Только где-то под конец Петиного «срока» пришло, наконец, короткое, ободряющее, «не в тему», письмо от Алисы. «Мамочка», слава Богу, вспомнила про своего забытого ребеночка. И когда все стало «хорошо», Пете грустно было думать об отъезде. В стеклянной банке на шкафу расцвели веточки багульника, чемодан был полон книг и пластинок. В последние перед отъездом дни Петя даже чувствовал себя виноватым перед местной публикой. У них же никаких перемен - те же заводские будни, нескончаемая зима, у них такая неинтересная «бытовая» жизнь, с ее вечными поисками продуктов и дешевых промтоваров. А у Пети все так хорошо! Самолет поднимется в воздух, будут кормить холодным жилистым цыпленком... Потом Петя прилетит, будет ходить в концерты, ездить на трамвае и в метро, покупать мороженое. Там, на «материке», его ждет - не дождется девочка Алиса, «в сущности, милое создание». А здесь... А здесь каждый день будет мерзнуть в сумрачном вагоне La Femme Rose, белокурая молодая женщина с грустным озабоченным лицом. Та же старая «школьная» тайна. Все самое важное и необходимое происходит где-то, недоступно, страшно, без Петиного участия. И с этим ничего не поделать.
В последний заводской день Верочки в столовой не было. Наверное, у нее был выходной. Вечером Петя чуть не опоздал к поезду. Он забрался в тамбур последним. Проводница закрыла дверь. Петя не уходил в вагон, пока поезд проезжал Колотуй, вглядывался, прижимая лоб к холодному стеклу, в огни домов и в белые сопки под полной луной.
«Только не надо начинать новую жизнь с приезда. Это уже было».
Космос и письмоводитель.
«Временноподобные и пространственноподобные линии, сингулярность, конформное отображение» и прочий бред из книги У.Кауфмана.
|
|
Существуют рядом в одном времени и едином пространстве математик, который решил гравитационное уравнение Эйнштейна для вращающейся черной дыры, и... И кто? Ну, допустим, Шаляпин на пластинке. Поющий: «Прощай радость, жизнь моя...»
Нет, Шаляпин - это не совсем то, не в том пространстве и совсем не в том времени, но неважно... Кто-то. Поющий: «...знать уедешь без меня, знать один должон остаться...»
Можно и так, конечно, штамповано: «высоты человеческой мысли и глубины человеческого чувства», но очень уж по-газетному.
По пустой квартире ходит босой человек. Походит, поглядит на себя в зеркало, потрет щетину на щеках, сядет за книгу. Будет читать, сидя на поджатой ноге, потом опять встанет, потянется до ряби в глазах, до теплой волны прилившей к голове крови.
Сегодня Кауфман его не увлекает. Зато, как хорошо подпевать за Шаляпиным: «...как купаться вместе шли, как ложились на песочик, на желтый на мелкόй песок...»
С мокрой улицы придет жена. Ее надо покормить. Она будет жаловаться на простуду. Петя отчитает ее за то, что она не завтракала. Потом пожалеет. Сядут ужинать.
За обсуждением насущных проблем, новостей, за домашней суетой забудутся и Кауфман, и Шаляпин. Потом Петя вспомнит о них, случайно, среди других мыслей, и подумает, что все это не его ума дело. Не хватает мозгов, чтобы схватить и удержать что-то важное, что равно относится и к черным дырам и к «мелкому желтому песочку». Только смутные догадки, как проблески, искры у испорченной зажигалки. В этом было что-то важное для него, какой-то постоянный источник беспокойства, как мания для шизофреника. Не просто какая-то там элементарная, из учебника по психиатрии, мания преследования или аккуратности, а этакая - не классифицированная, сложноорганизованная, наукообразная - мания, для выработки которой еще надо потрудиться.
|
|
Ничего не получалось. Мысль соскальзывала в обыденное, жеванное, безвкусное, в то, из чего большей частью состояла жизнь. Может быть, Петя не может по-иному перерабатывать впечатления бытия, а может быть, жизнь действительно такова.
«Такое вот... чувство бытия».
- Маруся, послушай, как замечательно: «Отчего бы мне не гордиться тем, что я частица мироздания, мирового величия, чисел, времени, пространства, что я соучастник жизни звезд, компаньон вечности и бесконечности. И разве так уж важно, что в своей человеческой доле я не слишком уж преуспел».
Жена его слушала вполуха, хотя на последней фразе будто оживилась, но ничего не сказала. Она уже привыкла к его дилетантским занятиям отвлеченными предметами. Отвлеченными от повседневности, от скудной жизни семьи письмоводителя.
Петя сам называет себя письмоводителем. Ему нравится эта игра в слова: письмоводитель, столоначальник, присутственные места, контора... Начальник учреждения, в котором работает Петя, как-то поправил одного оратора на собрании трудового коллектива: «Не говорите, пожалуйста, “контора”». Но мало ли что. Может быть, у него со словом «контора» были связаны какие-то плохие ассоциации. А Петю, по неясным для него причинам, забавляло это подразнивание самого себя. Тем более, что его работа действительно состояла на две трети, или даже на три четверти из «письмовождения» - из переписки, самой разнообразной: между отделами, группами, между конторой и другими конторами, институтами, заводами и так далее.
|
|
Не то чтобы это не нравилось Пете... Все это нужно было делать. Это какие-нибудь некультурные сборщики с завода считали, что в конторе одни бумагомаратели сидят. Но что стоило все их железо без конторских бумаг! Нет, все это очень нужно и полезно - считал Петя. А если он попадал в струю, страгивался с места, то частенько им овладевало даже что-то вроде азарта канцелярской деятельности.
«Надо бежать».
Мелькают помятые, невыспавшиеся лица. «Может быть, это от плохой освещенности». «А эти еще стоят на незадымляемой лестнице»:
- А, вы еще стоите? Ай-я-яй! Я уже сделал три бумаго-километра, а вы все курите.
В конторе, как в муравейнике, главное - это коридоры. Метров по триста на каждом этаже. В них всегда душно и сумрачно. На стенах висят стенгазеты, плакаты ГО, стенды общественных организаций, доски объявлений. На втором этаже третий день висела заметка из уфологической газеты про то, что у Солнца, возможно, есть парная звезда - черная дыра. В конторе любят нечто подобное: НЛО, черные дыры, Бермудский треугольник, четвертое измерение... Все будто ждут, когда в космосе или еще где что-нибудь случится, и можно будет на минутку бросить свои бумажные дела.
«Черная дыра! Экий не инженерный термин! Не дыра, а отверстие. Непорядок. Тоже мне астрономы, физики-лирики...»
«Надо бежать».
Но потом все вдруг застопоривается. На какой-нибудь двадцатой или тридцать первой визирующей подписи. Бумажный конвейер дает сбои. Может быть, столоначальник из недружественного сектора не в настроении или, действительно, технические трудности. От топтания на месте тяжелый механизм, пусть еще только в бумажном воплощении, начинает проседать, валиться на бок, зарываться носом. Под него, как бревна и ветки под завязший грузовик, подкладывают разнообразные бумаги: стандарты, инструкции, приказы, протоколы совещаний, кубометры чертежей.
Но вот, слава Богу, все в порядке. Подпись на своем месте. За кульманом можно сбросить сапоги скороходы и отдышаться. Поразмышлять об отвлеченных предметах. Или поспорить с соседом о четвертом измерении. «Фи, как глупо. Что за выдумки! В жизни все проще».
Слова прозвучали, а потом заевшей пластинкой опять и опять прокручивались в голове: «В жизни все проще... все проще...»
«А как все в жизни?» - об этом хорошо думается во время черчения какой-нибудь прокладки, кронштейна или хомута. «Прокладочник», «хомутник» - вот уровень конторских Акакиев Акакиевичей. Надо присваивать не номера категорий, а давать названия, как кораблям, в зависимости от того, кто на что способен».
Гонка. Последний в этой гонке превращается в Акакия Акакиевича.
«Здравствуйте. Это Башмачкин на счет универсального хомутика», - горячее дыхание Акакия Акакиевича за спиной.
Послы в мундирах с лентами и звездами, министры или депутаты в смокингах - массовка из какого-то фильма. Они смотрятся только на общих планах. Акакии Акакиевичи в актерском табеле о рангах. Петя любил иногда в метро находить среди пассажиров тех, кто был бы внешне похож на какую-нибудь актерскую знаменитость. «Вот судьба! Безвестные, будничные, серенькие, инженеришки, сапожники, портные. А их экранные двойники останутся на пленке. Они «своими незабываемыми образами по-новому осветили, показали, воплотили... нечто фундаментальное в жизни человечества». Одна запись в трудовой книжке - и ты приобщен к истории, становишься творцом, «призванным разрешать сложнейшие морально-нравственные проблемы, стоящие перед прогрессивным человечеством, созидать культурные ценности». Но если бы это не случилось с ними однажды, то и они стояли бы здесь, держась за поручни, безвестные граждане с никому ничего не говорящими именами Олег Борисов или Марлон Брандо, вспоминая грызню на работе в своем родном СМУ N 8 по поводу недопоставленных гаек или не размещаемого насоса. Зато никаких тебе мировых проблем, не надо ломать голову и рвать нервы из-за глупых слов, которые ты заучил и из которых должно получиться нечто, от чего люди должны смеяться или переживать. Свободен. Ложись на диван и смотри «Аншлаг».
Иван Ильич похож на Филиппа Малявина. Костлявое лицо с всегда озабоченным кислым выражением, старомодные, криво сидящие на носу очки. Он уже пенсионер, но еще трудится. Петя не застал его лучшие годы. Сейчас это послеинфарктный старик, только тень прежней жизни. Но мелькает иногда что-то в выражении его лица, глаза Ивана Ильича как-то по-особому начинают блестеть, отчего Петя забывает о разнице в возрасте. Какая-то способность понимания, отсутствие стереотипов, характерных для людей из его времени, отсутствие вообще старческой закрытости и раздраженности. По этой причине Петя иногда даже чувствовал некоторую неловкость, разговаривая с Иваном Ильичем. Влезет в разговор, безжалостный, мальчишеский, а потом вдруг вспомнит, что это уже не Иван Ильича проблемы.
«Время тихих радостей», - Иван Ильич сам когда-то сформулировал свое состояние. Он не позволял себе банальностей, вроде: «все, будто было вчера», но Петя додумывал это за него.
- Иван Ильич, вы знаете, что мы с вами компаньоны вечности и бесконечности, соучастники жизни звезд? - начинал иногда Петя с чего-нибудь этакого, не прерывая трудовой процесс.
Иван Ильич с готовностью поворачивается к Пете, смотрит на него поверх очков, улыбаясь, но ничего не говорит. Ждет продолжения.
- А вообще, Иван Ильич, вы знаете, сколько видов астрономии существует в природе? Представьте себе пять. Оптическая астрономия, радиоастрономия и теоретическая - это основные виды. Научно-фантастическая и лирическая - это прикладные.
- Что еще за лирическая астрономия? - Иван Ильич как будто знает ответ заранее, но подыгрывает Пете, как подыгрывают друг другу партнеры в клоунском представлении.
- Ну это про то, как «звезда с звездою говорит...» Или «Светись, светись далекая звезда, чтоб я в ночи встречал тебя всегда...»
- Есть еще одна астрономия - трепаческая.
- Да нет, Иван Ильич, я серьезно, - говорит Петя, нарочито, по-клоунски, изображая обиду, но уже через какое-то время напевает в полголоса из Прокофьева: «Они простираются, простираются, тянутся, тянутся...»
- Это тоже из какой-то астрономии?
- Нет. Это уже из другой оперы.
- А ты знаешь, как люди сходят с ума? У меня тоже есть своя теория, - у Ивана Ильича тихий осторожный голос сердечника.
- Это интересно. Как же?
- А вот так. На рабочем месте. Постепенно разрешаешь себе те или иные нелепые вещи и, будто по какой-то лестнице, сходишь к безумию. Невинные, на первый взгляд, оправдываемые какой-то логикой поступки. И все. Можно забирать.
- «Они простираются, простираются... Семеро их, семеро...»
«Ведь что-то такое было когда-то давно. Будто обещание. Что все будет не просто так. Почему же этого нет? А есть этот аккуратный старик. А есть эти, в самом деле, нелепости, клоунада и эксцентрика, по которым, как по лестнице... Есть всегда только что-то около: околофилософия, трепоастрономия... Елочки, зайчики, синусы, образ Печорина... Теперь вот черные дыры. Неужели это и все? Беззубая старость, карманы наполненные таблетками... И не успеешь как следует задуматься».
- Может быть, может быть...
- Что? - Иван Ильич любит задавать вопрос из одного слова «что»?
«Судьба собрала вместе. Злых и добрых, лентяев и трудяг, умных и бестолковых, глупых баб и закомплексованных мужиков, амбициозных и простодушных... Судьба свалила их в одну кучу, принудила что-то делать сообща. И они теперь мучают друг друга, злословят, интригуют, рвут друг друга на части, кляузничают, исключительно для пользы дела... Наверное, не выспался... Тянет к обобщениям. Надо идти к заказчику, проталкивать дальше свои бумажки».
У заказчика Петя долго ждет своей очереди, разглядывая огромную, во всю стену, карту арктических морей. Мелко. Особенно в море Лаптевых. Банки, огромные кляксы с глубинами всего два-шесть метра. В море Лаптевых есть пролив Ленина и остров Жанетта.
«Где-то было сказано, что в «любом, даже бесполезном, занятии нужно стремиться к Божественности», - думал Петя, глядя на моложавого седого капраза (в штатском), - либо за него не браться». Владимир Павлович именно из таких, из стремящихся к Божественности. Иногда он даже нравился Пете.
Работа у него была такая. Неспешная. Владимир Павлович мог часами обсасывать лексические трудности инструкции по эксплуатации, с которой Петя приходил к нему уже третий раз. «Периодически» или «эпизодически»? До встречи с Владимиром Павловичем Петя затруднился бы с ответом, как правильнее. А теперь он четко, по-военному, может отбарабанить: эпизодически - это один раз в год, а периодически - это чаще, чем один раз в год. Правда, не охвачен еще один интересный термин – «спорадически», но ведь это не последняя инструкция.
«А это что еще за слово: «консистентная»? Убрать!» Хорошо, пусть будет «густая смазка». Надо бороться за чистоту великого и могучего русского языка.
«Все должно быть понятно простому матросу». – «Владимир Павлович, а здесь-то что неправильно?» - «На корабле может отдавать команды только командир. Не «электроника подает команды», а «напряжение подается на обмотки электромагнитов» и так далее».
Все понятно. Хоть кому-то здесь все понятно. И это хорошо. Одному все понятно, двум… будет понятно и тому безвестному «простому матросу». Глядишь, все и прояснится в этом далеком от совершенства мире. Скоро, говорят, Владимир Павлович уйдет на пенсию. Кто тогда будет учить уму-разуму этих разболтанных, не знающих службы письмоводителей? Кто будет вдохновлять Петю на поиски Божественности в конторском ремесле?
Владимир Павлович все еще читал с карандашом в руках инструкцию, а Петя, утомившись литературным творчеством, смотрел через решетку жалюзей на кусочек улицы, на лоскуток неба, на голые ветки дерева под окном. «Воля». Сонное ватное отупение все больше охватывало его. Этого Петя не любил. Уж лучше какая-нибудь злость или ненависть. Так и того нет. Обыкновенная конторская работа, за которую платят «вспомоществование», в которой никто не виноват.
А Владимир Павлович все читал и читал. «Вот так же, наверное, и Рембрандт Ван Рейн месяцами доводил до ума свои картины, - подумал вдруг Петя, и от этой веселой мысли ему стало легче. - Раньше было совершенно непонятно, как можно одно и то же, по одному и тому же, бессчетно, до дыр! А вот так - сереньким деньком, методично, любовно, туда-сюда... А быстрее, наверное, нельзя. Нельзя быстро писать, потому что надо писать медленно. Из кого это цитата? Кто-то из классиков сказал. Лев Толстой «Анну Каренину» двадцать четыре раза переписывал. А мы с Владимиром Павловичем нашу инструкцию только третий. Ильф с Петровым. Надо, надо трудиться. А иначе халтура получится. И не поймет нас народ в лице простого матроса».
Прошедшим летом Петя, наконец, воочию увидел того, почти легендарного, простого матроса, для которого он столько уже сделал в своей жизни. Молоденький, первогодка, почти школьник, салага, нет, по военно-морской терминологии, - «траханый карась». Старательный и испуганный. Он стоял на баке, держась одной рукой за леер, а другой за ручку мочальной швабры. В грязной портовой воде качалась доска, на которой сидела чайка. С моря в бухту заползал густой туман. Чайка беспокойно оглядывалась, не зная, куда лететь. Матросик смотрел на нее или на туман, вслушиваясь в тугие задавленные гудки доносившиеся откуда-то с моря, пока кто-то громко не крикнул ему «кончать сачка давить». Его бритый, тощий, «карасевый», затылок еще больше съежился. Он зачерпнул ведром воды за бортом, плеснул ее на палубу и принялся медленно возить по ней шваброй. Из люка высунулось наглое мурло старослужащего. Он хотел еще что-то сказать, но, увидев Петю, изучающе его оглядел и опять спрятался в люке.
Летом и на Белом море хорошо. После работы Петя ездил на пляж. Солнце бесконечно садилось над морем. Белесое небо и море сливались в одно целое. Линии горизонта не было. То ли в море, то ли уже в небе чернели силуэты кораблей. На почти спокойной глади моря дрожала широкая полоса цвета перекаленного металла. Неподвижные черные фигуры людей на пляже, как врытые в песок столбики. Белый песок вперемежку с коричневыми щепками и прочей деревянной трухой. Может быть это обломки кораблекрушения... Двухслойная вода: сверху немного теплой, снизу ледяная. Петя окунулся один раз для галочки. Мелко. Как в море братьев Лаптевых.
Питерская мрачность растворяется, разжижается в этой необременительной жизни. Все, действительно, кажется проще. Не так - так этак. Решаемо. Сменить Питер на Север - все равно, что сменить жанр кино. По-разному срежиссированные миры. Вместо надрывного, чернушного, наполненного мрачными предчуствиями и ожиданиями, враждебного и бессердечного мира в питерской режиссуре - возникает совсем другое кино, некие легкие лирические зарисовки про добродушную российскую провинцию. Пете кажется, что это не одна только видимость, не субъективное восприятие, а так оно и есть. «Параллельные миры?» В этом что-то было. Эта идея просматривалась Петей в русле его других аналогичных размышлений, к которым он постоянно возвращался.
- Иван Ильич, вам не приходило в голову, что все, хоть бы и наши философически настроенные авторы, моралисты и так далее, вроде Толстого или Достоевского, ничего с нами, с человечеством, не смогли поделать, ничего не смогли привить нам для исправления нравов. Мы сами по себе, они, со своими писаниями, сами себе. В конце концов, от них остаются только какие-то отчаянные возгласы. «Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... И в домах все люди, люди... Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга». Или: «У англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили... » Они уже предвидели, что все напрасно. Никто никого не слышит и не понимает. Вот где параллельные миры и шестое с пятым вместе измерения, о которых вы толкуете.
Ни о чем таком Иван Ильич и не думал толковать, но Пете так нужно было для ораторского красноречия. Иван Ильич, впрочем, не возражал. Он уже привык к странным в стенах конторы интересам своего молодого приятеля.
Петиных родственников его философия и космогония настораживали, они с испугом спрашивали: «А это-то зачем?» Им казалось, что это должно как-то вредить его письмоводительской карьере. «Несерьезно получается». Но ни им, ни себе самому Петя ничего не мог объяснить. Это, как и многое другое в его жизни, не осмыслено было им до конца. И никогда не будет осмыслено. Просто есть потребность. Может быть, эта потребность той же природы, что и потребность в коллекционировании спичечных этикеток или марок у других граждан? Некая мозговая функция, предусмотренная Создателем, но для реализации которой, он чего-то не додал. Но она-то есть. Приходилось мириться. Хотя это привносило в жизнь простого письмоводителя много ненужного беспокойства. Простой матрос драил палубу, а простой письмоводитель протирал штаны в библиотеке, поглощая околофилософские, окололитературные и так далее тексты. Не так давно еще надо было охотиться за интересными книгами, статьями, даже за отдельными фразами, выуживая их в непролазном болоте макулатуры. Чего-то стоящего было так мало, что Петя успевал в промежутке между находками конспектировать кое-что, наслаждаться прочитанным, зачитывать интересные места Ивану Ильичу. Только ему изливал Петя то, что накапливалось у него, да и то не все и в ернической, дерганой форме. Из этого не было удовлетворительного конторского выхода. И вообще никакого выхода.
Везде в кабинетах сидят начальники, у них есть замы. Вдоль длинных коридоров десятки дверей, за ними стучат машинки, письмоводители переносят бумаги из комнаты в комнату, прокалывают их дыроколами и подшивают в скоросшиватели, предварительно внеся их в специальные реестры. Очень важные дела. То и дело звенит телефон. Сотрудники проявляют инициативу и самостоятельность, повышают свой технический уровень, тщательно вникают в суть дела. Все это крайне необходимо.
«Кронштейн Подливаевой, упор Борисова, размещение имени Марлона Брандо. Все будут визжать от восторга. «Здесь покоится прах создателя искусственного каучука».
Извращенное юмором чувство бытия. Это скорее от усталости, от бессилия.
«Морской туман получают распылением морской воды с помощью пульверизатора или аэрозольного аппарата в течение 15 минут каждого часа», - вычитал Петя в ТУ на датчик. «Ну как-то же надо», - уговаривает себя Петя.
В таких случаях главное вовремя вспомнить, что ты соучастник жизни звезд и компаньон вечности. От этой космической добавки в густой раствор конторских буден вся смазочно-прокладочная чепуха (с точки зрения вечности) моментально выпадала в осадок. Надо только успеть об этом подумать. На какое-то время все в порядке. Не страшно.
Заповедник внутреннего мира. Глубоко спрятанная от посторонних, законсервированная, может быть в юности, некая концепция самого себя, модель самого себя.
«Не велят Маше за реченьку ходить, ой не велят Маше молодчика любить», - запел Шаляпин следующую песню. Музыка отсекала сомнения, делала мироздание на некоторое время цельным, гибким и почти понятным. Космос замирал, вслушиваясь в самого себя. Лирическая астрономия прикладывала палец к губам, и все прочие, ученые, астрономии сидели смирно, как тигры на цирковых тумбах.
И тогда казалось, что это уже где-то близко, что понимание вот-вот наступит, что вот-вот в это провалишься, как в сон. Не можешь не провалиться. Можно было подумать, что жизнь действительно такова. Но это был только самообман лирических ощущений, какой бывает от музыки, от лица красивой девушки в толпе. Или от голоса одной цыганки.
На речке.
В сентябре в этих местах бывает обычно теплее. Но в этом году Мите, решившему продлить на месяц северное лето, не повезло с погодой.
И всё же каждый день после обеда он старался ходить с Петей на речку, даже если тучи с утра беспросветно закрывали небо, и то и дело накрапывал дождь. Митя брал с собой какое-нибудь чтение, но Петя, которому было скучно одному возиться в песке, постоянно отвлекал папу, заставлял его строить то домик из веточек и глины, то маленький колодец из майонезной баночки, закопанной в песок. Или тянул Митю в конец пляжа — туда, где за поворотом реки к самой воде подступали заросли ивняка. Папа и сын шли вдоль берега, шлёпая ногами по воде и распугивая лягушек, которые сыпались перед ними в воду как мороженые пельмени в кипяток, пока не доходили до коровьего водопоя. Дно здесь было мягкое, размочаленное копытами коров, ноги с трудом вытягивались из чёрного ила. Вчера Петя вдруг вспомнил на этом месте, что в реке живут раки, и начал слёзно уговаривать, как он это умел: «Папа, поймай рака. Ты же обещал. Ну, хоть одного. Ну, папа...» И папа с отвращением залез в воду по пояс, нырнул три или четыре раза, безуспешно шаря по дну руками. «Нет здесь никого. Когда вода была пониже, может быть, они и были», — сказал Митя, вылезая. Но отделался он от Пети, только пообещав пойти как-нибудь в другой конец пляжа, где берег круче обрывался и где могли быть рачьи норы.
В этом году пляж был почти всегда пустой. Иногда только, ближе к вечеру, приходили деревенские помыться после работы. Да ещё в более-менее тёплую погоду ненадолго появлялись дети, которых, вероятно, посылали родители проведать скотину, пасшуюся на узкой полоске бесхозной земли между пляжем и дамбой, тянувшейся на несколько километров в одну и в другую стороны от пляжа. Трава здесь была жёсткой, почти совсем выгоревшей после жаркого лета. Чем здесь могли поживиться коровы, было непонятно.
Чаще всего на пляже появлялась одна разновозрастная компания: три мальчика и две девочки. Пять негритят. Старшему мальчику было лет четырнадцать. Его звали Ваней. А девочку, чуть младше его, — Изольдой. Митя в первый раз обратил на них внимание, когда услышал, как её окликали этим необычным именем.
«Всё не просто так...» — подумал тогда Митя и вспомнил недавний забавный случай, когда на берег, где Митя с Петей ловили рыбу, пришла женщина из деревни, искавшая отвязавшуюся корову. Женщина стояла на высоком откосе, как на пьедестале, в лёгком цветастом платье, облегавшем полную фигуру с сильными ногами, похожая на мухинскую модель, прикрывалась от солнца ладонью и кричала в сторону коров, щипавших прибрежные кусты: «Венера! Венера!» Митя помог хозяйке вытолкать наверх по крутому подъему сначала корову с длинной привязью и железным колышком на конце, а потом и тёлочку, которую тоже звали Венерой. «А мы всех зовём Венерами», — объяснила женщина. Корова Венера. Это было как-то по-шукшиновски, с деревенской подковыркой.
Как звали стриженых наголо мальчиков лет семи, Митя не расслышал. Изольда купалась с ними на мелководье в мутной воде. Бестолково, неловко. Ныряя, она складывала перед собой ладошки «рыбкой». Все трое плескались, переговариваясь вполголоса и посмеиваясь еле слышно. Ваня уже заплывал метров на десять на глубину, а они ещё не умели плавать и только восхищённо оглядывались на него. За купающимися наблюдал с берега ещё один член этой компании — девочка трёх-четырёх лет. Тощенькая, угловатенькая, с хвостиком на макушке. Как луковка. Как маленькая луковка. Рассада для взрослой луковицы. Она только чуть-чуть заходила в воду, трогательно бессмысленно размахивала руками. Иногда её звали в воду: «Марина, Марина!..» Но она, опасаясь того, что мальчишки будут её тащить насильно, выбегала, заливаясь беззвучным смехом, на песок.
После купания Изольда прыгала на одной ножке, склонив голову к плечу, — вытряхивала воду из ушей по местному обыкновению. Коричневая, волосы чёрные, коротко стриженные, висели прядями, как мелкие косички.
Митя всегда ждет их прихода. Купаются они недолго. По два-три раза влезут в воду, погреются в промежутках, врывшись, загребая руками, в песок, и уходят. Изольда натягивает на мокрое тело голубое длинное платье, подпоясывается тонким кожаным пояском. Ребята надевают выцветшие майки. Всегда как-то по-заговорщицки немногословные. Командует ими Ваня. Достаточно даже не слова, а так, еле слышного возгласа, — все собираются и уходят.
Митю с Петей почти не замечают. Погружённые в свою непонятную жизнь. После их ухода Митя, медленно расхаживая по пустому берегу, думает о них и вообще о деревенской жизни. Это чуть ли не главная тема его отпускных мыслей.
Отпуск в Сипягах для Мити наполовину состоит из речки. Утро — в поглощении фруктов и овощей, в маете ожидания обеда, после которого можно до вечера пропадать на реке. Митя воспринимает жизнь в деревне как что-то вроде профилактического лечения. Профилакторий. Никуда не деться до конца путевки. Вроде «ничего», а всё же — лечение, что-то обязательное. И дни сглатываются, как пилюли. Полезно. Особенно для Пети, который после солнца, воздуха и воды потом зимой в садике почти не болеет. До появления Пети Митя бывал здесь каждый год, но всего по несколько дней, а теперь отбывал весь отпускной срок.
Всё бы хорошо, но в последние годы к этой простой и необременительной жизни стало каждый раз подмешиваться что-то беспокоящее, страдательное. Эта повторяемость из года в год одних и тех же впечатлений, проблем и событий, которыми жили его родственники и знакомые, какая-то вынужденность образа жизни в деревне всё чаще действовали на Митю угнетающе.
Жизнь вокруг огорода, жизнь желудком, желудочными проблемами поражала Митю своей неизменностью. Дом, огород, поле, деревенский клуб с индийским кино, река, иногда поездки в райцентр или в столицу с ящиками. Они, как планеты маленького солнца по имени Сипяги, всю жизнь вращаются по своим околосипягинским орбитам. Весь остальной мир существует для них лишь постольку-поскольку. Что бы и как бы там, во всём остальном мире, ни происходило, здесь всё оставалось на своём месте. Может быть, это были Митины домыслы, но он так ощущал этот мир, который перемалывал в труху всё, что заносилось сюда «цивилизацией». Принималось только что-то несущественное, вроде пластмассовых вёдер или магнитофонов и мотоциклов взамен гармошек и лошадей.