ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
В то время наша дивизия жила ожиданием больших боев. На сей разнемецкие войска глубоко зарылись на высоте, которая господствовала надместностью. Они источили ее траншеями и ходами сообщения. Мы сосредоточилисьна невысоких сухих буграх. Естественно, что в предвидении скорого приказа нанаступление основная наша позиция по-настоящему не оборудовалась, а личныйсостав, техника и оружие были укрыты кое-как. Стоило ли стараться, кольскоро все равно не сегодня завтра вперед?! Между нами и противником лежало болото, поросшее, как ковром, зеленойосокой и мелким кустарником. Кое-где росли одинокие деревья. Через всюничейную землю шагали, как по струнке, телеграфные столбы с натянутымипроводами. Красивое зрелище яркой нетронутой зелени настораживало: бежать погладкому ровному лугу семьсот-восемьсот метров враг не позволит. Придетсяползти по жесткой, колючей, режущей осоке - удовольствие ниже среднего.Танков не будет, артиллерия прямой наводки не пройдет. Заранее было видно,что болото для этих средств непроходимо. На совещании в штабе, куда были собраны командиры рот, майор Петренко,командир полка, говорил бодро: - Нам с вами, товарищи, предстоит сделать не очень много: преодолетьболото - всего семьсот метров, и взобраться на бугорок. Как видите, не такуж далеко продвинуться и не столь высоко подняться. Командование решиловзять высоту, на которой сидят отборные фашистские головорезы, во что бы тони стало! Любой ценой! Помните, что на вас смотрит Родина, к вам обращаютсвои надежды, свою любовь и верят вам беспредельно отцы и матери, братья исестры, друзья и невесты, весь советский народ! Майор Петренко умел говорить: не только сказать нужные слова, но ипридать своему голосу такое выражение, от которого перехватывало горло. Я нелюбил Петренко, но и меня он своим разговором переломил. Действительно,появилось желание сделать все,: чтобы взять высоту, пусть даже погибнутьсамому, а высоту взять. Полк поутру вошел в болото и потом несколько дней метр за метром упорнопродвигался вперед, с каждым днем все больше и больше теряя людей и веру ввозможность преодолеть проклятую трясину. Избитое снарядами болото горело. Ежедневно в вышестоящий штаб шли донесения о продвижении наших войск спросьбой помочь авиацией и артиллерией. Командование, естественно, делало вид, что оно довольно успехом. Оногордилось, что не позволило противнику снять с нашего участка войска ибросить их на помощь тем, кто в это время на других фронтах чувствовал себяненадежно и нуждался в поддержке или кто имел успех и не имел достаточносил, чтобы развить его. Нас такое объяснение устраивало. Оно льстило молодому самолюбию. Мыверили в то, что делаем важное дело и выполняем важную задачу по разгромуобщего врага. Наш батальон в первые же дни боев почти полностью лег в болоте, итолько мне с девятью солдатами и сержантами чудом удалось добраться довысоты и окопаться у самой подошвы ее. Вечером мы вылезли на сухое место ипринялись за лопаты. Всю ночь копали, под утро уснули, выставивнаблюдателей. Когда проснулись, то ужас продрал по коже: наша траншея былаполна воды. Весь день мы продрожали в ней. Промерзли как собаки, но ни одинне заболел. С вечера, как только стемнело, выползли ближе к противнику истали отрывать новую траншею. Опять всю ночь копали. Днем мы уже сидели всухих окопах и радовались: холодом от земли не несло, болотом не пахло, ипод ногами не чавкало. Еще несколько дней продолжалась болотная операция, но мы почувствовали,что наступление иссякло. По приказу командования остатки полка вернулись висходное положение. Раненых, которые сумели выжить и попались на глазасанитарам, вынесли... Большинство убитых затянуло в трясину, некоторые ещеплавали на виду. Вскоре, однако, началось новое наступление. Через каждый день-два навысоту через болото стали бросать по батальону. Из траншеи нашей основной позиции выходил испытать счастье очереднойбатальон. Картина боя проигрывалась каждый раз по известному сюжету, как вкинотеатре повторного фильма. Сначала наша артиллерия бросала в опорныйпункт врага несколько десятков снарядов, будто для того, чтобы предупредитьо нашей предстоящей атаке. Наши несчастные солдаты спускались с бугров вболото и устремлялись вперед, предоставленные самим себе. Немецкаяартиллерия с ожесточением рвала болото на куски, а пулеметы беспощадноуничтожали всех, кто приближался, и очередной батальон на наших глазах и,видимо, не без ведома начальства исчезал, испарялся, прекращалсуществование. Только отдельным счастливчикам удавалось добраться до нас. Я забирал ихсебе, под свою команду, ставил на котловое довольствие. Таким образом, как бы само собой, стихийно, у дивизии образовалосьбоевое охранение. К нам протянули связь. Сам майор Петренко поставил мне,как старшему по званию, боевую задачу и велел объяснить всем, что отныне мы- глаза и уши дивизии. При этом он особо подчеркнул, что подчиняемся мы ему,то есть Петренко, напрямую. Я уже бывал в таких ситуациях. Знал, что делать. Потребовал снабженияпищей и боеприпасами, организовал службу наблюдения. Подкрепить нас личнымсоставом полк не мог. Сначала думалось, что немцы не заметили нашего появления на их высотеили не придали этому значения. Но не тут-то было. Как только кончились бои,они бросились на нас в контратаку. Мы твердо решили: лучше умереть, чем уйтиобратно, в эту грязь, в этот смрад, в это проклятое место, которое нашисолдаты прозвали "долиной смерти". И мы отбили первую неожиданную вылазкуврага. Немцы снова и снова кидались на нас, и, когда показалось, что онивот-вот отбросят нас в болото, или истребят всех до одного, они прекратилиатаки. Видно, мы озверели, и это их образумило. Так я думал тогда. Когдаостервенеешь, тогда ничего не страшно, и чтобы тебя победить, надоостервенеть еще больше, чем ты. Болото, некогда поросшее высокой осокой, кустарником и отдельнымидеревьями, оголилось. Из зеленого оно превратилось в грязно-коричневое.Залитые водой воронки от снарядов и мин блестели днем под солнцем, а ночью -под луной и при свете немецких ракет. Обгорелые и искалеченные осколками ипулями деревья и телеграфные столбы торчали из болота, как черные костыли. Днем болото казалось пустынным и мертвым. Поначалу, правда, к нампытались пробиться пешие посыльные. У меня был телефон, и связь со штабамиработала хорошо. Но майор Петренко считал, что пеший посыльный - самоенадежное средство управления войсками в боевой обстановке, и, выполняя еговолю, посыльные безропотно направлялись в "долину смерти", чтобы выполнитьприказ начальника. В этом случае кто-то из наших кричал: - Ребята, смотрите, к нам идет!Мы с ужасом и негодованием наблюдали, сердцем своим желая несчастному выжитьв условиях, в которых выполнить задачу и остаться живым было практическиневозможно, Он выходил из первой траншеи основной позиции. Уверенно и спокойно,даже бравируя (он не мог не знать, что за ним наблюдают и товарищи, иначальники), он проходил половину пути и где-то в середине болота, метровтриста не дойдя до нас, попадал вдруг под перекрестный огонь вражескихпулеметов. И они били до тех пор, пока обреченный не падал, сраженный пулейу всех на глазах, так и не добравшись до конечной цели своего опасногопутешествия. Некоторым, правда, везло. Попав под огонь противника, посыльныйзамирал, изображал убитого и ждал весь день, когда стемнеет, чтобыподобру-поздорову выбраться живым из болота. После многих таких случаев днем в боевое охранение уже никто нерисковал ходить. Немцы, как видно, пристально всматривались в "долинусмерти". Их пулеметы, минометы и орудия открывали огонь, как только в болотекто-то подавал признаки жизни. Ночью высота, на которой сидели немцы, извергала каскады ракет:свистящих, хлопающих, бесшумных, цветных, бесцветных, быстро сгорающих имедленно опускающихся на шелковых парашютах, долго освещающих местность. Всюночь трассы ракет и пуль, прорезая темноту, тянулись над нами к основнойобороне, освещая мертвую зыбь "долины смерти". У нас в траншее было от этогосветло как днем. Позиция, которую занимал наш полк, угрожающе темнела, мрачно нависаянад болотом. Мы смотрели на нее с надеждой, ожидая, что наши вот-вотнаберутся сил, хорошо подготовятся, снова бросятся в болото, выйдут к нам истолкнут противника с высоты или кто-то из больших начальников проникнется кнам жалостью, поймет бессмысленность наших страданий, прикажет вывести нас восновную оборону, мы будем тогда как все - сыты, одеты, обуты, спокойны и,главное, живы.. Нам казалось: там-то уж можно рассчитывать на то, чтопроживешь сто лет. Противник иногда на всякий случай обстреливал нашу основную позицию. Врайоне полка вдруг вспыхивало белое облачко разрыва, красное у основания, ачерез две-три секунды до нас добирался через болото звук взрыва. Потом такоеже облачко - в другом месте, а после него - в третьем. Иной раз внезапнотакие грибки из дыма возникали одновременно. Мне стыдно признаться в гнусных мыслях, которые возникали у меня, да итолько ли у меня одного? Как-то немного успокаивало, что и в основнойобороне не совсем безопасно находиться. Им тоже достается. Наши артиллеристы временами отвечали вражеским батареям, Но то лиорудия не могли перебросить снаряды через немецкую высоту, то ли кто-тоошибался в установках, целился недостаточно метко, только снаряды нередкопадали около нашей траншеи. Мы, конечно, злились, опасаясь, что в конце концов накроют нас и тогда- конец боевому охранению: дивизия ослепнет и оглохнет. Сказать по правде, глядя на противника из-под бугра, мы видели у неготолько бруствер первой траншеи, зато слышали команды, звуки губнойгармоники, долетавшие к нам с переднего края немцев. Мы были полны решимостине допустить внезапного нападения врага на нашу основную оборону. Намльстило, что где-то в больших штабах на оперативно-тактических картах нашебоевое охранение было показано (так нам думалось), как отвоеванный плацдармдля будущего решительного и победоносного наступления. Мало-помалу в боевом охранении установился своеобразный режим. Ночью мыбодрствовали и несли службу разведки и наблюдения, а утром все, кромедежурных смен, ложились спать, К вечеру, снова начиналась боевая работа. Четвертого августа, и на всю жизнь запомнил это, выдался солнечный,знойный день. Я проснулся часов в пять, когда жара немного спала. - Товарищ капитан, умываться будете? - спросил меня ординарец. - А почему нет?! Мы вышли из блиндажа, если можно было так назвать нелепое сооружение изобломков дерева и кусков дерна, которое служило для нас жильем, В траншееординарец полил мне на спину, благо воды кругом было - залейся. Я намылиллицо, сполоснул его и потянулся за полотенцем, вместо которого ординарециспользовал чистую неношеную портянку. - А бриться не будете? - спросил он меня. Признаться, в этом году я только начал брить бороду - пухнеопределенного цвета, который начал расти на лице. И начал брить, пожалуй,только потому, что комбат подарил мне красивую английскую безопасную бритву,полученную нами, по-видимому, по ленд-лизу. - А может, не будем? Посмотри, - попросил я ординарца, - может,обойдемся? - Да надо бы, - посоветовал он. И тут я заметил в нем некоторыеперемены и спросил: - Ты что это вырядился как на праздник? Он был не только чисто выбрит (надо сказать, борода и усы росли у негоболее заметно). На гимнастерке был подшит даже белый подворотничок. - Не к девкам ли собрался? - Да нет, товарищ капитан, - сказал он, и рожа его расплылась врадостной и смущенной улыбке. - У вас, товарищ капитан, день рождениясегодня. "Милый, дорогой, мой незабываемый Анатолий, - подумал я, - какой же тыдобрый и хороший!" Но сказал совсем другое: - Конечно, всему боевому охранению раззвонил?! - А все и без этого знают. Звонить незачем. Я побрился, обошел всю траншею, сейчас она уже протянулась метров насто, проверил наблюдателей. И везде меня поздравляли, по-разному, конечно. - Так вам, значит, сколько? - спрашивали одни. - Двадцать-то уже есть? Это меня, надо прямо сказать, несколько обижало. Значит, я выгляжу такнесолидно?! Приятнее было, когда говорили: - А я думал, что вам уже двадцать два-то наверняка! Это меня воодушевляло: не хотелось выглядеть особенно молодым. Доверияне будет, думалось мне. В блиндаже уже вовсю шло приготовление к праздничному обеду. Анатолийножом от самозарядной винтовки вскрывал банку американской тушенки. РадистЛев Славин, открыв термос, в котором хранился водочный запас, разливал покружкам. Разведчик Степан Овечкин резал хлеб. Я распорядился собрать ко мневсех, кто свободен от наряда. Предстоял пир на весь мир. В это время меня позвали к телефону. - Слушаю, - бросил я весело в трубку. - Это "Десятый", - голос Петренко, командира полка, я узнал сразу. - Слушаю, товарищ "Десятый"! - Явитесь немедленно ко мне! - Товарищ "Десятый", сейчас по болоту не пройдешь, - начал былообъяснять я. - Через пять-шесть часов... - Явитесь ко мне немедленно, - повторил Петренко железным голосом. - Товарищ "Десятый", только что утром убили связного. Сто метров недобежал. Но Петренко был неумолим. В трубке голос его уже гремел: - Вы совсем разболтались! Я научу вас выполнять приказания! Телефон замолчал, - Надо идти, - сказал я, - Я с вами, - сказал Анатолий. - И я, - выразил желание разведчик. - Давайте всей ротой, - заключил я и решил идти вдвоем с ординарцем. Открыли термос. Зачерпнули водки. Я предложил тост: - За вас, за Победу! - Да погибнут наши враги, - сказал разведчик. - С днем рождения, товарищ капитан! - произнес ординарец. А приказ Петренко бил как молот в виски. Ну и что, решил я про себя,пойду. Назло пойду, чтобы он кому-нибудь не сказал потом, что я струсил. "Вот оно, нависло надо мной, - подумал я. - И черт меня дернул!" Как-то в штабе полка я встретил связистку. Столкнулись у столовой, чутьее с ног не сбил - торопился. И все-таки мы остановились. Я извинился, онаулыбнулась. Ямочки на щеках, глаза веселые и зубы один к одному. - Вы могли убить человека, - воскликнула она. - Я только это и делаю, - гордо ответил я. - Вот вы какой! - опять весело сверкнула она глазами. - А вы-ы-ы! - с восторгом протянул я. И она пробежала мимо. Я обернулся и посмотрел вслед: во девка! Дажесердце заколотилось. Сержант подошел, поприветствовал и сказал не то в шутку, не то всерьез(сержант, видно сразу, был штабной, строевой так не вел бы себя скапитаном): - Вы рот на нее не разевайте. - А что? - спросил я, - Кто-то уже глаз положил? - Командир полка. - Петренко? - Да. Все так бы и сошло, если бы не было второй встречи. Однажды, выполняя личное задание командира дивизии, мы втроем (я,капитан Царюк и старший лейтенант Бельтюков) прошли через первую позициюобороны немцев и в тылах захватили повозочного. Притащили его домой. Комдивпредоставил всем нам пять суток отдыха и отправил в тылы дивизии. Мы жили в лесу, в деревянной избе, чудом сохранившейся иотремонтированной дивизионными умельцами. В этот домик присылали командирови бойцов на отдых и называли это учреждение санаторием. Пять суток мы спалив кроватях, нас кормили как на убой, давали наркомовский паек, мы ничего неделали, то есть отдыхали. И вот тут-то я снова, опять случайно, встретил ее.Она узнала меня. - О, товарищ капитан! - произнесла она, обрадовавшись. Я был зол на нее, вам не зная за что, но хотел было сначала скрыть это.Мы разговорились. - А вас не узнать, - сказала она. - Такой чистенький, такой беленький. И что мне в голову взбрело спросить: - Ну, как старик? - Какой старик? - удивилась она. - Петренко, какой еще. - Какой же он старик? Он вас на пять лет старше. - Да ну-у-у... - удивился я. Я, конечно, не думал, что Петренко старик. Конечно, он еще по возрастуне старый. Но где-то, подспудно, мыслишка торчала - он обременен такойвластью, задушен такими заботами и ответственностью, настолько он деловойчеловек, что, конечно, любые страсти и все человеческие чувства ему чужды.Это не то, что мы. У нас сердце горячее, оно вспыхнуть может при первомвзгляде. Но связистка меня просветила: - Это вы ему завидуете... Он пользуется у девушек большим успехом. Онтакой деликатный, умный, и все-все понимает. Не то, что вы. Я стоял растерянный, обескураженный, а связистка вдруг влепила мне ни стого ни с сего: - Вы все растяпы! Не знаю, какой смысл она вкладывала в это обвинение, но я понял это какпобуждение к действию. - Ах, мы растяпы?! - взвыл я, схватил ее обеими руками и приподнял. Онавзвизгнула. - Это что еще такое?! - услышал я голос майора Петренко и опустилдевушку на землю, Она бойко ответила: - Ничего, товарищ майор. Я не знал, что сказать. Стоял как идиот. - Поедешь? - спросил Петренко связистку. - У меня здесь лошадь. - Ага, - с удовольствием согласилась она. Когда они проезжали мимо, она чуть заметно помахала мне рукой. Петренкопосмотрел на меня сурово. Когда я вернулся после отдыха в роту, командир батальона сказалоткровенно и напрямик: - Слушай, брось ты эту девку. - Какую? - сделал я удивленное лицо, - Да командира полка, конфетку эту! - А что случилось? - Пока ничего, но может случиться. Ты знаешь, какой он носорогнеобузданный, когда дело касается его собственных интересов. Я тебяпредупреждаю. Отойди, пока не поздно. Он думает, что ты виды на нее имеешь,и зубами скрипит, когда слышит, что о тебе говорят хорошее. - Ну и что? Вот возьму и назло ему... - Не шути. - А что он может сделать? Я на самом переднем крае. К немцам в тылпошлет? Я уже там бывал. - Он не только тебя, но и всю роту твою подставит под удар. Помнишь, уВольтера: "Царь утопил свои добродетели в чудовищной страсти к прекраснойкапризнице". Комбат любил и знал много таких выражений великих людей. После этого разговора с комбатом и на меня будто просветление нашло.Решил больше даже не останавливаться, если с ней встречусь. Со временем стало мне казаться, что моей роте командир полка почему-товдруг лично ставит задачи, и все такие, что связаны с неизбежностью потерь!То бросит в контратаку, то в разведку боем. При этом выискивает самыеблаговидные предлоги. Комбат это тоже, видимо, заметил, потому даже как-тосказал: - Ну что, предупреждал я тебя? Вот так и четвертого августа. Приказал, чтобы я в светлое времяпробежал по болоту почти километр по пристрелянным местам, где убивалинаверняка. Были же такие жестокие и бессердечные люди! Но приказ есть приказ. Прежде в уставе было записано, что любой приказдолжен быть выполнен, кроме явно преступного. А когда меня в армию призвали,так к этому времени из устава слова "кроме явно преступного" были ужеисключены. Выполняя приказание Петренко, мы с ординарцем выползли из блиндажа -дверь была низкой и узкой. Какое-то время лежали и рассматривали путь к елезаметной гряде высот, где нас ждет не дождется Петренко. Договорились бежатьсколько есть сил, не залегать, не падать, несмотря ни на что. Поднялись, встали в рост, схватились за руки. Ординарец был высок, ябыл ему по плечо. - Я боюсь за тебя, - шепнул я Анатолию, - уж больно ты большая цель. - А я за вас, вы важнее для немцев. - Значит, договорились, - сказал я, и мы побежали. Сначала с радостью, пружинисто, играючи. Вскоре немцы открыли огонь.Одиночные выстрелы не пугали нас. Потом вступили в дело пулеметы. С нашейстороны - тишина. Неужели, думалось, оттуда никто не смотрит? Немцы стреляли длинными очередями. Но страха не было. Пули свистели ипроскакивали вдалеке. Мы бежали с Анатолием, прыгая -с кочки на кочку, неоглядываясь, и что-то кричали, и по тому, как он сжимая мне руку, ячувствовал, что тоже торопится пробежать эти проклятые семьсот метров. Потом какое-то время никто не стрелял. Стало страшно оттого, что могутубить неожиданно. Мы бежали уже тяжело, дышали с хрипом, Анатолий матюгался. Вдруг, прежде чем услышать выстрелы, мы увидели справа и слева красные,оранжевые, синие огни, как стальные полосы. Я понял, что это трассирующиепули. Они отгораживали нас от всего мира, будто загнав в длинный и узкийгорящий коридор, чтобы убить. Ужасно было оттого, что стоило какому-топулемету случайно повернуть влево или вправо на сотую долю градуса, инаступит конец. Мы бежали долго под пулями, обреченные на гибель, Казалось, не будетконца ни болоту, ни стрельбе, ни зною, ни отчаянию. Солнце нещадно ибессмысленно палило. Откуда только брались силы преодолеть себя, добратьсядо нашего мирного берега, до нашей тихой траншеи - до своего спасения. Мы бежали и думали не о немцах, которые рвали и рвали воздух вокруг настрассирующими пулями, а о Петренко, о беспощадности приказа, о бессмысленнойжестокости человека, который должен был бы оберегать наши жизни. Мы бежали быстро и споро, ни разу не споткнулись, не упали, непромахнулись, не зацепились. Бежали как во сне, удачливо и легко. Иказалось, что у нас одно дыхание и одно сердце. Почувствовав под ногамитвердую землю, мы поняли, что спаслись. На скате высоты заметили разбитыйсруб колодца. Подбежали к нему. Вода была близко. Ординарец сорвал с головыпилотку, вытер ею пот, обильно катившийся с лица, опустился в черноту ихолод колодца, перевалившись грудью через бревно, оставшееся от сруба,,зачерпнул воды и подал мне. Я поднес пилотку с водой ко рту и начал пить крупными глотками, окунувв воду не только губы, но и нос, и все рагоряченное лицо. После меня долго и аккуратно пил Анатолий. Усталые и мокрые, встали мы после этого в полный рост, снова взялись заруки и пошли по склону вверх, на нашу высоту, в нашу спасительную траншею.Из боевого охранения, с большой земли, с обеих сторон "долины смерти", какнам потом рассказывали, люди смотрели с удивлением на двух счастливых,которым удалось уйти от неминуемой гибели. Когда мы прыгнули в траншею и уселись на дно, чтобы передохнуть,ординарец, задыхаясь, сказал: - Вот вам и день рождения, товарищ капитан! Было жалко, что праздник несостоялся... - Надо было нам, Анатолий, тушенку-то все-таки съесть, - вспомнил я.Ординарец вздохнул: - Я ее берег вам специально на этот день. - Ну ничего, - успокоил я и себя и его, - наши ребята съедят, неиспортится. - У них не заржавеет, товарищ капитан! Отдохнув и успокоившись, я обнаружил, что в болоте потерял пилотку, ипочувствовал себя неловко - еще с училища я привык строго соблюдать формуодежды, При подходе к землянке командира полка нас окликнул часовой. Вышеладъютант, спросил: - Кто такие? Я ответил. Адъютант важно сообщил: - Командир полка отдыхает. Делать вам у него нечего. Вам следует идти ккомандиру дивизии, который вызывает всех командиров рот на совещание назавтра, к десяти утра. Я спросил: - А зачем тогда он гнал нас по болоту в светлое время? - Я ему говорил, - начал оправдываться адъютант. - Я говорил, что можноночью вызвать. А он сказал, что ты везучий, что с тобой ничего не случится. - Вот, шкура, - сказал я. - Я этого не слышал, - тихо проговорил адъютант и отошел от нас. По дороге в штаб дивизии Анатолий сказал: - Товарищ капитан! Когда мы бежали, так я ничего не боялся. - Почему? - А потому что с вами. - Ну? - Я заметил, что с вами всегда счастье. Вот как я к вам пришел, такбудто в другой мир попал. - А ведь не хотел ко мне, - вспомнил я. - Сапоги, говорил, чистить нехочу. - Ну мало ли что, товарищ капитан. Кто вас знал? На первый взгляд всекомандиры одинаковы. Вот и не хотел. - Сейчас не раскаиваешься? - Я? Раскаиваюсь? - продолжал гнуть свою линию Анатолий. - С вами,товарищ капитан, не страшно. Сколько раз замечал: стоим с вами или бежим, исколько их, пуль и осколков, на нас летит, а смотришь будто все в сторонусвернули. Только взвизгивают да свистят, а у нас ни царапины. - А разве с другими не так? - Что вы! Возьмите капитана Хоменко. Он к себе пули и осколки будтопритягивает. Как магнит. - Ну это ты уж загнул, - придерживаю я его фантазию. - А что? Да он только при нас с вами, у нас на глазах, семь раз былранен. Вот и подумаешь! Утром на совещании комдив объявил, что дивизия выводится в тыл напополнение и подготовку. Через полмесяца мы, пополнившись до штата, сменили части, стоявшие вобороне. Начались бои. Решительным ударом дивизия выбила противника с высоти закрепилась на них, отразив яростные, почти сумасшедшие контратаки врага.Вскоре противник, примирившись с потерей высоты, принял тактику изнурениянаших войск непрерывными артиллерийским и минометным обстрелом и авиационнойбомбежкой. Но, видимо, запас снарядов, мин и бомб у него начал иссякать. В обороне наступила тишина. На передний край стали чаще наведыватьсяначальники и комиссии по проверке. Вот тут-то я и улучил момент и отыгрался:заставил человека, которому по положению своему не составляло труда жестокопоиздеваться надо мной, самому пережить страх, унижение и обиднуюзависимость от маленького человека, каким был по сравнению с ним я, командирстрелковой роты. Майор Петренко прибыл в район обороны роты со свитой. Его сопровождалипомощник начальника штаба, начальник связи и адъютант. Я, будучипредупрежден по телефону, встретил его в траншее. Он надменно выслушал мойдоклад, одернул китель, который на нем очень хорошо сидел, и начал свысока,ничего не говоря, рассматривать меня. Он одновременно любовался собой, будтоперед зеркалом, и старался унизить меня своим превосходством. - Что это, товарищ капитан, - строго спросил он, - почему у вас такойзатрапезный вид?! Я еще не успел ничего придумать в свое оправдание, как, на мое счастье,недалеко чавкнула мина, в болоте булькнуло, и жижа густым веером поднялась,а потом опустилась недалеко от нас. Командир полка, еще минуту назадуверенный и медлительно важный, вдруг начал торопливо оглядываться посторонам. Упала вторая мина. - Вот откуда, товарищ майор, мой затрапезный вид, - весело сказал я. - Укрытия хорошо оборудованы? - спросил майор Петренко. - Хорошо. Укрытия надежные. Совсем рядом упало еще несколько мин. - Это далеко, товарищ майор! - ехидно и с вызовом проговорил я,стараясь казаться спокойным. Откровенно говоря, мне тоже было не по себе, но я хотел, жаждалнасладиться испугом и растерянностью, которая начинала овладевать майором.Конечно, он мог приказать, мог подать команду, произнести всего два слова:"В укрытие", и всех нас из траншеи смело бы как ветром. Но он не могпозволить себе так, в открытую сдаться. К чести его сказать, после того какобстрел закончился, я заметил, что он быстро пришел в себя, лицо егомоментально сделалось холодным и гордым. Противник продолжил обстрел. Мина разорвалась впереди, другая следом заней взвизгнула сзади. Я сразу сообразил, что к нам пристреливаются. "Был уженедолет и перелет. Значит, сейчас будет делить", - подумал я. Третий разрывоказался посредине, но почему-то правее нас. Петренко посмотрел на меня со страхом. Я торжествовал. Его взглядпросил у меня разрешение укрыться в блиндаже или хотя бы лечь на днотраншеи. Стараясь сохранить хладнокровие, негромко, но так, чтобы былослышно всем, объяснил: - И вот так каждый день. Стрельба на изнурение. Чертовски надоедает... Майор смотрел на меня с надеждой. Мне казалось, он думал: "Раз командирроты не боится, значит, пока не страшно". Я злорадствовал и просил про себя кого-то: "Ну давай; давай поближе:Еще хвати разок!" Больше разрывов, к сожалению, не было. Но этого оказалось достаточно,чтобы я испытал чувство победы, смешанное с удовлетворением. Я был рад;, чтомне представился наконец-то счастливый случай отыграться, поставить майорана колени, сбить с него спесь. Уходя, Петренко бодро и, как показалось мне, искренне выразил отношениеко всему, что только что произошло: - А вы молодец, товарищ капитан! Присутствия духа не теряете. Начальник связи подтвердил: - Если бы все ротные были такие! Помощник начальника штаба сделал своезаключение: - Ершист. Эти слова растопили мою душу как воск. Я не находил больше в себе злана командира полка. До чего же мы, русские, отходчивы. Просто даже дивуиногда даешься...ЕСТЬ ЖЕ ТАКИЕ ЛЮДИ
Когда я вспоминаю "долину смерти" и свое пребывание к боевом охранении,в моем сознании оживает один необыкновенный человек, судьба которого мненеизвестна. Я уже рассказывал, что в боевом охранении не было пункта снабжения: никухни, ни боепитания, ни медицинской службы. Пищу, боеприпасы нам должен былпринести кто-то из района основной обороны. Потому дважды за ночь, лишь немного стемнеет и за час до рассвета, изпервой траншеи основной обороны выходил к нам подносчик пищи Павел Кочнев,полный и грузный солдат. За спиной у него был термос с супом, в левой руке -ведро с кашей из концентратов, в правой - длинная палка, на ремне - фляга сводкой. Его мы ждали словно бога, а называли не иначе как "Павлик", не скрываялюбви к нему. Когда он приходил к нам вечером, это означало, что задача днявыполнена. А когда появлялся перед рассветом, это настраивало всехблагодушно: ночь прошла, днем будет легче. Если требовалось кого-нибудь из полка провести к нам, то лучшегопроводника, чем Павел Кочнев, невозможно было найти. Всякий, кто шел безнего, рисковал заблудиться, попасть под обстрел или по крайней мереискупаться в болотной жиже. Я не раз уходил в полк и возвращался в боевое охранение вместе сПавликом. Признаюсь, было и неприятно и страшно. Как только ты выходишь с твердой земли в болото ночью, так тебяохватывает, будто забирает в себя, сырой мрак, в болоте что-то посвистываети скрипит, бурлит и чавкает, и кажется тебе, что ничего хорошего уже небудет с тобой, что смерть где-то рядом в этих страшных местах. А Павлик шел, казалось, беззаботно - легкой, скользящей и бесшумнойпоходкой, ни разу не проваливался в воду, не цеплялся ни за что, не ругался.Я же, сколько ни ходил туда и обратно, всегда проклинал все на свете,возвращался мокрый, грязный, озябший и злой. В полку меня спрашивали: - Ты что, купался в такой холод? Я отвечал: - Иди-ка сходи туда! Тогда узнаешь, купался я или нет. В боевом охранении меня встречал ординарец и сразу предлагал: - Товарищ капитан, давайте быстро переодеваться. Черт придумал этоболото... Павел Кочнев с закрытыми глазами, наверно, мог пройти через болото. Иконце концов я хорошо изучил его дорогу и отчетливо представлял, как онходит туда и обратно....Вот он выходит из землянки, задерживается в траншее, чтобы приучитьглаза к темноте, и направляется к тропе, известной только ему. Извилистая инезаметная на первый взгляд, она приводит его к бревну, переброшенному черезручей. Пройдя по нему, он забирает резко вправо. Потом перепрыгивает воронку,около которой торчат останки какой-то машины, чудом занесенной в этутрясину, а затем идет прямо, на крайнюю левую высоту немцев: она всегдавидна отчетливее других. Сейчас самое трудное для него - отыскать боевоеохранение. Выйдя на мокрый песок у подножия высоты, он снова забирает вправои движется до тех пор, пока не натыкается на поваленный телеграфный столб.Когда-то такие столбы шагали через болото, соединяя между собой какие-тодеревушки, которых сейчас уже не существовало. Здесь Кочнев усаживается, приводит себя в порядок. Снимает сапоги,выливает воду, переворачивает портянки и немного отдыхает, Как-то Павликсказал мне, что именно здесь, выбравшись на сухое, ему всегда хочетсяпокурить. Несмотря на зверское желание, здесь он ни разу не закурил: боялся,что немцы могут открыть огонь, тогда придется ложиться и можно разлить обед.Так объяснял он сам. О том, что его могут убить, Павлику и в голову неприходило! Как-то, возвращаясь с Кочневым в боевое охранение после очередноговызова в полк, я спросил его: - И не страшно тебе каждую ночь, два раза туда и обратно, ходить? Мне,например, страшно, - А почему вы думаете, что мне не страшно? - ответил он. - Но чтоделать? Надо же кому-то,.. Да и не каждый пойдет! Страшно, конечно. Но когдаподумаешь, так разве сейчас мы воюем? Недаром говорят: бои местногозначения. А вот вспомнишь, как в прошлом году, в такое же время, когда танкинемцев то на одну, то на другую дорогу прорывались... Города один за другимзахватывали... Да по нашим тылам, никого не жалея... Обозы, медсанбаты, ДОПы- все давили! А несчастная пехота? Вспоминать не хочется... А сейчас что? Хоть и плохо и народу тьма гибнет, а все-таки стоим. Сдругой стороны, фашист не только не идет, а, того и гляди, обратно побежит.Если, конечно, поднапрем. Павел Кочнев считал, что появляться в боевом охранении усталым иозабоченным нельзя. Поэтому он и сидел на бревне, отдыхал и успокаивался.Умный человек, он знал: чавканье сапог и тяжелое его дыхание мы в боевомохранении издалека различали среди звуков, доносившихся из болота. Вместе с солдатами я часто видел Павлика сидящим на бревне. И сердцемрадовался, и слюнки глотал от нетерпеливого ожидания предстоящей еды, и стревогой думал: "Господи, хотя бы с ним ничего не случилось!".., Как-то во время минометного обстрела, осколок влетел мне в колено, вчашечку, и застрял в ней. Ночью Павлик привел ко мне фельдшера Веселова,того самого лейтенанта медицинской службы, который был с нами уже в те дни,когда убило Белякова. Он вытащил осколок, очистил рану, забил еестрептоцидом и забинтовал. - Скоро будете ходить, - сказал он, - У меня легкая рука. Действительно, рука у него оказалась легкой. Я вскоре поднялся и ходилпо траншее с палочкой, еле заметно прихрамывая. А в то утро, разделавшись сранением, он воскликнул: - Ну и дорожка к вам! - А что, не понравилась? - спросил я. - Да как она может понравиться, когда того и гляди провалишься по горлов эту грязную жижу? Павлик стоял рядом, ухмыляясь, Веселов показал на него: - Он идет, и идет, как лось! Только сучья трещат, А я все падаю: то вворонку, то запнусь за что-нибудь... Мы смеемся. Веселов всем понравился. Действительно - Веселов. Такойвеселый. Длинный, худой, как жердь, с тяжелой санитарной сумкой на боку. - Ну, страху натерпелся, - продолжает откровенно Веселов. - А Павликкричит: "Давай-давай, не отставай! Да гляди под ноги-то"... - Так ведь, товарищ капитан, - оправдывается Кочнев, - с такими-тоногами как не споткнешься. Ноги-то - как у жирафа! А Веселов не может остановиться: - Он все знает. Где что. Как-то в одном месте перепрыгнул через кочку,а я возьми да наступи. Так она подо мной пошла, да как вздохнет человеческимголосом: "О-о-о-ох!" Чуть с ума не сошел. Оказывается, на труп наступил. Я прекратил этот разговор, предложив фельдшеру поесть вместе с нами.Тот категорически отказался - деликатный человек был, - Что это, объедать вас буду? - сказал. Собрались Веселов с Павликом уходить, вдруг по телефону распоряжениепришло: оставить фельдшера в боевом охранении. Веселов слова поперек не сказал, но стал требовать: - Ну-ка немедленно мне обед подать сюда. Сейчас я равноправный с вами!А голодный я куда годен? Так он и остался с нами. Павлик ушел один. Привычное дело. Осенью дождь размыл тропинки и сделал их почти неразличимыми, наполнилводой все воронки до краев. Ходить стало еще труднее. Однажды Павел Кочнев вечером не принес обед, Я позвонил в полк, тамсказали, что вышел как обычно. Мы ждали всю ночь, Даже постовые большевсматривались в болото, чем в высоту, откуда мог появиться враг Мыприслушивались к каждому звуку. Начинало подмораживать, в чистом и легкомвоздухе отчетливо слышался каждый шорох. Мы боялись за Павлика. Болото, раскинувшееся сзади, казалосьбезграничным. Приютившиеся в траншее подносом у немцев, мы испытывалисмутную тревогу и остро чувствовали себя затерянными и забытыми. Весь день болото не подавало никаких признаков жизни. Мы ждали. Вот снемецкой стороны полетели трассирующие пули или ударили минометы и началишлепать да чавкать по мокрому, разрытому и сожженному болоту, мы - втраншею: не по Павлику ли стреляют? Наконец вечером, когда начало смеркаться, кто-то крикнул: - Идет! Мы не могли ошибиться в том, что это он. Из болота к поваленномутелеграфному столбу вышел Павлик. Сейчас, подумали мы, он опустится набревно, снимет сапоги, выльет из них воду, перевернет портянки, посидит,отдохнет и, бодро поднявшись, направится к нам. На этот раз Павлик даже неостановился, а устало, пошатываясь из стороны в сторону больше, чем обычно,прошел мимо. У него будто подкашивались ноги. Чтобы не упасть, онпридерживался руками за осклизлую стенку траншеи. Подойдя к нам, сел, дажене снимая со спины термоса. Когда солдаты сняли с него термос и отстегнули спояса флягу, Павлик повалился на дно траншеи. Его приподняли, с трудомвтянули в укрытие, и он, извиняясь, сказал: - Ведро потерял, братцы. Второго не будет. Я осветил Кочнева карманным фонарем. Лицо его стало неузнаваемо. Этобыла сплошная рана: щека разорвана от рта до уха, нос и губы разбиты, наруках, ногах и груди - следы ножевых ран. Веселов раздел его, промыл раны, засыпал стрептоцидом, забинтовал лицо,руки, грудь, ноги, Павлик уснул. Когда он проснулся, я спросил: - Что с тобой случилось? Он сказал, что ему повезло: его вполне могли утащить к немцам,...Вечером у выхода на тропу,