скоро ей вставать. Часа через три. Спит воплощение формулы. Формулы любви.
Открытым текстом. И до такого надо было дойти! Не успеваешь напоражаться этому, как сознание испуганным зайцем влетает в новую - пугающую - мысль: «Что если это пройдет?!» «…и сие пройдет». «Как жить дальше?» – вот так резко, в лоб. Внешне – ни с того ни с сего. А ведь так было хорошо, спокойно, привычно!
Пробуешь формулу. Делаешь небольшое усилие, чтобы произнести ее, и… И она действует. Волной душевного тепла. Почти так же как прежде. «Я люблю ЕЕ». Тот случай, когда от произнесения слова «халва», становится, действительно, сладко.
«А если не произносить? Забыть этот вкус».
Было бы смешно и радостно сказать какой-нибудь старушке с грязных улиц: «Я люблю ЕЕ…» Самой потрепанной и жалкой, какие в нашем привокзальном районе не редкость. Подавая ей, сказать просто и тихо, пусть бы она от неожиданности и не расслышала бы. Опубликовать формулу.
А потом накатывала другая волна. «Я уже не люблю ЕЕ». Это так же хорошо было произносить, как и «Я люблю ЕЕ». Может быть потому, что подсознание не замечало, проглатывало, опускало частицу «не», и все оставалось, как было. А может быть, еще и то, что это похоже на детскую игру в обиду, в ссору: «Отдавай мою лопатку!» Пока не понять, как и это устроено.
А ведь так было хорошо! И на тебе - мир обыденного миропонимания вдруг разрушился. Было ли так раньше? Не вспомнить. Было, предполагаешь, но не так как-то.
«Интересно, - думал я, - чувствует она хоть что-то, догадывается ли хоть как-то?» Одна школьная подруга говорила со смешком на какой-то школьной годовщине про своего обожателя, что ее все это изводило – эти молчаливые преследования, эти жадные, впитывающие и одновременно вороватые взгляды, от них некуда было скрыться. Может быть, и ЕЕ понятно. Что-то. Всего она понять не сможет.
«Поселковщина», - это все зналось заранее. Опять и опять – не в ней дело. Что-то сидело внутри меня. Изматывающей заразой... Хотя эта «зараза» и не заразная. Никого ведь не заразил. «Интенция» - научное название болезни. Хотелось придумать что-то научное. Ударить мощью научного аппарата по этому изматывающему состоянию.
Поразишься вдруг, в какую-то отчаянную минуту, как же ЕЕ далека от того, что проживается почти что на ее глазах! Что было бы с ней, если бы она узнала, сколько всего накручено, наговорено, навыдумано вокруг ее обыкновенной жизни!
«И неужели, - опять, не веря самому очевидному, вопрошаешь себя, - неужели все это не в состоянии на каком-то витке напряжения долететь, достичь..!»
Никаких «неужели». Никаких сверхприродных явлений. Проверено практикой. Думаешь об этих глупостях просто от безысходности. Никуда это не уходит, не распространяется никакими кашпировско-чумакскими эфирными волнами. Все остается здесь же – в тишине и мраке комнаты, никого не беспокоя. Вон даже жена за стенкой ни о чем не подозревает. И ЕЕ спит спокойно. И весь остальной мир.
«Как не бывает».
Ангелом прилетел к ней. В комнате тикают ходики. Собака на коврике рядом с ее кроватью подняла голову, но, узнав меня, опять опустила ее на лапы и закрыла глаза, два раза качнув в приветствии хвостом. Я стал на колени рядом с ее изголовьем. Фонарь на улице и заснеженный двор освещают комнату. Достаточно, чтобы видеть ее, спящую. Я поднес свою бесплотную ладонь к ее губам, но коснуться не посмел. Она бы все равно ничего не почувствовала. Но и я тоже. Это было бы невыносимо. А мне нельзя в таком состоянии волноваться. А то упаду с кровати. И проснусь.
5.
«Птичка».
И вот это – традиционное для меня, непереходимое, рубежное, оказалось в мгновение преодолено. Птичка, не понимающая в государственных границах, взяла и перелетела через контрольно-следовую полосу. Фю-и-ть!
Она позвонила. Повод будто полупроизводственный и, в то же время, очевиднейшим образом притянутый за уши. Ну, это как ни с того ни с сего позвонить и поздравить с годовщиной «Манифеста о даровании вольности и свободы российскому дворянству». Ну, или хотя бы с «Днем науки». Позвонила «по поводу». Хотя в свете всего остального могла бы и без повода. Потом все такое, конечно, превращается в пустяки.
Какое-то время молчала в трубку, потом начала спрашивать какие-то глупости, на которые я, было, взялся обстоятельно и азартно отвечать, но опомнившись, замолчал на полуслове. И мы оба молчали какое-то время.
- Ну, ладно… - наконец сказала она.
- Спасибо, что позвонила. Ты еще не спишь?
- Что?
- Ну, ты же говорила, что рано ложишься.
- Нет, я не сплю.
Мы больше ничего не сказали. Мне было нельзя. А она уже достаточно сказала. А может, и ей было нельзя. Тут мы разом сообразили, что молчать в трубку на виду у всех было опасней даже, чем говорить глупости. «До завтра». – «Увидимся». Больше не было никаких объяснений. Мы просто пошли после работы вместе. Она чуть задержалась пока схлынет поток спешащих домой, я догнал ее у ворот, и мы молча пошли рядом. А потом каждый раз уславливались. В два слова. Конспиративно. По-деловому.
Для меня такая простота и сдержанность отношений были достаточны только рядом с ней и днем. А вечерами… В течение суток несколько раз менялась температура чувства? От нормальной до полуобморочной.
Вечерами я писал ей письма. А она их читала иногда через несколько дней. Компьютер у нее один на двоих с сестрой.
Кто ж знал, что сестра влезет в ее почту, а потом проговорится двоюродному парубку, а тот - нашему крутому жениху. Болтливость, словесничество и погубило. И длилось все это недолго. С месяц. Может быть, тоже к счастью. Не успели друг другу надоесть.
«Это было неожиданно…»
Это все, что я мог ей сказать. Но она молчала. И смотрела себе под ноги. Мы зашли от холода в первое же темное кафе. В нем почти никого не было. Мы забились в угол, а я еще и за колонну спрятался, чтобы с улицы не разглядели. Официантка зажгла свечку. Первое свидание проходило в торжественной и романтичной обстановке.
«…и непривычно», - этого я не сказал. Но подумал об этом сразу, как только выдалась минутка. «Да, непривычно».
Непривычно было без непреодолимой прозрачной стены, которая всегда нас разделяла. Нет стены. Можно протянуть руку через стол и дотронуться до ее руки. Это было то, что я часто воображал раньше. Взять ее за руку и ладонью прижать к щеке. А она бы терпеливо и покорно ждала, пока это «подключение» к ней закончится. Никакой активности с ее стороны в этот момент не воображалось.
Ну, вот сейчас это можно, это не будет странно, она не вырвет в ужасе и удивлении руку, не спросит, все ли у меня дома.