Если бы он знал как смешно и, одновременно, неловко было выслушивать все это уважаемому коллективу. Ведь совсем свежо было в памяти похожее по энергичности и пафосному началу выступление предыдущего главного редактора. Новая команда. Каждые два-три года. Без запинки. Только нынешний главный говорит о борьбе с пережитками социализма, а у предыдущего была, напротив, ностальгия по советским временам и ненависть к «дерьмократам».
«Значит, будут сокращать», - шепнул кто-то у Лены за спиной.
Вечером Лена позвонила «отцу своей дочери» и непонятно для него пошутила: «Виктор, проводи дороженькой…».
Виктор простодушно попытался сказать что-то утешающее.
- Ну, ладно, ладно. Не паникуй! Он, конечно, псих, этот ваш новый шеф, знаю я его...
- Откуда тебе знать?
- Я не в том смысле… Короче, сиди и не чирикай. Пока реально не выгнали. Уйти никогда не поздно.
Был еще Друг. «Могла бы и его побеспокоить. У него-то есть возможность…», - как-то отвлеченно подумала Лена. От этой мысли ее передернуло как от кислого.
«Сначала вы приходили в 4 ч., потом в 5 ч., потом в 6 ч., потом в восьмом, потом совсем перестали», - напомнила она себе это описание последней стадии чужих романтических отношений, которое помогло ей в нужный момент пережить затухание своих собственных. С Другом. Это оказалось самым утешительным лекарством. Если у великих этим кончается, то что уж ей – простой смертной – жаловаться? Какие уж тут звонки!
«Тут в пору вешаться», - от этой мысли сразу полегчало.
Когда примерно через неделю после собрания коллектива Лене была предложено на выбор несколько тем для «проблемных статей», она сразу сообразила, чьи оттопыренные, розовые на просвет уши торчат за всем этим: «Наверняка что-то вроде испытания. С последующими оргвыводами».
|
|
На столе у начальника отдела, как на экзамене, лежало несколько писем. На конверте одного из них она увидела название Поселка, откуда был родом ее отец.
Недалеко от Поселка лет пять как открыли женский монастырь. Туда и надо было отправиться за проблемами.
О монастыре между прочим сообщал некий пенсионер союзного значения. Вообще-то он разоблачал местного градоначальника, но заодно просил «разобраться» и с «очагом мракобесия, открытым после восьмидесяти лет атеистического воспитания».
Лена так долго держала конверт с пришпиленным к нему развернутыми листами объемного письма, что начальник решил, что выбор сделан.
«Может быть, тебя это серьезно заинтересует», - сказал он.
Лена вернулась за свой стол в некотором беспокойстве. Она, проработав долгое время в тесном и сложно организованном производстве, выработала в себе сверхчувствительность к нюансам не только слов, но и интонаций: «Что он хотел этим сказать?»
Еще не дочитав до конца, а только слегка пробежавшись по тексту, опуская фразы и целые предложения, – по старой газетной выучке схватывать только самое важное в корреспонденции, поступавшей в отдел, - Лена нарисовала себе скуловоротный социально-психологический портрет автора, время которого закончилось должно быть году так в девяносто первом, если не в восемьдесят пятом.
- Съезди! Погода пока хорошая… Разберись в этих глупостях, - сказал подошедший начальник. - Плевать на этого пенсионера. Пусть не командует. Займись сразу монашками, - успокоил он Лену.
|
|
- В монастырь отправляете. В ссылку? - но начальник только рукой махнул: не до шуток, мол.
«Монашки! Как будто это легче».
«Сложные глупости, - наконец вывела она формулу, еще раз просмотрев письмо, - сложносочиненные глупости. И чего ехать!»
Лена стала вспоминать, что у нее было на тему монастырской жизни. Но все было какое-то не годящееся, полунегативное или курьезное.
«Ах да! Прадед был священником... Но не монахом же. Да, конечно. Монахом он быть не мог».
Вспомнилось, как Света - Ленина подруга - рассказывала про свою однокурсницу, которая вдруг, и будто ни с того ни сего, ушла в монастырь.
- Обречь себя на такое! – причитала Света. Она пришла к Лене специально, чтобы выговориться и переварить эту ошеломившую ее новость. - Для того ли они явились в мир?! Невесты Христовы! Нет, это невозможно понять.
- Ну, как-то все же можно… - Лена пыталась успокоить разволновавшуюся подругу. – А что?! Как некий противовес нашей бестолковой жизни. Воображаемый.
- Нет, уяснить, принять это невозможно, ты хоть что говори! Для меня это дико. В этом что-то противоестественное. Как зверинец.
- Скажешь тоже!
«Лечебное недоедание, - истерически развеселившись, вспомнила Светка о борьбе Веры – так звали в миру Светину однокурсницу - с лишним весом. - А кончилось монастырем. Ха-ха-ха!»
«И все же что это? Каково?»
«Не в этом ли она монастыре?
Лена позвонила Свете. Та сказала, что подробностей не знает, но слышала, что с монастырской жизнью однокурсницы все в порядке, и что она даже начала делать монастырскую карьеру.
|
|
- А что! Она может. Отличницей была. С красным дипломом закончила. С языками у нее хорошо было. Память завидная. Она может. Там же главное все запомнить.
- Думаешь?
- Знаешь, как ее теперь зовут? Феофания. Это по-монастырски. Клавдия Антоновна - Веркина мать - как сказала, так и заплакала. Каково ей, представляешь? Как заживо похоронить.
- Ну, не болтай глупости!
- А что?!
«Нет, не в этом она монастыре. Ведь этот только пять лет назад открыли. Заново. После «восьмидесяти лет борьбы с мракобесием».
«А жаль. Это упростило бы задачу. Готовый проблемный расклад. Молодая женщина… Ну пусть теперь уже не очень молодая… Вроде меня. Вроде нас со Светкой. Дружно продвигающихся…»
«Неудачная личная жизнь, работа не заладилась, возраст подступает… Да-да. Все плохо. Весь набор. Начать жизнь с чистого листа. Заново. В прибежище…»
«Нет-нет, даже не думай… - останавливала она себя. - Никак через завалы банальностей не пробраться. Это уже готовые ответы... Притом, там, где ответов быть не может».
«И город осточертел. С его рекламой, неметеными улицами, автомобильными взаимопридурками, с пивными гражданами… Вот и монастырь… А что?! Мысль о таких местах, пожалуй, может приносить облегчение. Это почти как самоубийство. Во всяком случае, один из способов исчезнуть из этой жизни».
«Что же это я всерьез решила намывать для нового начальства золотой проблемный песок? Уже включилась? С пол-оборота. Заразил всех своей глупой энергией. А куда деваться? Ведь упекут на Соловки. Или хоть туда. На тот берег».
«Будто я должна тут же ответить на все вопросы. По особо важному заданию».
«А может быть самое время? Распрощаться с прелестями нашей ядовитой газеты, распрощаться с ее ядовитыми авторами? Стара я стала для требуемого энтузиазма. Как старая гадюка. Яда не хватает. Яда неудовольствия, яда ненависти, недоверия, придирок…»
«Где-то было… Серия фальшивых очерков… Как у Борхеса - серия фальшивых рецензий на не существующие книги. Фальшивые репортажи... Да нет, такое невозможно. Вернее, мне не потянуть. Из реальности ничего не выжать, а из фальшивой реальности – еще сложнее. Выдумывать людские глупости за них самих? Нет уж, пусть сами выдумывают».
3.
«Но зато у тебя есть возможность посетить родину предков», - подсказала ей Света. - Ты и Катьку возьми с собой».
Лена и сама об этом подумала, но для этого нужно было бы серьезно уговаривать дочь, а этого и не хотелось. Накануне Катерина вдруг почему-то полезла в обсуждение ее с Виктором несостоявшейся совместной жизни. Ни с того, ни сего. И при этом расправилась с ней – с этой их жизнью - сходу, несколькими хлесткими фразами. Больше, конечно, Виктору досталось, но это ничего не значило. Лена не нашла, что сказать, так это проявление взрослости было неожиданно.
Родители должны умиляться тому, что детки вырастают, становятся такими же, как все, принимают на себя взрослую жизнь. Но сейчас Лена чувствовал только беспокойство и страх. Рядом с ней вырос новый, непохожий на нее человек. И он в то же время «свой», живущий под тем же потолком, его не зачеркнешь как постороннего неприятного субъекта, не спрячешься от него, с ним надо считаться, ладить с ним.
«Добралась и до этих проблем! - думала Лена. - Выросла деточка. И со мной – как с подружкой… Будто я буду толковать с ней об этом».
Личное. Лена как-то привыкла не замечать в этом никаких проблем. «Это никуда не ушло, это просто отложено». Заслонено буднями. «Если начать анализировать, удивишься, как все в буднях плотно пригнано – ни просвета, - иногда оправдывалась она перед Светой. - Жизнь суматошная…»
В самом деле, она годами не успевала укладывать, приводить в порядок происходящее. Виктор «испарился» («Бог мой! Да у них у всех одна манера, один стиль, одна жизненная школа!»), когда дочь еще только в первый класс пошла. Но Лена и этого до конца не оприходовала, не разобралась в этом событии. Даже всплакнуть не хватило времени. Осталось впечатление странности – и все.
Накануне отъезда Лена все же спросила дочь про Поселок. Лучше бы не спрашивала: «Мама! Ну что ты прямо как я не знаю! – взвилась дочь. - Какие поездки? У меня же институт! Как маленькая, честное слово!»
«Да, конечно… Маленькая…»
«А Поселок… Что Поселок? И все эти семейные предания? Они не вызывают у нее сожалений. Ей это вообще непонятно. Может быть со временем… Проклюнется. Как у меня…»
«Холодно - к этому миру. И ничего раньше времени не узнают они. Не прожив в реальном времени эту жизнь. Год за годом. Волосок к волоску. Зуб к зубу. Поворот к повороту. Перевал к перевалу. Эта прозрачная стена времени. Ее не преодолеть. Как не преодолеть на простой ракете космос. Нужен какой-то хитроумный фантастический способ: «сложение пространства», «гиперсветовые» скорости, «другое измерение» и тому подобное. Придумываемое для облегчения переживания проблем. Придуманное как загробная жизнь, инопланетяне, реинкарнация и тому подобное».
Отец распрощался с Поселком сразу после школы, приезжал в Поселок редко, и отношения с родственниками, особенно после смерти его родителей, полустерлись. Что уж говорить о Кате, та вообще «родственность» с поселковыми осознавала только номинально. Но ни отца, сколько помнила Лена, ни ее саму до определенного времени это как-то не смущало.
«Наверное природное», - понимала Лена это почти бесчувственное отношение к родственникам. – Все закономерно строится: папаня, я, Катерина. Однопородные».
«Не наследовать, не передать. Всякий раз все начинается с чистого листа», - в таком понимании было что-то беспокоящее, что-то, что она осознавала с растерянностью и легкой паникой. Из этого «открытия» должно было что-то следовать. Что-то неутешительное.
Поселок был в глухом углу на самом севере области, от Губернского Города до него было километров триста, добираться туда надо было на перекладных, и Лена решила, что лучше сделать это на своих «Жигулях».
Она смутно помнила детские приезды к деду с бабкой. Помнила какие-то взрослые застолья с «Хаз-Булатом» и «Баргузином», а потом ночевки вповалку на полу на свернутых валиком пальто вместо подушек среди храпящих родственников.
Стариковский деревянный дом на тихой окраинной улице почти не изменился. Теперь в нем жила двоюродная сестра Вера с мужем и дочкой.
Лена сразу схватила главное в их жизни: всё встречное-поперечное моментально превращалось у нее в сырье для газетного производства.
«У них всё аккуратно: ворота, забор, двор… Тихий двор. Даже собаки нет. Темный тихий дом».
«В нем она тихо и незаметно живет, - представляла Лена себе их жизнь, - без криков, спокойно… Супруг понимает эту ее спокойную тихую незаметность. Он и сам такой. Не буйным. Делает все как надо. Не шарахается из стороны в сторону... Пьет в меру… Повезло Вере».
Впечатление, что они дружно куют свое семейное счастье: «Тук-тук!» - «Тук!»
«Надолго ли их хватит?»
Лена помнила двоюродную сестру еще в колясочном возрасте.
«Сестра». Это слово тоже по делу – монастырское».
Вера Кузьменко. По мужу. Он чуть ли ни ее одноклассник. Она работает в каком-то швейном производстве, он - чумазый тракторист. Видно, как он старается. Из последних сил. С работы возвращается усталый, угрюмый.
Их дочери уже почти семь. Ее тоже Катей зовут, как и дочь Лены: в честь общей их бабы Кати.
«Маленькая, со строгостью в лице…», - по привычке замечала Лена.
«Как Катя растет с такими бессловесными, невеселыми родителями?»
«Я, зато, очень веселая».
Вера напоминала монастырскую Серафиму: так же неразговорчива и непонятлива. Отвечала невпопад, стеснялась...
«И чего приехала! – с улыбкой наблюдала Лена эту немного дебильную неловкость. – Понаехали!»
Они совсем чужие с сестрой. В Вере ее газетные занятия вызывают робость, а то, что Лена приехала в Поселок по «монастырским делам», и вовсе казалось непонятным. Лена и сама почувствовала неловкость своего необъяснимого запросто занятия на фоне трудной сосредоточенной жизни Вериного семейства. «Трудовая копейка. Мизерные зарплаты. Как еще умудряются!»
«А возьму-ка и напишу, как есть. Про родственные места. Про то, как здесь бедно живут, как нет работы. Как пьют… А теперь еще и колются. Напишу про разоренные души и про нищие деревни… И бу-бу-бу, и ба-ба-ба… про то, как «дерьмократия довела Россию». Нет-нет! Это прошлому начальству понравилось бы, а новому… Что ж ему-то?».
«Очень уж все просто в нашем деле! Журналюшном. На что еще надеешься?! На «честное, нечудесное высказывание»? Объясняющее всё. Или хотя бы что-то… Дура!»
Все же надо было на чем-то остановиться: «Для начала просто въехать в этот поселковый мрак. В кромешность… В это маленькое, одно-двухэтажное, погруженное в каждодневное, незамысловатое… В общем-то неунывающее. По вековой привычке».
«Нечудесный мир. Вот так – нечудесно – устроена жизнь. Чудеса можно вообразить. Можно достроить ситуацию до чудесной. Подрисовать чудеса к нашей простой жизни. Будни, быт, законы, государство… Все эти простые бесчудесные вещи. Из них выстроен материальный мир. И литература на этом стоит. Вся классика... Пусть вместо нее из памяти достаются губернские очерки Лейкина и Потапенко…»
Катя стояла у дверей и тихо наблюдала за тем, как тетя Лена что-то пишет, сидя на диване, обложившись блокнотами, включая и выключая диктофон. И бормочет в полголоса.
Лена поглядела в ее сторону, и девочка скрылась.
- Елена, вы будете чай пить?
– Я после шести не ем… Но… Но я сейчас приду! Посижу с вами!
4.
Лена уже два дня ходила по городу. Возвращаться в газету надо было хоть с чем-то. После монастыря она пыталась писать по своим заметкам.
«Раньше всегда что-то выручало, - утешала она себя. - Надо было только со страстью захотеть. Обложить тему мыслями, как зверя на охоте. Поймать. Такое уже было. Много раз. И получалось. Правда, сейчас со страстями стало хужее… Но как-то все же…»
«Первые удары колокола. Тихие, осторожные, напоминающие. И только через какое-то время начинается настоящий трезвон… Так красиво можно было бы начать, и пошло, пошло…»
Монастырские колокола было хорошо слышно у реки.
«Спустили плотину выше по течению. Река стала шире, переполнилась, залила низкие берега у Поселка, еще чуть-чуть и хлынет на поля».
«Взять труд что-то рассказать. Что-то сказать. Об этом. Этому миру. Веское. Чуть ли ни окончательное».
«Поиск выхода. Лихорадочный поиск. Будто времени совсем мало. Может быть, даже ничем уже не помочь. Может быть, уже все катится… То, чем жила до сих пор неторопливая литература…»
«И борешься с нежеланием что-то подробно, обстоятельно самому себе и другим объяснять. Это должно выпадать из скучного механического говорения».
Лена зашла на почту купить «свою» газету.
«Намоленные стены» поселковой почты. Все очень функционально. Наверняка по какой-то специальной инструкции. Комната поделена пополам деревянной стойкой. Стол для писания заявлений и заполнения квитанций, сейф, полупустой шкаф для бумаг, папок, журналов, весы для взвешивания бандеролей и писем…»
«Написать кому-нибудь письмо? Кому?»
«Писать, когда можно звонить!»
«Писать, когда можно оставить всех в покое. Несчастное монашье племя…»
«Что там? Что во всем этом? Опять вернуться? Взглянуть и почувствовать заново? Спросить? Догадаться? Чтобы рассказать, что могу, об этом уголке мира. А что я могу?»
«Могу, например, признаться, что представления опять не совпали с реальностью».
«Они оказались розовенькими: со здоровым румянцем. Работа на свежем воздухе, здоровый образ жизни. Туда нездоровых и не берут. Только тех, кто способен выдержать суровый образ жизни. Бледные от недосыпания, но румяные – от работы на свежем воздухе. И одеты просто: принцип «тёмности». Всё максимально приближенное к черному цвету».
«И никаких таких особых строгостей. Как семья».
«И будто видят тебя насквозь. Они вне этого мира, им и должно быть всё видно».
«Их готовность. Готовность претерпевать. Для того, чтобы доказать – себе, другим, самой человеческой природе - способность человека на что-то высшее, идеальное, надбытовое… Доказательство длиной в земную жизнь. Готовность к такому. По крайней мере, принципиальная. Да даже готовность пробовать».
«Может быть, нужно как-то приблизиться к состояниям, сходным с теми, в результате которых граждане вдруг-да помещают самих себя за монастырские стены. Это случается с некоторыми под влиянием жизненных обстоятельств. И в силу природной склонности. Монастырская решимость. Откуда она должна появиться? Понять, как туда перебираются?»
«Да-да. Построить мост. Мостик на тот берег. К тому звону. Зовущему. Умиляющему».
«Начинать писать? В лоб. По-журналистски. Потому что не писать нельзя? Это самое тоскливое... Писать, когда вместо всего - только какие-то мотивы. Неясные. Пробираешься по работе как по лесу. Можно пробродить все время и ничего не найти».
«Обычно не знаешь, зачем нужна вера в Бога. Просто ничего другого не приходит в ощущения и в слова, когда всё, всё… вдруг обступает. Тогда забываешь, что надо что-то такое знать или понимать. Пользуешься этим. Незаконно».
«Предстоят ли им, то есть нам, тысячелетия? Или вдруг такое откроется! И будет не до этой сложноорганизованности. Не устыдимся ли самих себя?»
«Вдруг все напрасно! В первый раз что ли? Сколько этого напрасного случалось с людьми», – перепрыгнула она бестолковую, дурацкую мысль.
«Только бы не морочить людей, не увеличивать своими баснями бессмысленность жизни. Душа потянется… А там обман, бестолочь, морока…» - к этому Лена много раз возвращалась по ходу мыслей, это крутилось в голове.
«Не решаешься. Понимаешь, что убедить – это победить. А как можно побеждать? Как можно победить, заместить чужое своим? Какую решимость надо иметь! Да и в чём убеждать? Не в чем».
«И кого? Не кого и не в чём».
«И это старый газетный волк думает! – в очередной раз удивлялась Лена самой себе. – Волчица».
«Собрать материал для очерка, ещё для чего-то… Как хворост в лесу».
«Мы выстраиваем жизнь, прячем ее в слова. А она этого не хочет».
«Словесная работа. До конца это понять нельзя… Выкручивание из жизненных проблем с помощью слов».
«Сколько холодных усилий!»
«А если ломает от всей этой церковности. Как одержимых бесами. Вот именно».
Лену поразило то, что специально был отгорожен участок под монастырское кладбище. Монастырь вновь возрожденный. Старые могилы давно стерлись: чего только ни было за время безбожия на территории монастыря, каких только МТС и складов удобрений! А на вновь отведенном месте были разбиты пока цветники и посажены прутики деревьев. И никто еще не перешел в мир иной.
«Нехитрое дело знать о том, что всем нам предстоит, но ведь за этой предусмотрительностью что-то большее: вековой, уверенный опыт, непреложное спокойное знание, протянутое вглубь – к временам чуть ли не пещерного варварства и шкур. Должна быть крыша над головой, надо обшивать и кормить себя, надо заготавливать топливо, надо иметь отхожие места и так далее до самых мелочей патриархального быта. И нужно кладбище – освященное место, где всем предстоит лежать до судного дня».
«Приезжайте спасаться, трудиться, молиться», - напутствовала набранная на компьютере сшивка, которую при прощании вручила Лене настоятельница.
«Приезжайте для всего. Для всей без остатка жизни».
«Обречь себя на такое… - “Невесты христовы”, - ну, это уже Света о своей однокурснице…»
«Послушания...» «Напевала, работая». «Умилялась душой, сокрушалась сердцем…» «Дело спасения». «Призвана Богом к служению. Во сне явился Господь Бог…» «Благоговение». «…живописнейшая картина Божьего творения…» - этим была исписана половина блокнота.
«Кто их учит таким словам?»
«А ведь она не старше Кати», - подумала Лена, когда Серафима, извинилась и, сославшись на что-то неотложно важное, оставила ее одну.
Лена решила самостоятельно прогуляться по территории. На скамейке среди небольших еще, недавно посаженных липок она увидела старенькую монашку. Она будто поджидала Лену, сидя на скамейке. С лица ее не сходила блаженная старческая улыбка. «Сколько лет ей? Не иначе сто». Монашка чуть повела рукой, приглашая сесть рядом. Потом она долго смотрела Лене прямо в глаза.
Лена что-то спросила, пытаясь выйти на какие-то соответствующие религиозной теме разговоры, но старушка будто не понимала её. И только, когда Лена кончила свои старания, взгляд монашки стал осмысленным, и она даже попыталась что-то сказать, но вместо этого расплылась в какой-то понимающей и от этого пугающей улыбке и слабо пожала Лене руку.
«Ее сухая горячая ладонь… Бледное в мелких морщинках лицо… Хотела ли она что-то услышать на прощание?»
«Желание окончательно уйти из мира…»
«Питирима. Монахиня с юности», - нашла Лена краткую запись в блокноте. Это и все, что сказала о старушке-монахине Серафима, когда Лена стала ее расспрашивать.
«Наверное для них это важное сведение - «с юности». Не в зрелом возрасте, не в старости - не как в богадельню, а «с юности». По неведомым законам. Не иначе как по Божьему промыслу. Ничего не пожалев».
«У них у всех красивые лица. Удивительно. И по первому впечатлению – жалко. Будто все напрасно. Нет, не принять пока это, не понять. Не «договориться с душой», - что-то такое у Цветаевой в записных книжках».
«Глухо. Надо выдвигать новые версии. Надо освобождаться от этой мороки. Надо приходить к чему-то еще».
«Все как-то умудряешься изобретать для себя надежды. Надеешься каждый раз по-новому, не так как прежде».
5.
В Поселке Лена увидела двух монастырских. Они шли мелким быстрым шагом, неся вдвоем большую сумку. Лена рванулась к ним, но потом остановилась и не стала их догонять.
«Перспектива пыльной улицы. Узкая проезжая часть, обсаженная подстриженными кустами. Густые еще, но уже почти сплошь красно-желтые клены. Монашки чуть прошли по улице, удаляясь, а потом сели в остановившуюся рядом с ними «Газель», и их след простыл. Тишина, пустая пыльная улица…»
Как-то все же у Лены написалось. Надо было опять ехать в монастырь. Показывать. Она обещала это настоятельнице при посещении.
«Достигнутое понимание уже не может усложниться, - уговаривала Лена саму себя. - Уровень, глубина, сложность… понимания почти не меняются. Все, что приносит жизнь или укладывается в то, что уже есть, или не берется в расчет, пропускается. При всей неудовлетворительности располагаемым багажом общих представлений улучшить что-либо в этом, наверное, невозможно. Можно что-то достроить, переложить, но заново построить это здание!? Так и живешь. Ничего революционного».
«Жизнь такая вот странноватая… Понять ничего невозможно. Можно что-то делать. До последней минуты».
«Ну что ж… Сомнения остались на своих местах. Принять такую – без необходимой полноты – чужую жизнь? Не получается».
«И как принять-то? Да никак. Можно верить в законы мироздания, бояться их нарушить… А еще привлекательней верить в их необходимость. И чуть ли не навязывать миру эти законы. Из гордого, благородного человеческого понимания их красоты и необходимости. Без караульщика. Из себя самой. Не персонифицировать эти законы – уж во всяком случае. Никаких фантазий на белой штукатурке. Такому пониманию ничуть не мешает Евангелиевская история. Наверное, это называется толстовским пониманием? Может быть…»
«Монастырское» сознание. Оставляют мир еще при жизни. А если монастыри это крепости, откуда начнут осаду мира? Да нет, у них другой посыл, не будут они наступать и осаждать».
«Будут смягчать, помогать, противостоять… Вот так только. Это можно делать и в миру. Или нельзя?»
«И сама замечаешь за собой, что «подправляешь» мир. Подправляешь - мысленно, конечно, - чужие неосторожные слова, какие-то человеческие события… Не все, понятно. Те, что успеваешь. Определяешь ценность того или другого. Для себя. Никто и не спрашивает. Но пытаешься, всё же, что-то сделать. Из себя. Может быть, даже молитвенно. Что-то же надо. Пусть и странное такое. Найти утешительное что-то. Подправить…»
«С чем туда приходят? Что сказать этой старушке? Что общего можно найти? Сейчас же, без подготовки. Завтра».
«Закваска. Монастырская, например. В цельное человеческое естество попадает закваска и получается особенный человек. Монастырской закваски, например. Есть и другие закваски. Канцелярского человека, военного, начальнического… Иногда квасят, квасят, а нужный человек не получается. Как в искусстве: может получиться, а может - нет. Чудоподобно».
«Ну вот. Проходишь это в себе. Это отвращение ко всему. Насквозь. Слава Богу. А что делать! Может быть, монастырь пойдет на пользу. Ровность, спокойствие, трезвое понимание… Может быть, там нужно искать нужную интонацию для этого мира».
«Все ведь известно, все обозримо, все близко – рукой подать. Почти как в человеческой жизни».
«Прекрасны фруктов имена!
Господь назвал их и развесил
В те золотые времена,
Когда он молод был и весел,
И образ плавал в кипятке
Садов Урарту и Тавриды,
Осуществляя в языке
Еще не изданные виды».
«Человек, в самом деле, только-только вкусил плоды и узнал этим плодам названия. Все вмещается в один охватывающий взгляд. Все впервые, все сравнительно недавно. И в то же время… Тупики. Будто уже начинаем доходить до конца чего-то, что началось на наших глазах так недавно».
«А жизнь не хочет улучшаться. Ей и не положено».
«Дырочка в сплошной стене проблем. Продумана мыслью».
«Понимать всё это по частям. Не стремиться втиснуть все оттенки понимания в одну мысль».
«Кончилась неопределённость будущего. Теперь всё будто отмерено. Никакой бесконечности. То рвались в будущее, неостановимо, а то теперь бредем недоумённо».
«Все что ли так? Разочаровываются в жизни. Сразу, как только подрастут дети».
«Почему мир оказался не наш? Кто «наши»? – это понятно… Общая наша несостоятельность. Как авторы оказались беспомощными и несостоятельными перед жизнью. И как авторы и как человеки. Все кончилось не крахом – как просилось сходу сказать - все кончилось ничем. Просто ничем. Ничего спасительного сказать об этом мире не сумели».
«А если бы дали устроить этот мир по нашему пониманию, каков бы был этот мир? Если впрямую начать отвечать на вопрос, перебирая все подряд, то… Исправленный мир. Мир по «нашим» понятиям. Скромный, негромкий, только с самым необходимым… Без всей этой нахальной бестолочи, которая всё побеждает… Однообразие под Лену К. Наверное это плохо. В общем понимаешь, что мир нельзя унифицировать ни под чью волю, вкус, понимание… Мир должен сохранять свое разнообразие. Приходится и это признавать. Не хватит воображения для того, чтобы все предусмотреть в этом мире. Воображения и охоты заниматься этим. Может все-таки отвечать только за часть мира? За грустный мир?»