ДОСТОВЕРНОСТЬ, ИЛИ НОВОЕ ИМЯ В ЛИТЕРАТУРЕ О ВОЙНЕ 4 глава

В ЦЕРКВИ

Старший лейтенант Беляков, командир минометной роты, остался не у дел.Сначала кончились боеприпасы, а потом последний батальонный миномет срасчетом был выведен из строя прямым попаданием артиллерийского снаряда. Солдаты убиты, миномет искорежен... И комбат принял решение передатьоставшихся в живых минометчиков ко мне, в седьмую стрелковую роту, аБелякова оставил при себе, на всякий случай. Прошла неделя, как Беляков и его солдаты превратились в пехоту, есличестно говорить, то ту пехоту, на которую артиллеристы всегда смотрятсвысока, и теперь уже отличались от нас лишь артиллерийскими эмблемами,которые все еще красовались у них в петлицах. Конечно, эмблемы были вырезаныротным мастером из консервной жести, но все же это были артиллерийскиеэмблемы. Бывшие минометчики уже не раз участвовали в атаке вместе со стрелковойцепью и отражали контратаки противника, действуя вместе с нами в первойтраншее. Это, конечно, особого восторга ни у кого из них не вызывало. Самособой разумеется, батальонный миномет - это еще не орудие, но уже и невинтовка. Это вооружение особое, требующее кое-каких знаний, потому любого кнему не поставишь. Они продолжали гордиться своей бывшей специальностью, ибо считали себяпричисленными к артиллерии - роду войск образованному, интеллигентному,достойному всяческих привилегий. Пожалуй, старший лейтенант Беляков раньше своих подчиненныхприспособился к новым условиям и среди матушки-пехоты чувствовал себяпревосходно: как рыба в чистой воде. Хоть он числился при комбате, но вовремя боев убегал от него и действовал с нами. Однажды мы захватили большое, разрушенное дотла и сожженное село, икомандир полка разрешил личному составу роты сутки отдыха в этом селе.Вскоре через наши боевые порядки прошел соседний батальон. Мы возвратились в село и ждали, когда придет походная кухня, чтобыпервый раз в этот день плотно поесть: позавтракать, пообедать и поужинатьзаодно, а после этого забыться в спокойном сне. Когда начало смеркаться, на улице села появилась дымящаяся походнаякухня. Вокруг нее начали роиться солдаты. Они сбегались, позвякиваякотелками, касками и лопатками. В это время противник внезапно обрушился насело огнем артиллерии. Потерь, к счастью, не было. Но налет мог повториться. Укрыться в селе можно было только в огромной каменной церкви. Сколькони били по ней из орудий, сначала наши, а потом немцы, она выдержала все истояла сейчас мрачная, обгоревшая, но еще мощная и надежная. Когда началсяобстрел, солдаты увидели в ней защиту и бросились туда, чтобы спастись отогня. Я распорядился ввезти кухню в церковь и ужин раздать там. Лошадьвыпрягли и поставили за церковью, между кладбищенскими памятниками иоградой. Походную кухню на руках подняли по ступенькам паперти и вкатиливнутрь церкви. Вскоре туда ввалились все солдаты и офицеры, свободные отнесения службы караула. Чтобы хоть как-то осветить внутри, от стены к стене протянулителефонный провод и зажгли его с обоих концов. Стало светло. Запах резины,плесени, покрывавшей стены, человеческого пота и пищи повис над всеми. Сотнясолдат, конечно, скоро надышала тепла, и в церкви стало, можно сказать, дажеуютно, тем более что человек ко всему привыкает быстро. Старшина выдал водку, раздал хлеб, повар разлил по котелкам содержимоепоходной кухни, полную суточную дачу по фронтовой норме. Люди оживились.Самодельные алюминиевые ложки скребли и стучали по котелкам, от кружек счаем поднимался пар. Слышались разговоры и шутки, сначала сдержанные, потомвсе более громкие и свободные. И когда всем стало хорошо, в это-то веселое время на помост и поднялсястарший лейтенант Беляков. Он остановился перед царскими вратами. Изобразилмолитвенный ритуал, опустился на колени, смиренно перекрестился. И вдругрезко повернулся и, подпрыгнув вверх, начал дикую пляску. Все встрепенулись,повернули головы, перестали жевать и замерли в ожидании. Что будет дальше?Что он еще оторвет? А Беляков снова подпрыгнул, ударил ладонями по голенищам сапог и пошелвприсядку, легко подскакивая, смешно (потому что криво) ставя ноги на пол,играючи поворачивался вокруг и, как бесенок, понесся по церкви, отбивая такти выкрикивая что-то нечленораздельное. Солдаты захлопали. Это воодушевило Белякова. Он снова прыгал, крутился,кувыркался, вскрикивал и замирал. А солдаты хлопали и подбадривали. Ко мне в это время подошел высокий рыжий солдат. Я знал его и,обернувшись, спросил: - Что тебе, Порхневич? Солдат нагнулся ко мне и с обидой проговорил: - Нехорошо это, товарищ капитан. Грех! Разве в храме можно плясать? Ктопляшет в храме?! - Ну ладно, - успокоил я его, повернулся к Белякову и крикнул: -Хватит, отдохни! Тот еще раз крутнулся, подпрыгнул высоко и встал каквкопанный: - Есть, товарищ капитан. Хватит так хватит! Кое-кто из солдат, однако, разошедшись, начал выкрикивать: - Кто следующий? Кто еще может? Выходи! Я сказал: - Отставить! Желающих больше не нашлось. На время все утихли, присмирели: нашкодилии теперь осознали, что делали не то. Порхневич сел около меня. Беляков подошел и примостился рядом. Я сказал ему: - Ты что это в церкви пляшешь?! - Суеверие это все, товарищ капитан, - отмахнулся он от меня. Порхневич всем корпусом повернулся к нему, неторопливо облизал ложку,пропихнув ее за валенок и заметил Белякову серьезно: - Вот вы не верите ни во что, товарищ старший лейтенант, потому вам вбою-то и страшно. - Почему страшно? - спросил Беляков. - Кто сказал, что мне страшно? Ктоэто может сказать такое про меня? - Так ведь всем страшно, я думал, и вам тоже. - То-то... Думал! Индюк думал, а ты человек. Я, когда в атаку иду, такмне не только себя, мне никого не жалко. Только бы до немецкой траншеидобраться. А ты говоришь, страшно. - Полно врать-то, товарищ старший лейтенант, - прервал его солдат,пожалуй, еще более могучего сложения, чем Порхневич. - Какой храбрыйнашелся! - А что? - подхватился Беляков. - Да то, товарищ старший лейтенант, что смешно слушать. Чего уж тут?Перед кем выхваляться-то? Все свои. Кому не страшно? - А мне - никогда, - решительно выпалил Беляков. - Так что вы, озорник, что ли, какой, коли ничего не боитесь? - Не о том речь, - огрызнулся Беляков. - Мы о боге рассуждаем. Яговорю, что суеверие это все. - Погодите, - сказал могучий солдат, - прижмет, так вспомните, не тозапоете. Хотя, может, вы еще к жизни не привязаны. Тогда и судить еще ни очем не можете. Я вот в бога, например, не верю, с детства не приучили. Аплясать в церкви не стал бы. Не-е-ет, не стал бы. Снова наступила тишина, пока ее не нарушил Порхневич. - А я вот, - сказал он, - когда в атаку иду, так тоже вроде особогостраху не испытываю. А почему? Да потому, что знаю, что все в его власти.Убьют так убьют. Значит, так надо. - Кому надо-то? - вдруг спросил Порхневича кто-то. - Ему, - ответил он. - Вот кому. Видно, так надо. Ничего без него небывает. Ведь, подумать только, как бывает. Когда бы я еще в церкви побывал,если бы не война? Свою-то у нас в селе давно на склад переделали. Зернохранят. Вроде элеватора... А тут вот немцы обстреляли нас, и мы все - вхрам, все в дом к нему. Он не обидит, он сохранит! - Да разве он сохранит тебя, когда себя уберечь не может? - вступил вразговор Беляков. - Видел, в церкви-то всю макушку снесли, и ни одногостекла не осталось? - А это он нас испытывает. Смотрит, до чего мы еще дойти можем, до чегодокатимся. - А что испытывать-то? Помоги, если ты всесильный, - опять выкрикнулнедовольный Беляков. - Да, - подхватил маленький и тихий солдат, который до сих порприслушивался и молчал. - Я согласен, товарищ старший лейтенант, что это он,такой добрый, бог-то твой, по всей земле войну-то раскинул? Уж больноиспытанье-то тяжелое. Детей-то и баб-то наших за что испытывает? От такогоиспытанья одна дорога, выходит, на тот свет. А кто на земле-то останется? - Останется, не беспокойся, - спокойно ответил Порхневич, - кто емуугоден, тот и останется. - Значит, если кого убивают, то туда тому и дорога, - по-божески-товыходит? - Выходит так. Кто-то из угла вспомнил: - Я до ранения в двенадцатом полку был, так у нас в роте после обстрелатрое рассудку лишились. Больно тяжелыми снарядами немец бил. Голова невыдерживает. Вот как он нашего брата испытывает... А фюрер небось в такомказемате сидит, что и господь бог до него не доберется. Гдесправедливость-то?! - Да, скажи, Порхневич, за что испытанье-то такое? - ещепоинтересовался кто-то. - Вот так, испытывает, и все, нам знать не дано, - не торопясь объяснилПорхневич. - Я так думаю, чтобы узнать, какие мы люди с вами и какие немцы.Прежде народ разве такой был? У нас ведь все выветрилось из головы-то. - А что выветрилось-то? - То, что от него шло. - А что же от него-то шло? - Добро. - Ну и ну. - Вы меня не расспрашивайте. Я все понимаю, а объяснить не могу. У менявсе в сердце, а вот на языке нет. Порхневич вспомнил о Белякове и обратился к нему: - Вот вам, товарищ старший лейтенант, например, все понятно, а мненичего. Вот и мучаюсь. Видно, вы счастливый такой. Но их разговор перебили. - А я вот, братцы, сон страшный вчерась видел, - вдруг донеслось изугла. - Ну? - Деревню свою. Тихая стоит, все дома целы, а никого нет. Одна травакругом растет да цветики, маки алые, подсолнухи головами к солнцуповернулись. А людей будто ветром выдуло. Только ходит одна баба в черном,высокая и сухая, будто неживая. А мне приглянулась. Думаю: "Кажись, ничего".Повернулась она ко мне. Я лицо-то не видел, а так сразу холодно стало. Такозяб, что проснулся. - Дак это к тебе смерть приходила. - Да ну?! - Вот тебе и ну... Хорошо, что ты лица ее не увидел. - А тогда бы что? - А быть бы тебе покойником. - А я-то об ней размечтался. Думаю, ничего баба! Но тут их разговор прервал Беляков: - И что это я сразу в пехоту не пошел? Все в артиллерии крутился. - А у нас разве слаще? - спросили его. - Не слаще, а веселее, - ответил он насмешливо. - Чего только ненаслушаешься. Ну и серые же вы, мужики! А вот насчет смерти я вам вот чтоскажу по секрету. Война и смерть всегда рядом ходят. Не будет смерти, так ивойне конец. Что войны без смерти не бывает, к этому привыкнуть надо. Итогда безо всякого бога жить можно. - Да как же к ней привыкнешь? - А ты сюда зачем пришел? Правильно, чтобы победу одержать. А за неечто? Верно, платить надо. Тогда и победа будет. С этим примиришься - и всехорошо. Ничего даром не дается! Вот люди-то и погибают. И ты можешь завтражизнь отдать, и я утром могу... А что делать? Правильно я говорю, товарищкапитан? Пока я думал, как ответить, кто-то бойко начал объяснять: - А я вот о чем. Почему мы смерти боимся? Потому что не знаем, что там.Кабы знать, так, может, и не страшно было бы. - Ишь, чего захотел! Оттуда еще никто не возвращался. Неожиданно раздался требовательный и недовольный голос: - А что это вы, товарищи, панихиду-то завели? А? Другой успокоил всех: - Полно вам, мужики... Ложитесь-ко! Завтра, может, рано подымут, а мыразговорились. - Так ведь комдив-то сутки отдыха дал, чего нас поднимут! - Отбой! - скомандовал я. И вскоре рота уснула в храме сном праведников, чтобы, набравшись сил,назавтра поутру снова вступить в бой. С сутками отдыха не получилось. Утром роту подняли по тревоге. На левом фланге полка прорвались немцы.Развернувшись в цепь, мы прошли через боевые порядки подразделений, которыенас вчера сменили, и в лощине встретили контратакующую группу немцев. Собственно, боя не было. Увидев, что мы охватываем их с трех сторон,немцы в замешательстве остановились и начали отходить. Они даже пересталистрелять. Нам была поставлена задача преследовать отходящего противника. Когда рота вышла на высоту и стала переваливать на обратные скаты, яуслышал, что кто-то кричит. Повернувшись, увидел Белякова. Тот бежал,размахивая руками и делая знаки, чтобы я остановился. Я встал. Беляковподлетел, подал мне сложенное треугольником письмо; - Вам, товарищ капитан. Только что... Не успев договорить, он упал передо мной как подкошенный. Опрокинулсяна спину, прямо, не сгибаясь. Когда подскочил Веселов, длинный и худойфельдшер батальона, Беляков был уже мертв. Мы осмотрели его, но ничего не обнаружили, ни одной дырки наобмундировании не нашли. Веселов осторожно перевернул его на живот. Мыувидели, как по телогрейке начало расплываться круглое пятно крови. - Сквозное, - заключил фельдшер. - В грудь вошла, через спину вышла. И тут подошел Порхневич. Он взял меня за пуговицу телогрейки, поднялпредостерегающе палец и сказал тихо, чтобы никто не услышал: - Вот, товарищ капитан, разве я не говорил вчера? А? Вечером того же дня мой верный ординарец Анатолий Михеев, принеся мнеужин, сказал: - Товарищ капитан, вы помните, летом на формировке у вас пропалихромовые сапоги? - Конечно, помню. На танцы в рабочий поселок в кирзовых ходил. - Вы еще на меня обиделись. - Да нет, Анатолий, я не на тебя обиделся. Я знал, что кто-то свойвзял. Вот что возмущало. Наш брат офицер позаимствовал. Анатолий молчал. - Ну и что? - спросил я. - А вот то, товарищ капитан, что старший лейтенант Беляков в вашихсапогах убитый лежал. - Не может быть! - Точно. Царапина была на носке правого сапога. Вы по тревоге подСутоками выскочили из землянки и на проволоку колючую налетели. - Это могло и с ним случиться! - Да я же их знаю... Я их сто раз чистил, когда в Вологдеформировались... - Ну ничего, не будем мелочными. Пофорсить захотелось, вот и взял. - Да, товарищ капитан, и у меня уже сердце на него отошло. Когда поужинали, Анатолий спросил: - Товарищ капитан, а вы о письме забыли, наверно? - О каком письме? - Да что старший лейтенант Беляков принес. Я снял с гвоздя телогрейку и вынул из бокового кармана письмо,свернутое треугольником. В бумаге с официальным бланком мне сообщали, что мой младший брат,механик-водитель танка старший сержант Перелазов Александр Егорович погибсмертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины.

НЕЖНОСТЬ И ЛЮБОВЬ

Откровенно говоря, по своей молодости, незнанию жизни и командирскойнеопытности я относился к агитатору полка несерьезно. Ходит майор поблиндажам, рассказывает о чем-то, расспрашивает, убеждает, шутит. Нетребует, чтобы перед ним вставали навытяжку. Казалось, ни за что конкретноне отвечает. Конечно, думалось мне, он неплохой человек, но польза-то от него какая?Вот я, например, командир роты. У меня почти сто человек, молодых и старых,бывалых и только что прибывших с маршевой ротой, еще не видевших ничего,смелых, готовых идти на риск и чересчур осмотрительных, за которыми толькогляди да гляди. Всех их надо не только накормить, одеть, обуть, но и, когдапотребуется, поднять в атаку или заставить стоять насмерть, когда немецПопрет. Если рота побежит или заляжет, с меня того и гляди голову снимут. А у него ни кола ни двора, он всегда свободен, как ветер, какой-тослишком простой, доступный, несмотря на свой немалый по тем временам чин.Майорами тогда сплошь были командиры полков, а комбаты все ходили вкапитанах. Время было тяжелое. Воевать только еще учились. На противника лезли влоб. О маневре лишь говорили, а чтобы зайти немцам во фланг или в тыл, наэто решались немногие. Так вот в такое-то время нашей роте утром, в десять часов, и предстоялоатаковать высоту. До нас этот злополучный пригорок, который, как я теперь понимаю,никаких выгод нашей стороне не сулил, пытались захватить поочередно трироты, но ни одной из них военное счастье не сопутствовало. Каждый раз ониотходили, оставляя трупы и поливая кровью заснеженные поля. Только занесетубитых, смотришь, новая рота идет в атаку на эту возвышенность... Не прошло и двух дней с последней попытки, как такая же задача былапоставлена перед нами. Немцы, видимо, еще с вечера заметили, что у нас опятьк чему-то готовятся, потому всю ночь и утро бросали в расположение ротытяжелые снаряды, которые рвались со страшным грохотом и сотрясали несчастнуюземлю до самого основания. После одного из таких обстрелов, когда сквозь перекрытие землянки(которую я занял два дня назад) стало видно небо и нас засыпало песком,провалившимся в щели между раскатившимися бревнами наката, ко мне и вошелмайор Кулаков. Обстрел, под который он угодил, пощадил его: счастливый, онпоспешно распахнул дверь и ворвался в землянку. Потный, раскрасневшийся, обляпанный землей, вырванной снарядами измерзлого грунта, он радостно улыбался. Тот, кому приходилось бывать вподобных условиях, легко может понять его состояние. Каждому хочется уйтииз-под огня живым. Смертельная опасность взвинтила его нервы и сейчас,минуту спустя, прорывалась в виде дикого веселья. Конечно же, очень смешноостаться в живых, хохотать хочется, когда выберешься из пекла.., Майор бросился на лежак, вытащил платок, снял шапку, тщательно вытеркрупную, совершенно голую голову и блаженно произнес: - Как у тебя хорошо! Вскоре он успокоился, огляделся и показал на дыры в перекрытииземлянки: - Ты смотри, что делает гад! Все тепло выдует. - Так ведь ночевать-то здесь, наверно, не придется? - спросил я, - Конечно, - уверенно ответил он. - Вот возьмем высоту и в немецкихблиндажах жить будем. Недолго уже ждать! Развернув мокрый от пота платок, он расстелил его на коленях. - Ты погляди, что пишет, - сказал он, подталкивая меня локтем. - Нет,ты сам прочти. Ты подумай, что на полях вышила! В его словах я почувствовал восторг и гордость. - Это я в посылке получил. Кстати, посылки вчера дошли до вас? - Принесли, раздали всем, Я прочитал на платке: - "Нежность и любовь". - Нет, не то, - заявил майор. Он передернул платок и обрадованно ткнулпальцем в начало. - Отсюда читай, Я прочитал: - "Будь спокоен, воин, не жалей фашистов, а с тобою нежность и любовьмоя". Агитатор подчеркнул: - Понимаешь, "нежность и любовь". "Нежность и любовь", ты подумай,слова-то какие! Потом - не то мечтательно, не то насмешливо - сказал: - Вот если бы немного помоложе был, ну примерно как ты, честное слово,написал бы письмо да карточку спросил бы. Уж больно я письма получать люблю!Все думаешь: кто-то там остался... Даже ждет, может быть... Потом предложил, не то в шутку, не то всерьез: - Хочешь, адрес дам? Я отказался: - Уже переписываюсь с одной, товарищ майор, - Ну что же, молодец, - одобрил он, - и ей веселее, и тебе легче. А? В таких разговорах сидим и тянем время, чтобы как-то скоротать его. И всамом деле, мы незаметно и неумолимо уже подходим к той важной черте, скоторой все начнется! Вот она, артиллерийская подготовка атаки... Над всей землей гул, звукивзрывов и шелест снарядов в воздухе, как будто кто-то невидимый сдирает снеба крышу. - Я дома грозы боялся, - кричит мне майор, хотя мы сидим в землянкерядом. - Знаешь, как громыхнет, так будто небо пополам раскалывается. "Что гроза?" - думаю я, чувствуя, как землянка сотрясается от нашихразрывов в немецкой обороне. Ощущение такое, будто земля из-под тебя уходит. - Давай выйдем, - предлагает мне агитатор, - землянка обвалиться может. Мы выходим и видим: солдаты, один за другим, выбираются в траншею;снаряды "катюши" плывут друг за другом, то обгоняя, то отставая, товыстраиваясь в ряд. Слышим: ревут шестиствольные минометы и тявкаютпротивотанковые орудия. Ничего, что шум и грохот давят на уши, зато впереди, там, где окопалсяи затих противник, все горит, взрывается, трещит. Кажется, у него никого вживых не осталось, так как шестиствольные минометы и те замолкли. Наконец, поднявшись в небо, вспыхивают зеленые ракеты. - Ну, я пойду, товарищ майор, - говорю Кулакову. - Иди, - отвечает он. Какое-то время я еще смотрю на ничейную землю, по которой сейчаспридется бежать, а там - сплошь один чистый снег, Я кричу: - Седьмая рота, в атаку, вперед! Поднимаюсь на бруствер, за мной из траншеи выскакивают мои люди и бегутс криком: - Ур-р-ра! Вперед, вперед! Ур-р-ра-а-а! Упиваясь своей смелостью и храбростью, бесстрашием и молодостью, мыприближаемся к траншее противника и уверенно ожидаем последнего решающегоброска, чтобы вцепиться в горло врагу. Но немецкие пулеметы ни с того ни с сего ударяют откуда-то сбоку. Резкобьют по земле пули, они взвизгивают и свистят. "Вжи, вжи, вьюх, вьюх..." Особенно пугают рикошеты. Так и думаешь, что одуревшая от общения сземлей пуля влепит тебе в глаз, в ухо или в шею. Нет, нельзя устоять, рядомуже падают убитые... Цепь залегает. Через минуту, лежа в снегу, я уже не могу видеть всейроты. Каждый старается найти себе ямку, спрятаться за бугорок или зарыться вснег. Немцы - откуда их столько появилось в первой траншее? - бросаютгранаты. Они рвутся, не долетая даже до проволочного заграждения. "Боятся,значит, нашей атаки", - думаю я. Мы молча лежим. "Отдышаться надо, осмотреться", - оправдываю своебездействие. Наблюдаю, как пулеметы немцев рубят свою же проволоку, не даютподнять головы, отбивают желание выпрямиться и снова броситься в атаку.Когда пули попадают в колючую проволоку, то от заграждения летят искры... Я обескуражен неудачей. Такая артподготовка пошла прахом! Земля горелаи рвалась на части. Где же в это время скрывался враг? "Вечером придетсяотходить в свою траншею и атаку готовить заново", - думаю я. Огоньпротивника не дает поднять головы, и уверенность, что цепь можно заставитьповторить атаку, окончательно покидает меня. Лежим в снегу и, как ни странно, не очень зябнем: не дует. Убитыхмало-помалу заносит острой снежной крупой. Они отвоевали, отдали все, чтоимели: жизнь, радость и горе. А мы лежим укрывшись. Ждем и надеемся... И в тот момент, когда по цепи пошла запоздалая команда "Окопаться!",неожиданно, откуда-то сзади, раздался звонкий, пожалуй, даже визгливыйголос. Невозможно было разобрать, что кричат. Но это уже привлекло внимание. Вся рота обернулась на крик и увидела, что от нашей траншеи бежит майорКулаков. Он без шапки. Полушубок расстегнут. Резко, даже, кажется, радостноон кричит: - Ребятки! Сынки мои! Как же это? Неужели? Его голос разносится по всему полю. - Убьют! - кричит кто-то. - Ложись! Ложитесь, товарищ майор! - кричат теперь уже многие. Майор пробегает нас. Мы видим, у него прострелена рука. Кровь сочитсяна полушубок, на снег, и эти красные капли крови на снегу мы тоже видим. Всеждут, что будет дальше, и никто не встает. Майор не ждет никого. Сквозь глубокий снег он пробивается кпроволочному заграждению, пытается перелезть через него и кричит: - Вперед, братцы-ы-ы! И как будто в ответ на это пулемет справа дает короткую очередь, Майорпадает на проволоку, энергично загребает руками и отталкивается ногами,чтобы перебраться через препятствие. В это время, как по команде, справа, слева и спереди начинается бешенаяпляска огня. Весь этот ужас долгое время направляется в одну точку. Агитаторполка уже мертв, а пули все еще клюют и рвут его на части, расшвыривают телопо снегу кругом с ожесточением и беспощадностью. - Что они делают, нехристи?! - кричит высокий широкоплечий солдат иподымается во весь рост. Я сразу узнаю его: это Порхневич. Он на бугре,отчего кажется особенно огромным. - Нехристи, идолы! - ревет он. - Что они делают? Порхневич бежит к немцам, шапка с него слетела, рыжие волосы огнемгорят, он бежит быстро, и глубокий снег по колено - ему не помеха. Снова немецкие пулеметы бьют в одну точку, в эту большую и открытуюцель. Они умеют сосредоточить огонь, недаром давно воюют. Еще человек падаетна проволоку... В это время вся стрелковая цепь, не выдержав напряжения, поднимается.Нет, она не поднимается, а вскакивает и с криком, воплями, руганью бросаетсявперед. Пулеметы уже не в силах остановить людей, которые, казалось,обезумели. Цепь двигается все дальше, забираясь все выше в гору. Молчат немецкиепулеметы, они будто провалились сквозь землю. Когда, остановившись наминуту, я смотрю с захваченной высоты на оставленные сзади окопы, напроволочное заграждение, которое рота преодолела, я вижу лишь искромсанную,избитую, искалеченную землю, а на ней - окровавленные тела убитых,окоченевшие на холоде, и санитаров, которые ищут тяжелораненых, тех, кто ещеворочается и стонет. Ночью солдаты вспоминали: - Майор-то долго вздрагивал, когда по нему пулеметы бить начали.. Онирвут его, а он все дергается. Не думал, видно, что убьют, А Порхневич как настол лег. Знал, что на смерть идет. Вроде готов был помирать-то, когда ещевстал да крикнул. "Нехристи, - говорит, - вы. Идолы". Знаешь, мороз по коже.А помер сразу и тихо. Все солдаты разговаривают вот так и уже никто не суетится. Каждый занятбудничным делом: кто письмо пишет, кто винтовку чистит, а кто в уголкеподремывает, пользуясь тем, что никаких команд пока не поступает. Смотрю я на этих людей и удивляюсь: это ведь они еще утром были рядомсо смертью и в ожидании ее. Кто-то был немного растерян, а кто-то полонрешимости победить, и все принимали свою судьбу как должное и неизбежное,без ропота и обиды, без особой жалости к себе. В душе моей поднимается, охватывая всего меня, нежность и любовь к этимидущим на смерть людям. Только высказать это я не решаюсь, чтобы непоказаться смешным. Утром началась метель. Я подумал, глядят на новые траншеи противника,которые скоро предстояло брать, что вчерашнее поле боя уже, наверно, закрытосвежим и чистым снегом.

У ВЕЛИКОГО СЕЛА

Полки остановились под Великим Селом - безвестной прежде деревушкой,которую немцы превратили в мощный опорный пункт. С ходу прорвать оборону неудалось. Дивизия понесла большие потери и продвинуться не смогла, а приказаотойти в исходное положение не было. Удивительно, думали мы, как все хорошо шло до этого Великого Села и каквсе застопорило сейчас! Командующий войсками армии угрожал комдиву, что, если в ближайшие суткитот не возьмет Великое Село, на дивизию поставят нового командира. Рассерженный и недовольный комдив по телефону и по радио нажимал наподчиненных. Командиру полка подполковнику Михайлову он говорил: - Почему не продвигаешься! Чего испугался? Десяток паршивых фрицевостановили полк! Учти, я шутить не люблю: не возьмешь - сниму. А то и подсуд пойдешь... Один батальон пусти встык, чтобы он ударил с тыла, и дело сконцом. Михайлов оправдывался как мог: - Огонь, товарищ генерал. Головы поднять не дает. Откуда что берется?!Ночью постараюсь. Сделаю все возможное! - А ты сделай невозможное. - Жизни не пожалеем! Тогда генерал отчитывал командира другого полка - Полякова: - Степан Егорович! Ты что, обессилел совсем?! Слава твоя где?Спрашиваю: где твоя слава былая, а? Там же их всего десяток. Да я своегоординарца пошлю, он один возьмет. Учти, я тобой всегда гордился, а сейчас непосмотрю! Поляков оправдывался и тоже обещал сделать все, что возможно иневозможно в таких условиях. Командиру полка Питкевичу генерал обещал помочь артиллерией и танками: - Ты знаешь, как я тебя люблю! Я все тебе отдал, что у меня было.Приказываю к 15 часам овладеть высотой, из Великого Села тогда немцы самиуйдут. Питкевич тоже обещал. А дела шли плохо. Под все усиливающимся нажимом сверху наши буквальновгрызались в оборону и теснили немцев, метр за метром, неся большиенеоправданные потери. Ординарец командира дивизии - рослый и простодушный малый - вслушивалсявнимательно в разговоры, которые вел генерал, и заметно нервничал. - Ты что, плюешься, Юрлов? - прикрикнул на него генерал. - Нехорошо,брат! - Да так, с досады, товарищ генерал. Обидно! Какое-то Великое Село...Название одно. Сколько таких деревень взяли, и на тебе. Генерал сердито посмотрел на него и приказал: - Иди спать, ночью на передок пойдем, Комдив не отходил от телефона и рации. Сверху требовали и угрожали,внизу оправдывались, просили поддержки и обещали. В разговорах, суете и угрозах генерал не заметил, как ординарец куда-топропал. Только потом комдиву, да и всем нам, кто знал Юрлова (ординарецкомдива - это заметная фигура в дивизии), стало известно все. Тот сначала явился к подполковнику Михайлову, прямо на наблюдательныйпункт, - Товарищ командир полка, -- спросил он строго, - почему непродвигаетесь?! Генерал недоволен. Он говорит, что там только десятоккаких-то фрицев... Но Михайлов слушать не стал, обернулся к нему, схватил за рукав ивыбросил из блиндажа: - Ты еще тут путаешься под ногами? Ну-ка, марш отсюда! Юрлов ушел обиженный и направился к Полякову. Тот не выгнал его, дажене накричал, а сказал своему ординарцу: - Покорми его чем-нибудь. Вишь, худой он какой! Юрлов на Полякова не обиделся. Ординарец командира полка Малышев суважением и заботой отнесся к ординарцу комдива: знал службу. Юрлов длянего, как он считал, все-таки старший товарищ, можно сказать, даже вкакой-то мере начальник. Налил ему в кружку сто граммов. Тот пить один отказался. Тогда Малышевналил и себе, чокнулись за победу, выпили и вместе поели. Юрлов все еще не мог примириться с тем, что какой-то десяток паршивыхфрицев остановил всю дивизию и уложил перед Великим Селом не одну сотнюнаших. Малышев сначала слушал его внимательно, как у нас слушают гостя.Потом тоже загорелся его идеей. И они пошли. Побродив по переднему краю, они приткнулись к батальону, который долженбыл выйти в тыл Великому Селу, и пошли впереди, вместе с разведкой. Батальон был обнаружен и обстрелян. Разведчики бросились вперед, чтобыподавить огневые точки противника. Многие видели, как ординарцы бежаливпереди всех и что-то кричали. За ними шел батальон. Пулеметы и орудиянемцев будто сошли с ума. Наша цепь не выдержала и залегла. Разведчики ещепродвигались какое-то время, но, когда Юрлов свалился, залегли и они. Юрлов упал в нескольких шагах от немецких окопов. Вечером Малышев вынесего к своим окровавленного и побелевшего. Пуля прошла навылет груднуюклетку. Говорили, что Юрлов, приходя время от времени в себя, что-то не оченьразборчивое шептал о десяти фрицах, о том, что их мало, а мы думаем, что ихмного и что их надо обязательно обойти ночью с тыла и что об этомобязательно надо сказать генералу. Когда комдив пришел в медсанбат навестить ординарца, тот был безсознания. Ночью Юрлов скончался. Полки снова атаковали и захватили высоту,преграждавшую путь: к Великому Селу. Генерал приказал похоронить ординарца вбратской могиле, которую только что вырыли и начали заполнять на только чтозахваченной высоте, с которой, как оказалось, словно на ладонипросматривалось все Великое Село - мощный опорный пункт немцев, который был,по нашему мнению, обречен на разгром. Утром на совещании командиров генерал сказал: - Все вы знаете, мой ординарец прошлой ночью скончался. Обстоятельстваего гибели известны. Казалось бы, нет особого смысла говорить здесь окаком-то одном солдате. Но я хотел бы обратить ваше внимание на следующее:этот солдат был государственный человек, пусть такое не покажется кому-тосмешным. Почему я так говорю о нем? А потому, что в нем появилось особое чувствоответственности за судьбы нашей Родины. Ему казалось, что он лично отвечаетза выполнение боевой задачи не только дивизии, но и всей Красной Армии.Этого же я требую от вас, товарищи командиры и комиссары,

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

В то время наша дивизия жила ожиданием больших боев. На сей разнемецкие войска глубоко зарылись на высоте, которая господствовала надместностью. Они источили ее траншеями и ходами сообщения. Мы сосредоточилисьна невысоких сухих буграх. Естественно, что в предвидении скорого приказа нанаступление основная наша позиция по-настоящему не оборудовалась, а личныйсостав, техника и оружие были укрыты кое-как. Стоило ли стараться, кольскоро все равно не сегодня завтра вперед?! Между нами и противником лежало болото, поросшее, как ковром, зеленойосокой и мелким кустарником. Кое-где росли одинокие деревья. Через всюничейную землю шагали, как по струнке, телеграфные столбы с натянутымипроводами. Красивое зрелище яркой нетронутой зелени настораживало: бежать погладкому ровному лугу семьсот-восемьсот метров враг не позволит. Придетсяползти по жесткой, колючей, режущей осоке - удовольствие ниже среднего.Танков не будет, артиллерия прямой наводки не пройдет. Заранее было видно,что болото для этих средств непроходимо. На совещании в штабе, куда были собраны командиры рот, майор Петренко,командир полка, говорил бодро: - Нам с вами, товарищи, предстоит сделать не очень много: преодолетьболото - всего семьсот метров, и взобраться на бугорок. Как видите, не такуж далеко продвинуться и не столь высоко подняться. Командование решиловзять высоту, на которой сидят отборные фашистские головорезы, во что бы тони стало! Любой ценой! Помните, что на вас смотрит Родина, к вам обращаютсвои надежды, свою любовь и верят вам беспредельно отцы и матери, братья исестры, друзья и невесты, весь советский народ! Майор Петренко умел говорить: не только сказать нужные слова, но ипридать своему голосу такое выражение, от которого перехватывало горло. Я нелюбил Петренко, но и меня он своим разговором переломил. Действительно,появилось желание сделать все,: чтобы взять высоту, пусть даже погибнутьсамому, а высоту взять. Полк поутру вошел в болото и потом несколько дней метр за метром упорнопродвигался вперед, с каждым днем все больше и больше теряя людей и веру ввозможность преодолеть проклятую трясину. Избитое снарядами болото горело. Ежедневно в вышестоящий штаб шли донесения о продвижении наших войск спросьбой помочь авиацией и артиллерией. Командование, естественно, делало вид, что оно довольно успехом. Оногордилось, что не позволило противнику снять с нашего участка войска ибросить их на помощь тем, кто в это время на других фронтах чувствовал себяненадежно и нуждался в поддержке или кто имел успех и не имел достаточносил, чтобы развить его. Нас такое объяснение устраивало. Оно льстило молодому самолюбию. Мыверили в то, что делаем важное дело и выполняем важную задачу по разгромуобщего врага. Наш батальон в первые же дни боев почти полностью лег в болоте, итолько мне с девятью солдатами и сержантами чудом удалось добраться довысоты и окопаться у самой подошвы ее. Вечером мы вылезли на сухое место ипринялись за лопаты. Всю ночь копали, под утро уснули, выставивнаблюдателей. Когда проснулись, то ужас продрал по коже: наша траншея былаполна воды. Весь день мы продрожали в ней. Промерзли как собаки, но ни одинне заболел. С вечера, как только стемнело, выползли ближе к противнику истали отрывать новую траншею. Опять всю ночь копали. Днем мы уже сидели всухих окопах и радовались: холодом от земли не несло, болотом не пахло, ипод ногами не чавкало. Еще несколько дней продолжалась болотная операция, но мы почувствовали,что наступление иссякло. По приказу командования остатки полка вернулись висходное положение. Раненых, которые сумели выжить и попались на глазасанитарам, вынесли... Большинство убитых затянуло в трясину, некоторые ещеплавали на виду. Вскоре, однако, началось новое наступление. Через каждый день-два навысоту через болото стали бросать по батальону. Из траншеи нашей основной позиции выходил испытать счастье очереднойбатальон. Картина боя проигрывалась каждый раз по известному сюжету, как вкинотеатре повторного фильма. Сначала наша артиллерия бросала в опорныйпункт врага несколько десятков снарядов, будто для того, чтобы предупредитьо нашей предстоящей атаке. Наши несчастные солдаты спускались с бугров вболото и устремлялись вперед, предоставленные самим себе. Немецкаяартиллерия с ожесточением рвала болото на куски, а пулеметы беспощадноуничтожали всех, кто приближался, и очередной батальон на наших глазах и,видимо, не без ведома начальства исчезал, испарялся, прекращалсуществование. Только отдельным счастливчикам удавалось добраться до нас. Я забирал ихсебе, под свою команду, ставил на котловое довольствие. Таким образом, как бы само собой, стихийно, у дивизии образовалосьбоевое охранение. К нам протянули связь. Сам майор Петренко поставил мне,как старшему по званию, боевую задачу и велел объяснить всем, что отныне мы- глаза и уши дивизии. При этом он особо подчеркнул, что подчиняемся мы ему,то есть Петренко, напрямую. Я уже бывал в таких ситуациях. Знал, что делать. Потребовал снабженияпищей и боеприпасами, организовал службу наблюдения. Подкрепить нас личнымсоставом полк не мог. Сначала думалось, что немцы не заметили нашего появления на их высотеили не придали этому значения. Но не тут-то было. Как только кончились бои,они бросились на нас в контратаку. Мы твердо решили: лучше умереть, чем уйтиобратно, в эту грязь, в этот смрад, в это проклятое место, которое нашисолдаты прозвали "долиной смерти". И мы отбили первую неожиданную вылазкуврага. Немцы снова и снова кидались на нас, и, когда показалось, что онивот-вот отбросят нас в болото, или истребят всех до одного, они прекратилиатаки. Видно, мы озверели, и это их образумило. Так я думал тогда. Когдаостервенеешь, тогда ничего не страшно, и чтобы тебя победить, надоостервенеть еще больше, чем ты. Болото, некогда поросшее высокой осокой, кустарником и отдельнымидеревьями, оголилось. Из зеленого оно превратилось в грязно-коричневое.Залитые водой воронки о