«Ее узна ю т одноклассники. Но она училась в другом районе, и они редко попадают в эти края. Да у них был и не очень дружный класс. И школа не выдающаяся. Теперь кто где. Она вот здесь, а остальные…»
Или другое. Сочинение «жестокой» фабулы: что-то страшное, связанное с родами или с болезнью. Фабульная обреченность. В ее бледности, худобе, тонкости… И под конец - мысли: «Лучше бы ничего не было, лучше бы ничего не начиналось…»
Не хватает энергичности для увлечения подобными фабулами. Но это совсем не важно. К таким вещам всю жизнь спокойно относился. И в этом смысле хоть кто - не указ.
Таблички на груди девушек. У одной – «Яна», у другой – «Яночка».
«Оля» и «Олечка».
Однажды в маленькой, дерганой, тощей «Олечке» из другой смены увидел вдруг полузнакомую поэтессу Ц. «Одна сплошная женская претензия, - придумал определение для них обоих – для Ц. и этой продавщицы. - Через эту претензию и все остальное в их жизнях». Большой нос, белокурые волосы, масляный блеск кожи… Неспокойная, мгновенно реагирующая на все. Инструмент, на котором играет вся эта бестолково-шумная кафешная обстановка. К ней надо относиться как к женщине. Как-то относиться. А иначе… Профессионально она будет соответствовать. Но стихи будет преподносить тебе с презрением и негодованием. Как вечно рассерженная (это их профессиональная болезнь) подавальщица из столовки. Попробуй отнестись к ней как к женщине… И она тебя укормит. Эта нервноорганизованная блондинка. У нее еще и голос какой-то грубый. Движения дерганые, нервические… «Гитлерюгенд». Есть такой психологический или психиатрический тест. Надо не задумываясь, как бы из подсознания, выхватить слово или фразу, ассоциативно связанную с чем-то или кем-то. Вот это тот случай.
|
|
Да. Они все умеют с немцами разговаривать. О пирожных и тортах. Они очень любезны.
Как-то пришел и не увидел ОМ, чувство почти любовной тоски было явственным, острым, осознанным. Потом она появилась, и острота ушла. Она была перед глазами, надо было больше смотреть, чем «переживать». Но все равно странно. Зато по выходе появились новые «переживания».
Потребность сближения. Сближения того лирического героя, в которого на время вселяешься, и ее почти ничего не понимающего, только подчиненного инстинктам идеального духовного существа. Отпущенный на волю лирический герой… После этого-то и появились «жестокие» фабульные мысли.
А тут ее действительно не было. И еще накануне… «А вдруг она уволится! А вдруг она повзрослеет, и ее уволят! А вдруг она поступит в институт и уйдет отсюда! А вдруг она уедет далеко! А вдруг она отчается, разозлится на все и решит больше не ходить на работу! А вдруг…» Если она исчезнет, это место утратит что-то. Все станет неинтересно. Неинтересней, чем сейчас.
Да, зачастил сюда. «Это может быть понято подозрительно». «Приходит чуть ли не каждый день. И не растолстеет!»
Нужно было. Посмотреть. Чтобы какое-то время, пусть только одну-две улицы, не понимать вообще, как повседневная ерунда может заполнять собой все сознание. Неотвязно, шизофренически.
Испугала. Что-то мелькнуло в лице. В глазах. Только мелькнуло, как тень в окне. Мелькнула пугающая сумасшедшая страстность, сдерживаемая только на сознательном уровне. Но она сидит в ней - эта сумасшедшая, безумная, надбытовая, взлелеянная долгой «сдержанной» жизнью. Странность. Только зазеваешься, и она вырвется на волю и сожрет тебя в миг.
|
|
А может быть это «сумасшедшее», это «безумное» сидит не в ней, а во мне?
Подумал о том, какая она будет, когда пройдет это время и вдруг незаметно наступит другое. И с нами – со всеми остальными - что будет?
«Боже, какая она слабая! Худая. Какие они все здесь некормленные. Как на подбор. Выбирают специально. Безаппетитных. Чтобы не объедали».
Чем она увлекается? Что любит? Куда ездит в отпуск? Что делает вечерами? Что думает, глядя в окно на серенький питерский день? Какую музыку слушает? Как разговаривает по телефону?
У нее еще полный комплект родителей. Правда, папа с ними не живет. Но они видятся… От кого только она «без претензий»? Подруга помогла ей поступить на службу. Это хорошая работа для нее. Она робкая и слабая. Какой уж там институт! Мама ее такая же. А ей-то куда? Если скромно, аккуратно, по ползернышка в день…
Мучительно. Будто бы из-за тебя... Это серение лица. Чем дальше, тем безнадежней. Ходят, ходят, смотрят, смотрят… Чужая, не наполненная твоим пониманием жизнь. И так эту чужую жизнь жалко! Она будто перед тобой. Во всей неловкой суетной явленности. И как ходить, и как голову держать, и как на клиента смотреть, и какими словами ему говорить. И это напряжение работы. Можно пока еще не уставать. Будто играешь. В магазин. В кафе. После работы приятен холодный воздух в лицо. Как выйдешь на мокрую в фонарях улицу. Ей в ту сторону… Дома она не такая. Она иногда думает про то, что дома она совсем не такая. Откуда что берется?
|
|
Это тонкокожее, бледненькое, худенькое существо. У нее есть мимика. Она то такая, то другая. Ее тонкая рука с несколькими родинками выше запястья привычно бросает мелочь сдачи в блюдце. Потом она надрывает чек и тоже бросает его. В какую-то специальную коробочку для старых чеков… Она работает два дня подряд…
Эта жизнь ничем не кончается…
Вместо нее назавтра будет Юленька. Они быстро учатся. Щелкают клавишами кассы, режут хлеб и батоны, наливают каппучино или эспрессо. Становятся ассами. «Мит цукер?» Цузамен… Данке… Медхен…»
Вены на тонких руках, родинки… Все так близко. Рассматриваемо. Увядание в этом беспрерывном раздаточном верчении-кручении, в казенно вежливых вопросах и пожеланиях. И жизнь как недоумение. И ничего не понять, ничего не изменить. И ее душа как на перепутье. Вот-вот она повернет куда-то. И там ее - такой еще – уже не будет.
Новый Год прошел. Санта-Клаусовы колпачки с блестками сменились на прежние белые форменные шляпки…
Дневник посещений…
«Народу мало, кассы свободны. ОМ стоит как на танцплощадке: «Выбери ее». Она помахивает чем-то. Чем? Просто помахивает. Впечатление помахивания. Точно как – «платочки в руках теребят». «Спасибо». – «На здоровье». Вновь и вновь «переживание» ОМ. Вчувствывание. В эту каменно-стенную непреодолимость. Трудно обрывать взгляд. Что в этом созерцании? Будто пьешь и не можешь напиться».
Вдруг она оживет! Заговорит. Станет явной… Семеновой…
Можно нарушить этот существующий сам по себе внешний мир. Вмешаться в него. Войти в зазеркалье. Разбить невидимую преграду между тобой и миром без тебя. Заговорить, положим, с ней… Но как это противно бывает! Типа: «Что вы делаете вечером?» Эта фраза, как молоток витрину или стенку аквариума, разобьет эту невидимую плоскость. Внешний мир обрушится на тебя лавиной… И забарахтаешься. Стыдно.
Опять дневник посещений.
«ОМ заболевает. У нее лицо вытянуто, розово, еще более замкнуто, чем обычно. Она два раза чихнула в свою узенькую легкую ладошку. Ее надо отстранить от работы».
«Чиабаты нет». ОМ тоже.
Чуть не обслужила безымянная девушка. Но побоялась строгого дядечку в черных очках – с одной стороны и Гитлерюгент – с другой.
«Монти». Худоба, юность… Их форма. Они как балерины из кордебалета. Одни глаза. Кто-то жесткий, уверенной рукой подбирает их.
Кончается отчаянием эта бодрая, изобретательная жизнь. От всего устаешь. Кажется, что серенькая, обыкновенная жизнь не должна скатываться в такое отчаяние. Но это только кажимость.
Какая жизнь кончается чем-то другим? Нет, такую возможность не отвергаешь. Ей есть множество свидетельств. Это уважаешь, этому завидуешь. Но этому не последовать.
«ОМ живет на Фонтанке. Странность вхождения в ее жизнь. Чудесным образом. В окнах ее комнаты скоротечный декабрьский закат. Квартирные запахи слишком специфичны. В воздухе чужого жилья».
«Чужого, но не враждебного», - поспешно уточняешь. Они и знакомы, как всякие запахи полунищеты, и чужды одновременно. Они порождены чужими жизнями.
«Они – ОМ, ее мать и ее старенькая бабушка - не входят в такие тонкости в отношении к новому другу Оленьки. Они ничего не подозревают… О своей фабульной многовариантности».
«Страшно их обмануть. Мысль об этом непереносима».
Так бывает. Так - непритязательно - только и бывает. Потому что все меняется. Пока чем-то душа теплится. Господь Бог ли, или так заведено в человеке, но он попадает в ситуации, которые ему кажутся новыми, не случавшимися. И он опять и опять доверчиво идет им навстречу.
Смысл – подкрадывание. Но не хищное, а как в раю. Как-то так. Кажется. Что-то странное. Не припомнишь, когда и было такое. Кружение. Подкашивание. Растерянность. Всегда думалось, что это должно передаваться как-то телепатически. Это базовая установка. Отродясь. Поэтому эти бесконечные бессловесные хождения вокруг да около. Эта теория ни разу не подтвердилась. Но это ничего не значит. По-другому никак нельзя. Никак. Или так или никак. Стояние. Вернее хождение вокруг. Смотрение. Ожидание.
А «подкрадывание» – это из сна. Там диапазон разрешенного больше. Да, он там и неограничен. Так и было. Но, опять же, бессловесно, ничего внешнего, ничего открытым текстом.
Наваждение. Это можно было бы раздуть. В прежние времена так бы и было. А теперь… Недоумение. К тому же есть физиологические, материалистские объяснения. Наряду с «психическими». Со снами такое бывает.
Все это не обнаруживаешь. Однажды. Как высохла река. Как испарилось. Как полезные бактерии победили вредных. От которых был этот жар, лихорадка, слезы, невменяемость, перепады настроений, колебания почвы. Прошло, как легкое помешательство.
ОМ обиделась на раскрытие тайны мироздания и пропала.
2009,