Воздух. Освещение ясного морозного дня. Конец календарной зимы. И что-то неясное, лёгкое, не фиксируемое сознанием, будто касается тебя. Чего-то в тебе. Хоть и нечего.
Этот бодрый мир! Ничто его, кажется, не берёт. Просыпается в каждом новом человеке — свежий, бодрый, энергичный... До старости.
Катя записана на хор в музыкалку. Мы вместе ходили на концерт. Миядзи. «Море весной». Пьеса для флейты и фортепьяно. За хорошее поведение во время прослушивания некоторых детей наградили шоколадками. Там есть в начале и в конце одинаковые, печальные места. Флейтистка, переводя дыхание, громко втягивала воздух. Это было похоже на всхлипы. И это очень подходило к характеру музыки. Пьеса для флейты, фортепьяно и всхлипов. Или рыданий. Ну, или плача.
Дети. Господь на них надеется. Старый, наивный Боже. Не на кого больше. Если не они, то тогда в пору закрыть всю эту лавочку к едрене...
Они будут жить в этом мире. Как-то жить. Ничего для них не можешь придумать. Ни раньше, ни сейчас. И никто никогда не мог.
Опять пригрезилось что-то счастливое. В терпеливых, невозмутимых окнах облупленных домов, в птичьем пении, в апреле, который начнётся вскорости.
Всё, что может быть подумано по этому поводу, уже подумано. Замечаешь, что в голову, если так можно сказать обо мне, приходят одни и те же мысли. В тех же выражениях. С неудовольствием замечаешь.
Наверное, это недолго продлится. Я чувствую, что уже напитался полнотой этого моего положения. Уже ничего не добавляется. Как в написанный рассказ. Его уже не вымучить больше.
Сочувствие к этому миру, к этой жизни — через них.
Их случайные бестолковые профессии, спешка с взрослением, с замужеством, с рождением детей...
И потом они вроде как, все дела переделав, уже больше не знают что? и зачем?
Эта растерянность сродни той растерянности, в какой пребывает мир. Он тоже не знает что? и зачем?
Литераторы и киношники пытаются несерьёзно отвечать на эти вопросы, собирают — как им кажется — этот мир в что-то логичное и разумное. Во что-то, имеющее будущее. Но это всё больше натяжка, развлекаловка, пустопорожность для заработка... Может быть, так и делается вся литература. Из того, что придётся. А потом присваиваются звания «великих».
А что они? Они? Она. Воскресенье. Долгое просыпание. Нехотя. Потом она сидит в ночной рубашке перед зеркалом. Смотрит на себя, медленно водит массажной щёткой по распущенным волосам. Уже давно день. Солнце светит в окно. Если вылететь в форточку и подняться над домами, то увидишь улицу с редкими в воскресное утро машинами, а людей совсем нет. Тихо. В комнате, во дворе, на этой улице.
Её все оставили в покое, и она сидит перед зеркалом.
Или другое — будничное — утро. Прохладное утро. Свежеполитые улицы. Торопливые прохожие. Распорядок дня делает их другими. Мир проще, разумней, понятней, бодрее. В него бесстрашно вливаются. С ним не спорят, его принимают таким, каков он есть. Это утро.
Здоровы, в меру бодры, расходятся будничными утрами кто куда. Без особенных претензий друг к другу. Сном сглажена нервность. Мысли о хорошем... Отсчёт спокойных дней. Их потом можно будет посчитать за счастливые.
Если бы можно было на этом остановиться. Быть рядом. Оберегающе. Помехи в телевизоре мне удаются. Может быть, ещё чему-нибудь научусь со временем. Мы будем ходить на работу, на концерты, её дети вырастут в хороших взрослых. И я буду где-то так же, похоже... Мне вот и Федя нравится. Федя съел медведя. Оставили б? А?
Привык, что ли?
Осенне-весенние обострения. Как у перелётных птиц.
Апрель! А потом ещё и май!
Вытягиваешься в виде пальца и медленно, невероятно трудно замыкаешь контакты на клавишах. Первое напечатанное слово было «дурак». Федя долго удивлялся, обнаружив в пояснительной записке к какому-то своему расчёту это послание от потустороннего мира.
Этому могло бы быть комическое продолжение, но тут в самом моём ухе прозвучал как шелест чей-то голос. «Сам дурак», — обозвала меня какая-то более тонкая сущность. Тень тени?
Да и что мне им сообщать? Нечего им сообщать. Они, может быть, больше меня знают.
Хранитель домашнего очага, здорового семейного счастья.
Не давать Феде щёлкать по кнопке «Эротические фото»? Создавать вирусоподобные эффекты?
«Федя, иди завтракать».
Ничего не произошло.
Что я хотел о ней подумать?
Окончательное. Как бы. Додумать, наконец, честно и до конца. Ну, до приблизительного конца. До успокаивающего. До приемлемого. До того конца, с которым можно прожить обозримое будущее, почти ничего не меняя принципиально.
Смягчился во мнении? Теперь можно и улететь. Или исчезать?
В первом приближении так.
А может быть, я и есть уже ангел? Только совсем какой-то не торжественный. Без лебединых крыльев наподобие тех, что на иллюстрациях Доре к книжке Данте. Может быть, у них здесь такая же бестолковщина, что и на земле. Ничего не объясняют, ничему не учат...
Здесь? Или там?
Да нет, какой там ангел! Ангелы не такие. Ангел и меня бы испугал. Своим знанием, своим пониманием. Это невообразимые гиганты в сравнении с ничтожными тенями с их слабыми нервами.
А может быть, этот гигантизм в них никак внешне не проявляется. Как не проявляются во внешней жизни гиганты и гении из человеческой породы. Может быть, это понимание и знание в них такое же, только крепче, увереннее, неколебимее, спокойнее. «Ну да, всё так устроено, — могли бы они сказать. — Ничего удивительного».
Ангелы-хранители. Они должны быть в высшей степени странно организованными «сознаниями». Это же невыносимо — быть привязанным к человеческой жизни на годы, десятилетия. И «хранить». «Не отходя ни шагу прочь».
Нужно иметь железное терпение. Какие это должны быть тупые существа! Такое существование само по себе отупляет. Бездействие и постоянное присутствие рядом.
«Невообразимо!» — сказал бы, не будь я сам в таком же положении.
Может быть мои «затемнения», провалы в черноту нужны для того, чтобы не заскучать и не отчаяться?
А может быть, ангелов не бывает. Ведь тогда бы они толпами слонялись по улицам. В чёрных пальто. Не протолкнуться.
А так я один такой. Может быть.
С комическим отношением к грустной жизни.
И всё это временно. Не по-настоящему. Всё так временно, что для многого уже не хватает смысла. Смысл ускользает.
Однажды материализуюсь на её глазах. «Что вы здесь делаете? — спросит она. — Вы что, не понимаете, как это опасно?» А что я делаю? Ничего. Я сижу, как обычно, на верхней части рентгеновского аппарата. Отсюда всё так хорошо видно. Я привык здесь сидеть. «Немедленно слезьте и покиньте кабинет!»
«Эй, дедушка! Слезайте!» — что-то развеселит её. И только тут я опомнюсь. До меня дойдёт, что она меня видит и не просто видит... Я спрыгну — натурально, тяжело, как настоящий — и подлечу к зеркалу у вешалки при входе. На мне будет больничная пижама. Я буду с седой беспорядочно растущей бородой — всё-таки почти два года не брился.
Комические сцены. Чуть всё повернуть... Это и может быть только чем-то комическим. Недоучившийся ангел... Гэгов напридумывать...
«Я дедушка? Я дедушка?! Я дедушка».
«Как вы прошли? Кто вас пустил?» — теперь мы оба отразимся в зеркале: домовёнок Кузя с округлёнными в удивлении глазами и возмущённая красивая женщина средних лет. В белом халате. Я выскочу из кабинета.
Да это будет самое смешное: «Куда ж мне теперь идти? В пижаме. В этом чужом городе». Не вовремя расхотелось быть тенью? Вернее, не вовремя пришло освобождение от ангельской службы? Не готов оказался.
А потом? Потом опять что-то уже виденное то ли в кино, то ли в жизни: толпа зевак на трамвайной остановке глядит на странное существо, худое, замёрзшее. В пижаме. Милиционер запишет показания.
«Бедный старик».
«Бледный! Как тень».
«Их, наверное, плохо кормят».
«Я знаю его», — скажет она. Ей как раз уже будет пора домой с работы.
«Что ты можешь знать?!» — не соглашусь я с ней. И ещё захочу что-то сказать на прощание, но голоса совсем не будет...
Отпустят, думаешь? Исправят ошибку? У них что, каждая тень на учёте?
Хорошая выдумка. А что? Уж теперь-то я знаю, что всё возможно. Не так, так этак.
А потом мне скажут, что пора окончательно исчезать. Переводиться в другое измерение. Или что-то вроде того.
В отстающий колхоз.
И она меня, может быть, навестит в специнтернате. На прощание. Апельсинов принесёт... Несуществующее сердце будет рваться на части.
«Ну, что вы, дедушка! Не плачьте!» — скажет она...
Надо поднатужиться как-то и окончательно всё понять. Чтобы этот сон кончился. А?!
Ну! Ну!.. Нет? Ну ладно. Вернёмся к реальности. В продолжение этой «невесомой» жизни.
Федя. Располневший, в очках, да ещё и усы сбрил. Они, правда, всегда были ни пришей ни пристегни, но всё же... как-то скрашивали его, а теперь... Маленькие спрятанные в щёках глаза. Он быстро и незаметно проглатывает все, что Анна ему даёт, и с удивлением оглядывается по сторонам. Будто его обидели.
Анна щадит самолюбие супруга, говорит, что он у неё «возмужал».
Разнообразие вариантов жизни. Заботы, интересы, вовлечённость в жизненные обстоятельства. Время как трамвай отвозит их в конец жизни.
Катя. Хочется смотреть и смотреть на неё. На её улыбчивое лицо, на её трогательные в своей узнаваемости первоначальные женские повадки, с которыми она поправляет волосы, надевает свой берет, шарф, перчатки.
Маша. У неё появились большие серьги в ушах. И мальчик. С виду — ботаник. Маленькая Маша повзрослела. В ней исчезла тайна детства. Она стала замечать мир вокруг.
Противное взросление.
Все их прекрасные надежды — неясные, добрые, счастливые — не расплескались пока ещё.
Застучал дождь в оконное стекло. Первый весенний почти летний ливень. Анна поднялась и прикрыла форточку, через которую заливало подоконник.
СП № 11, 2009
https://magazines.russ.ru/sp/2009/11/ki2.html
Улетаем.
Сначала была «беседа». Потом они что-то наверное решили в отношении меня, записали куда надо своё понимание и больше ничего не спрашивали. У них работа поинтересней нашлась. В нашем отделении...
— Расскажите, что вы видели?
— Это была она. Как бы она. Ну, я не знаю. Какая разница... Мы увидели друг друга уже там... Эти, с плоскими лицами, сиреневые... Они ушли, и я её увидел.
— Она тоже вас узнала?
— Нет. Она меня и не знает. Ей и не положено.
— Почему?
— А как же? Как по-другому? Что она может знать. Она из своего мира, и ничего о нашем мире не знает. Да такого и не бывает, чтобы знали...
— А другие вещи бывают?
— Какие другие?
— Ну, вот то, что она из книги. Или вот эти сиреневые?
— Но ведь есть же! Я не вру. Как такое можно наврать. В подробностях... Проверьте. Спросите. Она теперь тоже в нашем мире живет. Что-то произошло, и переход закрылся.
— И там никого нет?
— Нет, наверное... Там какая-то другая Она. Я не могу этого объяснить. С вами такое не случалось?
— Не припоминаю...
«Всё! — думал. — Улетаем. Улепётываем. Хватит...»
Хватит этого слякотного сумрачного города... Он сам виноват. Сколько можно? Незнайка улетел даже из Солнечного города... На Луну. И недавно показывали... Там тоже забирали... И в газете... Ну и мы куда-нибудь двинем. Хуже не будет... Не навсегда, конечно. А на сколько понравится.
Турагенство. Они ещё и не всех берут. Надо будет договариваться по блату. Но у меня особый случай. С такими идеями ни те, ни другие не сталкивались. Им же надо проявить своё всесилие. В рекламных целях.
Да, это показывали. Не помните? Фантастическая, если вдуматься, фабула. Они увозят с собой на летающей тарелке некого молодого человека и предлагают ему взять с собой самое необходимое по его желанию. В фильме — он берёт кадку с лимонным деревом. Это сюр-шутка такая.
А я сразу сказал, что беру Её. Её достанут для меня. Из мозга. Материализуют. Ничего удивительного. Простые научные чудеса. В третьем корпусе. Там ночью всегда окна горят. На верхнем этаже.
Сложность, может оказаться, не в том... Это почти просто... «Солярис»... Помните? Невидимые лучи... Наука такая, отрасль науки, — «соляристика»... Сел, задумался — пожалуйста... Ну, и так далее. Это мы опустим...
Я предвижу сложности другого порядка. Я осложнений боюсь. Сложностей психологического плана.
Я-то её знаю, а она меня нет. Ну, и что мне с ней делать? Она ещё не успеет пожить в реальности, я не успею ей толком объяснить, что и как.
Представь, тебя разбудили... Не от сна, ну или от сна, но более серьёзного, долгого, глубокого... Как наркоз. Все её мысли — сразу о том, «книжном»... Как там его звали? М. М. Я дам почитать... Ничего ей не интересно. А где мне его взять в реальности? Она рвётся к нему, спрашивает, почему он её не навещает. Но адрес точный назвать не может, в какой школе её М. М. работает, тоже не знает. И как «маленького» зовут, не может вспомнить. Плачет. Не понимает. Как такую запихивать в «тарелку» и куда-то отправлять? Тут всякий... всякая взвоет.
Ну, допустим, отпустили нас домой — попривыкнуть, лекарства дали... Не насовсем. Для эксперимента. Для науки...
А куда мне её вести? Что объяснять? И она будет: «Как я здесь очутилась? Кто вы? Отвезите меня домой!» Что ей ответишь? Она есть, и её нет. Ни в том городе... Города-то с таким названием тоже нет. Выдумка. Есть несколько похожих. Её же с вокзала отправят обратно. К нам. Но уже этажом ниже.
Я не люблю такие фабульно необдуманные повороты судьбы. Всё повисает в воздухе.
Нет ни М. М., ни бабушки, ни родственников. Есть только я. Выдумавший её мир с ней вместе.
Вот какая проблема. Замороженный эксперимент. Законсервированный.
А неопознанные летающие тарелки летают почём зря. Порожняком...
И она, может быть, вообще не согласится. Представьте: из книжки — опять почти в никуда.
Но без неё я тоже не поеду. Да меня и главврач без неё не отпустит. Кто там... или там будет за мной ухаживать. Я ведь болен. У меня режим.
Хотя, кто знает, что это такое? Болезнь. От неё можно неожиданно вылечиться. Так, будто незаметно, рассеивается туман. Или наступает утро. Излечишься от волшебства, от памяти о волшебной стране.
...Сделаться другим... Измениться... Перестать всё это униженно поддерживать. Перестать жить враскорячку, только бы не рухнуло всё это, шаткое, слепленное как и из чего придётся... Перестать. Измениться. Распрямиться. Расправиться... Тогда, наверное, изменятся работа, дом, женщины, дети, весь мир вокруг... И тогда... Вот такие, как она, будут узнавать тебя на улице...
Кто его знает... Не проверить... Любишь её вместе с тем миром, порождённым тобой самим. Готов зарыться в тот похожий на реальный, переживаемый почти как реальный мир. Зарыться, затеряться... Но кто его знает, что из этого получится. Это ведь зазеркалье, параллельная реальность... Искусственная, в какой-то мере.
Город. Идеализация. Всё в воспоминаниях бродишь по тем нескольким улицам. Это как литературный полигон. Там всё мило... С Питером такого не получается. Из него хочется уехать... Может быть, для воспоминаний. Чтобы начались воспоминания.
Уехать. В Город? Куда ж ещё?
Да нет... Нельзя уже туда прятаться. Там, в самом деле, не найдут... Это то же самое, что во время пряток уйти со двора куда-нибудь, сесть, положим, на троллейбус или на поезд и уехать за город. Пусть поищут. Они и искать не будут. Игра не остановится. «Не хочешь — не играй»...
Но там я уже прятался...
Не можешь на всё наплевать. Это значило бы, что на самом деле существуют два мира. Один — их, бездушный, бессмысленный, бессовестный, холодный... Другой... Надо протягивать руки от одного к другому. А иначе всё рассыпается. Нельзя уйти в монахи и даже в дворники. Это уже давно было постигнуто. Надо привыкать. Надо отключаться. Надо забывать. Надо претерпевать...
И с НЛО тоже нельзя. Почти всё нельзя...
Проблема «единого» мира, одного на всех бытия. Чтобы ничего не вываливалось из картины мира, не отбрасывалось как несущественное, неправильное и так далее.
Тупик, из которого никак не выйти. Уже долго. Может быть, уже пора привыкать, обживаться в этом тупике, так как это настоящий, не выдуманный тупик.
Нельзя так нельзя.
Лететь собрался...
Ты спишь? Ты спи...
©оюз Писателей, № 11, 2009
https://magazines.russ.ru/sp/2009/11/ki2.html
Сокровища нации.
Они подвалили к нему. И он что-то уж очень легко отвалил им денег. Сколько для юмору спросили, столько и отвалил. И вроде карманы не оттопырены. Они, боясь своего счастья, убежали, оставив его на той же скамейке, на которой взяли на гоп-стоп.
Прошел год, и они опять его прихватили. Сами удивились, увидев знакомую, слишком уж спокойную, едва уловимую усмешку в усы. «Ну что, папаша?!» - обрадовались они. И опять как в сказке он достал из портфеля сверток с зелеными.
Было о чем призадуматься. Они рассказали обо всем своему главному авторитету по кличке Гнус. Тот велел выследить профессора. Не прошло и недели, они уже звонили в его дверь. Ворвались в квартиру, перерыли все верх дном. «Что вы ищете?» - «А ты не знаешь?» - «Знаю». - «Чего тогда спрашиваешь?»
Все, что они искали, очень быстро нашлось, и они ушли.
Гнус сам пришел посмотреть на него. Он ему не понравился. Что-то его рассердило. Может быть, это его ничем не смываемое спокойствие и полуулыбка в усы?
«Выкладывай всё!» - «Всё - это сколько?» - «Всё - это всё». Он отдал им ключи от гаража, и они ушли, оставив на всякий случай двух лбов поохранять его. Они нашли в гараже всё, что хотели. Гнус велел привезти профессора к нему, но тот каким-то образом улизнул от бдительной охраны. «С балкона он, что ли, прыгнул?»
Профессор исчез из города. Гнус поднял на ноги всю свою шпану, но все напрасно, и он даже как-то успокоился. На достигнутом.
Год ушел на превращение уголовника Гнуса в Виталия Сергеевича - успешного бизнесмена, скупившего чуть не полгорода.
Когда «профессор» опять попал в поле их зрения, Гнус решил вытрясти его до конца. Он привез его в свое поместье. «Колись!» - сказал он, войдя в подвальную комнату, куда поместили профессора. «У вас серьезные намерения?» - «А то!» - «Хорошо».
Он назвал адрес дачи в пригородной деревне. Они взяли его с собой.
Это был настоящий деревенский дом с подсобными постройками, гаражом, верандой и обширным фруктовым садом.
«Ты что печатаешь их?» - потрясенно спросил Гнус. Он оглянулся, но никого не увидел.
Тут нужен был грузовик.
«Тут нужен вагон!» - крикнул вбежавший боец. «Да нет, - озадаченно сказал Гнус, обойдя все те места, которые отыскали на территории усадьбы его подручные, - вагона может не хватить».
Тут надо было закончить финансовый вуз, пройти стажировку в каком-нибудь европейском банке, а потом пару-тройку лет поработать в министерстве финансов, чтобы суметь проглотить такое количеством налички, золота и прочих сокровищ нации и не подавиться. Но Гнус плохо учился в школе и языкам был не обучен, чтобы это… того… ну, в мировом масштабе. До Швейцарии, правда, он кое-что довез, на это его образованности хватило. Но лучше бы он этого не делал. Дома надо было все рассовывать и утрясать, авось все бы и обошлось! А у буржуев с этим делом строго.
Его допрашивали разные следователи, из разных учреждений, а он и сам не верил своему простенькому рассказу о профессоре из городского сада. И отпускать от себя, то бишь, экстрадировать Гнуса и всю его бригаду на родину швейцарцы долго не решались. Им самим хотелось расколоть этот орешек. Но потом все же пришлось это сделать. И потянулись для Гнуса новые месяцы допросов и проверок. Но родных следователей интересовали грешки банды Гнуса, так сказать, попроще, а насчет «сокровищ нации» они как-то и не поверили швейцарцам. Короче, провернули они следствие и по нескольким доказанным эпизодам различных преступлений дали Гнусу и компании разные сроки строгого режима, а Гнусу так и пожизненный.
«Это был сон, - говорил сам себе Гнус, просыпаясь, каждое утро в камере, - это был сон».
Кондитерская.
Кондитерская «Монти». Кафе-кондитерская-пекарня. Чистенько, разумно, по-доброму…
Как в неизъяснимо «доброй» фазе кошмарного сна.
Сказка изысканных пирожных, тортов, десертов… Волшебное кондитерско-кулинарное пространство.
Они живут в этом чистеньком мире. В ярких внутренностях вновь отремонтированного кафе.
Вшагиваешь в него с улицы. Из другого мира. Островки такой жизни в океане неприбранного, задворочного питерского мира. Все это существует одновременно.
Они порождают у посетителей иллюзию разумной правильности мира.
Слезоточивый смысл жизни. Оля Монти. Бледненькое, худенькое существо. По ту сторону стеклянной витрины с художественно-кулинарными изделиями и прилавков с кассовыми аппаратами. На тоненьких запястьях - мелкие родинки.
«Ее может не хватить на всю жизнь… - вот где невыносимость мысли. – Ее жизнь пройдет где-то. О ней никогда ничего не будешь знать».
Чтение лица. Такое лицо. Такое отношение к миру. Такое понимание. Такая судьба. Хочется встать под защиту, присоединиться к такому пониманию, к такому отношению. Это кажется возможным, когда смотришь в это лицо, читаешь это лицо. И эта возможность не кажется такой уж невероятной. Эта возможность видится через окно чужого лица. Надо только заразиться таким пониманием, таким отношением. И вдруг весь этот мир как будто изменится. Вдруг почувствуешь защищенность всем этим. Будто появится невидимое защитное поле. Внутри тебя или во всем окружающем мире.
Кто знает, что за этим стоит? За этой бледной, утонченной отстраненностью. Она поворачивает голову, ее видишь будто другой. Что-то меняется в рисунке ее лица. Что-то, отчего спрашиваешь себя: «что за этим стоит?» Какое-то напряжение ее жизни. Что-то жесткое, угловатое, прочерченное.
Утонченная отстраненность. Вместо красоты. Не думаешь о красоте. Глядя на тонкие, острые черты лица. У нее серые глаза…
Она автоматически любезна…
О ней думаешь, ее переживаешь и несколько кварталов спустя. Потом другие, усталые, подневольные, обыкновенные лица заслоняют в памяти ее лицо. Уже не можешь так сосредоточенно о ней думать. Жизнь проходит.
В этом же доме было учреждение Веры. Я несколько раз ждал ее здесь. Мы пили кофе с пирожными, перед тем как пойти в концерт или просто гулять. Я всегда садился так, чтобы удобнее было поглядывать на мелькание ОМ.
Однажды я заговорил о ней с Верой. Что-то будто подхватило.
- Мне нравится вон та девушка.
- Какая?
- Вон та. Посмотри!
Вера повернула голову и посмотрела.
«Вот же она – «другая жизнь». Как возможность. Возможность другой жизни, совсем новой, начатой с чистого листа. Можно ничего не помнить. «Реинкарнационщики» об этом твердят постоянно. Если уж свою прошлую жизнь не помнить – со всеми ее накопленными горестями и радостями, то что же говорить о серенькой и простой нынетекущей! Можно забыть. Как серенький и простой фильм, увиденный когда-то. Приснившийся однажды».
Глядя на нее, на ее прямую спину с видными под тонкой просвечивающейся блузкой бретельками бюстгальтера, глядя на ее лицо, думалось о чем-то таком. Это как глядеть в чужие окна. Ничего в них нет твоего – чужие, случайные, повсюду. И все же не можешь взгляд оторвать. Заглядывание в другую жизнь. И это… И окна и вот такие разглядывания. Не праздное хотение. В разглядывании и нет совсем ничего, связанного именно с отношениями мужчины и женщины. Нет, как-то не так, не с того поворота эти отношения высматриваются. В этом ищешь что-то покрывающее и то и это – всё. Будто разгадку ищешь. Чего-то. Не тайны – глупости! Разгадку всего. У этого всего есть много дверей. Вот сию минуту пытаешься войти через эту дверь.
Будто хочешь добиться, чего-то внешне простого, доступного. И не можешь. На удивление.
И под воздействием этих волн настроений вдруг покажется, что можешь что-то такое написать… Поперек быта. Не замедляя и не ускоряя его. «Поперек». Не ущемляя, не вмешиваясь в него, не примешиваясь к нему. Вот они обе рядом. И их не сравниваешь. Что-то другое. Вдруг увиденная другая жизнь. Просто другая. Не хуже, не лучше проходящей. Другая. Случайно и закономерно другая. И ОМ – как символ этой другой жизни. Ее отдельность. Продавщическая. Нарочитая и уже привычная, положенная любезность-нелюбезность. Невнимательность. На фоне той «неотрывности», которая включается во мне при виде ее лица, ее мимики, ее прямой спины, ее движений, голоса. Всего.
Чужая и близкая. Другая. Закономерно и случайно.
Внешне Вера никак не выразила своего отношения к моему признанию. Может быть, она уже привыкла к чему-то подобному с моей стороны. У меня ведь то дикторши, то продавщицы, то эстрадные певицы… на примете.
Как приятно было произносить эти слова. Хотя бы и Вере. Кому-то. Может быть, даже лучше – ей.
Заявленная тайна. Эта тайна, оставаясь тайной, уже как бы и не совсем тайна. Я достал некий сосуд с тайной, показал его всем, сказал, что в нем содержится тайна.
Да, оказывается, и такое возможно. И не совестно. Необычно – так скажем.
Я несколько раз прятал в записную книжку чеки, выбитые ею. Штришок. Собирал. Чтобы постоять в этих дверях. Уловить атмосферу. Почувствовать притяжение. Только в дверях.
Взаимоотношения в беспомощной пустоте. Будто все так пусто вокруг. Мир безлюдеет. Никого уже нет. Только ОМ. Мир пуст. И пригождается некто. Чудесно.
Нет, конечно, это не попытки фантазирования. В нужном месте.
У ОМ есть фамилия. Неожиданно оказалась. У нее фамилия Семенова. «Семенова, отнеси это…» – «Сейчас». Она была дежурная по холодильным камерам: протирала их изнутри тряпкой. Семенова О. До сих пор у них или не было фамилий или были выдуманные для правдоподобия фамилии. А тут... ОМ, конечно останется. Но Семенова... С этим приобретением еще не знаешь, что делать. Кусочек живой жизни.
Пытаешься подумать о ней как бы объективно. Без примеси литературы. Не примешивая литературы. Жизнь сама по себе. Пытаешься сию же минуту уйти от литературозависимости.
И… ужас охватывает. Безнадежная жизнь сама по себе. Не-авторская. Значит безнадежная. Захочешь ли такой жизнью заниматься? Ну, хотя бы не примешивая имен и текстов.
Вот Вера в упор ничего такого не видит. Ей мир интересен сам по себе. Открываются вдруг эти особенности. Путем сравнения. В понятиях, в духовном строе…
Пенсионерка покупала у ОМ уцененный хлеб. Перебирала требовательно и строго. «Спокойствие!» - хотелось пожелать ОМ. А у нее только чуть порозовело лицо. Вот что значит вышколенность!
А то вдруг становится грустно на нее смотреть. Кажется, пропадает куда-то ее заведенческий, натасканный, с фальшивинкой задор, какой, как униформа, надет на всех здесь. Им по молодости это легко дается.
Но вот – грустно на нее смотреть. Это оттого, что все без конца повторяется. Мотаешь клубок, мотаешь…
«Заглядывание в окна». С попытками беллетризации.
«Вечером она рассматривает в зеркало свое худое тело. В ванной нежащий теплый воздух. Но она никак не может согреться. Худое бледное тело, почти нет груди, веснушки везде. Несколько минут в запертой ванной. Совмещенной с санузлом».