ПОСЛЕДНИЙ СУХАРЬ
Дивизия в результате успешных боев продвинулась вперед и оторвалась отбаз снабжения на полтораста километров. Дивизионный обменный пункт (или ДОП,как его сокращенно называли), тот самый, который кормит дивизию, был пуст,как вывернутый карман. Дорога, которая связывала его с базами снабжения,была пустынна. Над ней днем и ночью висели немецкие самолеты. Ни одна машинауже десять дней не могла прорваться к нам. Немецкие летчики гонялись инещадно расстреливали всякого, кто появлялся на дороге. И они добились своего. Дорога замерла и перестала быть артерией жизни,а дивизия, в одиночку, оказалась в конце полуострова, окруженная с трехсторон, как в мешке. Но где-то в больших штабах, о существовании которых мы,бойцы и командиры переднего края, могли только догадываться, в этих штабахстратеги, у которых на столах лежали огромные оперативные карты, с надеждойсмотрели на выступ, занимаемый дивизией, как на плацдарм, который ещепослужит делу победы. Был март, и дивизия голодала. Началось с того, что кое у кого в рационепоявилась конина. В детстве я ел это душистое острое мясо. И сейчас мечтал,не перепадет ли оно и нам. Однажды я пришел к командиру батальона по вызову.Тот посадил меня за стол и, показав на котелок, спросил: - Голодный, наверное? - У вас что-то есть, товарищ капитан?! - воскликнул я, будучи не всилах скрыть радости. - Вот, - снова указал он на котелок, - подкрепись. Даже ни намека на то, что в душе будет борьба, принять предложениеначальника или отказаться из стеснительности или скромности, я непочувствовал. Все эти привычные для всякого подчиненного переживания отошлив сторону под давлением голода, который был неумолим. Я похлебал густого, вкусно пахнущего варева и отставил котелок. - Ну как Игренька? - улыбнулся комбат. - Игренька? - переспросил я. - Да, пришлось, - объяснил комбат. Игренькой звали его лошадь. Хорошая была кобылица. Умная, спокойная,сообразительная. Она не нуждалась в привязи, всегда стояла как вкопанная,где оставляли. Даже если налет артиллерийский или с воздуха случится.., - Да вот, понимаешь, - объяснил комбат, - ничего нет, комдив велелрезать лошадей. Он заметил, что я не все съел. - Не стесняйся, ешь до дна. Я не заставил его повторять, выскреб котелок досуха. - Понимаешь, я распорядился, чтобы связной зарезал Игреньку на мясо. Аон говорит: "Не умею". Я ему говорю: "А я умею, что ли?" Нашли одного, изминометной роты. Ты бы видел, как он с ней расправился. Ножом от СВТразделал ее так, что мы и в жизнь не сумели бы. Оказывается, намясокомбинате работал. - А не жалко, товарищ капитан? - спросил я. - Как не жалко? Конечно, жалко! А больше, наверное, совестно, - ответилон. Не прошло и недели после сытного обеда у комбата, как во всей дивизииодна лошадь осталась - худой, костлявый, еле живой жеребец комдива. Кормитьего было нечем, и он целыми днями, рассказывали (я-то сам не видел), каколень, пасся у штаба дивизии - грыз деревья и доставал из-под сена какую-тосгнившую старую зелень, которая еще не успела ожить. Но и жеребец комдива продержался недолго. Однажды генерал подъехал нанем к переднему краю (комдив в то время плохо ходил - тоже недоедал). Слез сжеребца, оставил его в лощинке, укрытой от обстрела, и ушел проверятьоборону. Вернулся, а жеребца нет. Только лука от седла осталась металлическая,копыта и грива. Все остальное унесли: не только мясо по кускам разобрали, нои кожу седла! Хороша была кожа, сыромятная... Ее можно было долго варить -неплохой бульон получался. Комдив, конечно, рассвирепел: - Что за славяне дикие?! Разве для них что-нибудь есть святое?! Командир пулеметной роты старший лейтенант Рябоконь - прямой былчеловек и начальников не боялся - вступился за своих "славян": - Товарищ генерал, жеребца-то вашего ранило. Он все равно подох бы. Чтоже добру пропадать? - Вот ты какой бестолковый! - накричал на него комдив. - Ну ладно,растащили, так хоть кусок мяса генералу бы оставили, бессовестные. Рябоконь согласился с комдивом. - Вот это, товарищ генерал, поступок безобразный. Узнаю, накажу. А комдив был настолько огорчен, что, получалось, даже жаловался нам: - Понимаете, у своего генерала лошадь съели! Да лучше бы я его самсъел! Вы думаете, мне тоже есть не хочется?! Жалко было, дураку... Надо былосъесть... Обратно, до штаба дивизии, генерал еле дошел, настолько был слаб. Мы голодали уже десять дней, и конца не было видно. Сначала невыносимохотелось есть. И пошли разговоры кругом, и все о хлебе. - Мне бы только один хлеб был! Без всего остального прожить можно.Главное, чтобы хлеба вдосталь было, тогда другого не надо, - говорил солдат. Другой пытался новые сведения сообщить: - Для нас хлеб - это начало жизни. А вот немцы, они хлеба почти неедят. - Ты-то откуда знаешь? Что ты ел с ними, что ли? - насмешливоперебивают его. - А мой дом был прямо на границе с немцами Поволжья. Там знакомые идрузья были. Раз говорю, значит, знаю, - обижается рассказчик. - Ну, тогда понятно. - Так вот, они хлеба почти не едят. Не так, как мы. Одни бутерброды. Исуп не едят. - А что же они едят тогда? Как же без супа-то? - опять спрашивают егонедоверчиво. - А вот так! Говорю, бутерброды с маслом, с колбасой. - Сухомятку, значит. Так ведь брюхо заболит без жидкого-то? - Привычка, однако. Ничего, живут ведь как-то, не умирают. Кто-то, до сих пор молчавший, приходит к выводу: - Так им, немцам-то, видно, без еды-то легче обойтись, чем нам?! - Конечно, легче, когда масло, колбаса, яйца, курятина есть. - Братцы, - кричит кто-то молодой, - готов поменять хлеб на курочку! Неглядя! - Балаболка ты несерьезный, - останавливают его. - Вот когда хлебастали меньше давать, так и страху будто прибавилось. Всего бояться, стал! Акогда брюхо набьешь, так и страху никакого! - Брюхо набьешь, а если ранит? - Так-то оно так, но когда сыт, то и умирать веселее. А голод все усиливался, усиливался, и казалось, конца ему не будет.Потом плохо совсем стало, начались боли. Места себе не можешь найти. Внутрибудто кто грызет или колет. Не отпускает ни на минуту. Одно спасение -скорчиться, поскрипеть зубами, ругнуться и уснуть. Ночью виделись постоянно одни и те же сны. Все время что-то ешь. Жуешь,режешь хлеб, открываешь консервы, пробуешь сытное, сладкое, горькое, кислое.Просыпаешься - полный рот слюны. Но потом и это прошло. И началось забытье. Днем и ночью дремалосьодинаково. Ни о чем не думалось. Ничего не хотелось делать. Несколько раз ночью появлялись наши самолеты - "кукурузники". Они тихо,тайком от немецких истребителей, сбрасывали сухари в корзинах. Но нам отэтого было не легче. Корзины падали далеко в тылу, и у нас не было сил ихискать. А те, которые случайно попадали к нам, целыми не доходили. Либопарашют тащил по земле корзину, и ее разрывало, а сухари разбрасывало посторонам. Либо корзины падали в расположение войск, и те, кто поближе,буквально раздирали их. Иногда они даже попадали к немцам. Проверив часовых, мы сидели в командирской землянке, безразличные исонные, усталые и грязные, ничего не ждали и ни на что не надеялись. Иногдакто-то из солдат приходил и решительно заявлял, что его пора сменить, что онуже стоять не может. - Да кем же я тебя заменю? - спрашивал его кто-нибудь из нас. - Тывидишь, все лежат, никто встать не может. А ты пока ходишь. - Так ведь я такой же стану. Я тоже не железный, - объяснял и злилсясолдат. - Уходи, я вместо тебя постою. Солдат шел на попятную. - Да что вы, товарищ лейтенант? Разве я не понимаю? Вам еще всю ночьходить. Ночью-то на нашего брата надежа плоха. - Ну так что же? - Ничего, товарищ старший лейтенант, постою еще. - Ну вот и молодец! - говорили ему, и он, в два раза старше лейтенанта,улыбался и, довольный, решительно открывал дверь: - Ничего, я еще постою!Пока силы есть. Иногда приходила, грешным делом, дурная мысль, и тогда начиналсяразговор: - А ты знаешь, Артюх, - говорил я другу своему, лейтенанту. - А? Что? - начинал он беспокойно приходить в себя. - Знаешь, какая у меня мысль пришла? - Ну? - А вот мы тогда Григорьяна-то жалели. - Это какой Григорьян? - Да ты проснись. Не помнишь, что ли? Наш первый ротный был. - А-а-а, помню. Красивый был парень. Глаза у него были какие-то особые.А? - Прекрасные глаза были. - Так что же? Погиб ведь он. - Вот я и завидую. И все вместе вспоминали, как славно погиб наш первый командир роты.Крикнул: "В атаку!", но никто не поднялся. Тогда он выскочил на бруствер,снова крикнул: "В атаку!" - и захлебнулся. Видно, еще что-то хотел сказать.Пуля ударила наповал, опрокинула в траншею. Уже мертвый упал... Даже неподумал ни о чем таком: некогда было! А перед этим долго глядел на траншею немцев, которую через час и десятьминут, как в приказе было указано, придется атаковать, мурлыкал про себякакую-то песню еле слышно и притоптывал в такт мелодии носком хромовогосапога, сшитого для него специально местным мастером-солдатом из моеговзвода. Артюх понял мою мысль и поддержал меня: - Я тоже завидую. Убили как человека. А мы что? Мы, как черви,пошевелимся, пошевелимся, а утром не разбудят. От голода, скажут, умер...Красивый мужчина был. Вот так сидели мы и дремали однажды в землянке, когда вошел старшинаЕршов. Он с трудом открыл дверь и не сел, а опустился всем телом на лежанкуи придвинулся ко мне. Отдышался, нерешительно подал мне свою влажную руку: - Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Я протянул ему свою, он слабо пожал ее - как-то робко, что ли. Первыйраз он здоровался со мной за руку - еще никак не мог забыть, что у меня вроте старшиной был. - Ну что пришел? - спросил я его. Старшина тяжело, с одышкой вздохнул: - Да вот так... Дай, думаю, зайду! Проведаю своего командира. Живой ли? - Живой, как видишь, - ответил я и уточнил: - Еле живой. Посидели, я усомнился: - Так, ни за чем и пришел? Машина, видно, оказалась попутной? - А где сейчас машины, товарищ старший лейтенант?! - Да ты что, так пешком и пер? - Пешком. - Ну и здоров.., Опять помолчали. - Ну там, наверное, вас хоть кормят? - спросил я. - А везде одинаково! - Все-таки поближе к начальству! - Не-е-ет, начальство не спасает. Комдив, например, совсем дошел. Навас похож. - Не может быть! Все, кто был со мной в землянке, насторожились. Ну и новости. - Неужели и генерал голодает? - А что, он дух святой? Что из ДОПа принесут, то и поест. Старшина Ершов сейчас служил в ДОПе, поэтому его все знали. - Ну все ж таки генерал, не нам чета... - А где возьмешь? Я хотел еще что-то спросить и что-то еще сказать, но почувствовалужасную слабость. Так много я уже давно не говорил! Кроме того, боль всетело схватила, больно было язык повернуть, слюну проглотить, даже вздохнуть. Ершов сидел долго, тоже молчал и даже вздремнул. Я поднял воротникполушубка (одежду мы уже не снимали с себя, потому что зябли), втянул руки врукава и тоже уснул. Очнулся оттого, что кто-то тряс меня. С трудом приоткрыл глаза, увидел:это Ершов будит! - Товарищ старший лейтенант! - Ну... - Я пойду. Я, не думая, ответил: - Иди, дай поспать. Иди, Ершов. Но это старшину не устраивало. Онвежливо встряхнул меня за воротник, и я проснулся. - Провожу тебя, - сказал я, устыдившись, что человек восемь километровпрошел, чтобы увидеться, а я даже с ним попрощаться не хочу по-человечески. С трудом поднялся. - Обопритесь на меня, - предложил старшина. - Ну... Ну... Вот та-а-ак,хорошо-о! Мы выползли из землянки, и яркий солнечный весенний день совсем ослепилменя. Потом обошлось, стал видеть. Кое-где, я заметил, уже сошел снег, иземля была готова к тому, чтобы зазеленеть. От света и воздуха закружиласьголова. - Ну, Ершов, спасибо тебе! Вовек не забуду! Ершов улыбнулся. - Погодите, товарищ старший лейтенант, еще не все. Он сунул руку вкарман своего полушубка и тихо сказал, торжествуя и весь сияя отудовольствия: - Посмотрите, что у меня, товарищ старший лейтенант! Прежде чем увидеть, что это у него в руке замотано в белой тряпке, яуслышал запах. Вздохнул полными ноздрями и ошалел: подуло ржаным хлебом. Неуспел старшина полностью разметать тряпку, как я выхватил у него из рукогромный жесткий сухарь, опустился на землю, собрался весь в комок, какбродячая собака, и начал облизывать, потому что кусать было больно. В это время немцы начали лениво обстреливать нашу оборону. Одна минавзорвалась у траншеи, недалеко от нас, другая хлопнула где-то сзади.Помолчали, снова бросили две мины. Старшина Ершов угрюмо произнес: - Наелись, видно, гады. Пообедали, вот и давай баловать. - Это ничего, - успокоил я его, продолжая сосать сухарь. - Конечно, ничего, - сказал Ершов, - а отвыкаешь, товарищ старшийлейтенант, в тылу-то! Как-то мурашки по телу пошли. - Ну, спасибо тебе. - Я пожал старшине руку своей отвердевшей ожившейрукой. Ершов ушел. Я уже настолько окреп, что попробовал даже откусить от сухаря, но деснысловно обожгло, зубы скользнули по твердому, я испытал нечеловеческую боль. Я оживал и вдруг ни с того ни с сего почувствовал, что горлоперехватило, а изнутри невольно вырвалось рыданье, я захлебнулся. Мнепоказалось, что сухаря не убывает. Я поднялся, ни на что не опираясь,посмотрел на землю, на небо, на снег, которого оставалось немного, и на своюполуобрушившуюся землянку. "Господи! - подумал я. - Как хорошо! Какое счастье!" И вспомнил товарищей, которые сидели, молчали и дремали в землянке,тупо и безразлично ожидая конца. Я повернулся, сделал несколько тяжелыхшагов, почувствовал неожиданно, как вдруг ухнуло, остановилось и начало состервенением колотиться сердце, как острая боль обожгла снова живот, точнотак же, как это было не раз и прежде, и подкосились ноги. Придерживаясь руками за стенки траншеи, я сполз на дно, опасаясь упастьи разбиться, приподнялся на корточках и так вполз в землянку. Никто на мое появление не обратил никакого внимания. Я приподнялся, струдом втянул свое тело, будто чужое, на лежанку и привалился к Артюху,чтобы не свалиться. Артюх спал, подняв воротник полушубка и опершисьзатылком о земляную стену. Он на время приоткрыл глаза, равнодушно посмотрелна меня и снова заснул. Я поднес к его опухшему лицу сухарь, облизанный мною со всех сторон. - Понюхай, - сказал я. Артюх оживился. Сначала он начал жевать опухшими губами, потом открылглаза и крикнул на всю землянку: - Хле-е-еб! Ребята, хлеб! Откуда ты взял?! Все проснулись, заулыбались и потянулись ко мне. У нас не хватило сил разломить сухарь на пять равных частей, и он долгопереходил от одного к другому. Один облизывал, сосал его и передавалдругому, а в это время на того, у кого сухарь, смотрели четыре пары глаз. Сейчас мне стыдно вспомнить: свою долю я уже высосал из этого сухаря,но все-таки, когда подходила моя очередь, у меня не хватало решимостиотказаться, и я облизывал сухарь тщательно, как и все, еще и еще раз. После того как сухарь исчез в наших ненасытных утробах, мы сначалаобнялись, долго хохотали, а потом все разом уснули. Назавтра в дивизию прорвалась одна-единственная машина, груженнаяпродовольствием. В ней был шоколад. Каждый получил по плитке. Мы его,конечно, съели в этот же день. Комбат говорил, что немцы перебросили авиацию на какой-то другой, болееответственный участок фронта, и дорога открылась.ДОБРО И ЗЛО
АЗАРТ
Старшина Ершов возвращался в роту из штаба полка. По пути он срезалтонкий пружинистый ивовый прут. Шел легко, что-то напевая себе под нос,постегивая прутом по голенищу сапога. Он был молод и здоров. В штабе полкапокормили, и Ершов был доволен и весел - поесть в то время удавалось некаждый день. Он сделал все, что ему приказывал командир, потому с чувствомвыполненного долга представлял себе картину, как он шагнет в землянкукомандира роты, встанет по стойке "смирно", браво доложит: - Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнил! А ротный встанет, такой серьезный, важный, хотя ростом не вышел и допредела худ, и скажет: - Благодарю за службу, товарищ Ершов! Будет смешно и хорошо. Смешно оттого, что ротный, совсем еще мальчик(Ершову тридцать, а тому нет еще двадцати), в поведении своем будеткопировать комбата, мощного, высокого, широкоплечего капитана, воюющего впехоте с небольшим перерывом с финской кампании. Хорошо потому, что этот честный, смелый, этот святой ротный, которыйлюбит, как отца своего, старшину, будет доволен тем, что' приказаниевыполнено, что Ершов жив, здоров, цел и невредим. Ершов шел подпрыгивая и приплясывая, будто не было уже ни войны, ниопасности - ее главной стихии. Когда он вышел на бугор, который на картах значился как высота сотметкой 88,2 (солдаты называли его Лысая гора), он услышал и вскоре увиделнемецкий самолет. Это был истребитель. Он шел довольно высоко. Ершов нетолько не лег, но даже не сбавил шагу. А самолет подошел к переднему краю,круто развернулся, резко снизился, на бреющем полете пронесся над дорогой иобстрелял Ершова короткими очередями. Ершов привычно припал к земле. Когдасамолет проскочил, встал, отряхнулся, погрозил летчику кулаком. Самолетснова резко развернулся, прошел над Ершовым совсем низко, выпустил длиннуюочередь. Когда Ершов упал, самолет был уже высоко над передним краем, резкоповернул назад и начал снижаться. Ершов погрозил ему кулаком и крикнулнедовольно: - Что, сволочь, выкусил? Невдалеке от дороги, замаскировавшись с воздуха, занимала позициизенитная батарея. Стрелять по отдельным самолетам ей запрещали, чтобынапрасно не демаскировать себя. Несколько солдат - зенитчиков из щелейнаблюдали, как самолет нацеливается на человека, который от него непрячется. Кто-то крикнул Ершову: - Эй, служба, ты лучше не дразни его! Полежи малость, пусть успокоитсяи улетит. Но Ершов только приветливо помахал рукой, показал в небо, в которомнемецкий летчик делал очередной заход по нему. На сей раз летчик выстрелилиз пушки. Ершов упал. Видно было, что его чуть оглушило. Он встал, попрыгална одной ноге, как это делают ребятишки, чтобы вылить воду из ушей. Этопомогает, когда уши закладывает при разрыве. Когда самолет снова проходилнад Ершовым, тот долго неистово тряс кулаком и громко ругался матом. На обратном пути летчик, буквально проплыв над толовой Ершова, выпустилпо нему длинную-длинную очередь. Пулеметы захлебывались от злобы - они былидо предела скорострельны, потому звуки выстрелов переплетались между собой. Ершов вспомнил фильмы о войне. Там пулеметы всегда стреляли ровно, какработает хорошо налаженная швейная машина: "Так-так-так-так-так-так-так..." Этот же хрипел, задыхался и кашлял: "Хр-р-р-... Хр-р-р-рлы... Хр-р-р-..." Ершов снова упал, потом поднялся живой, невредимый, только еще большеоскорбленный, обиженный и выведенный из себя безнаказанностью летчика исвоим бессилием. Он который раз поднял в небо кулак, крикнул вдогонку, как будто летчикмог услышать: - Слышишь ты, гадина! Ты что думаешь, у тебя такая машина, так тыцарь?! Летчик снова шел над ним, а Ершов кричал: - Дай мне такую машину, я из тебя кишки вымотаю... А самолет снова стрелял, то снижаясь, то взмывая вверх. Ершову, когда летчик опять подходил к нему на своей неуязвимой, ловкойи быстрой машине, показалось, что он видит его. Может, он и в самом делевидел, а может, солнечный блик так заиграл на стекле кабины, что ему этопоказалось. По крайней мере он остановился, расставил ноги прочно, будто длясхватки. - Ну-ну, иди ко мне, - иди, сволочь, иди без машины! Летчик снова стрелял из пушки по одному-единственному человеку, а тотложился плашмя на дорогу, чтобы выждать и снова встать, снова потрястикулаком: - Эй ты, фриц несчастный! С батареи Ершову снова кричали: - Парень, не шути, убьет! Ершов слышал, приветливо махал им рукой, кричал: - Какого черта не стреляете? Но те отвечали: - Приказ! Когда самолет снова подлетел, Ершов вдруг вспомнил, что за спиной унего карабин. Он быстро сдернул его, приложил к плечу, выстрелил. Летчикрезко ушел вверх. Еще несколько раз Ершов и немец стреляли друг в друга. Еще несколькораз Ершов вскидывал кулак к небу, на чем свет стоит ругая немца, а тот сноваи снова заходил на боевой курс, чтобы в конце концов убить одержимогорусского. Немцу показалось, что ему это удалось. Ершов в азарте стрельбы вдругпочувствовал толчок в грудь и в затуманенном сознании увидел, что самолетуходит, а сзади его тянется хвост и дымом все больше застилается горизонт. Когда к нему подбежали, Ершов лежал, слегка прищурив левый глаз,уверенный, спокойный, даже веселый в своем азарте, оборвавшемся только что. Зенитчики несли Ершова к батарее, чтобы похоронить с почестями какбойца. Сзади шел солдат, который по возрасту вполне мог быть отцом старшинеЕршову. Сквозь рыдания было слышно, как он просил: - Господи, чтобы он сгнил заживо, этот гад, вместе со своим самолетом.Чтобы отец и мать его были несчастны, господи, неужели ты не видишь?!Господи!СЕРЖАНТ БУРМАКИН
Он прибыл в роту и явился ко мне в начале весны 1942 года. В армииподчиненные и младшие никогда не "приезжают" в часть и не "входят" кначальнику. Они только "прибывают" и "являются". Так и он. Он именно явился. Постучал в обледеневшую плащ-палатку,служившую в землянке дверью, и, когда получил разрешение, крупно шагнул,вытянулся во весь рост и доложил: - Товарищ старший лейтенант, сержант Бурмакин явился в вашераспоряжение для прохождения дальнейшей службы. Ожидали наступления. Его приближение чувствовалось во всем: Вчастности, в том, что непрерывно прибывало пополнение. Я давно ужекомандовал ротой - больше трех месяцев. И до этой весны рота не разпополнялась. Но сейчас это было нечто особенное. Казалось, там, в тылу,собрали все, как под метелку. Видимо, командование спешило. Прибывали тостарики, то выздоравливающие раненые, то юнцы. Увидев Бурмакина, я обрадовался: судя по выправке, как уверенно, скаким достоинством он доложил о прибытии, нетрудно было догадаться, что этобудет хороший вояка. Левой рукой он опирался на палку с причудливой резьбой.Я долго разглядывал ее затейливый узор и понимал, что кто-то, несомненно,имел ловкие и умелые руки, обладал тонким вкусом, был терпелив и настойчив. - Кто же это вам так вырезал? - невольно спросил я. - Сам, в госпитале, - ответил Бурмакин. - За полгода не такое можносделать. - Но как же вы будете воевать, когда ходите с палкой? Сержант ответил, весело улыбаясь: - Брошу, товарищ старший лейтенант. Еще немного, и брошу! Мы были, пожалуй, ровесники... Я предложил сержанту сесть: и на фронте неукоснительно соблюдалось этоправило - подчиненный не имеет права садиться в присутствии начальника (дажеесли тот всего-навсего командир роты) без специального разрешения. Сержант сел, положив палку так, чтобы на нее можно было опереть больнуюногу, и, видимо, чувствуя неловкость, заговорил, просто так, чтобы только немолчать: - Знаете, товарищ старший лейтенант! Я вообще-то читать люблю. Но когдачитаешь, то невольно мысли разные лезут в голову и тоска какая-то нападает.От безделья, что ли? А в палате со мной один мастер лежал - у него обеих ногне было. Здорово умел из дерева вырезать и меня кое-чему научил. Когдаработаешь ножиком, тут уж мечтать не будешь. Задумаешься, так и палец себенедолго отхватить. Я назначил Бурмакина помощником командира взвода, к лейтенантуМигалову. Через две недели зашел у меня с Мигаловым разговор о Бурмакине. Тот неочень лестно отзывался о нем. - Делает все, что положено. Солдаты любят. Хороший парень. Но ведетсебя странно. Стоит появиться самолету в воздухе, как он выскакивает изземлянки и смотрит. Или сидит, смотрит в небо и все чего-то ждет. Я ответил на это: - А вы знаете, Мигалов, я первое время тоже в небо смотрел. Все своихискал. Услышишь звук самолета и ищешь: вдруг наш? Сейчас и смотреть перестал- надоело. Это неплохо, значит, он еще надеется. Однако вскоре и мне пришлось быть невольным свидетелем того, о чемговорил Мигалов и что он принял за странность в поведении Бурмакина. Как-то утомившись, я лег у себя в землянке и уснул, Проснувшись,услышал, что кто-то разговаривает тихо, не торопясь, с длинными паузами.Прислушавшись, я понял, что разговаривают Бурмакин и Анатолий Михеев, мойординарец. Бурмакин спрашивал Анатолия: - Ну ты сам-то когда-нибудь летал? - Не-е-е... - Тогда тебе трудно понять, что человек испытывает, когда летит.Представь себе, что ты в небе. На самом верху! Над всеми! Сверху на всесмотришь и все видишь. Города маленькие, аккуратные такие, будто игрушечные.А лес!.. Идешь в детстве, бывало, и конца-краю ему нет. И тоска смертная, исам ты такой маленький-маленький и затерянный. А летишь над ним, так онкажется меньше одной плоскости. Даже смешно становится. Или вот море. Ты былкогда-нибудь на море, видел? В ответ неуверенное: - Не-е-е... - Летишь над морем. Под тобой корабли проплывают медленно-медленно.Будто совсем на одном месте стоят. Косяки рыб блестят. Потом длительная пауза, и снова голос Бурмакина: - Вот я на земле, как и все, маленький человек. Никто на меня несмотрит. А в воздухе я - бог. Я - воздушный стрелок. Это мы сбиваем самолетыврага. Летишь - на тебя с земли смотрят. В воздушном бою командир кораблянадеется. А ты ловишь фашиста в перекрестие прицела, и от тебя многоезависит. Понимаешь, а в душе у тебя гордость великая - такое дело доверили. Опять молчание. Потом глубокий вздох: - Да. О чем говорить. Нет у нас машин. Вот в чем беда. И если до этого в его голосе было столько восторга и душевного трепета,то сейчас куда что девалось - осталась одна тоска. Я начал понимать сержантаБурма-кина, воздушного стрелка, списанного в госпитале из авиации. Однажды над позициями завязался воздушный бой. Признаться, мы в небе давно не видели своих. Невозможно забыть то время, когда над нами были только немецкиесамолеты! Они давили все, что можно было увидеть. Налетали крупными массамии в одиночку. Стреляли и бомбили по колоннам, гонялись за отдельнымимашинами и людьми, если их удавалось разглядеть сверху. Пушки и пулеметыбили, не жалея боеприпасов. В тот день мы увидели воздушный бой. Информбюро, правда, все времясообщало о воздушных боях, но увидеть их седьмой роте, затерянной в лесах иболотах Северо-Западного фронта, так и не удавалось. А тут, прямо над головой, - схватка, в которую втянулись десятки машинс обеих сторон. Солдаты выползли из землянок и блиндажей, задрали вверхголовы и смотрели, разинув рты. Все исстрадались в ожидании перемен, да ибыло на что посмотреть! На большой высоте сплелся клубок наших и чужих машин. Он то приближалсяк нам, то удалялся. Уходил ввысь так, что мы его теряли из виду. А потомснижался, будто падал на землю. Клубок вращался, распадался, сновастановился тугим. Выли моторы, до нас доносились звуки длинных пулеметныхочередей. Время от времени из этого месива выпадали машины: они начинали дымить ис черным хвостом уходили прочь, чтобы упасть и взорваться где-то далеко,либо, развернувшись, снова бросались в схватку. И не было никакойвозможности проследить до конца хотя бы за одной из них. Невозможно былотакже определить, где свой, где чужой самолет. Думалось, что это какая-тостранная игра не на жизнь, а на смерть, но все-таки игра. В это-то время я увидел сержанта Бурмакина. Он стоял на открытом месте,забыв об опасности или пренебрегая ею, выскочив на бруствер траншеи, чтобывидеть все небо. Со стороны было занятно смотреть, как он, вскинув голову,выделывал какие-то странные движения руками, сгибался, разгибался, рвал насебе гимнастерку, подпрыгивал от радости. Когда бой закончился, он, проходя мимо меня, виновато улыбнулся, будтоот него в воздушной схватке что-то зависело, и пожал плечами. Через два дня он пришел ко мне и робко, но настойчиво начал разговор,который не показался мне ни странным, ни неожиданным. - Видели, товарищ старший лейтенант, воздушный бой? -- спросил он. -