«О каком призвании он толкует? Какие грехи? Или это оговорки? Старческие…»
- Мне уже все не успеть. Но я не жалею. Нет, пожалуй… Не пожалеть ни о чем. То есть, как следует. Не успеть. Не сформулировать. Не понять с достаточной степенью достоверности. Да, просто это бессмысленно – жалеть…
Александр Львович как-то помрачнел, закурил еще одну сигарету.
- Не притворяйтесь, я вас вспомнил. Я знаю, кто вы.
- Что? Ну, и кто же я?
Александр Львович протянул руку к столу, и вдруг лицо его исказилось, потухло, он бессильно откинулся на спинку кресла.
- Успокойтесь, пожалуйста! Катя!
- Подождите, не зовите. Еще есть немного времени. Это хорошо, что вы ничего не говорите. Вы молчите! Как там у вас? «Слаб человек, мягка человеческая глина»…
«Что! О чем он?»
- …Слишком серьезное отношение к жизни. Как у патриотов. Не успеваешь применить чувство юмора. Уже поздно не говорить.
Я глянул на стол и в беспорядке стола увидел мою старую книжку. Как она оказалась у него? Старая – ей уже сто лет - книжка. Я взял ее в руки и вспомнил, что этот экземпляр презентовал Михаилу Николаевичу.
«Номерные читатели», - еще вспомнил я. Михаил Николаевич был читателем № 5 или 6, кажется. Смешно вспоминать. Но больше и нечего помнить. В год прибавлялось по читателю. Номерные, счетные… От всего этого порыва к литературной известности в узких кругах осталось чувство противного беспокойства. Из-за сдержанного реагирования. Я будто навязывал себя, а они будто должны были хвалить или даже восхищаться. И только Михаил Николаевич в самом деле «хвалил, даже восхишался».
Нашел, что помнить. «Стой! Кто плывет?» Объяснять, не объяснять? Как все спустил в литературную рулетку… Или «как от такого все сбежали?» Опять фабульные мотивы… «Тот вариант судьбы, который развернулся бы…»
Ну, Александру Львовичу это знать необязательно. Да он уже и…
Прибежала Катя, а за ней и Елизавета Дмитриевна. Они помогли Александру Львовичу вернуться в постель. Он был расслабленным, полуотключившимся. Я опять вышел с Аней во двор.
Катя присоединилась к нам только минут через тридцать.
- Александр Львович сказал мне, что это вы…
- И что же я? – среагировал я на этот раз со спокойным смешком.
Катя тоже умела не отвечать. Аня, видимо, от нее этому научилась.
Я и не настаивал. Я всегда уходил от таких разговоров. Это будто не узнаешь во встречных своих старых знакомых. По рассеянности. Торопишься пройти мимо. Впрочем, и им как-то неловко говорить со мной. Как неудобно говорить о некотороых болезнях. Бесполезное участие.
Мы молча шли по улице. И Аня молчала. Между нами. То на меня посмотрит, то на Катю.
«Что он мог там прочитать?», - я вспомнил, как Михаил Николаевич пытался со мной говорить о книге. Это было в мое последнее посещение:
- Так все кратко и замечательно, в несколько слов… Правда зачем-то про С. такое сказал! Что тебе сделал С.? Но вообще же… Там есть одно место… в конце… про достоинство…
Он полистал книжку, но не нашел нужного места. В Word`е легко отыскиваются нужные слова. Но я так и не удосужился.
Вот теперь читатель номер… 5а. Или 6 бис. Не нарушать же нумерацию. После Михаила Николаевича накопилось же еще какое-то количество.
- Учителей жалко, - решил я заговорить хоть о чем-то. - Когда думаешь о них, как о людях, живших в судьбе. Они из своих жизней приходили в абстракции уроков... И Александр Львович с его инсультным ковылянием…
«Заглядывание в другие жизни – вот как это называется. Вот и заглянул. Этот опыт заменит десятки других опытов заглядывания в другие прожитые дома, города, улицы…»
- А он когда-нибудь вылечится? – спросила Аня.
«Целыми кусками – подлинность человека. Добывание. Прорывами. Прорыв к подлинности. Это так же грустно, как… Как-то. Тревожно-грустно».
«Старый фильм. «Барьер». Ваня Цветкова, изощренный Смоктуновский-Манев. Хорошая фамилия для героя – Манев… Старый фильм. Бесстрашный. Как бы. Потому что поверхностный, не вдающийся в подробности. Скользящий. Как страшно было бы сейчас взяться за такую работу. Вызвать демона живой жизни в беллетристику. Вот актуальная тема! Страх перед новой работой. Когда душевных сил сделать из своих героев живых людей, а не беллетристических зомби уже не хватает. Дооживить их от зомби до людей. Вот некто Манев вернулся из Поселка. Ему нужна «другая жизнь». На это надо решиться».
«”Жизнь на порог”. Не решиться войти в нее заново, чтобы все пережить. Может быть, всю книгу проживешь с такого рода затруднениями. Не в силах вовлечь никого – ни реальных людей, ни виртуальных - в свою жизнь».
«Другая – чужая - жизнь. Для нее нужны новые фабульные выдумки. Это легче давалось раньше. Решался как-то. На удивление. Меньше задумывался?»
«Легче существовать, зажить, попасть в струю старых фабульных выдумок, чем изобретать новые… Это как сочинить забавную книгу. На это можно, кажется, расстараться. Называется такое – «фабульный беллетризм». Это как соблюдение режима, диета, бег по утрам… На это надо решиться… Решиться стать другим человеком… Только на спор. Не поздно ли? По Александру Львовичу не поздно. Но… не потянуть».
«Вынужденность. Без этой вынужденности ничего уже не происходит. Не окрыляют, не зажигают идеи. Только необходимое. Вот и люди, этот дом, эти улицы, «отстроенные пленными немцами»… В них въезжаешь будто насильно. И всегда что-то сопротивляется возникновению отношений…»
Пришли домой. Я остался на улице курить, сел на лавочку у дома.
В старом доме живут новые чужие люди. Дом привыкает. У него хватает терпения. Он еще крепок. Переживет и этих.
Когда-то здесь чудно жилось. И писалось. Но этот город прожит.
Вернуться в этот город для новой жизни? Прожить ее здесь? Вот Михаил Николаевич прожил же. Зачем-то. А потом все сроки вышли. И ничего от его жизни не осталось.
Вот какие праздности озаботили. Бесследность. Какие же следы во времени! Царапины. Как на школьной парте. Сотрут, закрасят… Драмы не получится. Тупо. Не возмутится мир приезжим писакой и соглядатаем. Будет увидено только то, что этот мир добровольно и без сожалений покажет. А оно ему надо?
В своей стихии. Хоть и временно и противозаконно. Полная внутренняя готовность к этому. Приехал, и все дела. И будто ничего за душой. Насколько денег хватит. Обыщутся… Фантазии…
А может и не станут искать. Кому я надобен? Для каких-таких дел? Смешно даже. Может быть, со мной – таким – внутренним, всегда все соглашались. Без лишних расспросов. Это не их проницательность. Просто, наверное, со стороны это еще очевидней… Незавязанность. Поговорили и разошлись. Кто ж такого искать будет?
Что ей сказать? Надо говорить серьезные вещи. Те же проблемы. Неразрешимые. Не сказать ничего.
Я долго не поднимался в квартиру, и Катя спустилась за мной во двор.
- Вы ничего не думайте такого…
- Какого?
- Ну, там, что Александр Львович говорил. Это он такой всегда.
- Я не думаю. Понятное дело…
Я посмотрел на Катю.
- Хотя меня многое озадачивает.
- Что?
- Странно как-то… Будто находишь свои вещи из другой жизни. О них уже и не помнишь.
«Что я могу ей сказать? А она мне? Да ничего. Что ни говори. Что бы при этом ни говорилось. Всегда чувствовалась эта глухая безответность».
- То, что все считают мной, - это не совсем я. Это проявление. Явление. Как урожай. Его уже сняли. Деревья стоят голые, черные, невеселые. Колхозники сидят по домам…
И при этом, что есть у меня для нее? То, что напредставлял Александр Львович? По какому-то своему воображению. Старчески-провинциальному.
Или по «книжке». Но меня-то самого там уже нет. В той потрепанной книжке в серенькой обложке. Но разве такие вещи говорятся? Хоть кому. Тем более ей.
Может быть, Александр Львович об этом? Его озабоченность этим. Немного странная... Таки поселил сомнения? Старый…
Катя, Катя… Это что же такое? Ее как детскую мозаику нужно еще долго составлять, приставляя картонные кусочки рисунка друг к другу… Она живая все это время. И еще, недостроенная, недосоставленная, что-то думает, чувствует, проявляет себя по-всякому. В этих проявлениях ее неполноты, неопытности, порывистости столько привлекательного! Но когда все это понятно, когда все это как на ладони… И то что она, и то, что в тебе… Ведь все понимаешь. В отличие от нее.
«Отношение к себе как к горшку, в котором варится каша. Из мыслей, чувств, наблюдений, неясных ощущений… Доверие к soi-même как к горшку. Который не вполне контролирует процессы, происходящие в нем…»
«Судьба. Будто есть какая-то подправляющая сила. Она не то что бережет, она не дает пропасть не тогда, когда нужно».
Об этом тоже хорошо думать.
5.
В воскресенье Катя дежурила на своей автобазе. Я проснулся, когда она уходила, и потом только полудремал. Аня не давала как следует разоспаться. Слышно было, как она разговаривала сама с собой и возилась под дверью в комнату. После завтрака мы пошли гулять - от мороженного к мороженному, потом надолго застряли в Городском саду.
Городской сад. Имени Пушкина. И памятник А.С. наличествует. Ходил за выпущенной на волю Аней. Она не капризная, не избалованная. Я сам подкидывал ей идеи – что бы еще такого съесть, на чем покататься, что посмотреть. Со мной Аня застенчиво больше молчала, и только на детской площадке с другими детьми становилась сама собой. Я отпускал ее, а сам сидел на садовой скамье или ходил невдалеке. Папашей.
Пытался въехать во вчерашние элегические настроения, копался в голове, отыскивая мудрые мысли о «полуродном» городе, о «новой работе», о стариках… Но сегодня это не очень получалось. Какие-то непривычные – наполовину телесные, наполовину психические, ощущения - не давали ни на чем таком сосредоточиться.
Что могло со вчерашнего дня измениться? Не сразу, но я, позволил себе понять это. И как только это произошло, ни о чем другом я уже больше не мог думать.
«Записки. Почти по Лауридсу Бригге…»
«Ощущение проваливания в счастливую необъяснимость. Таинственная связь, которую при случае можно назвать любовью...»
«Способность души порождать такие состояния. Это, оказывается, никуда не уходит. Всходы. Всхожесть. Почва дает всходы. Другое дело, что здесь уже поле, а не лес. Не положено расти ничему, кроме неприметных скромных полевых цветочков. Но земля еще не умерла».
«То ли любовь, то ли расстройство желудка. Как ни парадоксально, это неразличимо близкие вещи. Хочется, конечно, чтобы это было что-то возвышенное! Но все может оказаться гораздо физиологичней. Вернее низко-физиологичней. Хотя, это деление физиологии на высокую и низкую – сомнительный маневр, натяжка. И расплачешься от этого уже доподлинно натуральными слезами. На сей раз по высоким человеческим мотивам. Этого не отнимешь».
«Это надо пережить. Как тупость опьянения, стойкого, непреодолимого… Невластность над подобными состояниями».
«Существование этого... Ощущаешь горлом и… каким-то спрятанным глубоко внутри еле ощутимым, плохо осознаваемым движением. Почти неуловимым.
В школьной физике есть «камера Вильсона». Для улавливания каких-то частиц. По следам, которые остаются… Обдумываешь подобные вещи. Странные. Изучение человеческой природы. По крохам информации. «Пузырьковая камера».
«Passion Dance». На ее столике. Аня мне все показала. «Это духи такие». Подсмотренные. И понюханные…
- Не бери, мама будет ругать.
Засыпая, я думал о том, что завтра все можно проверить. Все можно опять почувствовать. Или не почувствовать. В понедельник. Продолжение. Опытов? Просто чего-то… Продолжение этого замысловатого состояния, этих мыслей, этой озабоченности…
На другой день сразу не мог понять «прошло или не прошло»?
«Нет, «это» еще не покинуло меня. Ощущаешь легким теплом. Прислушаешься к себе и понимаешь, что «это» где-то еще здесь. На старом месте…»
Вспоминаешь «источник» этого невнятного состояния. Понимаешь, как это все не имеет к ней отношения! До смешного. Ей не находится места в этом переживании.
«И все-таки, если это не она, то, по крайней мере, это от нее. И это наваждение. И, на самом деле, ничего такого в жизни нет. Ни в жизни, ни вообще где бы то ни было».
«Записки». Почти по Лауридсу Бриге. Или «Журнал наблюдений». По Ивану Петровичу Павлову. Ну, или по лабораторным работам Михаила Николаевича.
Смотришь на нее. «Она не слишком красивая, - делаешь усилие над собой, оттягиваешь себя за уши. – Ну, или, скажем так, не поражающая наповал. Круглое, какое-то обтекаемое лицо, тонкие стриженные волосы, чем-то подкрашенные, не слишком изящный нос, веснушки проглядывают…»
«Что же это такое?» – опять думаешь. И не можешь ничего придумать.
И не уловил бы ничего без «пузырьковой камеры» – сна. Это там все ясно видно. Фиксированно. Можно анализировать, составлять отчет, строить графики, диаграммы… А среди бела дня… Где оно? Худоба. Детская. Пальцы с длинными когтистыми ногтями… «Вульгарные ноготки» – это тоже уже есть где-то. Старательность. Смешное погружение в работу, увлеченность, ответственность – смешные для молодой женщины. (Но для «прочнистки» в порядке вещей). Робкое приглядывание - только еще - ко всему. Еще ничего не выросло. Только пробился сквозь почву молодой непонятный росточек.
«Ее лицо. Близко. Маленькая болячка на губе, пушок на щеке... Вчера было другое. Сегодня это. От этого, что сегодня и от того, что вчера, хотелось спрятать голову в какой-нибудь деревянный ящик. Или поставить самого себя в угол».
«С ней разговариваешь, медленно соображая. Потому что в это время пытаешься понимать то, что понять нельзя. Понять, что это? Где оно? Как это устроено? За что цепляется? Куда, в конце концов, исчезает? Как такое возможно?»
«И что-то, кажется, начинаешь понимать. Но, в том-то и дело, что понимаешь в первую очередь то, что с этим пониманием нечего делать. Бессмысленное понимание».
«Нет никаких оправданий. Если, конечно, оставаться в границах нашей трехмерной жизни. Если же как-то зацепиться за что-то, чего мы и сами не знаем, но чему предусмотрительно все же оставляем место в какой-то возможной из реальностей, то тогда… Тогда и не такое возможно. И она при таких делах была бы только легким пустячком. Но об этом нам ничего знать не дано».
Мы сдали Аню в садик и поехали опять к Александру Львовичу. Только на этот раз я сказал, что не стану подниматься к нему, а Катя согласилась. «Да, так будет лучше». Я опять сидел во дворе. На этот раз совсем один. Было прохладно – ни детей, ни ветеранов.
«…А потом… Я ее забуду как сон. Выветрится ощущение ее сущности. Льнущей, податливой, очень близкой, однонаправленной. Выветрится это ощущение… От пребывания рядом с ней. Не успею записать подробности, как все это уже будет неподъемно. Подъемная сила живого чувства к ней улетучится, и я опять останусь один на один со своим тяжеломыслием. И ни строчки…»
Все предельно ясно. Но хочется ходить в «состоянии». Испытываешь себя, погружаешь, вытаскиваешь и вновь погружаешь в «состояние». Конечно, все это довольно привычно, не раз уже опробывалось на практике. Абсолютно безупречно хоть с какой стороны. Может быть даже это то, что выковано годами авторской работы и является частью этой работы, необходимой и даже, можно сказать, естественной.
Все это начинаешь понимать и формулировать буквально сию минуту. Теория и практика авторской работы.
Все понимаешь. Но остаются - так же вполне естественные - но не авторские, а человеческие моменты. Автор играет на самом себе как на неком инструменте. Это-то не всегда получается «чисто» в музыкальном смысле. Для автора все годится, а с человеком… По-всякому бывает.
Мешают или не мешают новые обстоятельства? Похоже, что нет. Вспоминаешь, какую школу прошел, школу мирного сосуществования реальных и «книжных» – не особенно длинный ряд, но все же… Ну, теперь добавится еще и она. Катя из Города, медсестра и студентка-заочница. «Прочнистка». Будущая.
«Как есть. Ухитрялся же как-то чувствовать, думать, говорить… Ничего не меняя, ничего не нарушая, ничему не мешая… Или раздвоиться? Растроиться? Как-то надо будет выходить из положения. Хитрым способом. Многоголосие. Контрапункт. Делегирование полномочий».
Учишь сам себя жить. Объясняешь себе разные мудрые вещи.
Тригорин. Как бы. «И все-таки жизнь занятная штука. Мало ценишь, вернее легкомысленно совсем не ценишь, то чем живешь, а если вдуматься… Уже третий день продолжается это наваждение, эта удивительная вещь. Подарок живого чувства. То, чего не случалось лет этак…»
Но, нет, конечно, не Тригорин. С его Славянским базаром. И до Тригорина далеко, и до Славянского базара.
«У нее программа, план на начало, по крайней мере, этой жизни. Педагогическое что-то. Все остальное. Что полагается… Из чего не выбраться. Ее не остановить ни с того ни сего. Можно только напугать. Странностями, загадочностью. «Вы кто?» Не ответишь. Зачем ей это все «с проста» нужно? Да ни за что. У нее программа. План. Из этого плана произошло только «Введение».
«Такие непонятные вещи. Хоть бы и «Passion Dance». Осваиваешь их, находишь в них какой-то смысл. То бесконечное разнообразие проявлений жизни. Его улавливаешь пониманием только на мгновение. Затем понимание проскакивает мимо. Многообразие. С которым даже близко не соприкоснулся. О нем догадался – какой-то вспышкой понимания»
Я уезжал поздно. Уже почти стемнело. Мы пошли по центральной улице в молоке теплого вечера.
- В сумерках все как-то не так, правда?
- Все давно не так. И без сумерек.
На перроне оказались часа за полтора до поезда. Мы нашли местечко у окна здания вокзала.
Разговоров почти не было. Что-то в виде отдельных фраз. С неясным вибрирующим, дрожащим смыслом.
«Счастье – это как пройти мимо», - я вспомнил эту непонятного происхождения фразу, но так не решился ей ее озвучить. Вместо этого сказал:
- Странное ощущение. Забытое.
«Такое чувство. Подарок. Проверяешь это чувство в самых неожиданных – даже в самых бытовых и не подходящих - местах. Нет, чувство стойкое и непрерываемое. Задумываешься иногда над тем, как такие состояния можно было бы использовать в народном хозяйстве».
Провел кончиками пальцев по ее щеке, округлости подбородка, шее. Почти неосознанно. Эмоциональный жест. Что-то же это должно было значить. И ее ответный жест, тоже неосознанный, эмоциональный – она положила свою маленькую ладонь на мою руку.
«Сон – как пилюля против… безумной бесчувственности...»
«Ощущение радости от каждого мгновения жизни, от всего в этой жизни… Вплоть до самого ничтожного, вроде мерзостей быта…»
«Мир другой, отношение к нему другое. Как в молодости. От плохого хочется плакать, от хорошего умиляешься. До слез».
Успел подумать о Питере как раз перед тем, как захотелось прикоснуться к ее лицу. Рядом с ней в отношении к ней даже это не казалось чем-то противоестественным, стыдным… Это просто добавляло к «ощущению» какой-то стальной холодок неколебимого приятия всего в этой жизни в том виде, в каком оно дается. Только-то.
«Может быть, хотелось таким образом – этим первым попавшимся жестом ласки - закрыть тот остающийся все-таки просвет между ощущением от невероятного, переполненного небывалой уверенностью проживания и той оболочкой спокойного, мужественного смирения, оболочкой, вмещающей в себя все происходящее. Но как ни незначительно это было, как ни простодушно, порывно это проявление будто бы жалости к нашим обстоятельствам ни было, это было уже «слишком». Зазор, просвет был так мал, что он оказался мгновенно пройден, и позади жеста оказалось осознание, что все это не нужно было, что это было лишнее. Может быть, надо было только повернуть голову, или скосить глаза, или совершить еще что-то в бесконечное число раз менее значительное. Задействовать только какой-нибудь атом, протон, электрон... И этого было бы достаточно».
«Но сделанного не воротишь. И ее рука легла на мою. И мы…»
Нет-нет! Фу! Так не годится… Даже не думай! Мало ли что бывает в жизни! Человеческой. Что ж все тащить в книгу!
Странная мысль. Реальность, не годящаяся в текст, портящая его. Мелодраматическим душком.
Доискиваешься до причин. Может быть, внутренняя фальшь? То, с чем внутри смиряешься, сживаешься. С многим - на поверку - смиряешься. Мир принят с этой фальшью.
Это напоминание о фальши… Повседневной. Как из этого может быть стоящая работа! Из фальши – только фальшь.
Вкус, мера… Благородный звук. Как в классической музыке. Чего захотел!
Приходится подправлять. Реальность. Чуть ли не сознательно. Фабульными выдумками. Выверенными. Устоявшимися.
«Откуда они берутся? Ими специально приходится заниматься… Хорошие фабульные выдумки придают книжной реальности объемность, ощутимость настоящей реальности. И через какое-то время начинает казаться, что если постараться, то можно отыскать в реальном мире все те выдуманные фабульные персонажи, взятые на самом деле ниоткуда. А внешний читатель так по-другому и не может думать – вынь да положь ему прототипов из реальности. Прототипов и жизненные истории, которые будто бы подобрал автор в реальности и втиснул в свою книжную придуманную жизнь».
Днем я ходил за билетом на поезд. А когда вернулся, не застал ее дома. Звонок был еле слышен за дверью обитой драной клеенкой. Я звонил и звонил. Это простое событие я воспринял с каким-то болезненным беспокойством. Я бросился на улицу, стал ходить по городу, вглядываясь в проходящих женщин. Мне надо было немедленно, шизофренически немедленно ее увидеть, убедиться в ней. Я уже ревновал ее к ее жизни, к ее делам, которые не разделял. Это было непереносимо – понимать, что у нее своя собственная жизнь. И я к ней не имею отношения. Конечно, когда она «нашлась», все стало сразу на свои места. Она удивленно посмотрела на меня. А я ничего не сказал. Мы молча поднимались друг за другом по прохладной лестнице на четвертый этаж. Может быть, она уже боялась меня. Может быть, все уже было лишнее. Давно лишнее. Она возилась на кухне, а я стоял на балконе.
«Фабульное вмешательство в жизнь? А главное ведь не оставлять следов».
«Не допускать фабульного вмешательства». Строгое правило. А сюжетное, может быть, разрешить? Самому себе ».
Необходимость делать что-то положенное, предписанное реальностью, заведенное… Просто необходимость что-то делать. Бытовая повседневность. В нее погружаешься с облегчением. Как в бассейн. Тело теряет часть веса, и становится легче.
Вот и поезд… Что? Ту-ту! Утром проснешься, и в этот сон уже будет не вернуться.
Останутся неясные, фрагментарные воспоминания… С сомнениями.
Ну и еще… подлинные детали из снов.
Цветочек.
1.
Последний месяц, два… Нет, не может быть так много! Недавно. Перед последней редакцией годового плана работы лаборатории. До этого все действовало на нервы, утомляло… А тут как отлегло. Только перейти коридор… С каким-то внезапно возникшим делом…
Смешной как школьник. Да, так же вприпрыжку бегал в школу. Потому что было столько моментов! Можно было надеяться каждый день. По ощущениям это было бесконечно. Столько хорошей и нужной работы! Эти взгляды. Улавливание. Невзначай. Ожидаемые. Самообманные. Приписываемые… Встречи. Невинные разговоры. Ориентирование... Постоянно.
Все это разочаровывало периодически, конечно, но потом все начиналось сначала.
Еще до будильника проснешься и обрадуешься, что будни, что пойдешь на работу. Увидишь ЕЕ. (Евгения Егорова). И целый день… То одно то другое, что-то – всегда. Какой-нибудь взгляд - промелькнувший, едва означенный… Будешь носить его в памяти, пока не сотрется, и гадать, имел он особенный смысл или нет?
Бытие любви. В этом мире, в этом городе, на этом социальном этаже, в этом бытовании…
Это как старая неизлечимая душевная болезнь. Припадочная. Вот она спит, дремлет, ничем не беспокоя, а вот на тебе! – процесс пошел. Да еще и как с годами болезненно! Процесс повторяется со сходными симптомами. Как обыкновенная медицинская болезнь. Последовательность. Предсказуемость. Это не фикция, не поэтическая выдумка. Это совершенно научная реальность. С ней надо считаться. Изучать. Проводить лабораторные исследования… И находить способы лечиться от нее. Ну, если кто хочет, пусть загибается, но надо помнить, что это опасная вещь. «Чреватая» - как любил выражаться один лектор по гражданской обороне.
Отдавался фантазиям… Встречи невзначай… Дешевые кафе… Взгляды, брошенные украдкой... Конечно, как ни кажется это сейчас достаточным, в последствии, если это-таки состоится, ни за что нельзя будет поручиться… Но именно на этом варианте отношений нужно остановиться. Потому что еще более непроясненный и невинный вариант был уже в реальности, выглядел жалко и противно.
Так оно, в конце концов, и вышло. До смешного в точности. Простенькие кафе, в которые мы заходили по пути. Чтобы решить простую задачу – замедлить движение по маршруту провожания, ну, и погреться. Я провожал ее до остановки, от которой отправлялись маршрутки, едущие в ее пригород.
Разговоры, тайные непродолжительные встречи в городе… Никому публичность была не нужна. Ну, я - понятное дело, а ЕЕ сразу сказала, что выходит замуж. За жениха. Крутого бизнесмена. С их улицы. Он был все время занят – ковал их будущее совместное благополучие. Поэтому нам какое-то время все наши встречи сходили с рук.
Недолго, конечно. Время так незаметно пролетело. Мы не успели опомниться, что-то осознать, где уж там попытки что-то изменить. Ничего не произошло. Просто одна длинная репетиция какого-то нудно-тщательного кинорежиссера, вроде Алексея Германа. Сцена в кафе, дубль тридцать четвертый. Мотор! Начали!
Дальше этой сцены кино не продвинулось. Ну, если не считать того, что сейчас. Можно даже вообразить, что это предусмотрено сценарием: «Сцена в больнице».
Так или иначе, но вот я здесь. Смотрю на мир одним глазом, другой – спрятали под бинты. Притаился. Это даже хорошо. Если чуть отвернуть голову, то и вообще можно уменьшить обзор, спрятавшись за слегка наползающей на глаз повязкой. Не видеть. И слышать… А можно делать вид, что и плохо слышишь. Барабанные перепонки ведь тоже в голове находятся.
Приходил милиционер. Потом приходила ЕЕ с братом. Она сидела на стуле позади него. Лицо ее было красное от слез. У нее стриженый под бокс брат. Парубок. Боксер или борец, должно быть. Со смятым ухом. Он пытался что-то полууспокаивающе мягкоугрожающее пообещать. Но остроумия ему не хватало. Я смотрел на плачущую ЕЕ. «Да не реви ты!» - дернулся к ней брат-борец.
«Ну, ладно, дядя, будь здоров».
Кино и есть. Теперь по сценарию долгие ночи в больнице – восстанавливание в памяти событий. Вспоминаешь… И музыка такая проникновенная… Из Рахманинова.
«… На нее смотришь. Ее нежную кожу прожег бы взглядом, если бы не заставлял себя отводить глаза. И эта почти истерическая веселость, взвинченность, эксцентричность… Таким делаешься в ее присутствии всякий раз. Срываешь ее улыбки, как коверный клоун аплодисменты. Знакомое состояние. Так бывало и раньше. И только теперь начинаешь сложно понимаешь, что в ее глазах, в ее сознании, в ее отношении это все ничего не значило. Смешно немного. Сближает сближение, а не эти бесконечно малые шаги навстречу. Как бы навстречу…»
Даже начальница – наша с ней совместная начальница - обратила внимание. «Что-то, - говорит, - изменилось, Гаврилов, а? Мы долго обсуждали, но ни к чему не пришли». Обсуждали за моей спиной. И скорее всего в присутствии ЕЕ.