Сборник-18
С-Петербург
Рассказы для бедных.
Виктор Поликарпович.
У Виктора Поликарповича был замечательный портфель. С мягкими ручками, как у хозяйственной сумки, и молнией сверху. Крокодиловая кожа облупилась на углах, а одна ручка была обмотана синей изолентой. Митя прикинул, что этот портфель, похоже, был ровесником макинтоша, который носил Виктор Поликарпович. Может быть, это совсем и не так, но Мите было лень углубляться в этот вопрос, чтобы проверить достоверность своих предположений. Портфель стоял на тумбочке в прихожей, а серый, с большими коричневыми пуговицами, макинтош висел на вешалке, когда Митя пришел домой. Из комнаты отца доносился громкий уверенный голос и артистически поставленный смех гостя. Митя, не заглядывая к отцу, прошел на кухню и сел обедать.
Через некоторое время, когда гость собрался уходить, отец зашел на кухню и спросил, помнит ли Митя учителя рисования из своей школы? Митя сразу узнал Виктора Поликарповича - В.П., как его звали ученики. Он совсем не изменился, разве что слегка располнел или, может быть, скорее слегка просел.
Улыбаясь, Виктор Поликарпович протянул Мите большую шершавую ладонь.
«Нет, не помню, - старый учитель разглядывал Митю, не выпуская его руки, - столько лет прошло!»
«Он в каком году кончил школу? – Виктор Поликарпович почему-то задал вопрос отцу, а не Мите, - Ну-у-у! Так давно. Не помню, конечно».
В.П. еще что-то говорил, уже одетый, с портфелем в руке, а Митя разглядывал его, почти не слушая, занятый своими мыслями.
В Викторе Поликарповиче был какой-то напор, основательность, крепкосколоченность, которые Митя за ним совсем не помнил. К нему подходило слово «добротный», но как его к нему применить, Митя никак не мог додумать. Может быть, добротный макинтош, ботинки на толстой подошве, с тупыми, загнутыми вверх носками или брюки с пиджаком от разных комплектов?
|
|
Может быть. Все это, действительно казалось добротным, крепко сшитым, прочным, немарким, износостойким - носить не переносить. И уже, когда гость ушел, Митя продолжал думать именно об этой его добротности, уверенности в себе, о его какой-то напористой энергичности. Он был почти одного возраста с отцом, но выглядел гораздо лучше совсем седого, со всевозможными мелкими и крупными «болячками», отца. Житейские бури измотали отцовский корабль так, что он еле тащился по волнам, накренившись на борт, полузатопленный, немощный. А учитель рисования умудрился почти переплыть жизнь аккуратно, без видимых потерь. И плавание его продолжалось. С тех времен, когда его учеником с пятого по восьмой класс был Митя. Наверное, это был совсем не тот человек, какой остался в памяти Мити, но наружно, номинально ничего в его жизни не переменилось.
Митя вспоминал иногда В.П. уже после окончания школы. Ученикам В.П. казался таким невзрачным, неважным, как и его предмет в том виде, в каком он преподавался в школе. Это даже не биология с географией, а так что-то вроде пения или физкультуры. В.П. было всегда даже немного жаль за эту его второсортность среди остальных учителей. Впрочем, в Митином возрасте всех жалеют: родителей, других учителей, вообще взрослых, с их заскорузлым житейским опытом, страхами, предрассудками, с их макинтошами и брюками, метущими асфальт по моде тоскливых пятидесятых. Жалеют или злятся на них за то, что они ничего не понимают.
|
|
На урок В.П. приходил со своим крокодиловым портфелем. Ставил его на стол, доставал оттуда пачку листков с работами учеников и образцы для следующих рисунков, коими служили также более-менее умелые ученические рисунки, отобранные в разное время в разных классах. Иногда он прихватывал с собой позаимствованные у учителя математики какие-нибудь геометрические фигуры для натюрмортов.
В то время, когда все рисовали, Виктор Поликарпович любил рассказывать что-нибудь поучительное из своей жизни. Мите запомнилась одна история про то, как В.П. перестал доверять нищим и попрошайкам. Однажды он встретил некого гражданина, который только что вышел, по его словам, из больницы, и которому не хватало денег на билет до его деревни. Виктор Поликарпович дал ему восемь рублей старыми деньгами, а через месяц опять встретил его же, и он опять как бы только что вышел из больницы, потрепанный, бледный, несчастный, и ему опять не хватало совсем немного на билет до деревни. В.П. взял его за грудки и вытряс из него свои восемь рублей. И с тех пор В.П. не подает.
Ученики пыхтели над своими рисунками, а Виктор Поликарпович стоял у окна и рассказывал. Его было интересно слушать. Глаза у него блестели. Иногда казалось, что эти разговоры для него важнее рисования. Детишки не шумели, урок проходил спокойно. Требовательности у Виктора Поликарповича не было никакой. Он выставлял свои образцы или конусы с кубами и все. На этом процесс обучения заканчивался. Оценки ставил хорошие. Проблем с рисованием ни у кого не было. Все были друг другом довольны.
|
|
С рисованием в части необременительности могли соревноваться только уроки музыки. Жанна Леонидовна, Жаба Леопардовна. Толстуха с аккордеоном. Толстые короткие пальцы с кольцами и перстнями. Она быстро от нас утомлялась. И аккордеон был тяжелым. Мы пели всухую или учили, на какой линейке, какая нота. Много времени потратили на красивое и правильное рисование скрипичного ключа. Жанна Леонидовна часто болела и, в конце концов, перешла из школы в детский сад, где она работала и раньше.
«Эпоха до гимназий и лицеев с уклонами. Просто относились. Никаких излишеств. Мы больше узнали о живописи из уроков литературы. Это называлось «Сочинение по картинке». Или устный рассказ по картинке. Наглядные пособия. На разные случаи - разные картины. Великая Отечественная война – «Оборона Севастополя» Дейнеки. Гражданская война – «Допрос коммуниста» Иогансона. Осень - «Золотая осень» Левитана. Весна – знаменитые «Грачи прилетели» Саврасова. Лето – конечно, Шишкин с его дубами и медведями. А к зиме в учебнике по чтению была красивая картинка про лесозаготовки, с вездеходами, паровозами и розовым морозным небом. «Разбирали» картину Лактионова «Письмо с фронта». Запомнилась на всю жизнь картина, кажется того же Лактионова, «Опять двойка». Учительница объясняла фабулу: все осуждают двоечника, а собака не понимает его нехорошего поступка и потому ластится к нему. Сестра злорадствует. Немая сцена. Картина Репина «Не ждали» - еще один шедевр, подвергавшийся школьной разборке. Ах да! Главное забыл – «Бурлаки на Волге».
А что В.П.? Теперь как-то и не верилось, что он вообще был в состоянии говорить на такие темы и, тем более, касаться чего-то пафосного из области школьного искусствоведения.
Никогда Митя не предполагал, что может встретить В.П. или кого-то еще из школьных учителей. Они для него существовали в каком-то другом мире - в нереальности памяти. Впрочем, в свою отпускную неделю-другую, пока Митя гостил в родном городе, он не встречал и одноклассников. Ниточки давно оборвались. Может быть, Митя их не узнавал. А они – его. У Мити не было и особого желания с кем-то встречаться. Прошлое ушло. Оно куда-то ушло и там где-то есть. День ушел, годы прошли. И все прошлое ушло. Ушел некий пласт прошлой жизни. Как льдина откололась. Между оставшимся и ушедшим прошлым - зияние, холодная черная вода времени.
И вот Виктор Поликарпович. Вышел из прошлого, как выходят из-за угла - весь, целиком. В макинтоше, в шляпе с широкими полями, с портфелем, в котором среди других рисунков есть, как бы, и Митины художества. А в карманах его макинтоша были, наверное, деньзнаки с Лениным и старые билеты за двадцать пять копеек в кинотеатр «Родина».
Митя порасспросил отца о В.П. Они познакомились в парке за шахматами. «Он еще и в шахматы играет!» Это почему-то больше всего поразило Митю. «Играет и лупит меня», - отец не мог понять, чему удивлялся Митя. «Каков В.П.! И в шахматы играет, - все думал Митя, – бодренький, ладненький, как маринованный грибок». (В.П. принес отцу банку маринованных грибов собственного приготовления).
Жена у него давно умерла, сын живет в другом городе. Митя словно попал в театр с кулис. Из рассказов отца Митя совершенно отчетливо представил жизнь В.П. Двухкомнатная квартирка в хрущебе, дачный участок с домиком три на три, летом грибы и клюква, тихая работа и шахматы. Не пьет, не курит. Осюжеченная жизнь. Не за что ухватиться. Все на уровне. Даже в это наступившее с перестройкой жуткое время. И никакой морали нельзя извлечь. Приятней во всех отношениях, когда можно из всего делать полезные выводы. В.П. был так вызывающе характерен, не похож ни на кого, что, казалось, сам напрашивался на определение. Но Мите это-то как раз и не давалось. Что-то такое брезжило в Митиной голове, но никак не формулировалось. «Умеющие противостоять. Неуязвимые…» «Он не прост... Его “простота” – способ самозащиты, способ снять с плеч лишнюю жизненную ношу…» «Отсутствие патологии?..» Митя безуспешно пытался определить главное в В.П.
Он будто всех обманул. Не только сопливых учеников, но и своих коллег и знакомых, как наверное обманывал и своих шахматных противников. Обманывал своей неказистостью, кажущейся незамысловатостью, «тихими ходами».
Тот, из школьного детства, учителек, два раза в неделю по сорок пять минут рассказывавший свои нехитрые истории, оказался вдруг живым человеком, жизнерадостным и добродушным, умеющим мариновать грибы и выживать в трудные времена, да еще и толково играющим в шахматы. Схематизм воспоминаний обрел живую плоть, школьный учитель из навсегда ушедшего прошлого превратился в обычного знакомого, у которого есть дачный участок, который по субботам ходит в баню, покупает старые вещи на барахолке и любит соленые огурцы. Это застало Митю как бы врасплох. Будто школьные учителя всего этого делать не могут.
«У него и фамилия, должно быть, есть… Да, у учителей тоже бывают фамилии, но ученики редко их помнят. У всех бывают фамилии… Отец, наверное, не знает. Зачем ему фамилия партнера по скамеечным шахматам? Жиглаев, какой-нибудь… Или Чувашов… В.П. А с фамилиями учителей, учивших до восьмого класса вообще туго. Тогда это было ни к чему как-то, да и потом… Не интересовались. Его и на выпускной фотографии наверняка нет…»
«Не тот грусь, который гриб, а тот грусь, который печаль», - в памяти засел осколок школьной истории, рассказанной В.П. Он жил одно время в Поволжье. Там это была какая-то популярная шутка. Но в чем ее соль, Митя не запомнил.
1997, 2014
«Падение Каталонии».
1.
«Ослепительное лето в южном городе Н.», — так начинался полуфантастический рассказ, который писал Петя Мамонтов, студент технического вуза, сидя в пустом читальном зале на четвёртом этаже центральной городской библиотеки. И город, в котором находилась эта библиотека, тоже был южным, и лето в этом южном городе было тоже ослепительное. Может быть, поэтому Петя не мог отделаться от этой фразы, хотя она никак не хотела пристыковываться ко всему остальному тексту рассказа. Это было непонятно. До сих пор Петя не сталкивался с подобными трудностями. Писать рассказ он начал ещё весной, занимался им время от времени, пока не накатились курсовики, а затем и экзамены. В июле, когда началась «трудовая практика», и голова, наконец, освободилась от инженерных наук, писание должно было вообще пойти как по маслу. Но открыв на другой день после последнего экзамена исписанную почти полностью тетрадь, Петя ужаснулся и решил, что всё это никуда не годится. Здесь должны были быть любовь, революция, жертвенность, испытания, светлый трагизм, а также необъяснимые и не требующие особых объяснений — по законам жанра — явления фантастического свойства. И формально всё это уже там было, но почему-то теперь, «во втором чтении», всё это уже как-то перестало нравиться.
«Мыльные пузыри приключений»: «Он встал, побежал, выстрелил, упал, закричал, шарахнулся, обнял, приблизился и увидел, сознался, расплакался, подхватил, нежно шепнул, запрыгнул, нырнул, подполз, плюнул, развязал, увернулся, налетел, шлёпнулся...» Это было скучно. И теперь фраза про ослепительное лето сделалась для Пети неким камертоном, символом того, чего же он хочет от своих писаний, она возвращала его к тому первоначальному настроению, с которого у него и начиналось всё ещё весной, но потом ушло куда-то в графоманской скачке приключений.
Надо было переписывать всё заново. Писания продвигались то медленно, натужно, то в вечер расползались до безобразия какой-то муторной словесной дрянью, которую Петя на другой же день рвал в клочки. Словотворчество опустошало, но и затягивало как пьянство. Теперь, когда авторские занятия превратились для него почти что в работу, каждодневную и обязательную, сосущее, выматывающее чувство душевной пустоты регулярно посещало его. Петя не знал, как с этим бороться. Он просиживал часами в читальном зале, уперев кулак в щёку, иногда проваливаясь в сон и испуганно просыпаясь, когда локоть съезжал со стола. Тогда он, оставив тетради и книги, шёл курить на лестницу.
Из распахнутого окна был виден верхний этаж соседнего дома с большими, закругленными сверху, «венецианскими», как считал почему-то Петя, окнами по всей высвеченной солнцем стене дома. Оттого что виден был только этот солнечный верх здания, как-то легко забывалось про маленький вонючий двор с помойкой у арки, про весь остальной, скучный, будничный мир внизу. Петя видел окна под некоторым углом, в них отражалось небо, и то, что происходило за стёклами, разглядеть было невозможно. Этого и не требовалось. Пете больше нравилось воображать тот заоконный мир. Ему представлялись сухие светлые полупустые комнаты с жёлтыми паркетными полами. Там должны были жить молодые, ещё не обжившиеся люди, которым ещё ничего не надоело. Петя думал, что если каким-то хитрым способом перелететь через пустоту между домами и войти туда через окно, то можно оказаться в каком-то другом времени, может быть, в предвоенных тридцатых годах. Он точно знал, что тянуло его именно туда.
«Жизнь как праздник. Возможность таковой представлялась в детстве. Это какой-то довоенный мир. Москва. Пыльный жаркий июль. Гайдаровские герои. Романтика беспокойной, насыщенной творческой работой, людьми, встречами жизни. Люди или добрые, или злые. Энергичные, деятельные, “взлохмаченные”. Жизнь течёт где-то далеко от Москвы, а они приезжают только на время. Счастливая жизнь... Мир киновпечатлений. “Время, вперёд!”, “Тимур и его команда”, “Смелые люди”... “Мне бы в жизни чтоб смерть моя пригодилась”, — П. Неруда (П. Грушко)».
Нужно будет пройти мимо нагромождённых вдоль стен книг, неразобранных вещей, пройти по коридору, выйти из квартиры, спуститься на улицу. И там всё уже будет другим. Люди на улицах будут по-другому одеты, разговоры и мысли у них будут другими. И лица у них будут совсем другими. Какими другими, Петя себе плохо представлял. Его беллетристически настроенная мысль легко впадала в подобную ненаучную фантастику. Из таких пустяков пока состояла Петина жизнь. Иногда ему было даже жаль себя, и он начинал думать о том, чем всё это может кончиться. Чем вообще такая жизнь обычно кончается?
Когда кто-нибудь нарушал его одиночество на курительной лестнице, Петя спускался вниз в душную плотную атмосферу улицы. Если бы кто-то из любопытства взялся проследить за ним в это время, в эти летние месяцы, то этот кто-то ровно ничего не понял бы в его жизни. Петя то медленно блуждал по улицам, то вдруг с деловым видом устремлялся за какой-нибудь показавшейся ему знакомой фигурой, мелькнувшей в толпе, но потом, спохватившись, останавливался, удивляясь самому себе. Мимо проплывали лица женщин с плохо прорисованными, расплывавшимися в неопределённости выражения глазами, какие бывают на портретах самодеятельных художников. Случалось, по расслабленной бесцельной походке, по небритой мрачности Петю принимали за своего какие-то пьяницы или городские сумасшедшие. Они останавливали его за рукав, что-то начинали объяснять, куда-то звать. Взгляд Пети метался по коридорам улиц, заставленных пивными и табачными киосками. Как во сне, вдруг, возникали формально, по памяти знакомые, из какой-то другой жизни или из другого сна, вывески книжных магазинов, в которые зачем-то надо было заходить. Там знакомо пахло бумажной рухлядью. Под залапанным стеклом прилавка лежали полтора квадратных метра книжного дефицита, на который нужно было сдать две с половиной тонны макулатуры с полок этого же магазина. Петя, морщась от раздражения, прощёлкивал одним пальцем липкий тяжёлый веер книг, выходил на улицу и брёл дальше по этому сновидческому городу от одного книжного магазина к другому, пока душевные страдания как-то вдруг не оборачивались желудочными. Тогда Петя заходил в булочную, покупал батон и шёл, отщипывая и жуя батон, обратно в библиотеку.
«Лето в Н. Город перекосился, размяк от жары. Сморщился. Это напоминает перегревшегося на солнце отдыхающего. Город в огромной золотой ванне. Воздух тяжёлый, как золото, ложится на плечи, придавливает к земле. Асфальт мягкий, лица унылые. Спасаешься в подвальчике книжного магазина. А в библиотеке даже холодновато после разогретой улицы. Начинаешь с чиха».
Вернувшись за свой стол в читальном зале, он ещё какое-то время смотрел в окно на клочок неба, видимый над деревьями и крышами, наблюдал за проплывавшими облаками. Это занятие как-то замедляло его душевные метания, прибивало, сглаживало чувство неясного беспокойства. И уже после этого Петя осторожно, чтобы не нарушить это чуткое равновесия душевного состояния, поворачивался к тетрадям.
Тетрадей было несколько. От одной Петя переходил к другой в зависимости от умонастроения. На обложке самой толстой из них было написано: «Падение Каталонии». Вообще-то сначала это был как бы сценарий про тридцать восьмой год в Испании. Пете казалось, что так проще. Знай описывай кадр за кадром. Что не сумеешь объяснить, то потом режиссёры додумают, актёры сымпровизируют, консультанты дообъяснят. К тому же, это вроде как и не вполне литература. Никто и придираться не будет. Описание кадра, разговоры, новый кадр, разговоры... Погони, драки, признания в любви... Потом их расстреляют и они, подобно Оводу, будут смело глядеть в лицо смерти...
Там была маленькая, с усталыми, но живыми глазами, черноволосая Мария. Пете хотелось писать о любви, о чудесных встречах, а выходила одна только война, расстрелы, смерти. Петя не заметил, как и это всё слиняло, рассыпалось в прах. Осталась только Мария. Одна, посреди высушенных солнцем полей на пыльной дороге. Кто она, откуда — всё это осталось в том идиотском сценарии вместе с остальными выдумками. Надо было всё начинать заново. Петя с маниакальной настойчивостью воображал какой-то небольшой городок, прожаренный южным солнцем, выцветший, как акварельный рисунок в жёлто-коричневых тонах с небольшими вкраплениями зелени. Графический, бумажный город прожигался насквозь сигаретами. Через дыры с дымом уходило то смутное ощущение и этого города, и рождённых Петиной фантазией людей. Видимо, одного ощущения, с которым он садился за тетрадь, не хватало.
Петя брался за другую тетрадь, в которой он просто злобствовал или жаловался на судьбу. В третьей и так далее, по очереди, тетрадях перемежались впечатления о книгах и кинофильмах с рассуждениями о социализме, революции, смысле жизни и тому подобном. Всё шло впрок, всё подвергалось безжалостному записыванию.
В читальном зале Петя заказывал мемуары по гражданской войне в Испании, подшивки газет того времени, но почти ничего не читал, рассматривал фотографии, карты военных действий, иногда выдёргивал взглядом какие-нибудь случайные фразы, описания каких-то незначительных эпизодов. Всё это записывалось на всякий случай, но редко использовалось им. Из этого теста ничего не лепилось. История только замусоривалась обстоятельствами. «Нужно перевести ощущения в слова», — тупо формулировал Петя, как пьяница, отчаявшийся найти дорогу домой и начинающий рассуждать логически, с нуля: какое сейчас время суток, в каком городе он живёт, откуда и куда он идёт. Петя мог часами переживать подобную тщетность. В лоб ничего не получалось. Сидение над чистым листом сменялось хождением по коридорам, перелистыванием словарей и энциклопедий с полок читального зала или созерцанием венецианских окон.
2.
Летом, когда в институтском общежитии стало много свободных мест, Петя перебрался туда с частной квартиры. Его поселили в одну комнату с сокурсником Соловьёвым. Он любил петь под гитару в три аккорда. У него была потрёпанная тетрадь с переписанными песнями. Этот рукописный песенник начинался с «Шис гари», записанной по-английски русскими буквами. Кроме того Соловьёв был известен тем, что сам кроил и шил себе брюки в обтяжку, с низким поясом и единственным карманчиком размером в половину спичечного коробка. А ещё он подшивал себе под мышками рубашки. И называл их сорочками. Этого Петя уж совсем терпеть не мог. Поужинав, он уходил в какую-нибудь пустую ремонтируемую комнату на этаже. Там тускло горела лампа в обляпанном белилами плафоне. Петя садился за стол, стоявший посреди комнаты, и здесь продолжал свои тетрадные занятия, пока голова не начинала валиться от усталости.
Днём Петя и Соловьёв ходили на работу. Всех, кто не поехал в стройотряды или не имел других причин, чтобы отбиться от «трудового семестра», собрали в одну команду и послали на ремонт институтского здания. Никто ничего не делал. Измученный прораб приводил иногда институтского начальника, ведавшего ремонтом. Тот с каменным лицом смотрел сквозь чёрные очки на девиц, которые хихикали и шептались, потом что-то тихим голосом говорил, спрашивал фамилии. Ничего угрожающего в его голосе не было, но все нехотя разбредались по гулким комнатам, принимались мести пыль, выносить мусор на улицу.
При первой же представлявшейся возможности Петя сбегал через какое-нибудь окно, выходившее на боковую улицу. Уже с утра он задавался вопросом, пойдут ли у него сегодня писания или нет? Петя поминутно вспоминал написанное накануне, его жгло нетерпение всё переделать, исправить, как это бывает у старательного школьника после полученной двойки.
Когда мусор кончился, Петю отправили на крышу помогать кровельщику. Отсюда Петя не стал уже сбегать раньше времени. Теперь у него была более-менее осмысленная работа. Кроме того, ему нравилось общество немногословного бронзоволицего кровельщика. Здесь никто не беспокоил Петю, не мешал ему «накапливать молчание» перед вечерним писанием.
Петя стал приходил в библиотеку всего на несколько часов. Это его как-то подстегивало, отжимало из библиотечного времени всё то, что раньше уходило на бесплодные переживания.
После закрытия библиотеки Петя с неохотой возвращался к Соловьёву. За всё время совместного проживания Петя так и не смог справиться с лёгким раздражением, вызываемым у него соседом. Поэтому всё их общение ограничивалось только самым необходимым, вроде: «Привет-пока». Но однажды, когда Петя, как обычно, готовил себе ужин в виде жареной картошки, Соловьёв, после странных покашливаний, заговорил вдруг с ним о каких-то «девушках с третьего этажа». Петя не сразу понял, что от него требуется, но потом согласился на необычное предложение Соловьёва, а именно пойти с его, Петиной, картошкой «на чай» к оказавшимся без средств к существованию голодным «девушкам с третьего этажа».
Девушек оказалось две. Они были практикантками из какого-то рыбного института. Всё это было шито белыми соловьёвскими нитками. Заводная, инициативная Таня весело и непринуждённо командовала Соловьёвым, ну а Пете по этому раскладу предназначалась совсем не похожая на свою соседку, мягкая, сдержанная, Марина. Она скрипела милым литовским акцентом и улыбалась вспыхивающей улыбкой. По случаю мальчиков её длинные льняные волосы были распущены, и Марина поминутно убирала их с лица за уши. Всего этого было достаточно. Она напугала Петю своей «ослепительной красотой».
И всё же, когда была съедена картошка и выпита принесённая Соловьёвым бутылка вина, Петя неожиданно для себя оказался рядом с Мариной. Соловьёв принёс гитару и запел что-то чувствительное. Свет не зажигали. Комната тускло освещалась только уличным фонарём, заслонявшимся время от времени покачивающимся на ветру тополем. Петя неотрывно глядел в обращённое к нему лицо Марины. И ему казалось, что Марина тоже смотрит на него. Потом Соловьёв и Таня куда-то ушли. Марина прилегла на подушку.
— Вы хотите спать, — спросил Петя, впервые за весь вечер обратившись к Марине.
— Нет.
— Тогда я ещё останусь?
— Конечно.
Прошло уже достаточно много времени за предварительными разговорами, прежде чем Петя решился подсесть к Марине поближе и взять её за руку.
— Вы очень скромный, — прокомментировала Марина решительный поступок Пети.
— Это плохо?
— Нет, это даже хорошо для меня. А вот Таня очень смеялась бы над нами.
Пете показалось, что он понял, что Марина имела в виду, наклонился к ней и неловко поцеловал. Марина засмеялась, но не оттолкнула его. Однако Петя на большее, чем этот единственный поцелуй, не решился.
— Хорошо, что вы не такая, как Таня.
— Откуда вы знаете?
— Мне так кажется. Может быть, с Таней я вёл бы себя по-другому. Впрочем, нет, вру. Скорее всего ничего бы вообще не было. Я не умею так, чтобы сразу... Мне надо сначала звёзды посчитать.
— Стихи барышням почитать.
— И это тоже не лишнее.
С этой сложной для Пети темой было покончено, и опять начались обыкновенные житейские разговоры, из которых он узнал, что Марина до института жила с матерью в Литве, но потом переехала к своему русскому отцу в Россию.
На другой день Петя сам пришел на третий этаж, но там его явно не ждали. Марина уже лежала в постели, а Соловьёв с Таней играли в карты. Петя протянул Марине том Паустовского, о котором он вчера с ней говорил. Марина стала молча листать книгу, не поднимая глаз на Петю. А он стоял рядом, как посыльный, ждущий дальнейших приказаний. Так Петя простоял довольно долго, прежде чем решился уйти.
Три дня он не видел Марину. Это было довольно легко, но потом какая-то каша сварилась-таки в его воображении и полезла из горшка. На четвёртый день Петя проснулся с ощущением томительной нежности, чего ещё накануне не было и в помине. Что-то надо было предпринять.
Вечером ему не сиделось в библиотеке. «Что за чёрт», — ругнулся он и собрал тетради.
Марина была одна. Она удивлённо посмотрела на вошедшего и ставшего в дверях Петю. Он никак не мог вспомнить, что хотел сказать. В Марине было что-то осекающее. Она будто знала всё заранее, сидела, склонив к плечу голову, неподвижно-выжидательно глядя перед собой. Это не вдохновляло. Петя предложил сходить куда-нибудь. В американском кино в подобных ситуациях приглашают в китайский ресторан или в бар, а бедный советский студент мог потянуть только на кинотеатр с буфетом. Но Марина не прошла этот предварительный тест, отказавшись тихим сухим голосом сразу и наотрез. После краткого, катастрофически переживаемого Петей молчания, он хотел ещё что-то сказать, но Марина опередила его:
— Петя, знаете что, — начала она, не поднимая глаз, — мы скоро уезжаем и вообще... У нас ничего с вами не получится. У меня дома есть парень, мы осенью должны пожениться. Простите меня. Может быть, я была слишком...
— Да, конечно. Это вы простите меня, — помог ей Петя, будто извиняясь за свою бестолковость, — не буду больше беспокоить. Виноват-с.
Петя как будто совсем не огорчился. Ему было даже интересно, что у него что-то могло «получиться», но по каким-то объективным и совершенно уважительным причинам не «получилось» с этой отпугивающе красивой девушкой. Она перед ним будто оправдывалась. Этого Петя никак не мог предполагать. При всех своих нежных чувствах, сформулированных ещё только сегодня утром, он пока совершенно не принимал Марину в расчёт.
Теперь после библиотеки Петя допоздна шлялся по городу или ходил в кино, чтобы, не дай Бог, не попасться ей на глаза. Но накануне её отъезда Соловьёв позвал Петю от имени Марины на прощальный ужин. Повторялось всё, как и в первый вечер. После вина, закусок и гитары Соловьёв увёл свою даму, можно было теперь догадаться куда, а Петя остался с Мариной.
— Вы обиделись? — спросила Марина сразу же, как только за Соловьёвым и Таней закрылась дверь, будто продолжая с того же места их последний разговор.
Петя не отвечал, удивляясь новому, сулящему надежду, повороту событий. «Что такое могло произойти в эти несколько дней?» — думал Петя. Это было неожиданно и необъяснимо.
— Я прочитала Паустовского, — сказала Марина, не дождавшись ответа, — мне понравилось. Вы любите Паустовского?
— Да, — Петя с беспокойством подумал, что вот опять всё начинается. — Паустовский помнит не мысли, а ощущения, — произнёс он фразу, пришедшую ему в голову сегодня утром во время работы на крыше.