«А те «другие», не «наши»? Они будут обирать нашу жизнь? Отбирать кусками. Вырывать, как пираньи, куски мяса. Им только волю дай. Вот они-то и не догадываются, что мир должен быть разнообразен, что мир не может принадлежать им одним. Этот разнообразный мир».
«Вдруг понимаешь, что всё приобретает какой-то пугающий смысл. Не можешь ничего вспомнить, в чём не было бы чего-то страшноватого, зловещего, окрашенного возможностью катастрофы, ужаса… Люди, их веселость, их добрые слова, их смех… Мир холоден, строг, бездушен… И кажется, будто жизнь повисает на ниточке. И от тебя мало что зависит. Тревога еще окончательно не вползла в душу, но она уже где-то рядом, наготове. Тревога и неведомая опасность. Понимаешь, как беззащитен человек. Маленький и временный перед большим, вечным, безликим. Накатывающим на бедное человеческое сознание. Нечем защититься. Все защиты отключены. На профилактику что ли?»
«Понимание бессловесно как природа, как Бог. Они просто понимают. В начале было безмолвие. Понимание мерзостей и блага. Понимание беспечности человека. В глазах того, кто молча смотрит на него оттуда».
«Что я могу сказать? Из себя. Из такой, как есть. Со всеми моими усложненностями и озабоченностями… Ничего утешительного, ничего спасительного».
«Разве что одно смешное универсальное утешение всем страждущим: «Не обращай внимание». Но это уже юмор».
«И жалко, и с позиции долженствования непонятно кого и за что жалеть. Жизнь – это долг, это преобладание обязанностей. Как в должностной инструкции».
До Лены в очередной раз дошло, как испортился в ней газетный автомат. «Как можно написать что-то легкое, репортажное, проходное об этом? Где требуется доходить до немыслимых глубин понимания?»
|
|
Теперь она и не могла вспомнить, как умудрялась раньше уходить от этих «глубин», которые, по большому счету, подстерегают чуть ли не в каждой теме. Как-то ей удавалось вовремя сворачивать в сторону, счастливо избегать, отделываться обычной газетной халтурой. Бесхозяйственность, злоупотребления чиновников, судебные очерки… Щелкала как орехи. Будто не с ней было.
«Это возраст, матушка! - подразнивала она себя.
«Проблемы. Их наверняка больше не стало, просто все начинаешь воспринимать как проблемы. То, что никогда прежде не замечалось, теперь…»
«Осадок от лишних слов. Наболтанных за день. И не просто слов, а лишних слов».
«Не остановиться, конечно. Все продолжится. Пока. Такая жизнь».
«Я выслушаю все заинтересованные стороны. И пойду себе… По улице».
«Ничего от казенной работы. То есть, уже ничего казенного. Может быть, и работа другая».
Монастырь сразу показался каким-то настораживающее оживленным. На территории стояла черная «Волга» и микроавтобус.
«Матушка Питирима преставилась нашему Господу Иисусу», - не поднимая глаз, ответила монахиня, которую остановила Лена во дворе.
«Вот оно что!»
Отпевал старую монашку приехавший на черной «Волге» седобородый не простой, как видно, батюшка. Питирима казалась такой маленькой, усохшей в куколку.
Сестры стояли бледные и торжественные.
«И будто досказана история. Именно эта, - думала, стоя среди них Лена. Слезы сами собой текли вдоль носа и срывались со щёк вниз. - Так досказываются все земные истории. И ничего загадочного, оказывается, нет».
|
|
«Можно ли остаться тут, но только без всего вот этого?» - она даже ни на что не показала, но мать игуменья и так все поняла.
«Нет, нельзя», - просто ответила она.
«А шлепотуры-маляры вам нужны?» - Лена вспомнила вдруг свою рабочую догазетную молодость.
Тень.
1.
Смутно помнишь то, что было до этого. Вспоминается иногда. Вспоминаешь. Но как-то отстранённо. Это было, и было несомненно. Было с тем, что я есть сейчас, но было как-то безэмоционально и безопасно далеко. Так, что ничего не жалко. Ни одной ниточки. Я свободен от этого, и то свободно от меня. То место разгладилось без меня, будто ничего никогда и не было.
Та бестолковая жизнь... Теперь уже без меня. Тот грязный, посыпанный солью асфальт, торопливые автомобили, хмурые прохожие, утренний морозец...
Меня подменили. Это свершилось. Теперь я тень. Я только тень. Бесплотная. В этом городе.
Во мне осталось только самое необходимое — то, над чем я должен трудиться всё оставшееся время.
«Оставшееся»? Странным образом догадываешься, как и сколько это может быть. Догадываешься тоже как-то без эмоций. Будто всё это не на самом деле.
Мне положено быть таким — тенью в этом городе. Только частично понимать, выборочно чувствовать. Понимать и чувствовать из своего положения.
Не сразу я понял, что к чему. Ведь у меня, как и у всех земных, не было ни малейшего представления о том, что такое вообще возможно. Я и сейчас больше воображаю или догадываюсь, чем доподлинно знаю, как всё устроено. Какой-то полной картины у меня нет.
|
|
Не изобретать же самому поту- — или как там? — посюсторонний мир заново. Вслед за Данте. Хватит уже и этого унылого опыта воспроизведения адских ужасов и безнадёжности райской жизни. С кружащимися сферами, иерархией ангельских сущностей, песнопениями праведных душ... С придирчиво строгой Беатриче.
«Весь Рай запел согласным хором» и так далее.
Нет, ничего подобного из меня не видно. Пока я понимаю только, что тень, то есть я сам, — это отклонение от сложной, хитросплетённой системы, общее ощущение от которой — что-то холодное, бездушное, заведённое на вечность вперёд. Ни посоветоваться, ни пожаловаться.
Со мной будто сбой какой-то в их чудесном механизме случился. Как-то всё пошло не так. Вместо законной, вписанной в небесную механику сущности — что-то непонятное по возможностям и предназначению.
Жизнь это или нет? Кто скажет? Что я должен в результате всего этого понять, усвоить? Для чего всё это?
Этот чужой город... Эта незнакомая женщина...
Хотя, когда мне показали её, я сразу понял, что показывают именно её. Она мне кого-то напоминала. Но кого? Неужели они так примитивно тупы?! Затевают игры с похожестью, с двойниками, с совпадениями?
Или это я сам всё так выстраиваю — мелодраматически?
Что я вообще должен помнить? Я помню какие-то формальные обезличенные вещи. Ничего лишнего. Как стёрли. Пунктиром.
Маленькая площадь недалеко от её дома. Она осторожно ступала по разбитым бетонным ступенькам, выходя из гастронома с продуктовыми пакетами. Я сначала увидел её ноги в светлых туфлях на каблуках, потом глянул выше: чёрное пальто, лёгкий цветной шарфик, серые глаза, устремленные куда-то поверх меня, светлые волосы, гладко зачёсанные и сколотые шпильками на затылке. Она прошла чуть ли не сквозь меня. Я удивлённо посмотрел ей вслед.
«У неё всё в порядке. И уверенности в этом хватит ещё на долгие годы. Она идёт не оглядываясь. Она знает, куда идти. В нужном месте пересекает поток машин, идёт вдоль дома и скрывается за поворотом. У неё всё в порядке».
Я двинулся за ней, догнал её во дворе дома перед самым подъездом и остановился. В мыслях не было подниматься с ней на третий этаж в квартиру, и я до ночи простоял внизу, глядя в её окна, пока не догадался воспарить.
За оконным стеклом на подоконнике роза в горшке. Чуть подвядшая и поникшая. Дальше чернота комнаты. Кто-то там есть. Какой-то звук, какое-то присутствие. Чужой жизни.
Заглядывание в другие жизни... Это не ты там, не твоя там жизнь... Но ты туда заглянул и понимаешь чужую жизнь. Остро и близко.
Вот здесь она живёт. Сюда водит дочь в садик. Здесь она работает. Я незримо рядом. Незримосущий.
Я принимаю как должное всё в её жизни: мужа, детей, родственников, подруг...
Её муж Федя мне симпатичен. Он такой спокойный, сдержанный и будто бы всё понимающий.
«Папа со смешными усами», — сказала однажды про него пятилетняя дочь Катя.
Он возится иногда с ней на диване. «Я маме расскажу, что ты меня балуешь», — она не по годам умная.
Такие сцены я стремлюсь избегать. Они мне что-то напоминают. Ничего конкретного я не помню из прошлой жизни — это, наверное, специально сделано, — и всё же иногда возникает, как в этом случае, беспокойство. Будто что-то потерял. Важное. Это противно волнует. Мне нельзя волноваться. Тогда я выключаюсь.
Дочь пригрозила, и папа Федя как будто испугался. Даже обиделся. Отодвинулся от дочери на другой край дивана.
Нет, Федя не боится жены. Этим он мне и нравится.
А к ней? Как я отношусь к ней? Должен как-то относиться. Ну, там что-то такое-этакое... Раз всё так... закручено. Первое время я пытался как-то прислушаться к себе, пока не понял, что это бесполезно. Никак я к ней не отношусь. Меня, может быть, здесь нет. Или её нет. И всего города. Был бы не тенью, а живым, потряс бы головой, ущипнул бы себя, сунул бы голову в холодную воду.
И всё-таки — она... Если не она, то пустые ночные или утренние улицы города. Широко построенного города. Корабельного.
Я привязан к ней и к этому городу. Не могу никуда деться. Как в компьютерной игре, у меня все горизонты — обман. Упираешься в невидимую стену. Не вырваться. Ничего лишнего. Отвлекающего.
В первый раз столкнулся с границами «её мира»: «Надувательство! Не может быть! Пора проснуться!» Много раз пытался проснуться. Ну, хоть где. Хоть в психиатрической палате. Воображал себе это. Как проснулся и выздоровел. Но ничего не происходило. Всё продолжалось.
Тень. В полном смысле слова. В солнечную погоду — бледно-серая тень на асфальте. И зеркало мутнеет и окна тонируются. Дымкой.
Как очки-хамелеон. У меня такие были... А сейчас они мне не нужны? Открытие!
На ярком свету я, если приглядеться, начинаю видимо сереть. А в сумерках и в помещениях совсем не различим.
Утром я даже могу, если сконцентрируюсь, заслонить её лицо от света, чтобы она подольше спала.
У неё светло-русые волосы. Она их зачёсывает назад и собирает сзади с помощью шпилек. Ей идут белый халат и шапочка. Лицо её строгое.
Она очень строгая. Отпугивающе строгая. Придирчиво строгая. На её фоне Федя... Как бы это сказать не так обидно? Ну, Федя всё хорошо понимает.
— Федя, иди обедать!
И он сейчас же идёт. Не говорит: «Ещё пять минут!» — а сразу идёт.
Вот она такая. Любой смертный характер, любой вариант судьбы... Вот она — такая. Досталась. Привелась. Феде не то что всё равно, какая она, но ему всё годится. Любое её проявление, может быть.
Иногда кажется, что он будто пережидает жизнь. С определённого возраста. Что-то надо делать. Надо терпеть, надо ждать, надо жить. Что в это время делать? Думать о чём-то. Что-то пытаться.
Я вижу, как Федя курит на балконе. Глубокими затяжками. Лицо его совсем не мрачное. Оно не такое, как при ней, как при детях, не такое, как со знакомыми или с коллегами. В нём даже обнаруживаешь какое-то умиротворение. Когда он сам по себе, он мне даже больше нравится. С другими он несколько неуверенный, что ли. И я начинаю за него опасаться, как за не очень сильного музыканта на концерте. Напрягается он, напрягается публика.
А в ней, наоборот, беспокойство просыпается, когда она остаётся одна. Обеспокоенность.
Они молчат. Вся семейная жизнь в таком молчании. Не выясняют. Ничего. Не проясняют. Как у них всё сладилось в своё время? Или она другая была? Сомнительно. Позволила. Как-то. Двое детей все-таки. Старшей Маше скоро семнадцать, Кате — пять.
И будто всё распадается. Казалось бы. На самом деле всё так и было изначально. Разобщено. Будто бы. В ней эта отталкивающая, разобщающая сила сидит. Семья не склеивается в что-то обычное. Каждый сам по себе...
Хотя откуда мне знать. Их тёмное прошлое. Может быть, они постепенно утратили потребность говорить друг с другом. Молчат. Ну и что? Нет смысла что-то обсуждать.
«Всё, в общем-то, известно, — как говорил один киноперсонаж. — Не о чем говорить».
Что, мне и с этим разбираться прикажете? С этим полубрезгливым отношением к жизни? Теории строить. Не для этого же я здесь?
Разгадывание человеческих отношений...
«Может, мне взбунтоваться?» — думаю иногда. Смешно же! Что всё это должно означать? Может быть, то, что мир кончается не завтра? Раз с таким постановочным размахом, так изобретательно и настойчиво воспитываются заблудшие души. На что-то ещё там надеются. Стомиллиардная попытка исправить человеческую породу.
Против кого взбунтоваться? Замахнуться? На кого? Тенью?
«Если бы я был добрее, мягче, проще, не так суетлив... Тогда бы и моя жизнь протекла бы где-нибудь здесь, поблизости», — начинаю фантазировать.
«Ну и что из этого?» — теряю я ниточку.
В новом состоянии я совсем не поумнел. Сознание занято обыкновенными человеческими глупостями.
На кухне я смотрю на неё сверху — со своего места на шкафу. Смотрю, как она варит обед или как читает вечерами.
Я не всё время рядом с ней или в городе. У меня случаются длительные чёрные провалы, когда я не знаю, где я и что это такое. Так яркие фабульно-сюжетные периоды во сне сменяются бессознательным чистым мраком. Потом опять всё начинается. С неё. Я опять оказываюсь где-то рядом.
Сопроводить? Уберечь? Что я в своём бесплотстве могу? Может быть, в этом неучастии и есть цель, главное испытание?
Не окончательное и бесповоротное мучительство. Не решили ещё — как сильно я виноват?
Я и сам не могу точно ответить на вопрос, как это было. Позволил себе «уйти». Что-то унесло меня. При моем попустительстве, конечно. Не боролся. Меня зафиксировали в том именно состоянии полуравнодушия, в каком я пребывал в последние часы, дни, месяцы, может быть годы.
А в новом качестве я даже как-то приободрился. Не странно ли. К чему мне эта бодрость духа и неутомимость? Может, без неё нельзя в моём положении?
Позволил себе уйти. Но как-то не увидел того, что обычно описывают «вернувшиеся» из этого, — не увидел врачей и родственников, столпившихся вокруг бездыханного тела. Этого не было. Был сразу Город.
Почему мне оставили только это? А всё остальное? Всей моею жизнью пренебрегли как чем-то несущественным. Вернули. Через тридцать лет после того, как я уехал отсюда навсегда. Я-то считал, что этот город, вся моя недолгая жизнь в нём — вот что несущественно, вот чем можно бы пренебречь. Но где-то посчитали иначе.
Ангелы не дотащили на небо? Бросили на полпути как лягушку-путешественницу? Увидел знакомый город: «Я! Я здесь жил!» Вот они и выпустили. Уронили. А потом оставили на сохранении в «мытарском» пространстве. Под надзором? Может, и под надзором.
Чтобы я додумался до того, до чего никак не мог додуматься в той реальности? Не хватало времени. Отвлекался. На жизнь.
А теперь — полная сосредоточенность?
И бессилие. Так же мучительно смотреть на всё людское и оттуда, сверху. Никто никогда не вмешивался в земную жизнь. Это придумали глупенькие люди. В этом и есть самое главное отличие.
Безучастность. Не положено. Нельзя. Невозможно. Что-то видишь, понимаешь и ничего не можешь изменить, предотвратить, сгладить... Нельзя спасать птичку, вырывая её из лап кошки.
Оторопь берёт от негодяйства, чешутся руки что-то сразу же исправить в этом мире. Одного ангела хватило бы, чтобы разобраться со всеми негодяями. Но ангелы не для этого предназначены. А это неправильно.
Может быть, я не готов в ангелы. Поэтому назначен только тенью. Распределён... Недоучкой. После школы заблудших душ.
Нет, школы не припомнить.
Воспринимать всё как просто прогулку по этому миру, по этой покинутой мной жизни? Занимательную.
Она работает врачом-рентгенологом. Она имеет дело с тенями. Может быть, поэтому меня к ней прикрепили.
Холодок рентгеновского кабинета: никель, тяжёлый тёмный пластик. Портовая поликлиника.
Это не сон. В снах бóльшая плотность событий.
В общем-то, это как смотреть сериал. Принуждён участвовать в отношениях героев — приятельских, любовных. «Ах, эти бестолковые герои!» Следить за их жизнью, вникать во все глупости, вовлекаться в перипетии их судеб, в производственные и бытовые сложности. Участвовать в их дружбе с людьми, с какими в реальности не имел бы ничего общего.
Смотреть подряд человеческую жизнь — как сериал — невыносимо. И переключиться на другой канал нельзя. Чтобы скучные места не смотреть. Или рекламу пропустить. Можно, наверное, выключить вообще всё. Но этого пока не делаешь. Опять же как с сериалом — чем-то зацепило. И смотришь...
Точнее, присутствуешь. При ней. При её жизни.
2.
Город, по крайней мере, центр его, не изменился за то время, какое меня здесь не было. Как хорошо, что никому нет дела до этих ничем не примечательных улиц с неархитектурными домами и разбитым асфальтом. Меня это сразу как-то утешило. Всё-таки что-то почти родное. Так казалось.
Но этой неизменённости может быть и другое объяснение: всё это может оказаться сном. Сомнения на сей счет не разрешены окончательно, вопрос ещё не закрыт.
Город только что из лета. Из душного неряшливого лета. Зимой всё прикрыто снегом, ландшафт упрощён, всё неприличное спрятано. Летом же пейзаж кажется вывороченным, хаотичным. Неприбранность города, его обветшалость бросаются в глаза.
Утром Анна идёт пешком в свою портовую поликлинику. Спокойно относится к обширным лужам на своем пути, к влажному воздуху, повисшему на ветках деревьев и на проводах.
«Здесь я перепрыгну, а там подсохло», — угадываю я её мысли.
Угадываю. А кстати, почему не «слышу»? Просто, без затей, телепатически, так сказать?! Странно. Не дано. Ладно, и так хватает чудесности и без этого.
У неё рабочий день короткий из-за вредности. Остаётся много времени. На всё. На лужи. На созерцание.
На оцепенение.
Она у меня совсем как героини Антониони. Они там то и дело проявляют «экзистенциализм». Задумчиво бродят по пустынным улицам, попадают в «экзистенциальные» приключения...
Сладенькое, волнующее... Эти знакомые дома, эти пустые улицы... Улица с кинотеатром. «Пионер». По ней ещё трамваи ходили. Да и сейчас звенят... Кинотеатр закрыли. А вот улица, где жил какое-то время тот, от кого мне досталось только мутное облачко и частично память и сознание.
А это её дом.
Пятидесятых годов постройки, можно сказать, сталинский дом. Жёлтый, четырёхэтажный. Ни до, ни после него нет таких домов — кругом одноэтажный частный сектор. Его построил завод когда-то для своих сотрудников. Дом тяжёлый, неуклюжий. Но квартиры в нём удобные. Человеческие. С большими кухнями, кладовыми, просторными прихожими. Здесь жили ещё Федины родители. Сюда он привёл молодую жену.
Двор. Маленький, пустой, асфальтовый. Шершавые облупленные стены со стороны двора.
Переменная облачность ещё будто бы летнего дня. Кажется, это какая-то середина, сердцевина... Неизвестно чего. Упрятанность во всё это.
«Где-то здесь и Васин жил...» Само вырвалось. Кто это был? Наверное, приятель. Как-то это имя ощущается таким образом. Вполне возможно. Ну конечно! Если постараться, можно что-то перетащить в оперативную память из... уж не знаю, какой другой — отложенной — памяти.
Васин сегодня. Такой же краснолицый и мрачный, как этот мужик?
Почему я его не встречаю? Не положено? Правилами? Может быть, не узнаю.
Я тень, я ветер, я виртуальность, я сон... Во всяком случае, у меня ангельская работа.
Но если бы всё же встретил Васина... Спросил бы: «Ну, как ты прожил жизнь?» И это не было бы преувеличением. Эти тридцать лет — срединные, главные годы.
Только теперь кажется, что знаешь, о чём спрашивать.
Может оказаться, что Васина совсем не надо жалеть. Может быть, он прожил бодрую, интересную, наполненную событиями и делами... жизнь. То есть не сделался, в конце концов, чеховским персонажем. Было бы любопытно узнать.
Нет, больше страшно, чем любопытно. Как всё у него пошло. И уже как бы полупрошло. Он сам, его семейная жизнь, смерть родителей, служба... Он прожил в этом городе жизнь. Он состарился в этом городе. Увидеть, как именно это выглядит, немного страшновато.
А может быть, мне не хочет встречаться с Васиным. Стыдно. По земным понятиям. Оказался в тенях, пусть бы уж в ангелах, а то в тенях! Никакой путёвой земной карьеры. Да и просто рановато. Короче, нечем хвастать.
Рассуждаю о времени, о старости, о жизненных удачах и прочем, будто всё это имеет для меня то же значение, что и для них, что и для меня раньше.
Надо как-то привыкать к условности всего того, что прежде было безусловным, привыкать к новому качеству, которое не для всего на свете годится.
Этот город, эти улицы... Это способ пережить подобие любовной тоски, бессильного, безъязыкого чувства. В том числе и к этому городу...
Что откуда берётся? Можно ли было предположить что-то подобное?
Бродишь — делать нечего — вот и думаешь. Я хожу будто человек. Не летаю. Обхожу видимые препятствия. И в лужи стараюсь не наступать.
«Может быть, это какой-то план?» — некому отвечать на мои вопросы.
Тоскливые мысли и чувства то впитываются, заполняют до краёв, то как-то незаметно рассасываются, и я опять готов для новой порции тоски и беспокойства.
Ночью она идёт по полутёмному коридору. На ней ночная рубашка. Длинные распущенные волосы. Она на минутку проснулась. Она проходит сквозь меня. Я ничего физического почувствовать не могу.
А она? Холодок тумана? Тот довесок души, который измеряют приверженцы оккультных наук. Спросонья она ничего не чувствует.
Нет, ей, наверное, неприятно: она будто касается чего-то электростатического.
Выяснилось, что я умею делать помехи в телевизоре. Как это использовать, ещё не решил. Нецелевое использование тени. Иногда порчу телевизор — когда Катя не хочет идти спать — с воспитательными намерениями. Становлюсь барабашкой домовым.
С Анной мы ходим на концерты в филармонию. Ничего интересного не пропускаем.
Однажды она не смогла пойти на концерт, хотя и билет был куплен. Мне пришлось одному переживать музыку, и я неожиданно понял, что могу себе позволить бывать здесь и без неё.
Музыка, значит, дозволена. И в этом тайный умысел?
Васин в прежние годы вытаскивал меня в концерты. Он всегда выбирал что-то плохо перевариваемое — каких-нибудь авангардных авторов.
Такое бывает редко. Гастролёры щадят слух провинциальной публики. Разве что Шостаковича или Прокофьева привезут.
А то и Малера. Малер — это сильное средство. Для моей сверхтонкой и сверхчувствительной сущности. Меня музыка буквально прибивает к полу, я натуральной тенью распластываюсь в проходе между рядами кресел, а музыка прокатывается по мне асфальтовым катком.
В этом злоупотреблении музыкой есть что-то противозаконное в моём положении. Возвращаясь «домой», влетая в приоткрытую форточку, я испытываю что-то вроде угрызений совести.
Оставил её без присмотра. И ничего не произошло? Я ничего не пропустил? Ничего не произошло. Мерцает телевизор, в квартире полумрак. Катя спит. Маша сидит в своей комнате в наушниках. Уж явно не Малер. Не научили. Отбилась.
Научить любить музыку? Но всё это сводится к тому, чтобы научить прятаться в музыку. Это главное в ней. Научить, или лучше — приучить. Это никакое не умение, которому надо учиться, это что-то вроде вредной привычки.
На концерты ходят самые одинокие и ущербные. А им там: «Уважаемая публика!»
Музыка ненадёжная вещь. Истончается враз и рвётся в самый неподходящий момент.
«Цепляться за музыку... — хотелось мне поделиться с кем-то, — это онтологически неверно».
Кому скажешь!? В моём-то положении! Привыкаешь, конечно. Как человек. Осваиваешься в новом качестве.
Послушать музыку я залетаю иногда к соседу на четвёртый этаж. Старичок-любитель. Коллекционер винила. К нему приходили ещё двое или трое старичков и старушек на прослушивание. И я вместе с ними.
Что слушал недавно, опускаясь в дремотные мысли? «Дитя и волшебство» слушал. И это так что-то напоминало! Каким-то образом. Что-то из прохладного, осеннего, с солнцем утра. В музыке Равеля это всё прячется. Всегда что-то напоминает.
Вся классика — о молодости. Это в молодости мир кажется таким прозрачно ясным, полным гармонии, порядка, логики...
Вспомнил уж совсем этот город. Чёрные филармонические или киношные вечера. Пустой, получужой город. Сумрак сосредоточенной внутренней жизни. Находилось всё, что нужно для почти нормальной жизни. Почти. Неприкаянность, безвестность... Город живёт своей непонятной и, в общем-то, неинтересной жизнью. Организация нужного душевного состояния, потом воспроизведение этого состояния. Чтобы можно было опять находиться на куцем пятачке «у-себя-дома».
И потом ещё Равель. И другая музыка. Знакомая и полузнакомая. Из разных времён. В каждой что-то своё. Полезный старик. Хватает музыки. На всё значимое в той жизни.
Помнишь... А может быть, это только кажется чем-то знакомым. То и не то. Ни Васина, ни ту, что здесь жила тридцать лет назад, я ведь не встречаю.
Может быть, в этом тоже часть плана. Вместо открытой книги «тайных знаний» — одна неизвестность. Как при жизни. Не можешь пасть на колени, не можешь покаяться пьяным шёпотом. Не положено. Есть только чем попало заполненная память. Из неё и подпитывается эта неуспокоенность. Только внешне напоминающая человеческую. Мир воспоминаний. Ходишь по нему и не можешь насытиться. Не напиться из этого источника. Всего этого мало!
И я на самом деле не знаю, что делать с запертой на домофон дверью Васина. Как будто это может меня остановить. И не помню точно, его ли вообще это дверь. И что-то мешает знать. Нечего делать. Это посчитали лишним в моём теперешнем существовании. Не входит в игру. Или надо искать спрятанные ключи? Тогда и двери откроются, и я увижу Васина в его теперешней жизни. Его мамочку... Если она ещё жива.
Ну увижу, как они выглядят через тридцать лет. И что? Увижу, а понимания всё равно не будет. Бессмысленно постаревшие.
А что, если всё кругом — только видимость? И Анна с семейством, и пейзаж за окном, город с прохожими... И вся эта жизнь как бы разыгрывается передо мной только в меру моей осведомлённости в этой жизни, в меру моего в ней участия когда-то. Вроде сна.
А если меня было здесь мало? Что остаётся им на жизнь? Из чего им её строить? Из моих других воспоминаний? Из тех, что не имеют к ним отношения?
Нет, трудно принять это объяснение. Я тогда отвечал бы за всё, что с ними происходит. Глупости. Они сами по себе. Это меня нигде нет.
По телевизору смотрели вместе с Катей мультик «Котёнок по имени Гав».
«Это твоя тень, она разговаривать не умеет». — «Не умеет, но она всё понимает».
Утренние неспешные прогулки с собакой. Обычно гуляет Федя. Но он в командировке. А Машу не допросишься...
Псина. А ведь у неё есть порода. Какая-то хитрая порода. Страшно ошибиться. Может укусить.
Анна и к этим прогулкам спокойно относится. Встаёт, пошатываясь от сна, умывается холодной водой, накидывает плащ и спускается во двор.
Сумрак её жизни. Она не плачет. Она не привыкла к слезам. Они её не облегчают. Она не столь чувствительна для этого. Она тень на этих улицах, в этих домах. Она почти что не в счёт. Как и я.