Я смотрел на нее. Ее опущенные к чашке с кофе глаза. Она ждет, что же дальше. А я и не знаю. Это неожиданно. Этот предусмотренный только в общем виде вариант отношений, не просчитанный досконально.
- О чем ты задумалась?
Она взглянула на меня и опять опустила глаза.
- Думаю, что теперь будет?
- Ну, во-первых, еще ничего не случилось, ты можешь просто встать и уйти, во-вторых…
«Кафе… Несколько фраз. Нужен диалогист-профессионал. Как в «Бедной Насте». И «фабульник». Ни того, ни другого».
«И не задумываться, куда и как это пойдет. Тоже мне забота! Ничего ведь не боишься…»
«И готов на всё, так как всё безразлично. «Всё» – это значит всё».
- Все не так уж и важно. Что и как. Эта ненадежная почва. Ну, так что же! Вся почва ненадежна.
Она непонимающе-внимательно глядела на меня.
- Знаешь, как это бывает? Пока длится музыка… Будто прячешься в нее. Как страус. Птичка… Вот сейчас, может быть, такая музыка все время.
- Я в детстве училась на домре. Но потом бросила. Что-то смутно помню… - сделала она невпопад смешной шаг будто навстречу.
Я улыбкой остановил ее.
- Не надо, я и так тебя люблю.
- Вы так просто это говорите…
- Не веришь?
- Верю, конечно…
Нет, не верила, пожалуй…
- Почему я? – спросила она через некоторое время. Серьезно как-то, озабоченно.
- Да, этому должно быть какое-то объяснение.
«Если так рассудочно, то все усложняется. Даже самое простое. Пройденное. Логика захватывает, как бурная река, и несет, несет…»
«Говорить или нет про Аню? Почему она вспомнила домру? Мало ли… Для сравнения. От простодушия».
Иногда, забывшись, говорил с ней об Анне. Так же иногда тянуло и Анне что-то рассказать о Джейн-Дженни... «Дженни туфлю потеряла…» Я и рассказывал. Обиняками. Так, мол, и так… «Есть у нас одна…» Что-то расскажу. Немного. Нечасто. Наряду с рассказами о чем-то еще, о ком-то еще…
А можно ли больше? Как Анна и как Джейн воспримут такое? Понятно - как?
Это такое устройство жизни. Ропщешь? Вроде того. Надо учитывать других. Что ж тут роптать? Детство. Соединяешь их. Они соединяются в тебе.
«У нее тоже дядя депутат в Москве. Смешно? Да? Правда! Какое совпадение!»
К Анне появилось больше нежности. Наверное, от избытка нерастраченной чувственности. Особенно во время моего «докафейного» страдательного периода. Искал в ней защиту и утешение. В épouse-mère. Конечно, не жаловался, но очень хотелось. Мог бы даже… Посвятить ее во все свои сложности. Пусть бы она пожалела… «А вдруг-да не пожалеет? Что тогда не-пожалетому делать?»
Интересно это все переживать. Аня перед глазами, о чем-то с ней говоришь, а в голове мысли о Джейн. Странное ощущение.
- У вас есть дети?
- Есть… - у меня давно заготовлен смешной ответ на этот вопрос. – Есть. У нас сын от первого брака. Хи-хи. От первого брака моей жены.
- У Анны сын от первого брака, - повторил я для понятности. - Костик.
Но вся острота моего остроумия этими объяснениями притупилась.
- Ему уже шестнадцать лет…
Все это время избегал формулировок. Не прояснял, как это все называется. Тоска смертная – когда пытаются все называть будто бы своими именами. Это из нашего-то утлого понимания! Так, мол, и так, разрешите доложить…
Проскальзывало в лихорадке самого начального периода что-то взятое, конечно, из жизни, но все-таки как украденное, уворованное… Может быть, украденное из какой-то чужой жизни. Перекроенное. Так перекраивают историю при смене власти.
Подарил свою историю другой женщине. Отобрал у одной и отдал другой… Но может быть, та первая не очень этой историей интересовалась? Грубо, наспех выстроенная жизнь. Видишь постепенно ее стихийно сложившуюся неосновательность.
И все будто бы неправильно. Ну, все! Как быстро отказываешь во всем! То, с чем мирился, чего старался не замечать, что считал непреодолимым, по гроб жизни положенным и так далее. А тут, показалось, что это же ничем не держится. Кроме доброй воли. Обывательской нетребовательностью? Еще, конечно, чем-то. И все же. Вдруг начинаешь отказывать. По-детски. Взвизгивая.
И по-детски же становится всех их жалко. И в чем-то уже «не отказываешь». И не знаешь, не можешь сказать, что главное.
Все это грустно. Конечно. Кроме, разве что, «московских депутатов». Это уже в комическом ключе.
Этот стол в кафе, разделявший нас. Только руки иногда протягивали друг к другу. Ничего больше. Никакого Голливуда. Не на что смотреть. Этот стол и руки, протянутые… Как на тюремном свидании.
«Как она может чувствовать? Умеет ли? Этого не знаешь. Это не можешь угадать. Будто ничего не знаешь. Да, так оно и есть – не знаешь. Этому даже не удивляешься. Удивительно, как смело это знают другие.
Как еще хватает на то, чтобы что-то пытаться описать и обдумать?
Она опускает глаза. Бедная Манон-Мими.
Эта улично-кафешная жизнь. В ней мы были не такими, как в обычной обстановке. На нас обыкновенность не распространялась. Это и не жизнь даже. Это промежуток между жизнями до и после. Незаконный. Его нельзя оценивать по обычным меркам. Продолжение этой уличной жизни в какой-то другой может и не получиться.
«Люблю», - напоминаешь себе и опять как-то не страшно. Сию секунду. - «Глупо, наверняка, но никто запретить не может. И не стыдно. Как в раю».
- Чему ты улыбаешься, - она впервые сказала мне «ты».
И я подумал о том, что эта жизнь тоже сон. Все внутри тебя. По заказу. Если в тебе этого нет, то и в ней не найдешь. А вот как сейчас, так и - пожалуйста. Наука, брат! Научное исследование.
Утром еще можно было вспомнить, как это бывает. Но чем дальше в день, тем ощущение реальности «пережитого» исчезало. Еще в полусне – мысли о том, как такое возможно было бы в действительности? Никак. В том мире не было ничего сверхсложного, напротив – все очень просто. Так просто, что не описать словами. Нечего описывать. Не за что зацепиться этими самыми словами. Встречи, легкие разговоры… Только ощущения. Такие же легкие и не предназначенные для точного определения. Там и тогда, когда это «происходило», и потом, когда это переживалось в воспоминании… Чувство. Его реальность. В этом нет обмана. Так где же он, этот обман? «В чем хитрость?» Почему при обмысливании этому не можешь придумать реальный жизненный сценарий? Потому что и там, и в реальности только один достоверный персонаж, из которого тянется все «кино» – ты сам? За другую сторону и там и сям поручиться нельзя. Это только твое, из тебя, замкнутое на тебе. Чем больше этого в тебе, тем больше в «ситуации». Ни за что нельзя поручиться. Те прекрасные существа, переживаемые как прекрасные… Они чувствуют наши чувства. Описываешь это как совместное событие, но на самом деле значимо это только для тебя. Другого опыта просто нет. И все же, там не сомневаешься во взаимности. Та реальность возникает только потому, что ты своими чувствами ее создаешь.
К сожалению, это все не в природе вещей. Не бывает – одним словом. Старые выдумки. Из снов. Чистая духовность. Тогда как в реальности все, если и происходит, то через материальное. Идеальное, не пропущенное через материю, долго не живет.
То, чего не обнаруживал еще в реальности. Может быть, до настоящей минуты. Но это еще нужно подвергнуть лабораторному анализу.
6.
«Бытие любви».
Надежды, сжирающие жизнь. Может быть, сейчас эта морока надежды больше всего и мешает здоровой, здравомыслящей жизни. Надеешься и надеешься. Закрываешь глаза и видишь ее склоненное лицо. В нем ничего особенного нет. Но на него смотришь, пока она не засмущается окончательно. И надежда, надежда… Пожирающая волю, здравый смысл, трезвость…
Наступил март. «Март - холодный как зима…» Зато это всегда время ожиданий и надежд. Наш февраль. Наш март… Апреля уже не случилось. Но пока был март.
Чувство мрачнеет к ночи и светлеет утром. Убрать эту заботу из сердца… Будто кто поручил беспомощную, неопытную душу ее. К чему ее можно подготовить, от чего уберечь? Это заботит так же как поручение. Ответственность мучительная. Ее видишь, чувствуешь постоянно на фоне огромного тяжело наседающего мира, в котором столько страшного, опасного. Других, побывавших в разное время в «поручении», как-то отпустил в мир жить самостоятельно. За них уже не так болит душа. А вот она!
Я каждый день ждал, когда она начнет скучать. Когда у нее вдруг появятся неотложные дела. Когда она начнет прерывать вольно или даже невольно эту череду дней. Мне казалось невероятным, что кто-то еще, кроме меня, может находить интерес в этой – такой вот - жизни.
Я не знал, кем для нее хочу быть. Конечно, не кем-то служебно-романным… Не было этого в мыслях. Разве что в каких-то злых, темных, отчаянных, мстительных. Тогда кем? Кем-то небывалым? До селе.
Несчастная любовь счастливей той другой. Или тех других? Она самодостаточна. Не считая предмета любви, ей ничего больше не нужно. Ни жилищных условий, ни зарплаты, ни молодости со здоровьем. Она сама из себя. А нужен ли ей и предмет любви? Может быть, достаточно тени, отсвета?
Смутно полупонимаешь-полувспоминаешь, что в ее лета такие состояния непрерывны. От них только иногда забываешься. Лихорадка. Стук в висках. Потемнения в глазах. В ней все это. Новое в понимании. Видеть в ней сложность. Ту, что в обыденности никак не можешь заставить себя предположить. И вот ее сложное существование. Оно сложно так же, как сложно это пение Манон. Музыка, слово, чувства, стоящие за этим, сценическая игра, накал оперных страстей, требования по самоотдаче лучшего оперного театра мира… Этот сплав…
А у нее? Молодость. Выстраивание несчастной женской судьбы. Земной, почти ничем не защищенной. Нестрашными шипами – как у той розы из книжки. Она болеет молодостью. А я ненадолго заразился от нее или просто из воздуха этой болезнью.
Случайный Прокофьев. Под мысли о ней. Или она под музыку. Вместо Прокофьева бывали и другие. Неважно. Вот сейчас Прокофьев. Из «Орфея»… Мысли о ней, пропущенные через эту конкретную музыку. Ее любовь мужает, делается прокофьевской. То она была или может быть сама по себе, а то она вдруг преображается, в нее входят формообразующие силы прокофьевского духа. Придавая ее любви невиданные грани. Сливаются в одно целое две равноволнующие стихии. Прекрасней ничего себе не можешь представить. Пока длится музыка.
Что-то такое в них во всех предполагаешь. То, что в самом себе обнаруживаешь только как готовность. Это и есть не более чем готовность. Знаешь, что это такое. Уже пережил. Это есть в опыте души. И к этому готов. И от нее ждешь такого же знания, понимания, готовности.
Изобрести что-то небывалое. Протащить эту небывальщину через себя? Ха-ха и хи-хи!
А в последние дни казалось, что это уже есть. Как спокойно было глядеть в ее лицо. Отстраненно. Была больше чем зависящая от тысяч бытовых причин капризная надежда. Остро вспоминал мгновениями этот факт: «больше чем надежда». Да, в последние дни... В томительных часах рабочего дня, в темноте еще зимнего вечера, на эскалаторе, на остановке - везде подстерегало неясное видение: глаза, только угадываемые в полумраке коридора, губы, весь ее еще дрожащий детством облик. Поворот… Возглас… По крохам...
Думать о женщине воспоминаниями о других…
Хотелось, чтобы она послушала «Детскую сюиту» Овчинникова… Ну, не смешно ли! Знакомый расклад. В разное время хотелось того же. Хотелось подставить вместо себя музыку. Провести их через музыку. Пройти с ними через музыку, как через волшебный лес. Пусть бы музыка разложила им все по полочкам. Им всем. Доказала. Показала бы сразу, в каком, на самом деле, мире мы живем.
Если бы понимал, как это быстро должно закончиться, был бы, конечно, более односторонним. Весь – там. Безоговорочно. Безрефлексно. Ничего не оставляя про запас, все принимая как есть. С благодарностью.
Пишешь, думаешь об этом. И вряд ли можно знать зачем? Пока не настал конец времен. Думаешь об этом, пишешь…
Все ждал каких-то особенных от нее утешений, ждал, что она больше понимает в моих делах, чем я сам.
«Ах, скажи мне, что так не бывает,
Что придумано все это зря!
С мудрым опытом, с подлинным знаньем,
Может быть, это ты, а не я?»
«Она так смешно не давала уговорить себя на стихи. Как дети рыбьего жира… Когда-то…» - это опять из разряда воспоминаний о других.
«Они психологически боятся этого».
«Истина отношений. Та более или менее правдивая фраза: «Il m`est bien avec toi».
- Стихи помогают, когда идешь на поправку. А в качестве главного лекарства ни музыка, ни стихи не действуют.
- Что ты такое все говоришь?
Какое я говорил?
Про стихи. Когда уже все это совсем неважно. Стихи из другой жизни.
Что-то говорил. Та мера доверительности, та граница откровенности… Контролируешь себя совершенно осознанно. И творчески. Исполняешь на собеседнике разговор. Все время контролируешь соответствие темы разговора, интонации, глубины и свободы высказываний и так далее с представлением о собеседнике. Чувствуешь собеседника, отслеживаешь его реакцию и подправляешь что-то по ходу разговора. Что-то немыслимо обсуждать с одним, а с другим, напротив, это легко и чуть ли не единственно возможно.
Недоверие к внешнему. В себе, в других. Да что такое это внешнее? Да пустяки. Сколько этого несущественного – внешнего - раздражает, мешает, уклоняет... А внутреннее как-то не особенно нужно другим. Защита на подсознательном уровне. Нежелание, брезгливое отстранение от душевного, духовного сближения, соприкосновения, слияния, взаимопроникновения…
Не говорил. Многого. Бóльшую часть. Не успевал раскачаться за то время от начала встречи до ее конца. Электронной почтой вечерами больше злоупотреблял по первости. Но это как-то не находило вообще отклика. «Не умею я писать», - говорила она. От нее не осталось никаких материальных следов. Удивительная сдержанность. Этому нашлись, в конце концов, конечно, объяснения.
Чего-то добивался всегда, ворчал (про себя), вымучивал… «А она легче пуха».
Односложная, почти закрытая.
Что уж говорить об углублении в что-то в сверхлирическое. Обстановка как-то не располагала? Все-таки эти кафешки с попсой и красивостями… Но главное - не доверяли. Друг другу. И себе.
«Может быть, наши «встречи» - это нарушение всех законов, - думал я, возвращаясь после свиданий домой, - неизвестных, правда, не сформулированных, но действующих...» Существование таких законов предполагаешь. Как же без них? Почти сфантазированные встречи. У них нет ни на миллиметр совпадения с какой бы то ни было опытной реальностью. Почти мыльно-сериальный произвол.
Никаких ориентиров в потемках их душ. Изначально взятое – «они не такие». И из этого не выехать ни в какую более-менее достоверную определенность. Почва уходит из-под ног.
«Неурезанное счастье». Кто ж от него откажется? Только разве что по воле недобросовестного насильника – сценарного автора, которому по произволу нужно выдумать и навязать такое вот продолжение ее судьбы. Так ведь это все лопается как мыльный – сериальный - пузырь. Однажды.
- В меня один мой начальник был влюблен, - рассказала она. - Замучил! Взглядами, вздохами, странными разговорами… Тоже стихи мне писал.
– А ты что?
– Но что я могла?
- А стихи?
- Смешные... Непонятные…
- Как мои? Значит, он тебя не пронял?
- Да нет, он был старый, некрасивый, страшный какой-то. И еврей, - простодушно ответила она.
- В твоих тоже не все понятно, - добавила она для объективности и вспомнила, наверное, что я тоже не мальчик и не Аболон Полведерский.
- …но красиво… «Каково оно? – Слезно. Цветочек…» - она необидно засмеялась. Как дурочка.
Мне капризно захотелось услышать, как она читает. Мне это важно было зачем-то. Она удивилась, но все же стала рыться в сумочке, достала потертый на сгибах листочек бумаги с набранным на компьютере стихотворением.
«Хранит их, носит с собой», - это по шерсти. «Но как-то небрежно, неторжественно», - это уже против шерсти. Без ларца для реликвий, без особого трепета, я заметил даже какие-то пометки вроде имен и номеров телефонов, написанных на сложенном ввосьмеро листочке с моим кровоточащим опусом. Это равнодушие, эта небрежность, наверное, и погубили нас.
Что-то другое сидело в ее голове. Все это время. Во все наши встречи с ней. Я так и не понял что.
1. Ария Des Grieux.
Каково оно? - Слезно... Цветочек!
«senti, amor mio, Manon»!
Захоти, и я тут же заплачу,
О любви, обещанной сном.
О сомнительности удачи
И о вере в «амурный спорт»,
И о том, что меж нами больше,
Чем в два шага пустой коридор.
- Здесь понятно про коридор. А про «амурный спорт» это непонятно. И вообще как-то заумно. А это как читается? По-русски было нельзя?
«…Не пронять их». Непронимаемых. Чуть ли не инстинкт. Может быть, это то «непонятное» и есть. Страшное своей непрошибаемой защищенностью от всяких глупостей.
2. Объяснение.
Так заклинанием обыденности
Я мог бы разговор начать,
Но не решился – взгляд твой ангельский
Меня заставил промолчать.
И безнадежно маялась душа
В объятиях беспомощного слова,
И не вмещалась в вывихи стиха
Придуманная странность разговора.
- А дальше что? Как-то не закончено.
Действительно, не закончено. Композиционное чутье. Большое дело… Но и наша история еще тогда будто только-только начиналась. Наверное, время как-то особенно, «психологически», быстро бежало. Очень уж все незаметно проходило. Нечего вспомнить. Да и то, правда, времени – час какой-то в день. Смешно!
А на самом деле? На самом деле… После вырвавшегося ни с того ни с сего, не «изобретенного», начала пытаешься дальше жить в этом не законченном, просящемся и не дающемся продолжении и… «И ничего, и ничего…»
Еще недостаточно сказал об этом, не доисследовал. Есть потребность. Вот где точка схождения – любви и графоманских наклонностей. Но что же делать, если это так? Что же еще сказать? На минуту кажется, что все слова потратишь сейчас, и потом, когда жизнь продолжится, ничего словесного уже не останется. Но наверное знаешь, что это не так, что отрастут новые слова – как хвост ящерицы.
Все эти слова теперь – как обломки кораблекрушения.
Радость от «стиха». Вместо всего. Это немало. Думаешь, что проскочить в эту радость было бы самым лучшим выходом.
«Невозможно заснуть,
Думая о ней…
Мысли далеко».
Сойдет это за хокку? Нет, у них там что-то с подсчетом слогов. Ну, Бог с ними.
Не «ангельский» у нее взгляд. Другой какой-то. Да, и не виден за дымчатыми очками… Борьба за правду жизни в поэзии…
- Сними очки.
- Что?
Она сняла. Без очков - ангельский.
- Я тут написал:
«Ты просто улыбаешься.
Или улыбаешься мне.
Или просто мне улыбаешься».
- И все?
- А что?
- У моего начальника лучше получалось.
- Ты беспощадна к авторскому самолюбию.
- Но зачем..? – может быть, она хотела выразить глубокую мысль. На это я не нашел, что ответить. Обида захлестнула.
«Чтобы избавиться от «Жене-зависимости», - надо было сказать.
Это не вмещается ни в один стихотворный размер.
«ЕЕ-моногатари». Вперемешку стихотворные тексты и прозаические комментарии к ним.
«Влюбляться, чтобы написать стихотворение». Это давно было подумано.
«Повод для…» - «Ты использовал меня!» - завопит она. Фальшивой нотой.
- …интонационная разница стихов и прозы. Стихи – как долго подготавливаемый рисунок одним или несколькими движениями, не отрывая руки. В прозе все вспомогательное, репетиционное, подготовительное остается, присутствует в конечном результате. Важна каждая мелочь. У каждого способа выражения свои преимущества и недостатки.
«Так все это в виртуальности может и захлебнуться», - думал я, сидя на чугунном заборчике в ожидании Джейн, но жизнь моментально внесла поправку в это предположение. Захлебываться пришлось в другом. И совсем не в фигуральном смысле.
7.
«Что она могла услышать?» – первый вопрос, который я себе задал, очухавшись на больничной койке. «Всё», - последовал ответ. Он был написан на непроницаемо-тонкоулыбающемся лице Ани. Она сидела у стеночки рядом с дежурной медсестрой и тихо беседовала. Вернее, Аня вежливо-равнодушно слушала, что ей нашептывала белолицая, с тяжелыми крупными глазами медичка. Я слышал ее жужжание, еще только приходя в себя… А может просыпаясь. Не помню до сих пор этот промежуток своей биографии. Просыпаюсь. Как издалека - тихие невнятные звуки, потом запахи, потом тяжесть в теле, потом всё заныло, забилось… Приоткрыл глаза, вернее один из них и увидел Аню. Увидел и закрыл глаз.
- А он мне говорит - представляешь! - сволочь пьяная - назначаю тебя старшей женой…
Это не ее голос. Она и не может так говорить. Странно даже, что она это слушает… Что, испугался?
Она засмеялась. Знаешь цену этому сухому, холодному смеху. Страшно? Раньше надо было бояться.
- …хватит вам, говорю, слоняться, приводи ее знакомиться…
- Вы необыкновенная женщина…
- Вот и он тоже: ты, говорит, необыкновенная женщина и целует в плечико. А я думаю, погоди, сволочь, приведешь ты свою кикимору, я ей глазки-то повыцарапаю. Познакомимся как следует… Нет, ты подумай! Он еще и оправдание себе придумал. Захотел уйти от обыденности семейной жизни, развеяться – одним словом. «Я тебе уйду! – и хрясь! ему по морде, - я тебе развеюсь!» - «Ты меня не поняла», - кричит. – «Я тебе не пойму!» - «Да я же…» А я еще раз. «Молчи, изверг!» Теперь зато как шелковый.
Вот такие разговоры. Хвастают друг перед другом сложностью своих жизней?
- Анна Дмитриевна, смотрите, ваш супруг проснулся.
«Как она заметила? Я же не шевелился. Глазом блеснул. Это в ней профессиональное, наверное. Не даст помереть в случае чего».
- Да, он проснулся, - сказала Аня, стоя надо мной.
«Ну, что вылечили, чтобы опять мучить?»
- Молчи, молчи, Петенька, тебе нельзя говорить. Вернее ты не можешь.
- Больной, доктор вам зафиксировал челюсть. Он вчера в бреду что-то хотел сказать, да не мог, только мычал.
«Она ничего не знает. Хулиганы и все».
Как в стишке Бонифация Лукомникова:
«Дал мне по морде
Какой-то урод.
Ясное дело –
Преступность растёт».
«Он проснулся знаменитым. Я вдруг узнал о его существовании… Мы оба проснулись. Ну, или как-то так…»
- Ничего, ничего, все будет хорошо. Вы не беспокойтесь. С недельку-другую полежит спокойно, а с рукой можно и дома…
- Ну, ладно, поправляйся, мне пора.
«Чего же это я испугался? Что-то такое было…»
- Вам нельзя вставать!
Палата была какая-то странная, не прямоугольная, а угловая, с поворотом, окна кривые. За окнами все так же была зима. «Может быть, это уже какая-нибудь другая зима? Ага. И зима, и жизнь, и ты сам – всё другое…»
Я сел на кровать и стал сосредоточенно вспоминать. Так вспоминают сон, проснувшись, чтобы он не выветрился из памяти.
«Ах, вот оно как было!» - удивился я и утомленно прилег на подушку.
С восстановлением в памяти прошедшего покончено. В общем и целом. В первом приближении. Можно будет подополнять, конечно. Если потребуется. Другое… Теперь придется ползти в неизвестное будущее, пробираться, продираться, простираться, красться, короткими перебежками… Обязательное продолжение этой кривоархитектурной палаты.
«Пока не оставят в покое».
8.
«Тоска. Никто ничего не узнал. И, значит, ничего не изменится!»
Опять приходил милиционер. Челюсть еще только отвязали, и смотрел я уже двумя глазами. Непонимающими. Что-то подписал у него, не глядя.
И в тот же день попросилась прийти ЕЕ. Без парубка, одна. Она боялась натолкнуться на Аню, а я еще и любопытных медсестер опасался. Так что мы прошли с ней подальше от лишних глаз в дальний конец коридора, вышли на запасную лестницу и поднялись на один пролет вверх. Выше начинался технический этаж, и здесь у окна обычно в форточку курили больные и врачи, но в этот раз было пусто.
ЕЕ пришла с тем же. Плакала и просила никого не выдавать. Я взял ее руку, она, было, вырвала ее в испуге, оглядываясь по сторонам, но потом сама взяла меня за руку.
Она перестала плакать, как только я сказал, что всё будет в порядке, повеселела.
- Какой дом жуткий, а вид из окна ничего, - сказала она, освоившись.
«Цветочек. Малинка. Гризетка…» Только-то. Начинаешь весело это понимать. После огромных словозатрат. К позору своему. Позор с двумя смыслами. Первый – в том, что понял это, что к этому пришел. Второй – в том, что понял не сразу, а через стыдное слезо- и слово-пролитие. «Дома, дома… А в домах люди, люди... Сколько их, конца нет…» – пытался вспомнить я заговор против всего этого.
«Неистраченный запас молодости».
Разнообразие мыслей по одному поводу. По поводу одной человеческой души.
«Гризетка!» – а ведь помогает».
«Чужие. Не становятся ближе. И она не стала. И теперь в текущий переживательный момент рвутся последние ниточки, паутинные…»
Мокрые крыши, серенькое глухо занавешенное небо…
«Так спрятался, что за сто лет не найдут».
Аня приехала забирать меня вместе с нашим приятелем Чучеловым.
- Какой дом жуткий, а вид из окна был ничего.
- Тебе понравилось?
«Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... И в домах все люди, люди... Сколько их, конца нет...»
- Что?
Доковыляли до машины Чучелова.
Дома было как-то непривычно. Всё будто не такое, странное слегка.
Я ходил по стеночке. У меня еще был больничный. Мы молчали по своим углам. Аня «старалась меня не беспокоить».
Днем, оставшись один в квартире, я принимался торжественно думать о ЕЕ, начиналось неотвязное обдумывание «разницы состояний».
«Что я о ней чувствую?» - этот вопрос висел в голове. И первое до чего я додумался, было то, что всё как-то поменялось. «Как могло всё поменяться? И притом так быстро?» Этого не было на прежнем месте. Того наваждения, болезни, гипноза, наркоза… Выелось всё, отпарилось, отлежалось, вывелось как микроб, кончилось… Иссякло. Как месторождение.
«Вышибло… Нога-утирующим ударом». «Отлегло со срочными хотениями. Слава Богу? Стыдно это или не стыдно?»
«Деточка, всё уже закончилось». К обоюдному стыду.
«Срочно придумать причины всему…»
«Взять или нет её в свое будущее?» - такие вопросы нельзя было задавать. В какой-то момент почувствовал, что это непривычно страшно. Все эти тайные встречи, отношения… Может быть, это уже говорил во мне «отступ», «спад»… Это или есть или этого нет. Нюансы ни к чему стоящему не приводят.
Цветочек он и есть цветочек. Было бы странно и немного жутко, если бы она вдруг оказалась другой. В этом было бы что-то опасно опытное или даже испорченное.
С ужасом представляешь теперь возможные последствия. Последствия включения реальной логики событий. События не включились. По счастью. Цепочка последовательных вопросов «зачем?», задаваемых на каждом шаге прервалась. На первом шаге. «Зачем?»